"Заговор красного бонапарта" - читать интересную книгу автора (Солоневич Борис Лукьянович)

Глава 4 Среди молодежи

На мягком войлоке тира тело стрелка лежало по всем правилам искусства — как можно плотнее к земле и как можно тверже на локтях. Широкий ремень плотно обвивал руку Тани и крепко вжимал приклад в плечо. Мушка медленно поднималась к черному яблоку мишени. Ровно-ровно… Вот между черным яблоком и мушкой осталась только тоненькая белая ниточка. Дыхание совсем замерло и палец стал мягко давить на спуск. Винтовка лежала неподвижно. Еще немножко… Главное ведь, чтобы выстрел всегда был неожиданным даже для самого стрелка!.. Еще… Есть!

От уменьшенного заряда тяжелая военная винтовка не давала отдачи. Таня мигом щелкнула затвором, меняя патрон, и в голове мелькнуло:

— Хорошо ли?

— Прекрасно, Таня, — ответил на немой вопрос чей-то спокойный голос сзади. — Девять!

Девушка живо обернулась. В метре сзади нее лежал человек в положении для стрельбы. В руках его была складная подзорная труба.

— Это вы, Миша?

В голосе Тани прозвучала искренняя радость. — Нет, это не я. Это мой дух…

— Ну-да! Конечно, только одни духи да индейцы могут так бесшумно подбираться к людям. Вот удивили!

Рабочий дружелюбно улыбнулся, глядя на радостно порозовевшее лицо девушки.

— Что ж тут удивительного? Разве я не обещал придти? Разве вы мне не поверили?

— Нет, нет… Вам я верю всегда, — и смутившись от горячности тона, Таня опять повернулась к мишеням.

— У меня еще два патрона, Миша. Смотрите, куда я попаду. Девушка целилась с особенной старательностью, желая заслужить одобрение своего нового друга. И когда раздалось сзади спокойное: «Десять. Молодец, Таня!» она опять вспыхнула радостным румянцем. Последний выстрел дал еще девятку.

— Ну, пойдем, поглядим, — заорал Ведмедик после отбоя. — Неужели, Полмаркса, Танька нас с тобой обставила? Вот девки пошли — прямо пальца в рот не клади. У Таньки столько талантов, что просто ущипнуть некуда.

Опасения снайпера были напрасными… Он уверенно выиграл товарищеское состязание: 92 очка из 100 возможных. Таня выбила 86, а комсомолец — 80.

— Что ж это вы? — благодушно спросил Пенза. — Не в ударе?

— Вроде этого, — не без сумрачности отозвался Полмаркса. — В мозгах кавардак и полное завихрение: завтра диамат[20] сдавать нужно. Боюсь, что по текущим политическим событиям гонять будут. А я насчет ереси Зиновьева да Каменева — ни в зуб ногой… Почему такое: вдруг вчерашние герои и вожди сегодня враги и предатели? Своих мозгов на объяснение не хватает. Нужно заучить официальное объяснение. А это, думаете, легко?.. А насчет стрельбы — это не так и важно. Я ведь комиссаром буду, а не снайпером. Мне не 100 очков давать, а указывать, куда, когда да по кому стрелять нужно

— Ну, конечно, — с насмешкой отозвался Ведмедик. — Ты по врагу «Капиталами» Маркса стрелять будешь. 105 процентов из 100 возможных. Политстахановец!..

Тем временем друзья вернулись на линию огня. Таня удобно примостилась с подзорной трубой Пензы и приготовилась следить за его стрельбой.

Длинный, стометровый тир «Парка Культуры и Отдыха» был покрыт нежно-зеленой травкой. Вдали стояли щиты с белыми круглыми мишенями; за ними поднималась высокая стенка, а дальше, за деревьями под обрывом, лениво текла Москва-река. Где-то сбоку, за густыми липами, слышались музыка и шум многоголосой толпы… На линии огня расположилось уже десятка два новых стрелков. За низкой оградой нетерпеливо теснились группы посетителей парка, ждавших очереди пострелять. Тут были школьники и спортивная молодежь, военные и старики. Было много девушек[21].

Пенза положил на край войлока свою неразлучную потухшую трубку и небольшой стэк, усеянный монограммами, с неторопливостью старого опытного стрелка взял только что испытанную Ведмедиком винтовку, тщательно осмотрел ее и удобно улегся на войлоке.

— Ну-ка, ну-ка, дядя Миша, — весело подзадорила его Таня. — Не осрамитесь!

Пенза вполоборота поглядел на нее. В своей коричневой широкой юбке, белой спортивной майке с короткими рукавчиками, загорелая и веселая, с коротко подстриженными волосами, с оживленным подвижным лицом, на котором то и дело от улыбки показывались, словно вспыхивали, милые ямочки у уголков рта, она была воплощением свежести, здоровья и молодого задора. Особенно нравился Пензе контраст между умными, широко расставленными ясными глазами и детским, румяным, круто изогнутым ртом. И, — странное дело, — не было в этой девушке ни капли кокетливости; она была проста и естественна, как живой ветерок цветущего поля или улыбка солнечного луча.

— Да я, ведь, столько времени не стрелял, — отозвался Пенза. — Где же мне за вами угнаться? Стрельба постоянной тренировки требует.

— Рассказывайте кому другому, — отпарировал стоящий сзади Ведмедик. — И по выправке сразу видно и по тому, как винт держите, что старый вояка. Скромничаете. Сколько, вероятно, лет по живым целям стреляли?.. Ох, Танька, скрипит, кажется, наша с тобой слава!..

Через полминуты раздался первый выстрел и вслед за ним восторженное Танино — «десять»!

— Вот чорт, — не без беспокойства пробормотал Ведмедик. — Случайно, может быть?

Пенза опять тщательно прицелился.

— «Десять», — в голосе Тани были и восторг и беспокойство. А вдруг и в самом деле этот простой рабочий их, призовую стрелковую молодежь, обставит вчистую? Позор…

— Десять, десять, десять, десять, — раздалось от подзорной трубы, и голос Тани все ослабевал в своем оживлении. Пенза опять мельком поглядел на девушку и незаметно усмехнулся.

— «Шесть», — голос Тани невольно прозвучал радостью.

— Ах, чорт, — пробормотал Пенза с досадой. — Сорвал. Вот что значит давно не стрелять. Ну, ничего…

— Десять, десять… Ну, пропали мы с тобой, Ведмедик. Еще одна десятка — и аминь…

Наступило напряженное молчание. Пенза опять замер со своей винтовкой. День был ясный, и в стекле подзорной трубы белая мишень была видна четко, со всеми кругами, цифрами, пробоинами. Легкий ветерок весело шевелил оборванными краями бумаги… Куда-то войдет десятая пуля?.. И вдруг! Девушка ясно увидала, как на белом фоне слева, далеко от центра, появилась черная точка.

— Два… Два! — радостно воскликнула она. — Пропала вся ваша сумма очков, Миша! Все испортили. Эх, вы!

Несмотря на внезапное сожаление, Таня сияла. Ведмедик тоже не скрывал своей радости. Они, стрелковая молодежь, все-таки остались впереди. Пенза поглядел на их молодые радостные лица и со скрытым вздохом подумал, как, собственно, немного нужно, чтобы доставить молодым сердцам громадную радость. Нужно только «нечаянно» проиграть состязание. То, что для него представляло такой очевидный пустяк, для этих юных человеческих зверят — такая радость… Все в мире относительно и все несоизмеримо. Может быть, эта радость субъективно больше, чем его радость, когда, скажем, он разгромил Колчака?.. «Что есть истина»? — вспомнил он высокомерные и презрительные слова Пилата, сказанные Христу после бичевания. Что есть мерило счастья и радости?..

В конце концов, он и сам был рад радости молодежи. Но, сделав раздосадованный вид, проворчал:

— Да, конечно… Дайте мне вашу тренировку, я вас в чистом виде обставлю.

— Возможно, что последний патрон бракованный попался, — великодушно заметил снайпер. — Это частенько бывает,

— Вероятно… Но, впрочем, как же я могу нашу прекрасную королеву обставить? Это было бы совсем даже не по-рыцарски.

Таня, с каким-то внезапно вспыхнувшим подозрением, поглядела на смеющееся лицо рабочего, но взгляд того был ясным и непроницаемым.

— А где ваш четвертый мушкетер? — переменил он тему разговора. — Я думал — вы всегда вчетвером.

— Д'Артаньяшка-то? — переспросил Ведмедик, переминавшийся с ноги на ногу и горевший желанием поскорее посмотреть мишень своего соперника. — Да он что-то в театре малюет. Занят больно — не подступись!

Пенза и Таня продолжали лежать на войлоке — до команды отбой вставать с линии огня запрещалось — и оживленно обменивались замечаниями об их маленьком стрелковом матче. Внезапно Ведмедик, топтавшийся сзади, обернулся к Полмарксу и нечаянно наступил своим подкованным военным башмаком на ногу лежавшей Тани. Та вскрикнула.

— Ах, Танюшенька, прости за ради Бога! — испуганно воскликнул снайпер и его розовое юношеское лицо даже побледнело. — Ей же Богу, нечаянно!

— Нечаянно, — сердито заметил Пенза, глядя на капли крови, выступившие на ноге, покрытой ссадинами. — Право, вы даже не медведик, а просто слон.

— Вот чортова шляпа, мать твою, — с неожиданной яростью воскликнул Полмаркса, наклоняясь над раненой девушкой. — Ты даже не слон, а хуже… Или, марксически говоря, если, тезис — человек, антитезис — обезьяна, то синтез — как раз ты… Дубина!

Глаза Тани были полны слез. Нога ее покрылась кровью. Видимо, тяжелый ботинок повредил также и сухожилия ступни.

— Очень больно? — заботливо спросил Пенза, помогая девушке подняться после звука трубы.

— Не-е-ет, — слабо ответила она, улыбаясь через силу. И, увидя испуганное лицо Ведмедика, добавила: —Ничего…

Провинившийся снайпер мигом слетал в аптеку тира, и рабочий с ловкостью старого солдата перевязал пораненную ногу. Завязывая концы бинта, он лукаво усмехнулся, взглянув на сморщенное от боли лицо девушки, сделавшееся совсем детским, и ласково погладил ее по ноге.

— Ничего, Танюша. До свадьбы заживет. Надо бы подуть на «ваву» и поцеловать — это детишкам очень помогает. Но вы ведь взрослая снайпериха.

Потом неожиданно он поднял девушку своими сильными руками и поставил ее на землю. У Тани даже дух захватило от нового ощущения полета в мужских руках. Раскрасневшись от смущения, она, опустив голову, поправила свои значки «Ворошиловского стрелка» и ТТО[22] и невнятно поблагодарила Пензу за помощь.

Через несколько минут все они группой выходили из тира. Таня приняла предложенную ей руку Пензы, а уже забывший о своей провинности, Ведмедик с азартом рассказывал рабочему, что, по имеющимся сведениям, в СССР скоро появятся новые автоматические винтовки.

— Вот тогда постреляем! — с восторгом воскликнул он. — Это ведь сплошная конфетка, а не винтовка! Какая она там будет — никто пока толком не знает, но мы, снайперы, уже. кое-что пронюхали. Только вы, Миша, смотрите — никому ни гу-гу!

— Почему так?

— Да ведь это до поры до времени строгий государственный секрет, — отозвался Ведмедик. Его, еще пухлые, губы были серьезны и полны важности.

— Неужели? — невинным тоном отозвался Пенза. — А я и не знал! Но не беспокойтесь, Ведмедик, ей Богу, никому не скажу. Могила… Но почему, собственно, вы в таком восторге? Разве наша теперешняя винтовка так уж плоха?

— Нет, не то, что плоха, — пожалуй, лучше других иностранных, но ведь какая разница? Небо и земля. Вот, вы были на фронте, вам должно быть понятно. Лежу я, скажем, в каком-нибудь хорошем укрытии, может быть, даже за этаким стальным щитком. Закамуфлирован, как… ну, как воробей на навозе. Партизан, одно слово! И вот в руках у меня такой вот автомат с телескопом. Мои глаза, слава Богу, и так словно бинокли, а тут шестикратный телескоп — на тысячу метров воробья вижу. И что бы впереди ни пошевелилось, ни появилось, хотя бы мышь — сейчас же ее на крестик паутинок телескопа. Раз — и аминь. Пишите домой письма… Да ведь я с таким винтом на 800 метров любую голову продырявлю. И ведь рук от него отрывать не нужно — только нажимай. 15 пуль — это верных 15 смертей… И скорость-то какая!

— Но ведь пулемет скорость еще большую дает?

— Ну, что пулемет, — презрительно скривились молодые губы. — Пулемет — громоздкая машина. Ее не упрячешь. Тяжесть, два человека, патронные коробки и все такое. Только вслепую все свинцом заливать. Грубая работа для плохо стреляющих дураков. А от отдельного винта-автомата никому нигде спасу нет. Против нескольких хороших снайперов всякая атака — гиблое дело.

В голосе Ведмедика был непритворный восторг.

— Ну, а в кого стрелять, Ведмедик — вам все равно? — не без лукавства спросил Пенза.

Простодушное лицо юноши выразило удивление.

— Как это «в кого»? Во врагов нашей Родины. Очень даже просто.

— Ну, а кто враги Родины?

Ведмедик удивился еще больше.

— Ну и вопросы вы задаете, Миша… Несообразно даже. Враги те, кто на нас нападает.

— Вот и сел в калошу, — вмешался молчаливый Полмаркса, мрачно шагавший позади. — Враги те, что не только на нас нападают, но и те, кто внутри строительству нашему мешают. Вредители всякие, диверсанты, фашисты, социалпредатели…

— Иди ты к дьяволу! — зло огрызнулся Ведмедик. — И вечно у тебя партийная точка зрения. Я, брат, не милицейский и не чекист. Я — простой русский солдат…

— «А мы — простые русские ребята И любим Родину свою», — пропела Таня

— Вот именно, — обрадовался поддержке Ведмедик. — Именно простые русские ребята. И по своим русским я не стрелок.

— Ну, вот и видать, что ты политически совсем не подкован. Классовая борьба вовсе, брат, не кончилась.

— Как же так? — лукаво спросил с самым невинным видом Пенза. — Ведь социализма мы уже в основном добились. Так откуда классовая борьба, если классов уже нет?

Все с любопытством поглядели на нахмуренное лицо веснушчатого комсомольца. Но тот не смутился.

— Да… Все это так, но насчет конца классовой борьбы Сталин сказал: это — «гнилая теория». Именно потому, что социализм победил, классовая борьба стала еще острее.

Взорвался веселый хохот.

— Да, да, не ржите, черти. Это ведь не я, а сам Сталин сказал. В «Комсомольской правде» черным по белому было пропечатано. Так что, может, внутренний враг порой опаснее даже внешнего.

— Ну и воюй с ним, — уже злобно оборвал его молодой снайпер. — А для меня наши русские никогда не враги.

— Ну, а как же в гражданскую войну? — прямо спросил Пенза. — Я вот в свое время воевал с русскими…

— Тогда другое дело было. Там на нашу народную власть интервенты шли, чтобы все старое, гнилое вернуть. С той стороны не русские шли, а просто наемники капитала, реакционеры да помещики…

— Здорово, Ведмедик, — одобрительно крякнул Полмаркса. — Ты иногда не очень балдой бываешь. Молодец.

— Иди к чорту, — опять огрызнулся снайпер. — Думаешь, как «КИМ» надел, так у тебя и в мозгах что прибавилось? Политик тоже нашелся. Это словно про тебя Есенин сказал: «За твоим комсомольским билетом Пустота, пустота, пустота?..» Таня весело засмеялась и подхватила Пензу под руку. — Да бросьте, ребята, ссориться. В такой день?.. Довольно вам.

Приказания Тани, как всегда, были законом. Полмаркса, все-таки, втихомолку огрызнулся:

— «Довольно»?.. Ишь какая шустрая? Прицепилась на буксир и рада покомандовать…

Таня, действительно, наслаждалась ощущением мужской опоры. Ей впервые смутно понравилась сила мужских рук, так легко поднявших ее с земли, и теперь она беззастенчиво пользовалась своим положением «хромоножки».

— А тебе что — завидно?

— Вот еще что? А только это ведь эксплуатация человека человеком. И это в советской-то стране! Таня расхохоталась.

— А если человек не возражает? Верно, дядя Миша? Наша власть, братишка! Триста лет нашу бабью кровь вы, мужчины, сосали, дайте и нам пососать…

Веселая компания, шутя и пререкаясь, неторопливо шла по многолюдным аллеям парка, мимо американских гор, спортивных площадок, кегельбанов, театров, беседок, кино, мелких тиров, танцевальных уголков, качелей, гигантских шагов и прочих аттракционов парка. Незаметно друзья подошли к парашютной вышке. У ее ограды стояла возбужденная толпа, шевелящаяся и шумливая.

— Что там, — прервала разговор чуткая Таня. — Что там такое случилось?

Они подошли ближе. Какой-то серьезного вида пионер в очках солидно рассказывал своим друзьям, что тут только что «в лепешку, в дым» разбился один парень, парашют которого почему-то вовремя не раскрылся. Труп сейчас же был увезен каретой скорой помощи, но инструкторы напрасно зазывали молодежь продолжать прыжки. Зловещий глухой шум падения тела, казалось, еще звучал у площадки. Засыпанная песком кровь еще пугала впечатлительные молодые души.

— Как же, держи карман шире, — ворчливо говорил какой-то молодой рабочий, стоя в передних рядах. — Там еще та кровь, почитай, не просохши, а тут опять лети? А, может, я тоже сковырнусь к чортовой бабушке? Стедова, братцы, 60 метров. Чистая костоломка. Нет, братки, теперя дураков нету. Ежели раз осечка — никто больше не поверит…

Таню вдруг что-то взмыло. Она освободила свои руки и решительно шагнула вперед.

— Эй, товарищ инструктор! Давай я скачусь с неба, если мужчины труса празднуют. Герои тоже…

Молодой рабочий окинул ее презрительным взглядом.

— Храбрюга тоже нашлась тута… Треплешься, верно. Неужто полетишь?

— Полечу! — Голос Тани звучал звонко и решительно.

пропел насмешливо какой-то подпивший парень, ухарски подмигивая девушке.

— Ну, ну. Лети, лети, девка, пятки только не растеряй…

Угрюмый высокий инструктор парашютного дела просиял.

— Давайте, давайте, товарищ… А то, что ж такое выходит? Из-за какой-то глупой случайности все забастовали? А ежели на фронте?..

Но прежде, чем Таня и инструктор направились к вышке, к ним подошел рассерженный Пенза.

— Куда это вы собрались, Таня? — сурово спросил он. — Что за блажь?

— А почему бы нет? — вызывающе ответила Таня. — у вас разрешения должна спросить? Что ж, если мужчины на попятный пошли, может быть, советские девушки им пример показать смогут?

Ясные голубые глаза смотрели смело и прямо. Крутые губы сложились в уверенную, чуть презрительную усмешку.

— Что за ерунда, — решительно оборвал ее Пенза. — Причем тут мужчины? Ну, куда вам лезть?.. Товарищ, — обратился он к инструктору. — Не пускайте ее. Видите сами — у нее нога повреждена.

— А которое ваше дело? — недовольно возразил инструктор. — Она взрослая. Ей самой дело решать, что и как… Вы ей нянька или жених?

— Ерунда, не в том дело, — опять резко прервал Пенза. — Но не раненым же девушкам прыгать? — и неожиданно для самого себя добавил: —Давайте уж лучше прыгну я.

Он и сам не знал, почему внезапно сложилось в нем такое решение. Было так глупо из-за вспышки досады и самолюбия подвергать себя совершенно ненужному, бессмысленному риску. Но слово уже вырвалось и, злой и мрачный, сердито сунув удивленной и растерянной девушке свой стэк и трубку, он решительно пошел за обрадованным инструктором к вышке. В толпе прошел шум: нашелся, мол, смелый человек, который сейчас спустится на то «мокрое место», которое осталось от только что разбившегося прыгуна.

Оба молча поднялись в лифте на вышку. Там прыгуну прикрепили особо проверенный парашют. Длинный инструктор с опаской поглядывал на мрачное лицо рабочего, все еще боись, что тот может отказаться в последнюю минуту. Тогда ведь его день пропадет: толпе нужен был психологический толчок, чтобы она забыла происшедшую трагедию и опять дала прыгунов.

Внезапно Пенза усмехнулся. Ему пришло в голову, от какой, в сущности, мелочи может часто зависеть судьба целой страны. Вот из-за каприза девчонки он, маршал Тухачевский, подставит под совершенно ненужную смертельную опасность свою голову; Голову, которая теперь решала вопрос о судьбе России и от которой эта судьба реально зависела. Как путано и подчас ерундово складываются извороты и узлы жизни!

— Ну, что — готово? — сухо спросил он. В его голосе не было заметно абсолютно никакого волнения. Инструктор с удивлением посмотрел на твердое лицо.

Он привык к колебаниям и волнению прыгунов. А тут — ни в голосе, ни в лице не было и тени тревоги. Только какая-то непонятная досада. Бывают же такие каменные люди…

— Готово, товарищ. Все проверено. Осечки не будет. Прыгайте, не бойтесь ничего.

Рабочий презрительно пожал — плечами, поглядев на чуть растерянное лицо инструктора.

— Ладно. Только если там что — придется вам самому безвременно погибшему маршалу некролог писать.

Инструктор не сообразил, что, собственно, значили странные слова рабочего, когда тот, уверенно подойдя к краю вышки, — приветственно махнул кому-то рукой и смело прыгнул вниз.

Таня затихла и молча прижалась к Ведмедйку, пока Пенза в лифте поднимался наверх. Когда же темная фигура нового приятеля, с горбом парашюта за спиной, показалась на краю 60-метровой вышки, девушка замерла, закрыла глаза и в волнении вцепилась ногтями в руку друга.

Черная фигура отделилась от края и в толпе пронеслось единодушное «а-а-ах». В этом «ах» было, кроме удивления, и какое-то разочарование, ибо за спиной падающего сразу же вырос белый гриб и через секунду широкий купол белоснежного парашюта остановил стремительное падение прыгуна. Прошло еще несколько секунд плавного падения и Пенза благополучно приземлился на мягкой песчаной площадке. Толпа зрителей прорвала ограду и повалила к смельчаку. Но первой, позабыв про больную ногу, к Пензе примчалась Таня. Не думая, что она делает, девушка кинулась в порыве восторга на шею рабочему и пылко его поцеловала.

— Что это вы, Таня? — с ласковой насмешливостью спросил тот, освобождаясь от своих ремней. — Я с того света вернулся, что ли?

— Да нет, это я так, — внезапно смутилась девушка. — Мне только стыдно, что я вас так подвела. И, кроме того… это, так сказать, награда за вашу храбрость!..

— Ну, уже и храбрость!.. Тут таких храбрецов в день несколько сотен прыгает, — вы всех их целовать будете? Этак я не согласен — берите обратно ваш поцелуй…

Лицо Пензы ласково смеялось. Досада его прошла. Порывистый, искренний поцелуй Тани тронул его. Как-то в своей суровой жизни ему не приходилось испытывать очарования простой, сердечной, чистой, женской нежности. После безрадостной юности в военном корпусе, после страшных лет великой и гражданской войн и плена, его окружали только женщины, видевшие в нем «выгодную партию», богатого и красивого маршала, делавшего блестящую карьеру советского военного вождя. Но человека, товарища, просто Мишу в нем не видел никто. Вот и сейчас он официально числился женатым, имел даже дочь десяти лет, но ему холодно было около них, он был им чужой и они были ему чужими. Черствое его сердце не было пробуждено ни для любви, ни для семьи. «Там» не было ни искренности, ни сердечной теплоты. Вот почему эта милая девушка, без тени сомнения принимавшая его за мастера завода, со своими искренними порывами, со своей ласковостью, с веселым молодым задором, как-то смягчала жесткое сердце старого солдата, видевшего в жизни только бой, напряжение и опасность. Удивительно было еще то, что в этой странной девушке совсем не было кокетливости. Она была совершенно проста и искренна. Ее девичье очарование струилось, как аромат лесного ландыша, как песня птицы, как веяние напоенного солнцем ветерка. Она еще не доросла до той грани, когда женщина уже думает, как бы выгоднее пристроить в жизни данный ей природой капитал красоты и женственности. Таня была еще скорее хорошим товарищем, чем красивой девушкой. И именно это придавало такую прелесть ее отношению к Пензе.

— Ну, идем, идем, Танюша, — сказал Пенза, освободившись от ремней парашюта и заметив смущение девушки. — Идем, голубчик.

Ласковое слово вырвалось как-то само собой, удивив произнесшего его. Но большие голубые глаза смотрели так восторженно и нежно, милые ямочки так радостно смеялись, что трудно было не поддаться очарованию веселой молодости.

Отмахиваясь от похвал и одобрений толпы, Пенза с друзьями прорвались, наконец, через людскую стену и вышли из парка.

— Здорово у вас, дядя Миша, все это вышло! — с восторгом воскликнул Ведмедик, влюбленно глядя на Пензу. — Прямо ангелом с неба слетели. Как на санках! А я бы, по совести сказать, сдрейфил на убитое место сигануть…

— Да, это вот, — что называется, — «хоть бы хны», — одобрительно поддакивал и Полмаркса. — Классически! И Таньку выручили.

— Прямо, как настоящий рыцарь из сказки, — подхватил снайпер. — Шик!

— Рыцарь, — прошептала девушка, прижимаясь к руке Пензы. — Рыцарь… Как это красиво!..

Пенза засмеялся.

— Да бросьте вы, ребята, про пустяки болтать!..

— Рыцарь без страха, — тихо сказала Таня, глядя блестящими глазами на Пензу.

— Без страха, но, надеюсь, не без упрека, — перевел все в шутку Пенза. — Да что вы все из меня героя делаете? Экая невидаль: прыгнул вместо хромой королевы. Ерунда!.. А куда мы теперь?

— Куда? А к нам на пир! — весело заорал Ведмедик. — Разве забыли, дядя Миша? Мы сегодня вас так накачаем и накормим, что только держитесь. Господи! И до чего все эти волнения аппетит разжигают! Лезем скорей на «букашку».[23]

— Ишь ты — «лезем», — проворчал комсомолец, бывший весь день не в духе. — Легко сказать! Сегодня выходной день — трамваи битками набиты… Народу больше, чем людей!

Действительно трамваи были полны той особенной, чисто московской полнотой, когда даже на поручнях вагонов не за что уцепиться.

— Ну, вот, — беззаботно отозвалась Таня. — А моя нога на что? — Нога? А при чем тут твоя нога?

— Экий ты недогадливый! Да я ведь ра-не-на-я! — радостно пропела она. И достав что-то из кармана, продолжала: —Нате, Миша, держите. Вы у нас теперь наибольший. Ой-ой-ой…

Через минуту на рукаве Пензы белела повязка с красным крестом, и, скрывая улыбку, он помогал, вместе с остальными приятелями, втаскивать стонавшую девушку на переднюю площадку трамвая[24]. Сурово командуя, он расчистил место для «раненой».

— Вы бы, товарищок, каретку скорой помощи вызвали, — недовольно заметил вагоновожатый. — А то неравно тут еще придавят вашу раненую.

— Да уже с полчаса вызывали, — хмуро ответил Пенза. — Чорт их знает, — так и не прислали. Верно, много дела… А тут перелом ноги, — с парашютной вышки студентка сверзилась. Каждая секунда дорога. Еще не дай Бог, кость насквозь пройдет — такая септицемия будет, что и на тот свет недолго девочку отправить.

Звонкое слово «септицемия» доканало вагоновожатого и он пустил на площадку всю молодую компанию. Удобно устроенные на очищенном месте, приятели отправились домой, с трудом скрывая блеск молодых глаз. Таня для проформы, изредка постанывала.

В скромной комнате студенческого общежития на Гороховой улице уже весело распоряжалась подруга Тани, веселая, наголо остриженная, курносая хохотушка Варя, вся состоящая из упругих полушарий и блеска белых зубов. Жизнь клокотала в ней бурным потоком. Смех рвался из ее груди непроизвольно, как сила от нее не зависящая. Приятели говорили, что Варька ржет, когда ей даже палец показать… Крепкая, коренастая, в мужском костюме, она хлопотливо устанавливала незатейливое угощение на колченогом столе, прикрытом, как скатертью, последним номером «Правды» и встретила пришедших чем-то вроде воинственного индейского клича. Когда ей представили Пензу, она мигом назвала его Мишкой и фамильярно похлопала по спине, чем вызвала косой, недовольный взгляд Тани.

— Пенза, — захохотала она. — А почему не Самара или Саратов? Этакий географический человек! Ну, садитесь вот туда, Миша, как старшой, — на председательское место. «Под образа», как сказали бы наши предки, ежели бы они и сюда своих божьих морд понавешали. А ты, Танька, чего это хромаешь? Кто это тебе копыто подломал? Ведмедище? Вот чорт косолапый! Мы ему за это в пасть стакан перцовки с самого низу вольем: пусть поплачет в наказание!

Через несколько минут веселое оживление царило за столом. Гости расселись, кто на стульях, кто на кроватях. Смех и шутки волнами прокатывались по комнате. На столе было сервировано больше водки, чем закуски: водку в советской России достать гораздо легче. Вот почему оживление забушевало очень скоро: молодые голодные желудки поддались влиянию спиртного после первой же полдюжины рюмок. Глаза заблестели еще больше, щеки раскраснелись, и издали могло показаться, что в комнате шумит какой-то бурный пчелиный улей.

— Что может быть лучше водочки, доброй российской водочки? — поднимал Полмаркса свой стаканчик. — Ведь по существу, она невкусна. Все морщатся, а все пьют… Классически!.Вот уже сколько тысяч лет люди пьют водочку. Сон и водка лучшие друзья человека!

— Не бреши, — вмешался Ведмедик. — Водочку пьем только мы, русские. Где всяким иностранцам додуматься до такой гениальности? Потому Россия такая могучая, что водочку пьет. У нас три мировых изобретения: водочка, баня и валенки.

— Ха-ха-ха… А самовар?

— А хороший мат?

— А русская песня?

— Ну, песня это не изобретение, это — мы сами. Мы без песни не люди, а скифы… Вот, кстати, выпьем еще по паре и заставим Таньку попеть. Наш физкультсоловей…

— А знаете, ребята, — сверкая зубами и глазами, сказала Варя. — Я как-то пожалилась одному старикану на водку — голова с похмелья трещала. Я и бахнула — вероятно, говорю, водка плохая была. А он этак поглядел на меня искоса над очками — старый хрен был, и говорит этак внушительно — «это вы, гражданка, зря. Молодо — зелено. Водки бывает или много, или мало, но плохой водки вообще на свете не бывает!..»

Раздался смех и опять забушевало молодое оживление.

Пенза чувствовал себя как-то раздвоенным. Он с наслаждением слушал песенки Тани — веселые, звонкие и задушевные, ласково отвечал ей улыбкой на улыбку и как-то полусознательно наслаждался непривычной для него атмосферой беззаботности и непринужденности, царившей за студенческим столом. Никто не обращал на него внимания и он начинал словно оттаивать. Здесь от него не требовалось постоянной напряженности и готовности к удару, параду, к укусу исподтишка, предательству, дипломатии и изворотливости. Здесь он мог быть самим собой, — внешне простым рабочим Пензой, а внутренне — маршалом Тухачевским, решающим вопрос о судьбе страны. И мысли его невольно возвращались к вопросу об Ягоде.

Внешне, по своему поведению, он был просто старшим товарищем в молодой студенческой компании, которая так радушно приняла его в свое коллективное сердце, но мысли его были мыслями маршала Тухачевского, проверявшего, все ли сделано для обезврежения всемогущего чекиста. Кажется, было сделано все необходимое, все, что можно было предусмотреть. В Москву стянуты некоторые наиболее верные боевые части Киевского военного округа, которыми командовал его старый друг, дерзко-смелый молдаванин Иона Якир. В «дивизии особого назначения, имени Дзержинского» — главной опоре НКВД, срочно сменены некоторые старшие начальники и, под предлогом маневров, выведены из города те роты, где предполагалось особое влияние Ягоды. Вся служба информации поставлена на ноги. Ежов был начеку и зорко следил за всеми шагами своего соперника. В кармане Смутного, адъютанта маршала, во время отлучек последнего, всегда лежал запечатанный пакет с точными указаниями, где именно можно найти Тухачевского, в случае каких-либо непредвиденных неожиданностей. Смутному Тухачевский верил, — он был твердый и проверенный друг, несмотря на свою молодость…

Кажется, было предусмотрено все… Тухачевский, внутренне усмехаясь, думал, что все эти контрмеры, это продумывание внутреннего переворота под углом зрения Ягоды, может и ему, маршалу Тухачевскому, когда-нибудь сослужить службу. Если дело дойдет до необходимости внутреннего взрыва… Но пока что Тухачевский спасал Кремль от гибели. Реально от гибели, ибо, если бы Ягоде удалось сделать переворот, то никто из его недругов — а их было так много! — не остался в живых. Не такой человек был этот железный нарком, почти двадцать лет стоявший у окровавленных рычагов машины террора…

На суровом лице задумавшегося Тухачевского неожиданно мелькнула усмешка. Сколько уже раз зависела от него судьба России! Реально зависела! Его память пробежала эти воспоминания прошлого. Вот на Волге, в 1918 году. Самое горячее боевое время. Советская власть еще не оформилась и не окрепла. Заговор гвардии полковника Муравьева, тогдашнего главнокомандующего всеми советскими армиями. Муравьев предлагал ему, молодому командиру, включиться в заговор против Кремля и выйти на раздолье России этакими новыми Стеньками, боевыми атаманами русской вольницы… Тухачевский отказался, был арестован, едва не погиб, но потом зато видал, как попавший в простую ловушку Муравьев упал, изрешеченный пулями латышей. Заговор был сорван.

Конец 1918 года. Ленин лежал в Кремле, тяжело раненый эсэркой Дорой Каплан и тихо стонал: «Ах, зачем только мучают? Убивали бы сразу, на месте…» Кремль был растерян и потрясен. Власть уходила из рук. Кольцо белых армий сжималось все плотнее. Судьба советской власти висела на волоске. Еще одно крупное поражение и все покатится… И вот тогда Тухачевский, во главе своей прославленной пятой армии, отчаянным рискованным маневром под Бузулуком и Уфой прорвал белый фронт, разбил чехов и отбросил врагов Кремля за Волгу. Именно тогда он прикрепил к своей груди первый орден Красного знамени…

Потом неожиданно Колчак мощно ударил, из Сибири. Белый адмирал на Волге! Это звучало как историческое Hannibal ante portas! — «Ганнибал перед воротами Рима!»… И тогда опять ударил Тухачевский рядом отчаянно смелых маневров, отбросил Колчака за Урал, в рискованнейшем переходе прорвался со своими армиями через теснины Урала в Сибирь и Колчак был разгромлен. Потом, переброшенный на юг, Тухачевский добил Деникина и смел последних белых врагов серпа и молота с лица советской земли. И тогда второй орден заблестел у него на груди. Орден с кроваво-красным блеском, цвета пролитой им реками русской крови… А дальше — Польша рванулась на лакомую Украину. Киев, — мать городов русских, — в руках поляков! Под Смоленском польские легионы!.. Именно ему, 26-летнему юнцу, тогда вручил Кремль власть над многомиллионной Красной армией для похода на Польшу. Тогда судьба Европы висела на волоске. И Кремль чуть не стал центром Евразии…

Дальше, — в 1921 году — разгром мятежного Кронштадта, который потряс страну своим лозунгом — «Советская власть без коммунистов». Матросы — «краса и гордость революции», едва не подняли на дыбы всю недовольную страну. Кризис грозил стать смертельным. «Перестреляю, как куропаток», бросил желчный Троцкий угрозу Кронштадту. Тухачевский выполнил этот приказ в разгромленной им крепости… А через год — взрыв крестьянских восстаний под самой Москвой, в Тамбовской губернии, под руководством неуловимого и вездесущего Антонова. Обе стороны соперничали в жестокостях и накале своей ярости. Больше года зажимал Тухачевский восставшие губернии в мертвом кольце, тушил восстание в крови, провоцируя и беспощадно расстреливая. И все-таки подавил. Кремль опять вздохнул свободно…

И вот теперь. Кто другой мог бы теперь спасти Кремль? Ведь недаром уже давно Ягода стремился завязать интимную дружбу с Тухачевским, искал связи. Ведь если бы он только намекнул Ягоде, что не прочь пойти с ним вместе против красного диктатора, — положение Кремля было бы абсолютно безнадежным. Но идти с Ягодой на спасение страны? Б-р-р-р… С Ягодой? С этой рептилией с ястребиными глазами и дергающейся щекой? Чтобы потом быть им подло преданным и уйти с мировой сцены с заплеванным именем? Нет, никогда! Нужен честный прямой бой за Россию… Но не вместе с Ягодой!..

Широкие плечи маршала содрогнулись, когда он вспомнил мертвенный взгляд маленького человечка с прыгающей щекой. И только вздрогнув, заметил, что все молчат и с любопытством смотрят на него. Лицо Тани было озабочено и взволнованно.

— Что с вами, Миша? у вас такое странное выражение!

Голос Тани вернул Пензу к действительности. Усилием воли он прогнал свое напряжение и, уже улыбаясь, спросил:

— Какое «такое выражение»?

— Прямо страшное…

— Ну, вот какие пустяки, — опять рассмеялся Пенза, дружески обняв плечи прислонившейся к нему девушки. — Ерунда! Просто, маленькое несварение желудка от обилия питей и недостатка закуски. В животе бурление началось или, как говорят, «душа с Богом заговорила». Вот я к разговору этому и прислушался….

Молодежь успокоенно засмеялась.

— Классически! Ну и что ж, Бог через ваше чревовещание много интересного сообщил? — спросил Полмаркса.

— Немало, — тихо ответил рабочий, и за столом опять воцарилось прежнее оживление. Только одна Таня не была успокоена.

— Ах, Миша, — вздрогнула она. — Как бы я хотела знать, что у вас в мыслях и… на сердце.

— Что это вас так взволновало, Таня?

— Да лицо у вас было ужасным… Таким жестоким, жестоким!.. Скажите, неужели вы — недобрый?

— Я-то? — удивленно переспросил Пенза. — Добрый или нет?

Удивление его было искренним: такая точка зрения ему никогда не приходила в голову, даже в кровавые времена гражданской войны, когда десятки тысяч пленных и мирного населения расстреливались по его приказу. Для будущего маршала уже тогда только одно слово имело решающее значение — «нужно». Все же остальные гуманитарные соображения отходили на далекий задний план. А теперь эта славная девушка поставила вопрос совсем по-иному.

— Вы — жестокий? В вас нет жалости?

Пенза заглянул в девичьи глаза.

— Да, как сказать, Таня… Как-то у Ленина спросили, не жалко ему, что так много народу гибнет? Он этак усмехнулся своими татарскими глазами и коротко ответил: «Умных жалею..» Так и я. Слыхали, может быть, про слова Заратустры — этакого философа:

Лицо девушки, разрумяненное выпитой водкой, вдруг затуманилось. На ясные голубые глаза легли длинные ресницы. Алые губы болезненно передернулись.

— Как это жестоко сказано, — тихо ответила она, опустив голову. — Неужели только сильные и лучшие достойны жизни и жалости? А больные, а раненые, а старики, а маленькие, а несчастные? Как с ними? Разве их жизни — все равно?..

Пенза живо вспомнил недавнюю сцену у трамвая, когда он около раздавленного человека, хладнокровно закуривая трубку, отвечал на такие же взволнованные вопросы д'Артаньяна. Он пожал плечами и не ответил.

— А по-моему, куда лучше, чем ваш этот, как его… За-Зара… — Заратустра?

— Ну-да. Куда лучше его сказал наш Горький.

С большой буквы…

— Может быть, — мягко ответил Пенза. — Да только очень уж нелегкая жизнь у меня была. И… есть… советская жизнь — не для слабых. Добрым мне нельзя быть…

— Ну, пожалуйста, — умоляюще прижалась к нему девушка. — Ну, хоть здесь, с нами, со мной, не будьте жестоким… В мире так хорошо и светло. Пусть вам, хотя бы с нами, здесь будет просто, легко и хорошо! Около моего, — она, вспыхнув, поправилась, — около наших дружеских сердец. Как это чудесно поется в одном романсе:

Голос девушки звучал тихо и нежно. Она пела для него, мастера Михаила Пензы, милого и сильного товарища, для которого где-то в уголке ее сердца расцветали фиалки первой любви. Искренно тронутый, Пенза хотел что-то ответить, но в это время за столом опять раздался восторженный шум. Стриженная Варя, дирижируя трубкой, встала и с пафосом произнесла:

— Кто там? Французы?

— Вот это да! — восторженно раздалось отовсюду. — Вот это так сказанул!.. Кто? Волошин? Поэт такой?.. Здорово! Прямо в точку!

Оказывается, разговор за столом давно уже перешел на тему о фильме «Кутузов», и молодежь делилась своими мыслями о нем.

— Нас, братцы, не тронь, — вызывающе орал Ведмедик. — А то мы и с процентой отдать можем. Нас голыми руками не возьмешь…

— Ну, ну, ты, вояка, — презрительно протянул Полмаркса. — Небось, Япония еще недавно вздула Россию, как в бубен… Дело, правда, не в солдатах, а в управлении. Если нашему солдату дать хорошее управление — так только держись!

— Верно, — поддержала Варя. — А ты скажи, товарищ политрук, как это так случилось во время войны с Наполеоном, что наши крестьяне с ним не пошли? Ведь, говорят, тогдашнее крепостное право хуже всякого рабства было. Наполеон — как ни говори, он парнище передовой был — он же обещал русским крестьянам свободу… А ни черта не вышло…

— Как «ни черта»? А партизанщина?

— Ах, да… Ха-ха-ха!.. Ну, так как, Полмаркса?

Комсомолец наморщил лоб и не находил ответа. С марксистской точки зрения, раб и пролетарий не имеют отечества. Или иначе — «ubi bene — ibi patria» — где хорошо, там отечество. А тут русские мужики времен царизма взяли освободителей в дреколья. Как же так?..

Пока он мялся в поисках ответа, Таня решительно сказала:

— А это очень просто, ребята. По-моему, если Родине грозит опасность, — тут дело не до внутренних непорядков. Нужно драться всем плечо к плечу.

— Верно, Танечка, — просиял Ведмедик. — Вот и я так думаю… Я где-то читал, что какой-то англичанин, Чор… Чорт… на чорта его фамилия похожа… Так он в начале англо-бурской войны, когда все мозгляки скулили, что война эта, мол, несправедливая, так прямо и бахнул: «Права моя страна или нет, но я с нею…» — Вот это да…

— Так у нас в гражданскую войну вышло, когда царский генерал Брусилов в Красную армию поступил против поляков драться… Правильно!..

В этот момент в полуотворенной двери показалось улыбающееся лицо художника.

— Ara… Ara, д'Артаньяшка, — закричали ему молодые голоса. — Что так поздно? Иди сюда — догоняй…

— Никак, ребята, не мог раньше, — серьезно ответил из коридора д'Артаньян. — Под Кузнецким мостом кит на мель сел — пришлось помогать…

Это было сказано таким серьезным тоном, что не сразу все сообразили, в чем дело. После того уже, как шутка была понята и взорвался хохот, Ведмедик все еще неуверенно оборачивался на хохочущих. Пенза воспользовался моментом общего оживления и вышел в коридор. Через минуту д'Артаньян опять просунул голову в дверь.

— Я скоро извернусь, ребята, и опять приду. Не унывайте тут без меня. Только кита спихну в реку[25]. Наркомпочтение всем…

— Хороший парень, наш д'Артаньяшка, — заметил кто-то за столом, когда художник исчез…

— Хороший-то, хороший, — презрительно заметил комсомолец, — да только Божья коровка. «Иде-а-лист»… Ему бы доклады читать — «Пуп и нечто». Он навсегда жизни напугался. К нему даже кролик может подойти среди бела дня, на штаны наделать, а то еще и за ногу кусануть… Хотя усики у него гитлеровские, да душа бабья. Он даже, говорят, верующий. Как это по-студентски:

Все засмеялись.

— Ну, может и не так, — примирительно заметил Ведмедик, — но, пожалуй, вояка с него, действительно, никуда. Это прямо, как про него, Петр Великий сказал: «увольняется по чистой за вид, приводящий весь строй в уныние…»

— Молчал бы ты лучше, чорт снайперский! — накинулась на него с неожиданной силой Варя. — Выискался тоже критик? Под носом сперва утри, когда о д'Артаньяшке говоришь. А ты, Полмаркса, недостоин поцеловать след той блохи, которая нашего художника укусит. Он настоящий парень. Настоящая сила всегда молчалива и спокойна. И не треплется, как пустая бочка… И как ты!

— Вот так отшила! — зааплодировали кругом. — Правильно, Варька: не давай приятеля в обиду.

— Божья коровка? Это ты, брат, зря запустил. Левацкий загиб… Вообще наш д'Артаньяшка — хороший парень, честный и дельный. А что он тихий, так ведь говорят же: «в тихом омуте черти водятся…»

— Какие там у него черти? — огрызнулся обиженный неожиданным наскоком Полмаркса. — Треплешься ты, Варька… Расскажи вот лучше дяде Мише, почему ты башку стрижешь и люльку в зубы вставила?

В голосе комсомольца почувствовались яд и насмешка. Но Варя смело подняла «перчатку вызова».

— Ну и что ж? Ну и скажу. Мне стыдиться этого не приходится.

Пенза с неожиданным интересом посмотрел на крепкую девушку, по-боевому размахивавшую своей трубкой… Одета в простую мужскую рубаху и широкие штаны. Голова ее острижена под машинку. На пальцах ни одного кольца. У Тани тоже не было кокетливости, но в ней все было тонко и как-то изящно. Варя же, словно нарочно, желала стереть с себя внешние следы женственности.

— Ну и скажу… Я, товарищ Миша, имею свою теорию на бабью жизнь. По-моему, это унизительно для человеческого достоинства быть «привле-ка-тель-ной»… Быть этаким цветком, который пчел, самцов, к себе привлекает. «Секс-эппиль» дурацкий. Природе нужно только производство детей, а на остальное ей наплевать с высокого дерева: на нашу душу, мозги, высшие стремления… Вот я и не желаю «быть привлекательной». Словно я какая-то проститутка, вещь для приманки, для показу. Не желаю я быть этаким «медом» для голодных парней, чтоб они с загоревшимися глазами и паскудными улыбками на мои губы, да грудь, да ножки глядели. Тьфу… Хочу я быть, прежде всего, Человеком, а не самкой, не бабой.

— А замуж-то выйти, поди не прочь?

— Ну и что ж, — спокойно отпарировала комсомолка… — Коли придет такое время, настоящая любовь вместе с дружбой, — я вовсе не прочь. И любить буду хорошо, крепко, по-человечески, без ревностей и трагедий… И матерью хорошей буду. А пока там что — буду делать в жизни свое дело. Мы вот с Танькой физкультинструкторами будем — народное здоровье сохранять для Родины… Каждая женщина должна в жизни свое дело делать, а не глядеть, как бы поскорее замуж выскочить… А если доведется, так я хочу, чтобы меня за меня самую любили, а не за локончики, ножки и прочее. Унизительно это до чорта: что я — красивая лошадь на базаре? А мужские глаза и лапы по мне лазить будут и распаляться?.. К дьяволу!.. Или какая-то там «мисс Европа», которая полуголенькой премии за красоту ищет, чтобы потом красотой своей деньгу зарабатывать — то ли в Холливуде, то ли у миллионеров, то ли в «выгодном браке»… К чорту! По-моему, проклятие женского рода вовсе не рождение детей, а именно охота за женским телом… Надо мужиков от этого отучить. Небось «мистеров Европы» нету? Мужчине стыдно было бы полуголым перед женскими экспертами появиться? А почему нас на это подуськивают? Сволочи долгоштанные, кобелячье племя..

В голосе Вари было столько горячего задора, что все рассмеялись.

— Правильно, товарищ человечишка!.. Ответила, что надо! Ни себя, ни д'Артаньяна в обиду не дала… За тобой, ежели кто смельчак на тебе женится, не пропадет!..

— Правильно, Варя, — одобрительно отозвалась Таня. — Нужно поменьше значения женскому телу и красоте придавать… А то за ним очень часто нашей души, сердца, жизни не видно… Я вот французский язык теперь учу. Так там уже и вообще слова «человек» нету…

— Как так?

— Да так: «homme» это обозначает и мужчину и человека. Одновременно… Обидно!

— Да, ведь народная мудрость говорит же, — ядовито ввернул Полмаркса, — «селедка — не рыба, баба — не человек»…

— Иди ты к чорту со старыми глупостями… Вот почему я д'Артаньяшку люблю, что у него мозги светлые и честные.

— А и верно, — заступилась и Таня за художника. — Право, наш д'Артаньян — стоющий парень. Пусть, может, не так, чтобы внешне боевой, так не всем же петухами быть! А душа у него чудесная. И мозги и совесть — не вам чета.

— Совесть? А с чем ее едят? Дай-ка мне полкила этой твоей совести закусить водку. А еще советская девка! Этакие «духовные» уклоны… А что вы, дядя Миша, про д'Артаньяна нашего думаете?

Пенза неторопливо пожал широкими плечами и вынул трубку изо рта. Глаза его были оживленными и веселыми.

— Да, как сказать… Мало я его знаю А только любопытно, что самые счастливые люди в жизни — идеалисты и мученики.

— Мученики? Какого дьявола им счастливыми быть?

Опять Пенза пожал плечами. — Ну, очевидно, счастье не в набитом желудке. Есть что-то другое, что привлекает человека и делает его жизнь осмысленной. «Не хлебом единым жив человек»…

Но такая философия не интересовала подвыпившую молодую компанию. Только Таня внимательно смотрела на задумчивое лицо своего соседа и понимающе улыбалась ему. — Довольно тебе, Танька, нашего дядю Мишу монополизировать! — раздался возглас Полмаркса. — Запевай лучше студенческую про Коперника.

Таня подмигнула Пензе и тот послушно взялся за бутылку, не переставая удивляться тренировке советской молодежи: они могли выпить несравненно больше, чем молодежь старого времени…

Через полчаса появился в дверях художник, навьюченный многочисленными свертками и пакетами. Когда его стали авралом[26] разгружать — все только охали и ахали: столько вкусных штук было им принесено.

— Святая яичница! — орал в восторге Полмаркса. — Да ведь это прямо, — он не находил даже слова, чтобы выразить свой восторг. — Это… прямо, чорт побери, сверхклассически.

— Да ты, д'Артаньяшка, миллионером заделался? Скудова это у тебя?

— А это я только что премию за декорацию получил. Мы скоро в МХАТ[27] новую пьесу ставим. Так вот за образцовое и- срочное выполнение награду выдали. И немалую… Так что жрите на здоровье за мой талант.

— Ого… Молодец!.. А какая там пьеса пойдет?

— «Дни Турбиных». Из времен гражданской войны в Киеве. Шикарная пьеса — прямо, как жизнь, так просто и без всяких фокусов… На следующей неделе премьера. Вся Москва, можно сказать, будет… Может, даже и сам Сталин.

— Ну вот! Станет Сталин по театрам ходить! Есть ли у него для этого время?..

О, бездонные желудки… Пенза с удовольствием смотрел, как быстро уничтожаются привезенные д'Артаньяном припасы и вспомнил, как когда-то, до войны, он и сам, в свое юнкерское время, мог уничтожить все, что находилось на столе. Хорошее времечко было! Без кровавых вопросов, тяжелой борьбы, лжи и притворства. Как это говорил Пушкин про такой возраст:

Ему, старому закаленному солдату, было хорошо сидеть «инкогнито», как рабочему авиазавода, в этой простой веселой компании молодежи. Здесь он чувствовал себя не марша* лом, не полководцем, не заговорщиком, а «своим» парнем, товарищем, родным… И эта милая девушка сбоку, с ее особенным очарованием. Несмотря на то, что она могла с полным правом быть названа красивой, из нее не исходили, обычные для сознающей себя красивой, женские флюиды секса. Она была проста, как весенний полевой цветок. И так же очаровательна, как такой цветок, по сравнению с оранжерейным роскошным растением… Обычно женщины как-то волновали его мужские нервы, возбуждали его, привлекали. А эта девушка смягчала его, растормаживала его напряженные нервы. И глядя на ее красивые улыбающиеся губы, ему вовсе не хотелось прильнуть к ним жадным мужским поцелуем, а только просто ласково улыбнуться в ответ на ее улыбку. Думая об этом, он повернулся к Тане и заметил, что та с каким-то недоверием и даже подозрением, смотрит на него.

— Что это вы, Таня?

— Скажите, Миша… Только по совести… Это все (она повела жестом в сторону привезенных художником закусок) не на ваши деньги куплено?

Пенза весело рассмеялся. Ведь этакая обостренная чуткость у этой девушки! Другие уписывают закуски за обе щеки, вовсе не интересуясь, откуда прилетела эта скатерть самобранка… Он взглянул на д'Артаньяна и потом, открыто глядя в глаза Тани, спокойно ответил:

— Да, что вы?.. Я же ведь сюда с пустыми руками пришел — как гость на ваше угощение. Вот в следующий раз угощение опять за мой счет будет. Хорошо? Могу я как-нибудь пригласить вас в действительно хороший ресторан и угостить первоклассным ужином? А, Таня? С настоящим французским шампанским?.. А?

Девушка вздохнула и слабо улыбнулась. Видимо, ее голова уже начинала кружиться от выпитой водки.

— Ах, Миша, Миша… Вы прямо, как злой соблазнитель… Не нужно бы верить ни одному вашему слову… И не соглашаться… Но что же с вами сделаешь?..

— Значит согласны? Слово?

Девушка тяжело вздохнула, словно сдаваясь, и закрыла длинными ресницами глаза…

— Чего там, — раздалось с другого конца стола, где опять разгорался какой-то спор. — Что ты мне своего Кутузова тычешь? Варшаву до Кутузова еще и Суворов брал! Экая невидаль — Твоя Варшава! Да мы поляков били всегда, как хотели…

— Да? «Как хотели»?.. А вот в 1920 году сели в калошу.

Осаженный в своем патриотическом ажиотаже, Ведмедик замялся.

— Ну, так что?.. Не взяли тогда, — возьмем потом. Придет свое время.

— А чего нам нужно опять с ними задираться? Земли нам, что ли, не хватает?

— Да не то, что земли… А просто подраться охота, — откровенно сказал Ведмедик. Его розовое, полудетское лицо как-то не соответствовало его воинственным намерениям. — Такая уж у нас планида — драться… Знаешь, ведь, ровно две трети своей истории Россия всегда с кем-нибудь дралась… Генерал Кульнев — тот, помнишь, который мельком в «Кутузове» показан был, так он прямо так и сказал: «Люблю, — говорит, — матушку Рассею: она всегда где-нибудь с кем-нибудь да дерется…»

Все засмеялись, только лицо д'Артаньяна осталось хмурым.

— Чего тут ржать? Грустить нужно, что столько тысяч лет люди, разумные существа, без драки жить не могут. Словно нельзя иначе жизнь устроить, без выпускания кишек друг другу.

— Да иди ты к чортовой матери, художник несчастный, — презрительно отозвался Полмаркса. — Коровка Божья!.. Крови боишься! Брось… Человеков много на свете. А если будет мало, — баб мобилизуем.

— Что мы тебе — инкубаторы для производства военных пополнений? — взвилась Варя.

— А разве не так, — хохотал комсомолец. — Конечно так! Только люди очень не любят все своими словами называть. Вот в Ведмедике, например, ясный русский империализм играет.

— Патриотизм, — важно поправил его раскрасневшийся снайпер.

— Какой там к чорту патриотизм? Патриотизм — это когда защищать свою Родину. А когда мы Кавказ, Крым, Польшу, Сибирь брали — причем тут патриотизм?.. Просто драться и пограбить хотелось. Надо же говорить прямо.

— Ну, ясное дело, — поддержала комсомолка. — Красивые слова надо по боку. Войны просто потому происходят, что мужчинам подраться хочется. Вот и весь «марксический анализ».. Все остальное — надстройки над этим инстинктом. Ясно, как самовар.

— А тебе, Ведмедик, за что подраться хочется?

— За что? — Ведмедик секунду растерянно смотрел на Варю. — За что? А хоть бы за нашу Белоруссию, половину которой поляки у нас оттяпали. Что ж мы им — в зубы смотреть будем? Если в двадцатом году Тухачевский сел в калошу, то ведь мы и опять можем стукануть по полячишкам.

Таня, с блаженной улыбкой прильнувшая к плечу Пензы (приятели не ревновали ее, товарищески и молчаливо признавая превосходство рабочего над ними), внезапно почувствовала, как тот вздрогнул, когда было названо имя Тухачевского.

— Вы это, Ведмедик, зря сказали насчет калоши и Тухачевского, — медленно произнес он и, как всегда бывало, его негромкие слова заставили всех замолчать. — Ведь вы, мало знаете историю этой войны?

— Чего же- «мало»? — хорохорился выпивший снайпер. — Опозорился, да и все тут. Мы, русаки, всегда били ляхов — и при Иване Грозном, и при Борисе Годунове, и при Екатерине, и при Николае. А тут? Ведь Тухачевский в 12-ти километрах от Варшавы был. А все-таки не, взял! Позор. Стыдно вспомнить!..

На щеках Пензы выступила легкая краска. Он чуть было не ответил что-то резкое, но заметил, что на всех лицах было написано чувство горечи и обиды. Было очевидно, что даже эта молодежь, бывшая младенцами в то время, переживала разгром тогдашней Красной армии, как чисто русский позор…

— Вы, дорогой мой Ведмедик, — спокойно начал он, — не вполне в курсе дела. Вы тогда еще, простите, под стол пешком ходили и вряд ли знаете, как проходила та война. Чтобы обвинять крупного полководца так резко, нужно действительно знать, а не только «слышать». А дело было так…

И опять с захватывающим интересом склонились молодые головы над мгновенно очищенным от бутылок столом. Опять под умелыми руками на столе был обозначен фронт и полилось увлекательно ясное, точное объяснение. Молодежь забыла, про недопитые бутылки и с затаенным дыханием слушала красочный рассказ про эпопею бурного польского похода… Как только Пенза кончил, разом посыпались замечания.

— Ну, это вот ясно… Клим сроду военным не был, а туда же полководец, маршал… Буденный напутал, да, видать, и Сталин только раз в жизни стрелял — да и то, когда в Тифлисе царское казначейство грабил. Он же никогда сроду солдатом не был… В политике он — мастак, но тут же знать нужно. А и верно — Тухач не виноват. Что же сделать с такой братвой: чего моя левая нога хочет? Не армия была, а партизанщина…

— Но зато теперь Красная армия не той чета, — восторженно блестя глазами, воскликнул Ведмедик. — Теперь иное дело!..

Песенка, звонко и свежо пропетая Таней, внесла в оживленную военную дискуссию что-то интимное и бодрое.

— Классически, — одобрил Полмаркса. — Здорово спето, Танька. И во-время. Именно «всех сильней». Говорят, теперь Тухачевский здо-о-о-рово нашу армию подтянул и подковал.

— Только держись! — вспыхнул Ведмедик. — Никого не боимся. Никаких ни фашистов, ни капиталистов. А Тухача я, пожалуй, зря облаял. Он теперь свое дело здорово делает. Даже вот автомат вводит.

— А знаете что, ребята, — вызывающе вставила Варя. — Если будет война, то кто выиграет войну?.. Русская женщина!

— Вот на… Это почему такое?

— А потому, что война будет всенародная. И если там, в этих дурацких загармоницах, баба на подневольном положении: кровать, кухня, пеленки, да домик, то у нас, в советской России, женщина может вместе с любым мужчиной рядом стоять и драться — и на фронте и в тылу. И инженером, и техником, и машинистом, и летчиком, и снайпером, и офицером, и трактористом, и танкистом. Совсем другая бабья порода пошла. Попили нашей кровушки, товарищи мужики! Будя!

Зазвучали мужские протесты. На комсомолку накинулись, вырвали из ее рук трубку и началась приятельская веселая возня. Пенза смотрел на все это с добродушием могучего, большого пса, наблюдающего за возней щенков.

— Эка разыгрались, — покровительственно произнес Полмаркса, присаживаясь к Пензе. — А ведь неунывающее племя наше советское. Веселость из него так и прет.

Пенза кивнул головой.

— Это потому, что оно, это племя, всем довольно. В старых еврейских легендах говорится, что Моисей вывел свой народ из Египта и повел его «в страну обетованную». Поход длился целых 40 лет. Старики все повымирали, а молодежи после пустыни новая земля показалась сущим раем…

Комсомолец недоуменно поднял брови.

— Ну, так что?.. Причем это?

— Да так, — уклонился от прямого ответа рабочий. — Просто наше советское племя иной жизни не видело и сравнения не знает. Вот ему немного и нужно, чтобы быть довольным.

Ни Таня, ни Полмаркса не поняли, что, собственно, хотел сказать этими словами их взрослый гость. Комсомолец пристально вгляделся в спокойное, властное лицо Пензы и неожиданно спросил:

— А скажите, дядя Миша… Вот гляжу я на вас и кого-то мне ваша личность напоминает. Прямо, страх что-то знакомое!.. Вы, как ударник и изобретатель, не печатались в газетах? По случаю премий ваших?

— А ведь и верно, — откликнулась Таня, с улыбкой заглядывая снизу в лицо своего соседа. — На кого-то вы, Миша, очень здорово похожи!

Пенза спокойно пожал плечами и потянулся к пустой консервной коробке, заменявшей пепельницу, чтобы выколотить свою трубку.

— Только теперь заметили? Эх, вы, молодые зоркие глаза. Снайперы… Совы вы, а не стрелки… Да конечно же, я на кого-то похож. Не только на папу и маму… Ну, да я вам подскажу — меня уже сколько лет на производстве дразнят. В цехе прямо проходу нет: Тухачевский — и точка…

Опять зашумел, хор восклицаний.

— А и верно! Ну, прямо вылитый маршал! Только что, пожалуй, ростом не вышел, да плечьми поуже. А так— сплошной маршал.

— Ох, Миша, — лукаво заглянула Пензе в глаза Таня. — Ох, зря вы сознались. Вас теперь только «маршалом» звать и будут. У нас ребята зубастые… Кличку прицепят твердо.

— Ну, так что же? Есть Ведмедик, есть д'Артаньян, есть Королева и Полмаркса. Почему бы и Маршалу не быть? Пенза благодушно пожал плечами. — А мне что — зовите, как нравится. Этакая важность! — Ну, вот и ладно. Почему нашей компашке своего собственного маршала не заиметь? А потом, наш Миша в военном деле — прямо мастак. Так и чешет… Значит, заметано, товарищ маршал! Ведмедик, налей-ка по баночке по этому случайно случившемуся случаю.

Опять звякнули рюмки и темы веселого разговора пошли играть в чехарду. Полмаркса затянул пьяным голосом:

Шум и хохот опять заполнили комнатку. — Только вы там что хотите, — шепнула Таня, чокаясь с Пензой, — но я вас никогда маршалом называть не буду. — Это почему так? — улыбнулся тот.

— А потому, что вы для меня никакой не маршал, а Миша, просто милый Мишенька.

Слово прозвучало шутливо, но за этой шутливостью ясно почувствовались нежность и сердечность. Смеющиеся, чистые, голубые глаза сияли так правдиво и открыто, что закаменевшее сердце старого солдата было тронуто. Жесткие морщинки у углов его красивого, круто вырезанного рта, смягчились. Он ласково улыбнулся девушке и дружески похлопал по ее руке.

— Миша, так Миша… Не возражаю, Танюша. Ведь и мне надоело слово «маршал» — меня всегда так зовут… На моем заводе, конечно… Так что ж, милая королева, не выпить ли нам по этому случаю на брудершафт?

Лицо Тани радостно вспыхнуло и она хлопнула в ладоши.

— Идет, идет… Хорошо придумано. Эй, там, Четвертьмаркса, дай сюда бутылку.

— А ты чего вне очереди суешься?

— Да мы вот с Мишей на брудершафт выпиваем.

— Ого… Здорово! Околпачила-таки уже наша Танька бедного маршала. Ну, так и мы тоже, может, на ты выпить с маршалом хотим. Всякому, небось, лестно…

Пенза улыбнулся, глядя на окружающие его дружеские, веселые лица.

— Ладно. Согласен со всеми, но только — тпру —… Целоваться буду с одной Таней. А то губы у меня не казенные. Еще мозоли набьешь!

— Ну и чорт с тобой. Краля какая маршальская нашлась! Шаляпин, подумаешь! Обойдется и без поцелуев. Нам лишь бы повод выпить был…

Водка Тане и Пензе была торжественно налита. Оба они встали, осторожно скрестили руки и медленно поднесли рюмки ко рту.

— Пей до дна. Пей до дна… Пей до дна, — пел веселый хор приятелей.

— Ну, а теперь целуйтесь, — скомандовал Полмаркса. — Да взасос, по-русски. Чорт с тобой, маршал, мы парни сравнительно неревнивые. В СССР ревность в отставке. Ну-ка…

— Ай, да Танька — и ее водка забрала.

— Ну что ж:

— А нну-ка, чтобы аж губы вспухли!

Таня смело протянула свои обнаженные загорелые руки-, обняла шею рабочего и сердечно и просто поцеловала его в губы. Голубые глаза опять блеснули весельем и нежностью. Пенза ответил так же ласково и почувствовал, что уже давно у него на душе не было так легко и светло, как теперь, при шуме и гвалте этой веселой молодой компании и после крепкого поцелуя этой милой девушки.

— Ну, а теперь по старинному обычаю хорошенько обматерите друг друга…

Пенза не нашел сразу, как бы посмешнее выругать девушку. А потом усмехнулся.

— Эх ты, одноногая парашютистка!..

— Классически… Нет, слабо… Ну, а ты, Танька… Лай его покрепче!

Девушка наморщила лоб, а потом весело засмеялась: —Эх ты, липовый маршал!

На этот раз сам Пенза от души расхохотался. Его смех, впервые громко прозвучавший в молодой компании, вызвал самый заразительный отклик.

— Вот, чорт, — с трудом промолвил Ведмедик, вытирая выступившие от смеха слезы. — Никогда в жизни так не ржал, как сегодня. Прямо зараза…

— Правильно, стрелок. Если глотка водкой смазана — оно всегда веселее. А мы вот теперь, на закуску, песенку какую-нибудь грянем. Д'Артаньяшка, сбегай, друже, к соседям — попроси гармошку. А ты, Танька, настройся спеть нашу комсомольскую… Там ведь как раз про меня сказано — «холодный полюс откроем». Скоро, может, я от вас улечу в ледяные тартарары. Шрайб открыткес по адресу: «Северный полюс. Полмарксу»…

— Идет.

— Правильно: «пой песни, хоть тресни, а жрать не проси…» Через минуту грянули первые аккорды гармонии, и свежий мелодичный голосок Тани зазвенел в притихшей комнатке:

Хор тихо и дружно подхватил:

Опять зазвучали смелые бодрые слова, полные молодого задора:

Песня звучала с большим подъемом. Пенза с новым для него Наслаждением, вслушивался в мягкий голосок Тани и внимательно присматривался к лицам молодых людей и выражению их чувств. Хоровая фраза — «Из нас героем становится любой» — прозвучала уверенно и твердо. Молодые лица сияли, глаза смотрели бодро и смело — молодежь пела о самой себе:

Опять хор прозвучал, словно какая-то песенная клятва: «

Да, «Интернационал» так не поют, — мелькнуло в мыслях у Пензы. — Молодое сердце уже не вздрагивает от призывов мировой революции. Ему, русскому молодому сердцу, дай другие слова — Родину, Россию, Отечество. Героизм во имя Ее… Только это поднимет ее на бой, на жертвы, на смерть. Молодая Россия хочет во что-то верить и кого-то любить. Тысячелетняя история великого народа звучит даже в этих горячих звуках, в этих словах, от которых загораются русские сердца:

Пенза так задумался над своими мыслями, что не сразу заметил, как стали убирать стол, чтобы освободить место для танцев. Он встряхнулся и еще раз, улыбаясь по-новому, оглядел своих молодых приятелей.

«Если таких вот ребят у нас много, не пропадем», — тепло подумал он. — На такие вот их чувства только и стоит ставить крупную ставку… С такой молодежью каждый победит!..

Потом, взглянув на часы-браслет, он подошел к Тане.

— Простите, хозяюшка, — начал он, но сердитый взгляд остановил его. — Да, виноват, — вспомнил он, улыбаясь, — прости, Таня… Но мне, к сожалению, уходить нужно — скоро моя смена на заводе. Я ведь и без того себя виновным чувствую — столько времени с вами пробыл! А ведь у меня изобретения лежат, дожидаются… Но уж очень хорошо было мне с вами — прямо душой отдохнул… А теперь покажи мне, милая, ход к воротам. А то уже темно и я у вас тут заблудиться могу.

Девушка даже и не пыталась убедить Пензу остаться подольше. Она уже знала, что если рабочий что-либо говорит, то это твердо, точно и… решено. Поэтому она молча подхватила его руку, они незаметно, не прощаясь, выскользнули из шумящей веселыми голосами комнаты и вышли в коридор. Через несколько минут они стояли у ворот на улицу.

— А, может быть, тебя, Миша, к траму проводить? — заботливо спросила Таня. — А то ты еще запутаешься…

Пенза благодушно рассмеялся.

— Ну, вот еще что выдумала! Иди назад, Танечка. У тебя ведь гости — потанцуешь за мое здоровье.

— Да, я ведь ка-а-апельку хромоножка!

— Ну, так тем более, тебе гулять незачем. До свиданья, милая.

Голос Пензы звучал очень задушевно и тепло. Это странное соединение в новом друге суровости, силы и нежности удивляло и очаровывало девушку. Она чувствовала, что этот рабочий — человек энергии, решительности и действия. Он несомненно видел много крови и смертей на фронтах, и это не могло не наложить известного отпечатка жестокости и на его лицо, и на его душу. Но где-то в глубине у него еще сохранилось, все-таки, что-то сердечное, теплое… Вот как этот ласковый тон и слова. Как это чудесно!.. Сердце девушки дрогнуло ответной нежностью.

— До свиданья, милый… А когда я тебя опять увижу?

— Уж и не знаю, Танюшенька… Работы очень много. Но ведь теперь я знаю твой адрес и могу всегда тебе написать, что и как. Ладно?

— Ну, конечно… Я… Я всегда рада буду тебя видеть. До свиданья.

Опять девичьи руки обняли сильную шею рабочего. Это был уже третий поцелуй в течение дня. Но если первый — у парашютной вышки — был словно просьбой о прощении и радостью за прошедшую опасность, а второй, после «брудершафта», дружеский и смелый, то этот поцелуй у ворот был совсем иным — застенчивым и робким. Нежные девичьи губы мягко прижались к твердым мужским и какое-то новое опьянение качнуло Пензу. Не мужское желание, не жадная, а какая-то теплая волна прошла по закаленному сердцу. Рабочий крепко обнял прильнувшую к нему девушку, шутливо сжал ее в своих сильных руках, и — о чудо! — вдруг женские ребра хрустнули каким-то мягким, веселым аккордом, рокотом, словно там, внутри, раскрылись какие-то затворы, чтобы впустить к себе прижатое мужское сердце…

Через полчаса рабочий шел от трамвайной остановки к стоявшей в тени военной машине и его губы как-то смущенно кривились в непривычной мягкой улыбке. Потянувшись механическим движением за трубкой в карман, он нащупал там небольшой сверток и опять теплая волна прошла по его сердцу. Это перед расставанием ему сунула Таня:

— Тут тебе, Мишенька, пара бутербродов. Завтра утром на работу пойдешь — меня хорошим словом вспомнишь.

Ведь, этакое «святое женское беспокойство»! Что делали бы бедные мужчины без женской жалости на свете?.. Пенза-Тухачевский даже рассмеялся, представив себе свой утренний завтрак, где было все, что только он мог захотеть, — русского и заграничного. А тут — простой бутерброд, оторванный от скудного студенческого пайка. И ведь не откажешься от такого подарка, — он ведь от чистого девичьего сердца.

Он развернул бумагу и, улыбаясь, откусил кусок хлеба. В этот момент под ногами его что-то взвизгнуло. Маленький покинутый щенок, ушибленный ногой, жалуясь на свою бедную долю, пополз в сторонку.

— Ах ты, бедолага, — сочувственно произнес Пенза и благодушие собственного замечания рассмешило его.

Видно и меня водочка стала разбирать, — подумал он. — Стареешь, стареешь, товарищ маршал. Сердце нужный закал теряет.

Но было неожиданно так приятно почувствовать себя добрым. Ласковое лицо Тани встало перед ним. «Укротительница свирепых маршалов», — улыбнулся он и внезапно повернул обратно. Темный клубочек, прижавшийся в тени забора, старался быть совсем незаметным. Кругом было так шумно. Ничего ласкового и вкусного. Только что чья-то равнодушная нога больно ударила его… Одинокий, заброшенный щенок жался под забором и тихонько поскуливал. Неожиданно к нему наклонилась большая тень, чья-то рука ласково погладила его взъерошенную грязную шерстку и положила перед его мордочкой что-то благоухающее. И когда, захлебываясь от жадности и попискивая от голода, щенок стал есть что-то вкусное, чей-то дружелюбный голос сверху произнес:

— Жри, жри, малыш! Помни, что даже на этом сволочном свете есть все-таки добрые женские сердца… Добрые и к щенятам, и к маршалам.

Человек отошел и опять усмехнулся.

«Нет, в конце концов, тот еще не стар, кто еще может делать глупости!..» И внезапно фигура произнесшего эти слова человека еще более выпрямилась, словно новая волна бодрости прошла по сильному телу…

Старый шофер, закрывая дверцу машины за своим начальником, заметил это новое выражение лица и подумал:

— А, видать, хорошо провел времечко маршал-то наш! На службе, небось, всегда кремень, а не человек… Машина… А тут — поди ж ты — словно потеплел! И ведь не похоже, чтобы выпивши. Видать, что-то хорошее мимо сердца прошло…