"Заговор красного бонапарта" - читать интересную книгу автора (Солоневич Борис Лукьянович)

Глава 5 Красный диктатор

— Чирк… Чирк… Чирк… В темноте только что наступившего, теплого летнего вечера, видно было, как на веранде двухэтажного деревянного, окруженного развесистыми деревьями, дома чуть вспыхивали, тлели и тухли спички. Человек неподвижно сидел в широком шезлонге и тщетно пытался раскурить потухшую трубку. Наконец, от шезлонга раздалось нетерпеливое ругательство и где-то вдали глухо прозвенел звонок.

Смутная тень в белом обрисовалась в рамке темной открытой двери с веранды в комнаты.

— Что тебе, Иосиф?

Голос прозвучал мелодично и мягко. Человек в кресле недовольно двинулся.

— Это, чорт его знает, что. Полкоробки спичек истратил и ни одна не загорелась. Сделай, Надя, строгий выговор прислуге. Безобразие!

Женщина, названная Надей, засмеялась. Ее тихий смех в темноте прозвучал мирно и успокоительно.

— Прислуга здесь не причем. Это советская продукция виновата. Дети из школы принесли даже такую песенку:

— Перестань шутить, — недовольно и резко проворчал человек в кресле. — Такие вот дурацкие мелочи меня из мыслей выбивают. Принеси мне, пожалуйста, настоящих спичек.

— Сейчас, Иосиф. Не нервничай понапрасну… У меня есть где-то настоящие, заграничные. Каганович как-то принес пачку… В подарок.

Опять прозвучал тихий смешок и неясная фигура исчезла. Через несколько минут принесенная спичка вспыхнула ярким пламенем и на миг осветила узкий, в морщинах раздумья, лоб, грубо высеченный, крючковатый нос и черные, с синеватым отблеском, усы. Сидевший в шезлонге человек успокоенно откинулся назад и с удовольствием пыхнул коротенькой трубкой.

Посидеть вечером в тишине со своей неразлучной трубкой и крепко подумать над своими делами — было старой потребностью Сталина. Его дом — дача в Горках, небольшом имении в окрестностях Москвы, был цитаделью его личной жизни. Там, в саду, в старом помещичьем доме, окруженном всеми мерами охраны, которую только могла изобрести современная полицейская техника, жил сам красный диктатор, со своей женой Аллилуевой и двумя детьми — Светланой и Василием. Яков, взрослый сын его от первого брака с грузинкой Екатериной Сванидзе, был теперь в военном училище. Старые прислуги следили за несложным хозяйством. Никого посторонних в доме не было. Даже охрана была совершенно незаметна для глаз обитавших в доме. Здесь именно было место, где Сталин тщательно обдумывал свои дела и откуда он приезжал в Москву диктовать свою волю urbi et orbi («городу и миру») — красной столице и многочисленным коммунистическим партиям всего мира.

Вечер был на редкость тихий и мягкий. В большом заглохшем саду откуда-то из глубины доносилась порывами песня соловья. Звезды мирно и торжественно мерцали в темном небе. Все было спокойно и тихо вокруг. Только мысли сидящего в шезлонге человека были напряжены и мрачны. Порой он затягивался трубкой, потом рассеянным движением протягивал руку за стаканом с вином и опять замирал в тяжком раздумьи.

Своему необыкновенному возвышению Сталин был обязан остроте своего политического анализа и способности к интригам. У него сыздавна выработался простой взгляд на окружающих его людей: «все без исключения подлецы и никому нельзя доверять» Исходя из такой точки зрения при анализе намерений своих многочисленных врагов, он всегда ставил себя на их место и продумывал заранее все то, что они вообще могли против него предпринять. А поскольку он сам не знал никаких моральных устоев и признавал их отсутствующими у других — его предвидения были всегда реальными и он всегда был готов к еще более худшему, чем в действительности могли ему готовить враги в борьбе за власть.

В процессе развития советской жизни три силы росли рядом со Сталиным и, так или иначе, могли ограничить либо пошатнуть завоеванное им с таким трудом и такой кровью положение. Эти три силы были — партия, ГПУ и армия. Став генеральным секретарем партии, Сталин, путем постоянной смены состава партийных комитетов, добился того, что на руководящих постах стали люди, лично ему преданные, от него зависимые и ему лично неопасные. Все же те, кто своим авторитетом, влиянием, умом или способностями могли быть Сталину соперниками или даже возбуждать об этом мысль, были удалены, опорочены или даже попросту «выведены в расход» тем или иным способом. У Сталина «цель всегда оправдывала средства…» Лишенная своего костяка, — «старой гвардии», людей с индивидуальностью, со своими точками зрения на политику страны, — партия стала просто бюрократическим механизмом, послушным орудием в его руках. Самостоятельно мыслить, дискуссировать, творить партия перестала. Ее задачей- теперь было только управлять по велениям Политбюро (т. е. Сталина) и поддерживать единодушными резолюциями предложения, внесенные Центральным комитетом на съездах.

Второй силой была ВЧК-ОГПУ-НКВД во главе с умным и хитрым Ягодой, терпеливо и тщательно забиравшим вожжи управления в свои руки. Сталин давно уже следил за властолюбивым Ягодой и теперь, наконец, с помощью Тухачевского, самого энергичного и решительного маршала, гарантировавшего содействие армии в случае «пронунсиамиенто»[28] и эту силу удалось обезвредить. Операция смены Ягоды прошла блестяще и, застигнутый врасплох всемогущий начальник политической полиции, ясно понимая свое бессилие, вынужден был отойти от власти без попыток сопротивляться. Ежов уже принял командование над опасным аппаратом НКВД и с каждым днем укреплял свое положение. Ежов был свой. Простой рабочий, выдвинувшийся только благодаря Сталину. Преданный, как собака… А впрочем?

В темноте вечера Сталин потянулся к стакану вина и с удовольствием выпил несколько душистых глотков. Под его усами поползла усмешка. Он так любил посидеть спокойненько вечерком и развернуть перед мысленным взором сложную вязь той борьбы, сети интриг и клубка интересов, которые окружали его вот уже почти сорок лет. И как радовало его это чувство одиночества и неразделенной власти… Сам! Один, как гигант среди коленопреклоненных пигмеев и поваленных соперников.

Соловьиная трель нарушила нить его мыслей. Он нахмурился и опять налил себе стакан вина. Что дергает за язык эту проклятую птицу по ночам? Чего она не спит, чорт бы ее побрал, и только другим мешает?

Он позвонил.

— Пойдите в сад, — сухо сказал он пришедшей прислуге, — и прогоните птицу камнем к чортовой матери. Мешает только!

Потом его мысли опять вернулись к государственным делам, к весу и влиянию тех, кто окружал его в повседневной работе. Каждому своему помощнику он всегда старался противопоставить другого — соперника, могущего и жаждущего сменить того на посту. Так, он имел Ежова против Ягоды, Жданова против Андреева, Тухачевского против Ворошилова, Мехлиса против Гамарника, Кагановича против Орджоникидзе. Всегда каждому крупному деятелю был готов его заместитель, по мере возможности заранее и зло натравленный на соперника. Этот элемент соперничества, злобы, яда, недоверия Сталин тщательно культивировал и поощрял… Вот и теперь Ежов рад полученной власти и не подозревает, что Сталин уже заранее ищет ему заместителя в рядах своего верного окружения… Дать много власти своим сподвижникам, сплотить их в одну семью, как это делал Ленин, было не в обычае Сталина. Ленин был вождем по призванию. Его силе и власти покорялись охотно и без потери своего достоинства. За ним были культура, ум, воля и слава. Ленин был Ленин… А ему, Сталину, полуобразованному революционеру, когда-то, как и Дзержинский, едва не ставшему священником, было не под силу управлять страной любовью и авторитетом. Нужно было управлять насилием и хитростью. В среде же своих сподвижников — старым правилом свирепого и хитрого Рима: «разделяй и властвуй.» Не напрасно, расстрелянный Сталиным, идеолог, партии, первый «генсек» Бухарин, назвал его «гениальным дозировщиком».. Да, Сталин умел сохранять равновесие… в свою пользу…

Когда имя Кагановича пронеслось в мыслях Сталина, его губы сложились в усмешку. Этот молодой талантливый еврей был много понятливей других и уверенно шел к высшим постам, не давая своей голове закружиться от опьянения властью. Сталин вспомнил постоянные попытки Кагановича сблизить его со своей сестрой Розой и неожиданно почувствовал, как по его нервам крепкого шестидесятилетнего человека прошла волна возбуждения. Роза Каганович действительно была женщиной, которая могла возбудить даже истрепанные — многолетней революционной борьбой нервы диктатора. Вызывающая, кричащая южная красота Розы, девушки в полном расцвете 24 лет, бросалась в глаза Сталину во всех случаях, когда в его присутствии женщинам можно было находиться. Брат умело и толково продвигал свою сестру к подножию диктаторского трона. И нельзя сказать, чтобы эта игра была Сталину неприятна. Он ясно понимал ее, но не видел в усилиях Кагановича ничего, кроме стремления укрепить этим свое положение и сделать свою карьеру еще сногсшибательнее. Такие побуждения Сталин всегда поощрял.

Опять засопела потухшая трубка. Огонек вспышки настоящей заграничной спички и на этот раз блеснул без осечки и осветил плотоядно улыбавшееся лицо грузина… Да, конечно, Роза была роскошной женщиной, могущей возбудить его затухающую чувственность. Куда до нее этой старухе Аллилуевой, может быть, хорошей матери и другу, но теперь давно уже никудышной любовницы. А Сталину вовсе не нужно было ни друзей, ни хранительниц семейного очага. Вся сила его страстной натуры ушла в политику. Чувства отца и семьянина у него были атрофированы, но южная кровь еще не совсем остыла. Да, что ни говори — Роза аппетитный кусочек!

Сталин со вкусом выпил еще полстакана вина и заставил свои мысли опять вернуться в привычную политическую колею. Вопрос о соперничестве всегда был для него самым больным вопросом. Но ему уже удалось обезглавить партию; в ней не было теперь никого, кто мог бы стать опасным соперником; старая гвардия была уничтожена. Молотов — аккуратный служака и только. «Каменный зад» — звали его в стране и в партии. Он мог усидчиво работать в своем кабинете по 16 часов, но вести за собой? Нет, на это он не способен. Молодые силы — Жданов, Каганович, Хрущев, Андреев — еще не доросли даже до мысли о том, чтобы стать вождями…

В ГПУ-НКВД Ягода был страшной опасностью. Теперь его уже почти нет — он обречен, хотя официально еще нарком-связи. Других опасных людей расчистит Ежов. А если сам Ежов захватит очень уж много власти — ну, что ж (Сталин хмыкнул удовлетворенно) — «пойдет налево». Но после ликвидации, партии, как самостоятельной силы, после обезглавления второй опасности — НКВД — оставалась еще третья сила, с которой нужно считаться и… посчитаться. Эта третья сила — армия. Усиление армии было делом первейшей необходимости, но, укрепляясь, как орудие обороны, армия одновременно становилась все более ощутимым фактом внутренней политики. А это уже было Сталину никак не на руку.

Война, очевидно, так или иначе, неизбежна. Германия и Польша вооружались лихорадочным темпом. А готовое оружие имеет необычайную способность начинать, наконец, стрелять почти само собой. Причины для выстрелов изобретаются дипломатией уже потом… Сталин совсем не был против войны. Почему бы не распространить свою власть на всю Европу. Но Европа в 1920 году отбила первую вылазку воинствующего большевизма. Европа 1930-32 годов была страшно слаба. Ее сердце — Германия находилась накануне революции. Но тогда как раз Советский Союз, из-за перегибов в коллективизации, из-за «головокружения от успехов»[29] был сам неспособен на удар… Момент прошел. Германия выправилась и теперь стояла не только защитным валом перед Европой против большевизма, но и сама могла перейти в атаку. Гитлер, вооружавший страну по последним образцам военной техники, готовился к удару. Задыхаясь на своих песчаных полях, лишенная колоний, поднявшаяся после поражения и унижения страна, пристально смотрела на богатый восток. Drang nach Osten опять чувствовалось в воздухе. Вместо масла готовились пушки… Правда, в СССР военная, подготовка не отставала от германской. Тухачевский делал громадные и успешные усилия, чтобы довести Красную армию до предела ее силы. Какой ценой страна платила за эту подготовку — Сталину было безразлично. Пусть стонала Россия от переселения народов на восток, в Сибирь, Приморье, Туркестан. Пусть широким, кровавым. ковром покрыли концлагери весь север и восток России. Ничего! Нужно было во что бы то ни стало отодвинуть от запада и перенести на восток центры управления и индустрии страны. И насильно передвигать население к востоку. В этом состояла главная стратегическая подготовка к будущей неизбежной стычке…

Вся эта гигантская подготовка велась в СССР непрерывно, — но скрытно и тайно. Гитлер готовился, бряцал оружием и угрожал. Сталин тоже готовился, но в упрямом молчании. А если не молчал, то официально высказывал мысли, которые старые партийцы встречали с плохо скрытой, веселой усмешкой. Так, недавно он дал интервью американскому журналисту Ховарду и когда тот неожиданно спросил у Сталина насчет его намерения поднять мировую революцию, последний сделал «искренне наивное» лицо.

— Какую такую «мировую революцию»?

Американец даже смутился от подобной наглости.

— Помилуйте, мистер Сталин. Да ведь весь мир считает, что вашей задачей является установление мирового коммунизма путем революции во всех странах.

Еще более «удивленным» стало лицо красного диктатора.

— Откуда взялось такое странное мнение? Тут явное недоразумение. Наш Советский Союз думает только об устроении своей жизни и никогда не помышляет вмешиваться в дела других стран. Все басни о том, что мы стремимся к какой-то мировой революции — ничто иное, как фантазия наших врагов…

Сталин пыхнул трубкой и довольно крякнул, когда вспомнил огорошенное лицо американца и потом оживленные комментарии мировой прессы. Он прекрасно понимал, что для коммунистической и сочувствующей СССР прессы во всем мире подобного рода заявления — прекрасный пропагандный материал, и что нехитрые мозги среднего иностранца будут окончательно вывихнуты этим сенсационным утверждением.

Ну, конечно, таких людей, как Гитлер и Муссолини, всякими интервью не провести. И все равно — так или иначе, рано или поздно — война неизбежна. «Длительное сосуществование коммунизма и капитализма невозможно», — сказал еще Ленин. Но теперь вместо дряблых демократий выросла новая сила фашизма и национал-социализма. И эта сила смертельный враг… Да, война… Но если она вспыхнет, — не будет ли она грозить лично Сталину, пожалуй, даже в большей степени, чем самой стране? Боевые действия неизбежно выдвинут вперед военные потребности и руководителей армии. Потребуется напряжение всей страны, возбуждение в ней инстинктов патриотизма, неизбежные политические уступки, смягчение режима террора, выдвижение новых людей и пр. и пр. Если теперь Сталин в виде войск НКВД имеет внутреннюю армию, то ведь при вспышке серьезной войны нельзя будет оставлять в тылу массу хорошо откормленных преторианцев. Да и та, настоящая армия будет не в пример сильнее… И вот тогда — не появится ли у кого-либо из облеченных новой властью полководцев простая и ясная мысль: «А зачем, в сущности, нам теперь сам Сталин? Не будет ли без него победа проще и скорее достигнута»?.. Не найдутся ли в Красной армии, как в революционных армиях Великой французской революции, свои кандидаты в Бонапарты, которые, имея в руках военную силу, попытаются в первую же очередь избавиться от него, Сталина, пока что держащего теперь их в своем подчинении?

Мысль была проста и логична. Сталин опять зажег потухшую трубку и перебрал в памяти теперешних кандидатов в Бонапарты.

Ворошилов, когда-то отчаянный партизан, бесшабашная душа. Теперь он и староват, да и простоват для Бонапарта. Да и сам, конечно, понимает, что ему не под силу одному справиться с большой порцией власти. Он добился всего, чего хотела его простая душа: денег, власти, мягкой постели, красивых женщин… Чего ему еще?.. Тимошенко? Ну, этот еще менее опасен. Полуграмотный простецкий участник гражданской войны, выдвинувшийся только благодаря Сталину. Нет, не из такого теста лепятся Бонапарты! Пусть Бонапарты подобны молнии — их увидишь только в момент удара, но и для молнии нужна атмосфера бури, грозы… Нет не Тимошенко опасен… Жуков? Офицер военного времени, хороший способный солдат. Этот уже более опасен, но нет у него ореола ни в армии, ни в партии. Хороший служака… но политический вождь? Вряд ли! Нет у него тонкости и уменья лавировать. Его можно «выдвинуть» и потом — «задвинуть» во время. Жуков может подумать о перевороте, но теперь он о нем не думает… И сам не додумается… Буденный? Этот вот более опасен, хотя бы по одному тому, что несомненно любим в армии. За этим пойдут, куда бы он ни позвал. Но может ли позвать куда-либо этот бывший вахмистр с жгучими усами? Сам — нет… Он может быть страшен только под влиянием кого-либо другого. Он исполнитель, не более. Ну, кто дальше? Тухачевский?.. Да…

По своему методу, Сталин представил себе линию поведения Тухачевского в случае войны. Маршал уже теперь имел крупную и, главное, серьезную популярность в армии. Он — единственный и несомненный кандидат в главнокомандующие. Во время войны он перенесет свое место пребывания в ставку и там, разумеется, сумеет обезопасить себя от длинных рук Ежова. А затем? В случае неудачи, он обвинит перед армией Сталина в «перегибах» и ошибках. А в случае удачи — зачем ему Сталин вообще?.. Обладая военной властью и непосредственной возможностью найти себе преданных людей — почему бы ему не предпринять взрыв против Кремля, — скажем, арестовать Салина где-либо на фронте или даже в самом Кремле?.. И, конечно, ликвидировать… Да и сам противник — во всех случаях — станет вести переговоры с непосредственным руководителем армии и уж, конечно, поставит первым же условием «низложение Сталина»… Все это так ясно и логично. Только дурак не следовал бы такому плану. А Тухачевский никак не дурак и очень честолюбив. Да, конечно, в армии самыми опасными являются такие вот бывшие гвардейские офицеры, несмотря на их партийные билеты…

«Партийный билет»? Сталин насмешливо хмыкнул. Уж он-то хорошо понимал, что не идеологические причины привлекли Тухачевского в партию. Для этого честолюбца партбилет был только ступенькой в его карьере красного полководца. Если бы, по случайности, этот гвардейский поручик попал к белым и ему там дали бы ход — он также беспощадно бил бы красных, как это делал со своими сотоварищами по императорской армии… Да, такие вот беспринципные люди наиболее опасны в периоды неустойчивости и опасности. Лучше заранее от них избавиться. Хотя прошлое Тухачевского и безукоризненное, но… «береженого и Бог бережет!» Тухачевский несомненно ценный человек. Но… лучше не рисковать. В случае войны, если даже не хватит знающих полководцев — отступать, готовить новые кадры «своих» людей. А Тухачевский?.. Нет на свете незаменимых людей! Один из лучших главнокомандующих в истории мира был журналист Троцкий… Да, нужно действовать!

Пока, с помощью армии, сменена головка НКВД — ГПУ. Теперь на очереди — с помощью НКВД, нужно заранее обезопасить себя от возможности появления «красных Бонапартов» вообще. После ликвидации опасности появления соперника в партии и удара в спину со стороны «государства в государстве» — НКВД — военный бонапартизм был самой реальной и опасной угрозой и карьере и жизни Сталина. Вопрос об угрозе его власти был. для Сталина всегда самым болезненным. Вот почему, даже при мысли об этих опасностях, его нервы напряглись и к сердцу медленно подкатил знакомый комок припадка. Ноющая, тянущая боль мягкой ватой окружила сразу отяжелевшее сердце и толчками поползла к левому плечу… Это был один из обычных припадков грудной жабы — застарелой болезни сердца, результата сорока революционных лет и напряжений.

Сталин удобнее вытянулся в кресле, сделал несколько глубоких вдохов, заставил: себя успокоиться и с радостью почувствовал, что сердце опять приходит в покой. Медленными движениями он опять зажег свою трубку и мягкие ее вспышки время от времени освещали напряженное задумчивое лицо. Потом это лицо прояснилось: незатухающая мысль дошла до какого-то ясного вывода. Точка над размышлениями была поставлена. После ликвидации Ягоды, очередной опасностью будущего, врагом № 1, был признан маршал Тухачевский. Несмотря на все его заслуги перед советской властью, несмотря на ту громадную работу, которую он вел по укреплению Красной армии, несмотря, наконец, на то, что в неизбежной войне именно его гибкий, острый, ум и подготовка могли лучше других бороться против стального мозга германского генерального штаба, — он для Сталина был более опасен, чем необходим.

Сталин никогда не любил этого гордого, спокойного и сильного человека. Не любил еще с тех пор, когда он, тогда мелкий партийный чиновник, пытался претендовать на лавры полководца и после ряда грубых ошибок в военном руководстве (особенно под Царициным и в польской кампании) был Лениным удален из армии. В том отстранении видную роль сыграл именно Тухачевский. А потом, в те времена, когда Сталин был только скромным наркомом по делам национальностей, Тухачевский в своих лекциях в Военной академии о польско-советской войне не скрывал, что роковую роль для результата этой войны сыграло опоздание конной армии Буденного, во главе Реввоенсовета которой стоял он, Сталин… Ну что ж. Теперь наступает время, когда можно будет вспомнить все старое Последний смех лучше первого…

Сталин зловеще усмехнулся и потянулся в темноте за последним стаканом вина. И неожиданно вспомнил, как недавно, в дружеской беседе со старыми кавказскими приятелями: Орджоникидзе — наркомтяжпромом, Берия — начальником НКВД Закавказья и Кандалаки — торгпредом в Берлине, кончая вторую дюжину бутылок вина, они шутливо заспорили — что самое приятное в жизни человека. Орджоникидзе считал — первая ночь с любимой женщиной, Берия — полная бесконтрольная власть над людьми, а Кандалаки — первоклассный ужин с шампанским, когда желудок вполне здоров. Когда с этим же вопросом пристали к Сталину, он, хитро улыбаясь ответил:

— Самое приятное, по-моему, вот что, товарищи: иметь хорошего смертельного старого врага, долгое время дружелюбно улыбаться ему в лицо, выждать хо-о-о-роший момент и… вввва! Ударить его кинжалом в спину. А потом выпить бутылку хорошего кахетинского и с легким сердцем пойти спать…

В семье Сталина вставали рано. Уже в 7 часов утра все видели на балконе за утренним кофе. Дети Сталина, мальчик 12-тч и девочка 14-ти лет, сейчас же после утреннего кофе отправились на автомобиле в закрытую школу для детей высших советских сановников, расположенную в старом загородном имении какого-то великого князя за Серебряным бором. Жена Сталина, Аллилуева, тоже отправлялась в Москву на свою работу в ЦК партии. Последним, обычно, уезжал в Москву Сталин.

Несмотря на чудесное летнее утро, за столом царило молчание — глава семьи был мрачен и раздражителен. Он неохотно бурчал в ответ на вопросы жены и после кофе, кивнув детям на прощанье, медленно подошел к перилам веранды и стал набивать свою неразлучную трубку. Дети — оба черноволосые и черноглазые — украдкой поцеловали мать и весело выскользнули из дома. В аллее их уже ждал закрытый черный автомобиль. Убирая со стола, Аллилуева изредка выжидательно посматривала на молчаливого мужа и, наконец, решилась спросить его:

— А ты, Иосиф, когда едешь?

Сталин недовольно обернулся.

— Ну и когда ты, Надя, привыкнешь не задавать лишних вопросов? — раздраженно буркнул он. — Ведь, сама знаешь давно, что я назначаю свой отъезд всегда внезапно и никому никогда заранее об этом не говорю.

— Знаю, знаю… Я только хотела тебе напомнить, что у тебя сегодня врачебный осмотр. Ты не забыл?

— А ты помнишь хоть раз, чтобы я что-нибудь когда-нибудь забывал?

Голос звучал грубо и резко. Аллилуева незаметно вздохнула и ее полное доброе лицо омрачилось. Она всегда как-то съеживалась при резкостях своего мужа. Когда-то, еще во времена «проклятого царизма», она, веселая, восторженная курсистка, страстно влюбленная в революционный романтизм, вышла замуж за этого мрачного грузина, уже тогда овеянного зловещей славой кровавого террориста и героя. Восторженность и. влюбленность скоро ушли, настоящей любви, как оказалось потом, не было никогда и остался только долг жены и матери — та страшная биологическая сила, которая сцепляет и поддерживает миллионы неудачно сложившихся браков.

Видя, что Сталин не оборачивается, Аллилуева еще раз вздохнула и вышла. Через несколько минут вдали зарокотал мотор, увозивший ее в Москву. Сталин неторопливо докурил свою трубку, тщательно выколотил ее о каблук, посмотрел на большие серебряные часы и вошел в дом. Взяв трубку внутреннего телефона, он вызвал дежурного по охране:

— Дайте машины к 8.40. Маршрут Д., пост II.

Никто в мире не охранялся так тщательно, как генеральный секретарь компартии — «вождь пролетариата всего мира». Весь богатый опыт террористов царского времени был шиворот навыворот использован для организации охраны красного вождя. «Мы не такие дураки, как цари, — с усмешкой говорил Сталин. — На тех можно было охотиться среди бела дня, так же просто, как на куропаток… Нас так легко не подстрелишь»… Не только дом, сад, ограда и вся прилегающая местность были оцеплены специальной охраной (тут применялись все виды современной сигнализации и хитроумных ловушек), но и все дороги к Кремлю. Когда Сталин выезжал из Горок в Москву, специальные посты немедленно прекращали всякое движение по шоссе, и по пустынной линии, гудя, проносились, метеорами шесть больших черных машин. Эти автомобили были бронированы по специальному заказу и никогда не было известно, в какой именно из машин сидит Сталин. Он менял номера машин каждую поездку, равно, как и маршрут и ворота Кремля, куда въезжал. Сегодня он назвал маршрут Д. и пост II. Это означало, что шесть черных машин, нигде не останавливаясь, промелькнут по определенным улицам и въедут в Боровицкие ворота — одни из двенадцати в Кремле. К этому времени там не должно было быть ни одной другой машины и караул, молчаливо выстроившись, ждал прибытия «Державного Хозяина Земли Советской»… Да, красные вожди «умели себя беречь».

«Ахиллес был просто напросто дураком, — усмехаясь говаривал Сталин. — Ему бы против своей „небронированной“ пятки стальную стельку носить надо было»…

Сталин, одетый, как всегда, в защитный френч, под которым неизменно был панцирь, военные брюки и высокие сапоги, быстро вошел в низенькую дверь, куда когда-то входили медлительно-важные московские цари, и остановился поздороваться с секретарем и начальником охраны. Фотиева, старый личный секретарь Сталина, была высокой, худой, пожилой женщиной, известной своей изумительной энциклопедической памятью. Она, между прочим, могла давать своему шефу любые справки о всех крупнейших коммунистах, не прибегая к архивам и личным делам.

— Кто у вас сегодня на докладах?

— Жданов, Каганович, Тухачевский и Ежов, — ответила Фотиева. — Все предупреждены.

Сталин молча кивнул головой и, в сопровождении начальника охраны, Петерса, направился к себе в свой скромный кабинет. По старому обычаю, деловой день у Сталина всегда начинался с доклада начальника охраны Кремля. Сев за простой стол, на котором в определенном порядке уже лежали газеты и бумаги, Сталин, не глядя на Петерса, бросил:

— Ну, как дела, Иоганн!

— Чего ж там… Все, как надо, товарищ Сталин, — ответил Петерс. — Порядок.

Голос начальника охраны звучал глухо и медлительно. Сам Петерс, — низкий, коренастый, с необыкновенно широкими плечами, — казался в этой простой комнате каким-то странным и лишним — словно дикий зверь в человеческом доме. Он был в форме войск НКВД и один в кабинете Сталина имел право оставаться при оружии. Его невыразительное, бритое, плоское лицо было бы незаметным, если бы на нем не сверкали каким-то мертвым, мрачным светом два бесцветных жестоких глаза под белесыми бровями. Эти два глаза притягивали внимание. Но любопытствующий, заглянув в эти пустые глаза, чувствовал, что внезапно какая-то необъяснимая дрожь пробегала по его телу. Никто не выдерживал взгляда глаз Петерса: не потому, что среди его товарищей не было смелых людей, а просто потому, что мертвая жуть и какая-то, словно холодная, слизь ползла из темных впадин, где мрачно блестели эти немигающие огоньки.

Его товарищи по чекистской работе шутя говаривали, что под влиянием взгляда Петерса подследственные сознаются во всем: в подготовке извержения Везувия, во взрыве Колизея, изнасиловании Сфинкса, потоплении «Титаника» или в появлении кометы Галилея. Лошади вздрагивали и нервничали, когда Петерс приближался к ним. Ни одна, даже самая свирепая, собака не бросалась и не лаяла на Петерса, когда он поворачивал к ней свои страшные глаза. Щетина на ее спине вставала дыбом и она уползала, поджав хвост. Как-то в загородном доме, после выпивки, Петерс шутя показал силу своих глаз. Сладко спящая, свернувшись на мягком кресле, кошка, после нескольких секунд направленного на нее. взгляда его глаз, внезапно вздрогнула, проснулась и в диком ужасе бросилась из комнаты. Петерс обладал чисто звериным чутьем в отыскивании врага, готовящихся ударов и ловушек. Уже не раз предотвращал он хитроумно задуманные покушения на Сталина и именно потому тот доверил ему охрану Кремля и собственной особы, как верному цепному псу, знающему только одного своего хозяина и свой двор, которых нужно охранять от окружающего мира, полного опасностей и врагов.

— Все в порядке, говоришь? — рассеянно повторил Сталин. — Ладно, иди и попроси Фотиеву начать доклады. — Есть, товарищ Сталин. Один только вопрос. — Ну?..

— Один из твоей личной охраны, Кочуберидзе, какое-то там наследство в Грузии получил. Просит увольнения.

Лицо Сталина омрачилось и жестокая складка прорезала низкий морщинистый лоб.

— Увольнение? — протянул он. — Скажи ему, Петерс, что из моей охраны увольнений нет. Нашел себе тоже новое занятие, ишак кавказский — баранов пасти?.. Князь тоже… Ерунда. Дай ему месячный отпуск и наградные — пусть поедет, проветрится. Но держи его под стеклышком. Если там что — болтать будет — понимаешь? — Само собой. Налево.

— И передай еще раз — никаких увольнений, кроме как ногами вперед. Денег на них не жалей: обеспечь ребят всем, чего они только хотят. Но предупреди еще раз: если со мной что-либо случится, — все они… Понимаешь — все сейчас же на тот свет отправятся. Все, понимаешь, все, — подчеркнул резко Сталин. — Круговая ответственность. Понятно, Иоганн?

— Чего же тут не понять? — угрюмо ответил Петерс. — Дело ясное.

На его плоском, рыбьем лице не отразилось ни одной мысли. Он четко, по-военному, повернулся и вышел.

Через несколько минут в кабинете Сталина сидел вызванный Фотиевой Жданов — низенький, плотный человек с модными усами «под Сталина» и живым твердым взглядом. Это была новая звезда на советском горизонте и, как считали некоторые иностранные корреспонденты, даже возможный заместитель «вождя». Во всяком случае, после загадочного убийства Кирова в Ленинграде, Жданов выдвинулся резко и неожиданно. Теперь он был одним из секретарей партии[30] и непосредственным помощником Сталина по управлению партийным аппаратом. Именно эти двое людей решали зловещие вопросы, кого именно из старых партийцев пора снять со счетов жизни. Их решение передавалось в НКВД — сперва Ягоде, теперь Ежову и там, в таинственных кабинетах, готовились сенсационные процессы «шпионов», «вредителей», «предателей» и прочих «гадов».

— Ну, как наш Ягода? — первым долгом спросил Сталин Жданова, когда тот, не торопясь, присел к столу и раскрыл свой объемистый портфель.

При этом вопросе лукавая усмешка поползла по широкому лицу Жданова.

— Все готово, Иосиф, — спокойно ответил он. — Перетряхнули все его прошлое. Ну и, конечно, материалов набрали уйму. Такую сеть можно накинуть, что роскошь. Есть, например, полная возможность обвинить Генриха в том, что он отравил Дзержинского, Куйбышева, Максима Горького. Найдутся данные и о спекуляции и растратах. Дело уже Николая — обладить изъятие Ягоды и соответственные признания. Такие можно выверты сделать, что прямо послушать будет приятно!

На широком твердом лице Жданова опять скользнула ехидная усмешка. Сталин заметил это.

— Ты что?

— Да так, Иосиф… Мелькнула у меня мысль такой изгиб сделать — обвинить Ягоду в том, что он порасстрелял и сгноил в лагерях больше двух миллионов людей специально для того, чтобы возбудить народ против советской власти… А? Генрих-то ведь еврей!

Под черными усами Сталина тоже мелькнула усмешка.

— А вед не глупо придумано! Ну, что ж — действуй в этом направлении.

— Значит — согласен? Диктатор кивнул головой. — Ладно. А как ты думаешь, Иосиф, не приладить ли Ягоду к уже готовому процессу Радека-Пятакова-Сокольникова? Тот с минуту думал.

— Нет, — решительно ответил он, наконец. — Ягода пусть потом пойдет. Будет еще время.

— Хорошо. А Ежов, по-твоему, справится со всем этим?

Сталин тяжелым взглядом посмотрел на Жданова.

— Николаю я сам дам нужные указания…

Утвердив несколько высокопартийных назначений и дав директивы к проведению первых выборов по новой конституции, Сталин вызвал к себе Кагановича, который занимал ответственный пост наркома пути. Он с изумительной энергией и работоспособностью вел дела. Будучи полуобразованным 40-летним человеком, он, казалось, справлялся со всякой работой. Замечательная память и большое практическое чутье, в связи с жестокостью и смелостью, делали из него выдающуюся молодую силу.

Сталин высоко ценил энергию Кагановича и его преданность — слепую преданность породистой собаки своему единственному хозяину. Красному диктатору были нужны такие люди, но и эти люди, типа Жданова, Ежова, Кагановича, выдвигались вперед, только держась за своим хозяином в «струе генеральной линии».

— Вот что, Лазарь, — задумчиво сказал Сталин после небольшого технического доклада молодого наркома. — Давай теперь немного о другом. Ты знаешь, мы планируем постепенное передвижение наших индустриальных центров на восток. Война — на носу, хочешь, или не хочешь. Может быть, даже раньше, чем мы предполагаем. Так вот, брат, что: мы готовим заранее для каждой фабрики, работающей на оборону, ее дубликат в Сибири, на Урале или в Туркестане. С таким расчетом, чтобы можно было туда в любой момент перенести станки, перебросить рабочих и продолжать производство. Твое дело, сам знаешь, обеспечить эти перевозки. Имей в виду, что не только эти перевозки будут производиться в бурное время, но и то, что все это может наступить совсем неожиданно. Ты обязан все предусмотреть заранее и начать это уже теперь. Понятно?

Умные глаза Кагановича опустились в знак того, что он все понял.

— Теперь второе, — продолжал Сталин, набивая трубку. — Позаботься, чтобы в «Гудке», «Индустрии» и других такого рода газетах было побольше фактов о нашей безалаберности, неполадках, прорывах, браке и прочее, тому подобное.

Брови Кагановича поднялись было вверх, но потом он засмеялся.

— Понимаю, Иосиф Виссарионович. «Дымовая завеса»?

— Именно, товарищ, — усмехнулся и Сталин. — Пусть эти заграничные ослы за деревьями самого леса не видят. Наши настоящие цифры и достижения будут под секретом, а мелочи — их у нас, конечно, немало — пусть они глаз режут. «Советский хаос», «разруха транспорта», «чудовищный брак на производстве», ну и прочее. — С фотографиями?

— А почему бы и нет? В нашем положении тонкая политика нужна. «Не обманешь — не выиграешь».

Скрипучий, жесткий смех странно прозвучал в небольшой скромной комнате. Каганович попрощался и направился к двери. Там на секунду задержался.

— Ну, что еще, — недовольно заметил Сталин, деловой день которого был расписан по минутам.

— Так, товарищ Сталин… Я только вспомнил, что Роза очень просила передать вам самый сердечный привет и приглашение приехать к нам как-нибудь «на новоселье» — в новый наш «коттедж», поужинать по-простому, по-семейному.

Сталин усмехнулся, берясь за трубку внутреннего телефона.

— Спасибо, Лазарь… Поглядим. А своей Розочке передай такой же обратный «сердечный привет». Пока.

И опять скрипучий, — на этот раз довольный, — смешок прошел по комнате…

Очередной докладчик, Тухачевский, коротко и точно сообщил Сталину о ходе последних маневров в Киевском военном округе, о развитии военной промышленности и подготовке кадров. Генеральный секретарь партии молча слушал сухие, четкие слова блестящего маршала и одобрительно покачивал головой. Глядя на спокойный лоб Тухачевского и его умные глаза под крылатыми густыми бровями, он внезапно подумал, какую именно часть этого высокого лба вырвет пуля нагана, пройдя через череп со стороны затылка. И как эта пуля навсегда вырвет оттуда, вместе с жизнью, мысль и опасность бонапартизма. «На корню»… «В порядке профилактики»…

Но когда-докладчик закончил, Сталин кивнул ему самым дружелюбным образом.

— Ладно, Михаил Николаевич. Правильная линия. Так и продолжай, дорогой товарищ.

Пододвинув маршалу коробку с сигарами, он заметил его движение в карман за трубкой и. дружелюбно улыбаясь, вынул из ящика своего стола пачку своего крепчайшего табаку.

— Ну, извини. Я забыл, что ты сигар не любишь. Попробуй вот моего собственного табачку. По особо-специальному заказу.

Потом он сам набил свою трубку и, откинувшись в кресло, продолжал почти интимным тоном:

— Все это очень хорошо. Растем, так сказать, и крепнем. Но я вот что тебе хотел сказать, Михаил Николаевич, из другой оперы. Два вопроса. Прежде всего, я с сожалением заметил, что между тобой и Климом проскальзывают некоторые трения. Так это?

Тухачевский неохотно кивнул головой.

— Да, есть такой грешок… Видишь ли, Иосиф Виссарионович, вся перестройка нашей армии на новых началах — в сторону свирепой механизации, специализации, централизации и прочего, до какой-то степени непривычна и даже чужда людям, бывшим штатским, выдвинувшимся в эпоху гражданской войны. Им все это часто кажется ненужным и сложным. Но, как ты понимаешь — если при гражданской войне, и особенно в стычке с Польшей, мы многое теряли из-за несовершенства нашей военной машины, то теперь, в будущей войне, нам нельзя базироваться только на лозунгах порыва, атаки, удара, напора и прочее. Нужна сложная машина, подготовленная к современной войне. Такие вот люди, как Клим, Семен, Щаденко, Зоф, Дыбенко[31], все они, так или иначе, часто даже подсознательно, тормозят нашу перестройку… Вот иногда и приходится ругаться и спорить. Перед нами ведь не пустяки предстоят, а схватка с таким противником, как Германия, а, может быть, даже вместе с Польшей!

— Да, да, я понимаю все это… Только вот что, Михаил Николаевич — ты того… все-таки старайся не обострять отношений. Ведь все равно, в случае войны, командование перейдет к тебе. Клим уйдет в тыл для других задач. Ведь он, по своей отчаянной бесшабашности, всегда оплошностей наделать может… как в прошлом, например. Так что ты теперь не обращай большого внимания на тормоза и веди свою линию. Мы с тобой сделаем, как нужно.

Слово «мы» было подчеркнуто. Тухачевский, в знак согласия и подчинения, наклонил голову.

— А пока там что, ты, дорогой маршал, присматривайся к нашей молодежи. Там тебе скорее сподвижники найдутся. Подбирай себе товарищей, которые так же, как и ты, думают и готовы за тобой идти. Такие у тебя найдутся? Подобрал уже кого-нибудь?

— Ну, конечно, — не сразу ответил Тухачевский, не называя имен. — Люди у нас есть очень талантливые и им нужно только дать ход.

— Ну, вот и ладно, — недовольно ответил Сталин, ожидавший услышать имена. — Ты потом мне их как-нибудь назовешь и мы их выдвинем на более высокие посты. А пока старайся не затрагивать самолюбий и работай спокойно. Не забудь: и история, и жизнь, и я — за тебя, дорогой товарищ. И вот еще что… — Да?

— Насчет пропаганды и (Сталин хмыкнул) антипропаганды. Сам понимаешь, нашу растущую военную силу, нашу перестройку нужно по мере возможности, не только скрывать, но и камуфлировать. Пусть военные наши газеты печатают мелочи о непорядках в армии. Такая же линия будет и в гражданской прессе. Пусть создается мало-помалу впечатление о «советском хаосе»… Было бы даже очень неплохо «заиметь» (а ведь неплохое словечко наши комсомольцы выдумали?) этакую небольшую войнишку, на которой бы пустить миру пыль в глаза, черную пыль, что наша, мол, Красная армия ни к чорту не годится!

Смех Сталина прозвучал, как скрип ржавого железа по стеклу. Тухачевский сдержанно усмехнулся.

— Понимаю, — отозвался он. — Все будет выполнено, товарищ Сталин. — Ну, вот и хорошо. Есть что-нибудь еще?

— Один только вопрос. За последний месяц своей власти Ягода арестовал кое-кого из высшего комсостава армии. Мне еще неизвестно, в чем их обвиняют, но я хочу тебя просить, Иосиф Виссарионович, ни в коем случае не соглашаться на открытый процесс, если даже обвинение окажется серьезным.

Сталин остро посмотрел на маршала.

— Да-а-а? А почему? Ведь изменников и предателей партии мы судим открыто!

— Насчет партии, не мне, конечно, что-либо тебе указывать. Но в военном мире такой процесс произведет только самое отрицательное впечатление. Авторитетом командования накануне войны швыряться нельзя. Виновны — расстрелять. Но подрывать открытым процессом доверие красноармейской массы к своим командирам — значит ослаблять дух армии. Я очень боюсь, что Ежов, как и Ягода — люди невоенные, этого не понимают и заранее прошу твоей поддержки в этом остром вопросе. Сталин неопределенно качнул головой.

— Хорошо… Я подумаю над этим делом. И, во всяком случае, приму во внимание высказанные тобой соображения.

Отпустив Тухачевского и дружески пожав ему руку на прощанье, Сталин пригласил к себе Ежова.

— Ну, как с Ягодой? — сразу же спросил он нового наркома. — Уже держишь его в своей ежовой рукавице?

Тот довольно ухмыльнулся.

— Угу… Он парень, конечно, далеко не дурак и понимает, что к чему и почему, и что вылаза у него нет. Сидит тихонько, как мышь под метлой.

— Наркомпочтель он уже принял?

— Да, так — для виду… Вероятно, ищет путей, чтобы опять вылезть наверх или ускользнуть от судьбы.

— Ну, а судьба у него, по-твоему, какая? — усмехнулся Сталин.

— Да, обыкновенная, — ощерив свои мелкие зубы, отозвался Ежов, показывая жестом, как за спиной у человека вырастают крылышки и уносят его наверх.

— Да, да, конечно. Только нужно это ловчее проделать. Пройди к Жданову и потолкуй с ним. Потом я тебе дам окончательные директивы. Пока же не спеши и не показывай вида, что Ягода у нас в сетях. Ты, кстати, его таинственный шкаф выпотрошил?

— Свой служебный шкаф в его кабинете он мне, в порядке сдачи дел, раскрыл. Но там, ясно, ерунда оказалась. А где его настоящий архив, — пока неясно. Надо полагать, где-либо под боком, скрыт до чорта. Мы Ягодку-то нашу одного на Лубянку и никуда не пускаем — а то ведь он все уничтожит мигом. Но шкафчик этот я найду — ТАК ИЛИ ИНАЧЕ!

Слово «иначе» прозвучало с таким ударением, что Сталин поднял брови. Поглядев на жестокое лицо нового начальника политической полиции, он одобрительно кивнул головой. Этот, действительно, найдет и достанет. С жилами все вытянет…

— Ладно. Доставай. Между прочим, я тебе настоятельно рекомендую несколько усилить информационную сеть (Сталин не захотел сказать «слежку») вокруг руководителей армии… Так, на всякий противопожарный случай.

Умные темные глаза Ежова с напряженным вниманием впились в непроницаемое лицо Сталина. Он только что в кабинете секретаря встретил Тухачевского, который сухо и холодно, даже с каким-то барским пренебрежением, поздоровался с ним. Неужели и здесь что-то начинается?

— Хорошо, — коротко ответил он. — И… маршалов тоже? Сталин, не глядя, кивнул головой.

— Тухачевского? — совсем тихо спросил Ежов, не отрывая пристального взгляда от лица хозяина. Тот не ответил прямо, а изменил тему разговора

— Кстати, чтобы не забыть: твоя служба охраны на высоте?

— Конечно. А почему ты спрашиваешь?

— Да я, видишь ли, сегодня, пожалуй, пошел бы в театр. В МХАТ'е «Дни Турбиных» идут. Говорят — свежо и ново. А я давно уже не развлекался. Так ты ручаешься?

Ежов секунду помолчал.

— Да. Иди. Я сам лично присмотрю за всем.

— Хорошо. А для медицинского осмотра все готово?

— Все, Иосиф. Только профессор-то наш шибко капризный. На осмотре можно ждать от него всяких глупостей.

— Ну, ладно, ладно, — успокоительно усмехнулся Сталин. — Если старые профессора дурака валяют, — это ничего. А вот если молодые неучи — это, брат, мно-о-о-го опаснее!..