"Homo гитлер: психограмма диктатора" - читать интересную книгу автора (Кох-Хиллебрехт Манфред)

2.2. Личность ЭЙДЕТИКА

Эйдетизм не ограничивается феноменом фотографической памяти, он формирует особый тип человека, который выделяется целым набором способностей, которые в полной мере проявились у Гитлера.

Доктор Йенш установил связь между эйдетизмом и повышенной возбудимостью вегетативной нервной системы, которая проявляется в дыхательной аритмии, т. е. изменении частоты пульса при вдохе и усиленном потоотделении.74 У Гитлера наблюдались все вышеперечисленные симптомы. Вызванные аритмией нарушения дикции фюрера прекрасно слышны на пластинках и магнитофонных записях его выступлений. Также он сам не скрывал, что сильно потеет. Он рассказывал, что так потел во время публичных выступлений, что его рубаха промокала насквозь и портила костюм.

Также для эйдетиков характерны глаза на выкате, которые Йенш сравнивал с таким же симптомом, встречающимся у пациентов с базедовой болезнью. Он описал «большие, как у детей, сверкающие, смеющиеся или наполненные грустью глаза» эйдетика. На многочисленных фотографиях прекрасно видно, что у Гитлера были именно такие глаза. Г. Р. Тревор-Ропер был убежден, что глаза Гитлера обладали особо сильным действием. Он описывал «очарование, которое источал взгляд фюрера, которое, по-видимому, околдовывало людей». «Адольф Гитлер оказывал гипнотическое воздействие на разум и чувства всех, кто подчинялся его воли и следовал за ним…»[76] Этот физиологический признак, его глаза на выкате, очень сильно воздействовал на многих людей.

Шпеер оставил описание своей первой встречи с Гитлером, которая произвела на него весьма сильное впечатление. «Это было весной 1931 года, когда берлинские СА устроили так называемый путч Штеннеса. После того как фюрер сместил Штеннеса, он собрал всех местных штурмовиков и примыкающие к ним части во Дворце спорта». К удивлению собравшихся, Гитлер не стал произносить речей, но организовал весьма впечатляющий ритуал. Он прошел между «рядами одетых в форму людей, которые замерли, затаив дыхание. Затем фюрер начал обходить колонны. В огромном зале раздавался только звук его шагов. Так продолжалось в течение нескольких часов. Наконец он подошел к шеренге, в которой стоял я. Он бросил на нас взгляд, полный осуждения, как будто хотел обязать нас соблюдать его приказы. Когда он приблизился ко мне, я почувствовал, что оказался в безраздельной власти этих широко раскрытых глаз. Позднее я рассказал ему о нашей первой встрече, когда он случайно оказал на меня столь сильное впечатление. Однако Гитлер возразил мне: "Я знаю. Я могу вспомнить вас!"»[77]

Этот странный ритуал Гитлер повторил решающим голосованием в рейхстаге, которое было связано с попыткой дворцового переворота Штрассера. 8 декабря 1932 года Адольф Гитлер отказался от должности вице-канцлера в кабинете генерала Шляйхера. Уже 9 декабря каждый депутат — член НСДАП должен был поклясться в «вечной верности» фюреру.

Русский психиарт Александр Лурия (1902-1977) оставил нам тщательный анализ личности эйдетика.[78] Он не только описал «исключительную память» своего пациента Шерешевского, но в течение тридцати лет занимался исследованиями его личности. Лурия спрашивал себя, «как влияет столь замечательная память на другие аспекты личности человека? Какие изменения происходят в его внутреннем мире, в общении с другими людьми, во всем образе жизни, если один из элементов его психики, память, развивается настолько сильно, что это начинает отражаться на его жизнедеятельности?»

Журналист Шерешевский выделялся среди своих коллег тем, что во время совещаний в редакции никогда не делал записей и, тем не менее, все прекрасно помнил. Этот феномен был выражен настолько ярко, что в конце концов его отправили к невропатологу. Он использовал весьма своеобразный метод запоминания, перенося элементы окружающей его реальности, которые он желал сохранять, в мир фантазии, где они преобразовывались в зрительные символы некой непрерывной истории. Созданный подобным образом мир вымышленных представлений стал его собственной реальностью. «Каждый шум, каждый взгляд, каждый запах, каждое ощущение, каждое слово и иногда даже каждый слог, все идеи, образы и мысли в его голове сразу же превращались в ассоциации, связанные между собой визуально, акустически и тактильно».[79] Насколько удобно было запоминать таким способом информацию, настолько же трудно было жить с подобной памятью. «Чрезвычайная широта его интеллекта одновременно служила источником замешательства. Иногда он полностью выпадал из реальности, погружаясь в мир своих фантазий. Довольно сложно определить, были ли для журналиста реальностью фантазии, в которых он жил, или окружающий мир, в котором он был только гостем». По реакции окружающих людей Шерешевский знал о том, что он резко выделяется на фоне нормальных людей. «Меня можно назвать нефеш (идиш — "сонная рыба"). Например, когда кругом пожар, все бегают и суетятся, я стою и никак не могу понять, что происходит». Эйдетик не воспринимает происходящие вокруг него события, даже если речь идет о человеческой трагедии. Лурия назвал эту защитную реакцию «самоотстранение» и считал, что она отличается от феномена расщепления личности, который развивается при шизофрении.[80]

Адольф Гитлер точно так же реагировал на ужасы войны и действия своих подчиненных в лагерях уничтожения. Еще перед войной генерал фон Фрич заметил, что Гитлер всегда остается «холодным, как горный ледник». Даже те ужасные события, которые он пережил лично, оставались для него полностью чужды и не произвели никакого впечатления. Этим он резко отличался от Сталина, своего коллеги-тирана, лично интересовавшегося и руководившего репрессиями НКВД и террором, которым подверг собственный народ. «Он лично подписывал расстрельные списки с тысячами фамилий и заставлял делать это своих соратников». Интерес Гитлера к Холокосту ограничивался ежемесячным просмотром статистики убитых. «Фюрер принял информацию к сведению», — так характеризовал этот процесс Гиммлер.

Адольф Гитлер отстранился от каких-либо подробностей казни участников заговора 20 июля 1944 года. Ему просто не пришло бы в голову тайно присутствовать на процессах и слушать выступления своего Вышинского, прокурора Фрайслера, как любил делать во время «великой чистки» Сталин. Когда ему на стол положили фотографии казни, он не проявил к снимкам ни малейшего интереса и просто отодвинул их в сторону.

Он ни разу не был в концентрационном лагере. Будучи архитектором-любителем и проявляя большой интерес к технике, Гитлер оставался абсолютно холоден как к постройке лагерей, так и к конструкции газовых печей крематориев. Только на параде в 1939 году он впервые увидел подразделения СС «Мертвая голова», которые охраняли концлагеря. Также он не пожелал встретиться с Адольфом Эйхманом, референтом по еврейскому вопросу в РСХА, желавшим обсудить с ним наиболее важные аспекты Холокоста.

Только один раз, 7 октября 1942 года, Гитлер принял в рейхсканцелярии Одило Глобоника, руководителя операции «Рейнхардт». По этому поводу в его календаре имеется пометка «встреча с ген. губ. Глобусом» (генерал-губернатор Глобоник).[81]

Гитлер в принципе не мог испытывать сочувствие к кому-либо. Все проявления его характера сводились к показному формализму. Как уже было отмечено, фюрер не был способен к духовному сопереживанию. Пассажы в «Майн кампф», призванные вызвать у читателя симпатию, звучат сухо и пусто. О смерти своей матери он писал: «Я уважал отца, но любил мать». Эта фраза ничего не говорит ни об этой женщине, ни о ее жизни. О смерти его фронтовых товарищей мы узнаем только то, что в начале войны они погибали с немецким гимном на устах, а к концу войны — с марксистскими лозунгами в голове. В книге не содержится сведений ни об одном фронтовом друге Гитлера. Смерть его друга и учителя Дитриха Экарта описана несколькими громкими фразами: «Он посвятил жизнь пробуждению нашего народа». Алану Буллоку бросилось в глаза, что Гитлер не проявлял особого участия в судьбах рабочих, хотя не раз заявлял, что они являются одной из главных его забот. «Хотя Гитлер и описывает в "Майн кампф" нищету, в которой тогда жили венские рабочие, делает он это только исключительно в литературных целях, а вовсе не из сочувствия к ним».[82] Во время ноябрьского путча был убит ближайший друг Гитлера фон Шойбнер-Рихтер, который шагал рядом в ним в колонне, направлявшейся к Фельдхеррнхале. Он упомянут в списке тех, кому посвящена «Майн кампф», но больше о нем в книге нет ни слова. Также в книге нет никаких сведений о Хутмахере, чья кровь обагрила впоследствии знаменитое партийное знамя, которое он нес во главе колонны путчистов. В «Майн кампф» нет ни следа от той свойственной венцам сентиментальности, которую он в дни своей юности мог бы позаимствовать у ним вместо националистических и антисемитских лозунгов.

6 октября 1939 года, отчитываясь перед рейхстагом по результатам Польской кампании, в качестве примера героизма немецкой армии Гитлер рассказал депутатам об одном тяжело раненом офицере, однако в его речи не было и следа сочувствия: «В то время, когда вражеское радио уже праздновало победу, передавая сообщение о прорыве поляков на Лодзь, один дивизионный генерал, получивший серьезное ранение в руку, докладывал мне о том, что проведена контратака и благодаря героизму наших солдат прорыв ликвидирован». Погибшие и раненые были для Гитлера только статистикой. Просмотрев цифры, он лаконично замечал: «Здесь потери действительно высоки».

При расширении военного полигона в Нижней Австрии Адольф Гитлер позволил снести его родные деревни Деллерсхайм и Штронес. При этом были уничтожены даже могилы его предков. Иоахим Фест считал, что Гитлер сделал это специально, чтобы стереть следы своего происхождения. Однако вполне возможно, что у этого решения был и другой мотив. Подобное отношение к своей исторической родине могло быть еще одним проявлением эйдетической эмоциональной холодности Гитлера, которую он пытался выдавать за солдатскую жесткость.

После весьма нелицеприятных слов Адольф Гитлер снял с должности первого главу гестапо Рудольфа Дильса, который протестовал против разгула политического террора, который устроили СА после прихода нацистов к власти в начале 1933 года. Тем не менее он не мог оставить вовсе без внимания доклад о том, как штурмовики расстреливают врагов государства при попытке к бегству. «Вы не должны спотыкаться о труп каждого убитого ими человека», — сказал он Дильсу.[83]

Гитлер не колеблясь подписывал смертные приговоры. Он совершенно спокойно позволил убить своего наиболее близкого друга Рема. Фюрер любил повторять, что в любой ситуации нужно сохранять ледяное спокойствие. После подавления «путча Рема» начальнику лейбштандарта Гитлера Зеппу Дитриху было поручено расстрелять шесть «путчистов», которые содержались в городской тюрьме Мюнхена. Уже после войны генерал СС вспоминал: «1 июля 1934 года я прибыл в Берлин на машине и сообщил Гитлеру, что его приказ выполнен и шесть заключенных расстреляны. Фюрер никак не отреагировал на мои слова. Он только поинтересовался, готова ли моя рота вернуться назад».[84]

Во время расправы над участниками «путча Рема» был также убит пастор Штемпфле. Он был застрелен по пути в концентрационный лагерь Дахау. Пастор помог Гитлеру отредактировать «Майн кампф» и был связным между Союзом Оберланд и руководством полиции. Гитлер удостоит его смерть следующим комментарием: «Эти свиньи убили моего доброго пастора Штемпфле».[85]

Гитлер узнал об убийстве австрийского канцлера Дольфуса 25 июля 1934 года на премьере оперы «Золото Рейна» в Байройте. В его поведении не было заметно и следа озабоченности, «как ни в чем не бывало фюрер направился в ресторан и заказал себе печеночные клецки».[86] Когда 24 апреля 1943 года ему доложили о капитуляции Италии, его главного союзника, «он спокойно продолжил второстепенный разговор о новых видах оружия». Как писал Альберт Шпеер, «его самообладание оказывало на всех сильнейшее действие».[87]

23 ноября 1939 года во время обсуждении в рейхсканцелярии результатов Польской кампании с командующими групп армий и участвовавшими в боевых действиях генералами возникла дискуссия. «Генералы указывали на то, что из-за недостаточного уровня подготовки немецких подразделений офицеры вынуждены были лично водить солдат в атаку. Это привело к чрезвычайно высоким потерям среди офицерского состава. На это Гитлер заявил, что в Германии пока еще хватает людей».[88]

По свидетельству госсекретаря министерства иностранных дел фон Вайцзекера, перед началом Французской кампании Адольф Гитлер сказал ему: «Пусть эта война будет стоить мне миллиона человек, но противник также потеряет миллион и не сможет этого выдержать».

Подобное отношение Гитлера к смерти объясняется фронтовым опытом эйдетика. Он сам был удивлен, что ничего не испытывал при гибели своих товарищей. Фюрер с удовлетворением отмечал, что его эсэсовцы, отрекшись от христианства, тем не менее стойко сражаются на фронте и смело идут на смерть. «У меня шесть дивизий СС, в которых нет ни одного верующего солдата, но все они погибают со спокойной душой».[89]

20 декабря 1941 года в ставке фюрера генерал Гудериан рассказал Гитлеру об ужасных потерях, которые несут немецкие солдаты из-за суровой русской зимы: «Уже в ходе этой зимы вследствие подобной тактики мы обескровим не только офицерский и унтер-офицерский корпус, но и полностью истратим все резервы для возмещения потерь в нем, причем сделано это будет без всякой пользы и смысла». В ответ на это генерал услышал: «А вы думаете, что гренадеры Фридриха Великого хотели умирать?» Как и король Фридрих, он считал себя вправе «потребовать от каждого германского солдата пожертвовать своей жизнью». В заключение он заявил Гудериану: «Страдания солдат оказывают на вас излишне сильное впечатление. Вы слишком сильно сочувствуете солдатам. Вы не должны принимать все это так близко к сердцу. Поверьте мне, на расстоянии вещи видятся в более верном свете».

Точно так же мало впечатлили фюрера неописуемые страдания немецкой армии во время катастрофы под Сталинградом. 23 января 1943 года старший лейтенант Генерального штаба Гелестин фон Цицевиц, один из последних, кому удалось выбраться из «котла», прибыл в ставку и лично доложил Гитлеру о бедственном положении армии в окруженном Сталинграде. Выслушав его доклад, Гитлер в очередной раз заявил о необходимости сражаться до последнего патрона и отказался попытаться деблокировать войска. Фон Цицевиц возразил: «Мой фюрер, я должен сообщить, что люди под Сталинградом не могут продолжать сопротивление до последнего патрона, потому что, во-первых, они больше физически не в состоянии воевать, а во-вторых, у них нет уже этого последнего патрона». На это Гитлер безразлично ответил: «Люди быстро восстанавливаются».[90]

Когда Гитлер узнал, что после капитуляции под Сталинградом фельдмаршал Паулюс сдался в плен, он был возмущен, что тот не покончил жизнь самоубийством: «Что теперь есть жизнь? Жизнь — это народ, а индивидуум должен умереть. Жизнь отдельного человека подчинена народу, в котором он родился. Мужчина должен был застрелиться, как военачальники прошлого бросались на меч, когда видели, что дело проиграно».[91] В понимании Гитлера всемирная история должна была протекать по безжалостному сценарию, созданному им из смеси книг Карла Мая, дневников Вагнера и описаний сражений, взятых из учебников.

Штальберг, адъютант фельдмаршала фон Манштейна, вспоминал, что на одном из оперативных совещаний в 1944 году в ставке фюрера генерал Цейтцлер сказал, что, прежде чем перейти к повестке дня, он должен сообщить о том, что за последние 24 часа на фронте были убиты не меньше трех генералов. Гитлер, чей взгляд как обычно был устремлен на карту, никак не отреагировал. После нескольких секунд молчания, последовавших после этого потрясающего сообщения, я услышал, как Гитлер сказал: И что дальше?»[92] Страдания простых солдат также не вызывали у него ни малейшего сочувствия. Альберт Шпеер рассказал о поездке с фюрером по железной дороге, которая состоялась 7 ноября 1941 года: «Когда поздним вечером мы с Гитлером сели за богато накрытый стол в вагоне-ресторане, мы не сразу заметили, что на соседнем пути стоит военный эшелон. Из теплушек на сидящих за столом пристально смотрели голодные измученные немецкие солдаты, которых перебрасывали с Восточного фронта в тыл, некоторые из них были ранены. Увидев подобную сцену всего в двух метрах от своего окна, Гитлер вскочил. Однако он не стал приветствовать солдат и вообще как-то реагировать на них. Вместо этого он приказал быстро опустить шторы. Так закончилась одна из редких во второй половине войны встреч фюрера с простыми солдатами, среди которых когда-то был и он сам».[93]

Даже жертвы бомбардировок союзников не вызывали сочувствия у Гитлера. Он настойчиво отказывался осматривать разрушенные города. Альберт Шпеер все время безуспешно пытался вызвать интерес фюрера к этой проблеме: «Всякий раз он прерывал меня, едва я начинал разговор на эту тему: "Кстати, Шпеер, сколько танков вы можете произвести в следующем месяце?"»[94]

Когда же он помимо воли вынужден был наблюдать ужасные опустошения, причиненные немецким городам бомбами противника, то они не вызывали у него каких-либо чувств. Шпеер вспоминал: «При поездках от Штеттинского вокзала до рейхcканцелярии или в Мюнхене от вокзала к его квартире на Принцрегентштрассе он приказывал шоферу ехать самым коротким путем, тогда как ранее любил ехать объездными путями, чтобы полюбоваться городом. Несколько раз я сопровождал его в этих поездках и видел, как безучастно он реагировал на картины страшного разрушения, которые проносились за окном автомобиля».[95] «Он ни разу не посетил пострадавший от бомбардировок немецкий город, а разрушение какого-либо значительного общественного здания печалило его намного больше, чем сообщения о гибели людей».[96]

14 марта 1944 года он шокировал Геббельса своим бессердечным отношением к происходящему. Гитлер заявил, что воздушный террор союзников имеет «свои положительные стороны», поскольку разрушает средневековую застройку, освобождая место для современного автомобильного движения. «Конечно, было бы хорошо сохранить несколько подобных городов, но множество их будет тормозить развитие экономики и современного движения транспорта».

При уничтожении русских городов его немного печалила гибель памятников архитектуры, но огромные человеческие жертвы совершенно его не трогали. Гитлер прекрасно знал собственную психическую организацию и поделился со Шпеером результатами своей интроспекции: «Я ничего не почувствую, если Киев, Москва и Петербург будут стерты с лица земли».[97]

Само собой разумеется, что он не чувствовал свою ответственность за то, что стал причиной гибели миллионов евреев. Когда Генриетта фон Ширах, ставшая свидетельницей депортации евреев из Голландии, попеняла фюрера на излишнюю жестокость, он ответил: «Война есть война».[98]

Осенью 1941 года шеф армейской разведки генерал Канарис пожаловался Гитлеру на излишнюю жестокость эсэсовцев, которые расстреляли немецких евреев, в том числе и фронтовиков первой мировой, вместо того чтобы вывезти их в специальное гетто близ Терезинштадта. В ответ на это фюрер заявил: «Мой господин, вы желаете остаться мягким. Мне же приходится делать то, на что не способен никто другой!»[99]

10 мая 1941 года заместитель фюрера по партии Рудольф Гесс на «Мессершмидте-110» бежал из Аугсбурга в Шотландию. Гитлеру доложили о происшедшем ранним утром 11 мая. Его первой реакцией стало пожелание смерти своему старому другу: «Будем надеяться, что он упал в море».[100] Граф Шрауфенберг, осуществивший покушение на Гитлера, считал его «человеком под вуалью».

Армейский адъютант фюрера Энгель писал: «Он, как отец, заботился о своей секретарше, у которой случилось растяжение связок голеностопного сустава, и одновременно совершенно спокойно принимал решения, из-за которых должны были погибнуть тысячи людей».[101]

Однако данный пример с секретаршей вовсе не противоречит всему вышесказанному. Адольф Гитлер был прирожденным актером, который играл на чувствах других людей. Это свойство фюрера прекрасно использовала режиссер Лени Рифеншталь. Так, на партийном съезде 1934 года в ее распоряжение были предоставлены специальные подъемные краны, при помощи которых можно было снимать происходившее камерами с необычных ракурсов. Опасения, что шум камер прямо перед ним помешает Гитлеру выступать, оказались излишними. Наоборот, фюрер совершенно не реагировал на съемку, что вызвало профессиональное восхищение режиссера.

Позднее Гитлера непрерывно фотографировали, что совсем не мешало его работе. Также он не имел ничего против того, что его монологи в ставке постоянно фиксировались стенографистом. Его вообще не раздражало, что за ним записывают.[102]

Безразличие Адольфа Гитлера отражалось и на его тактике ведения переговоров. Фюрер довольно часто удивлял партнеров по переговорам тем, что в принципе не реагировал на их предложения, возражения или жалобы. По свидетельству шведского дипломата Свена Хедина, «при общении с чужими людьми его тактика сводилась к тому, чтобы навязать собеседнику свою волю. При этом его совершенно не интересовало, что тот хотел или думал».[103]

Фактически Адольф Гитлер мог полностью отстраняться от окружающей действительности. Именно это в последний период войны позволило ему полностью игнорировать советы начальника штаба Йодля. «Гитлер просто не реагировал на предложения Йодля».[104]

Эрих Фромм объяснял холодность Гитлера, «его отстраненность, полное отсутствие любви, тепла и сочувствия» нарциссизмом: «Все свидетельства современников сходятся на том, что у Гитлера были холодные глаза, что его лицо источало холод, отвергая какое-либо сопереживание… Окружающий мир интересовал его постольку, поскольку является предметом его планов и намерений, другие люди были для него только винтиками, которые можно было использовать для достижения намеченных целей».[105]

Неприступность Адольфа Гитлера особенно ударяла по людям, которые стремились установить с ним доверительные отношения. Шпеер писал: «Никому не удавалось проникнуть в его сущность, потому что она была пуста и мертва».[106] Со своими сотрудниками он вел себя так, как будто это были не одушевленные существа, а пустые места.[107] Несмотря на свою кажущуюся приветливость фюрер всегда оставался неприступен. 1 апреля 1935 года Ева Браун записала в своем дневнике: «Вчера мы были приглашены на ужин в ресторан "Четыре времени года". В течение трех часов я вынуждена была сидеть рядом с ним, не имея возможности сказать ему ни единого слова. При расставании он вручил мне, как это уже было однажды, конверт с деньгами. Как бы было прекрасно, если бы он вложил в конверт записку с несколькими ласковыми словами, это бы меня очень порадовало. Но он и не думает об этом».

Недостаточная социализация Гитлера проявлялась и в том, что у него не было ни одного друга. Генерал Гудериан, который более года ежедневно присутствовал на оперативных совещаниях в ставке, писал: «Насколько я мог видеть, рядом с ним не было ни единого человека. Он одиноко шел по жизни, переполненный своими гигантскими планами».[108]

Адольф Гитлер никогда не обсуждал принятие важных решений с доверенными лицами. Он просто игнорировал соглашения о консультациях, которые были подписаны с другими государствами. Гитлер «принципиально ни с кем не консультировался перед какими-либо важными акциями, ни единого раза он не посоветовался со своими сотрудниками или своим другом Муссолини». Выступая на партийном съезде 14 сентября 1936 года, он сказал, что достиг таких успехов только «потому, что никогда не поддавался слабости и не отклонялся от однажды выбранного пути».

Незадолго перед казнью Риббентроп признавался: «Дело в том, что я, несмотря на нашу длительную совместную работу, остался так же далек от фюрера, как и в день нашего знакомства». Адъютант фюрера Хосбах писал, что хотя он ежедневно общался с Гитлером, но так и не смог установить с ним простые человеческие отношения.[109] Уже находясь в камере, 10 ноября 1946 года генерал-полковник Йодль спрашивал себя, как он должен относиться к человеку, «во имя которого я в течение долгих лет вел столь тяжелую и самоотверженную борьбу… Я и сегодня не знаю, во что он верил, о чем думал и чего хотел».[110] Оглядываясь назад, фельдмаршал фон Манштейн писал: «Вполне естественно, что какие-либо доверительные отношения междудиктатором, фанатиком, который думал только о своих целях и верил в собственное "предназначение", и военным руководством не могли возникнуть в принципе. Гитлер вообще не испытывал к нам никакой личной заинтересованности».[111]

Давая показания перед международным военным трибуналом в Нюрнберге 24 апреля 1946 года, Юлиус Штрайхер заявил: «Адольф Гитлер был настолько своеобразен в личных отношениях, что, я думаю, можно сказать, что дружбу между ним и другими мужчинами нельзя было назвать настоящей и искренней. С ним было крайне тяжело наладить близкие отношения».[112]

По отношению к «чужим для него людям он мог проявлять сдержанность, граничившую с безразличием, если, конечно, они по каким-либо причинам не вызывали его интереса». Эта нелюдимость чувствовалась даже во время официальных приемов. Как писал Хосбах, «Гитлер с большим трудом играл роль хозяина дома и нередко разочаровывал приглашенных, особенно дам, своим нежеланием идти на контакт и поддерживать беседу».

Едва ли стоит требовать внутреннего участия от людей, которые по долгу службы должны иметь дело с мертвецами. Более того, именно устойчивая психика и даже некоторая черствость являются главными предпосылками исполнения профессии. У могильщика не хватит слез плакать над каждой могилой, которую он должен засыпать. Подобное отношение освящено традицией. Могильщик в шекспировском «Гамлете» предстает скорее философом, чем чувствительным, сопереживающим чужому горю человеком. В детективных фильмах судебные медики отличаются особенно толстой кожей. Не без внутреннего замирания мы видим на экране, как патологоанатомы, стоя рядом с развороченными трупами, совершенно спокойно и с большим аппетитом едят свои бутерброды.

Адольф Гитлер профессионально играл роль главного государственного скорбящего. Он обладал выдающейся способностью принимать участие в траурных мероприятиях, причем в масштабах, явно превышавших протокольные обязанности главы государства. По-видимому, здесь нашли свое отражение эйдетизм фюрера, детские воспоминания о довольно частых погребениях членов собственной семьи, свойственная крестьянам любовь к хорошо организованным похоронам и присущая австрийцам пышность погребальных обрядов[113]

Уже в Байройте он обнаружил сильное театральное воздействие посещения траурных мероприятий. При посещении виллы Ванфрид в 1931 году он не упустил случая посетить могилу Рихарда Вагнера и постоять там несколько минут в полном одиночестве.

21 марта 1933 года мощное пропагандистское мероприятие «День Потсдама» Гитлер начал со службы в протестантской Гарнизонной церкви. Поскольку рейхсканцлер был католиком, в католической приходской церкви рядом с алтарем для него поставили специальное кресло, которое, однако, осталось пустым. Адольф Гитлер использовал то огромное пропагандистское действие, которое оказывало на людей посещение могилы. Официальный отчет о мероприятии гласил: «Во время официальной службы в церкви канцлер… посетил могилу убитого штурмовика на Луизенштедтском кладбище в Берлине. Он возложил венок с надписью "Моему погибшему товарищу"».

30 июля 1933 года после завершения фестиваля в Байройте Гитлер возложил венки с черно-желто-красными лентами на могилы Рихарда, Козимы и Зигфрида Вагнеров. В ноябре 1933 года он превратил в политическую демонстрацию похороны солдат рейхсвера, погибших во время случайного инцидента на германо-австрийской границе. 1 июня 1935 года Гитлер принимал участие в похоронах Карины Геринг. 11 ноября того же года участвовал в траурных мероприятиях по поводу смерти фрау Фестер-Ницше, сестры великого философа. В мае все того же 1935 года он организовал в берлинском католическом соборе Святой Ядвиги торжественную траурную мессу в память польского маршала Пилсудского, а в октябре — перезахоронение праха Гинденбурга в склепе памятника в честь победы под Танненбергом в Восточной Пруссии.

Вершиной его способностей участвовать в траурных мероприятиях стала ежегодная поминальная церемония в честь погибших во время ноябрьского путча. «Апогеем культа мертвых было шествие фюрера к одному из открытых храмов и траурное молчание перед саркофагами, где лежали 16 "отдавших кровь за нацистское движение"».[114]

Ночью 8 ноября 1935 года их тела были эксгумированы, 16 новых роскошных фобов водрузили на лафеты и в свете факелов были торжественно перевезены с мюнхенского Северного кладбища к Фельдхеррнхале. Там Адольф Гитлер первым «поднялся на ступеньки к покрытым флагами со свастикой фобам, после чего за ним последовали ветераны партии, чтобы песней приветствовать своих погибших товарищей».[115]

В январе 1936 года он организовал в берлинской англиканской церкви Святого Георга поминальную службу на смерть английского короля Георга V. Также он присутствовал на похоронах

своего личного шофера Шрека. 12 февраля того же года Гитлер принимал участие в погребении убитого в Швейцарии ландс-группенфюрера Вильгельма Густлофа, 30 декабря — в похоронах генерал-полковника фон Секта. 17 июня 1937 года фюрер участвовал в погребении экипажа карманного линкора «Германия», который погиб в ходе гражданской войны в Испании, 22 декабря того же года — в похоронах генерала Людендорфа.

В начале нацистского движения покойный вместе с фюрером шел к Фельдхеррнхале, но затем отошел от нацизма и даже уговаривал своего старого друга Гинденбурга не назначать Гитлера рейхсканцлером. Более того, даже после прихода фюрера к власти генерал не желал иметь с ним ничего общего, поскольку считал его инструментом в руках евреев. Людендорф хотел быть похороненным в городке Туцинг, где он прожил последние годы. Однако Гитлер решил по-другому. Он превратил его похороны «в важное государственное событие и 22 декабря 1937 года захоронил генерала перед Фельдхеррнхале в Мюнхене. Он подошел к фобу, принял соответствующую позу и торжественно произнес: "Генерал Людендорф, от имени всего немецкого народа с чувством глубокой благодарности я возлагаю этот венок"».[116]

В 1938 году он посетил погребение барона Эмиля Курдорфа, крупного рурского промышленника, который поддерживал нацистов до их прихода к власти. 17 ноября 1938 года Гитлер принял участие в панихиде по дипломату Эрнсту фон Рату в дюссельдорфском Рейххале. 13 февраля 1939 года он возложил лавровый венок на могилу Бисмарка в Фридрихруе, а 2 июля того же года участвовал в похоронах генерала Кнохенхауэра, командира 10-го армейского корпуса в Гамбурге.

Неудачное покушение Эльзера на фюрера 11 ноября 1939 года Гитлер использовал как повод для организации пышной траурной церемонии перед Фельдхеррнхале в честь жертв взрыва. Гитлер «с черным крапом на левом рукаве пальто возложил венки к гробам, после чего постоял перед ними несколько минут в полном молчании».[117]

С 1941 года война периодически предоставляла возможность устраивать торжественные траурные церемонии, каковыми стали похороны погибших асов люфтваффе Эрнста Удета и Вернера Мельдера. 12 февраля 1942 года в Мозаичном зале рейхсканцелярии состоялось поминовение погибшего в катастрофе рейхсминистра Тодта. Гитлер лично произнес речь и несколько раз прерывался от волнения.[118] 21 мая 1942 года фюрер принял участие в похоронах в Берлине гауляйтера Карла Ревера, использовав их как очередной повод для театрального представления в своем духе: «Гитлер прошел по проходу, остановился перед гробом, вскинул в приветствии руку, после чего участливо пожат руки присутствовавшим».[119] 9 июля того же года в Мозаичном зале рейхсканцелярии вновь была организована траурная церемония, на этот раз хоронили Рейнхарда Гейдриха. 7 мая 1943 года подобной посмертной чести удостоился Виктор Люце. 17 апреля 1944 года Гитлер посетил похороны гауляйтера Вагрена, состоявшиеся в Мюнхене. Последней публичной траурной церемонией, в которой принял участие фюрер, стало погребение генерал-полковника Дитля 1 июля 1944 года.

Для своего последнего траурного мероприятия в бункере под рейхсканцелярией Адольф Гитлер специально подобрал зрителей: он вызвал в Берлин генерал-полковника фон Грайма и его личного пилота Ханну Райч. Он разыграл перед обоими сцену «крайней озабоченности изменой» Геринга, который направил по кабелю сообщение, что принимает на себя всю полноту власти, поскольку окруженный в столице фюрер более не способен управлять страной. Первая реакция Гитлера была довольно спокойной: «По-моему, он вполне может вести переговоры о капитуляции. В принципе все равно, кто этим займется». Однако затем он решит использовать «ультиматум» Геринга, чтобы устроить свое последнее представление.

На допросе у офицеров союзников Ханна Райч подробно описала эту сцену: «Его голова была опущена вниз, лицо мертвенно бледно, когда он передавал телеграмму Грайму, его руки дрожали. По мере чтения генералом телеграммы лицо фюрера оставалось каменным. Затем каждый мускул его задрожал, дыхание участилось, и Гитлер, полностью потеряв над собой контроль, начал кричать: "Ультиматум! Резкий ультиматум! Теперь ничего не осталось. У меня больше нет ничего. Нет больше ни чести, ни верности, я пережил все возможные разочарования и измену. Все бросили меня! Не осталось ни одной несправедливости, которую бы мне не причинили!"» Он в точности повторял жалобы кайзера Франца-Иосифа после смерти императрицы Элизабет: «У меня больше нет ничего».

Ева Браун стала последней, кто еще верил в подлинность чувств фюрера. Она «мужественно смирилась» с собственной участью, «но до конца волновалась за Гитлера, и на нее действовали его маленькие спектакли. В последние дни она постоянно повторяла: "Бедный, бедный Адольф, все бросили тебя, все предали тебя"».[120]

Лурия отметит, что уход Шерешевского от реальности в мир фантазии имел два серьезных последствия: у пациента пропали привычные социальные стимулы и появилась вера в чудо: «Уже в возрасте 18 лет мне было непонятно, как мои товарищи могут готовить себя к тому, чтобы стать бухгалтером или коммивояжером. Самым важным в жизни является вовсе не профессия, а то великое событие, которое определит мою жизнь».[121] Сходным же образом думал и Адольф Гитлер, который верил в свое историческое предназначение, великое чудо, чудо-оружие, коренную перемену вплоть до самого самоубийства. Тем не менее в его разговорах постоянно всплывала тема отсутствия каких-либо стимулов к чему-либо. Всю свою юность и ранние годы зрелости Гитлер провел один на один с чувством полного собственного бессилия.

«В своих речах… он снова и снова возвращался к рассказам о том, насколько тяжелой была его юность и как счастлива и благодарна должна быть нынешняя молодежь за то, что он предоставил ей».[122] Несмотря на мнение учителей реальной школы и профессоров Академии искусства, он смог сохранить веру в свою гениальность. Его речи производили огромное впечатление на бездомных соседей по венской ночлежке и товарищей на фронте.

Хлопая по плечу членов гитлерюгенда на партийном съезде в Нюрнберге 11 сентября 1935 года, фюрер сказал, что он был обычным солдатом с оловянным жетоном-«смертником» на груди, «одинокий путешественник в никуда», который достиг вершины немецкой нации.

Гитлер периодически впадал в рассеянность как раз именно тогда, когда следовало принимать важные решения. Причем это заходило настолько далеко, что он часто думал о самоубийстве, как было после неудавшегося путча в ноябре 1923 года. Если что-либо шло не столь гладко, как представлялось Гитлеру, то он впадал в растерянность. Это резко отличало от такой сильной личности, как Людендорф, который в сложный момент взял управление путчем в свои руки.

Хотя некая медлительность Гитлера вполне могла быть элементом его тактики, скорее всего речь все же шла о свойстве его психики. 20 февраля 1930 года в Мюнхене Геббельс стал свидетелем неспособности управлять и руководить партией. Еще 16 февраля он записал в своем дневнике: «В партии царит анархия. Гитлер один несет всю ответственность за свою нерешительность и нежелание использовать свой авторитет». Запись от 27 мая показывает, что ситуация не начала меняться к лучшему: «Гитлер просто обязан сделать хоть что-то! От его вечной медлительности просто тошнит!» 29 июня он жалуется на то, что Гитлер «уклоняется от принятия решения». «Я убежден, он не приедет в понедельник, чтобы на него не давили перед принятием решения. Это наш старый добрый Гитлер. Вечные проволочки!»

Когда в 1932 году за его спиной Грегор Штрассер пытался войти в правительство Шляйхера, Адольф Гитлер угрожал самоубийством. Сомнения при занятии Рейнланда и при почти безнадежной обороне Нарвика во время Норвежской кампании на много часов парализовывали его волю. Огромные потери в ходе кампании в России производили на него настолько сильное впечатление, что он тяжело заболевал. Себастьян Хаффнер считал, что с 1941 года и вплоть до своей смерти фюрер находился в состоянии «политической летаргии».[123] В это время ораторский дар Гитлера иссяк. Он полностью потерял способность обращаться с речами к своему народу. Уже в 1927 году он довольно тяжело перенес то, что больше не мог выступать в цирке «Крона».

Страдавший эйдетизмом пациент Лурии не сомневался в своем особом предназначении. Его вера переросла в убеждение, что рано или поздно он женится на принцессе, хотя это практически полностью было невозможно. Устремления Гитлера шли еще дальше и были связаны с огромной самоуверенностью. Уволенный из баварской армии ефрейтор был убежден в том, что он был выбран для того, чтобы освободить немецкий народ от оков Версальского договора. Когда это не удалось в 1938 году во время Судетского кризиса, он был крайне разочарован и решил добиться своей цели в 1939 году при нападении на Польшу и очень боялся, что в последнюю минуту «вмешается какая-нибудь свинья и все испортит». Гитлер был твердо уверен, что только он может успешно руководить боевыми операциями. Как во время побед, так и при поражениях он демонстрировал окружающим «нерушимую веру в свою звезду». Используя бесчисленные подробности биографии, Гитлер поддерживал в себе убеждение, что весь его жизненный путь со всеми неудачами, которые он смог преодолеть, упорно вел его к великой цели.

Кроме всего вышеперечисленного, исследованный Лурией журналист Шерешевский страдал особенным нарушением восприятия действительности. Если голос, который ему не нравился, сообщал даже нужные сведения, иногда память отказывалась их сохранять. Гитлер также был подвержен подобным психологическим нарушениям. Его раздражали модная одежда и новые прически у секретарш. По всей видимости, склонность привести весь окружающий мир к какому-то единому образцу, являлась следствием данного нарушения. О том, что внезапно возникший внешний стимул мог вывести Гитлера из состояния душевного равновесия, свидетельствуют его манера неожиданно обрывать разговор на полуслове и чувство антипатии, которое он испытывал к определенным людям.

27 января 1944 года Гитлер собрал фельдмаршалов и генералов в ставке «Вольшанце» и потребовал от них клятвы верности. Он обратился к собравшимся: «Господа, я надеюсь, что, когда придет последний час, вы, мои генералы, будете вместе стоять на баррикадах и вы, мои фельдмаршалы, с обнаженными шпагами останетесь со мной». В ответ на это Манштейн сказал: «Это будет и нашим концом, мой фюрер!» Гитлер был настолько поражен этой внезапной репликой, что сразу же прекратил свою речь.[124]

Даже Геббельс, который не испытывал симпатии к фон Манштейну и прозвал его «маршалом отступления», был удивлен поведением фюрера 6 февраля 1944 года. «На самом деле реплика фельдмаршала фон Манштейна не была уж столь драматична, как нам показалось вначале. Фюрер заявил, что в самый трудный момент ждет от своих офицеров верности, на что Манштейн ответил: "Это будет и нашим концом, мой фюрер!" Действительно, в этом не было ничего необычного».

Во время публичных выступлений у Гитлера особенно отчетливо проявлялась «зависимость от настроения публики… Особенно в политическом отношении более спокойные (и поэтому наиболее для него трудные) 1925-1928 годы Адольф Гитлер отказывался от выступления или прекращал свою речь, если чувствовал, что она не оказывает нужного действия на слушателей».[125]

Еще живя в Вене, молодой фантазер планировал перестройку императорской резиденции Хофбург, поскольку ему не нравилась черепичная кровля дворца[126], а в августе 1938 года, находясь в апогее своей силы, он очень рассердился, что решетки новостройки напротив здания командования люфтваффе на Принцрегентштрассе в Мюнхене покрасили не в тот цвет. По этому поводу адъютант Гитлера писал профессору Габлонски в баварское министерство внутренних дел: «Во время поездки на свою квартиру мимо строящегося Дворца германского искусства фюрер отметил, что решетки в окнах здания лучше бы красить не в черный, а в бронзово-золотистый цвет. В связи с этим предлагаю вам внести соответствующие изменения».[127] Когда 18 января 1939 года Адольфу Гитлеру не понравился внешний вид лейбштандарта, адъютант записал: «В последней смене караула у солдат были очень плохо вычищены сапоги и неопрятно пострижены волосы. Данный внешний вид охраны очень рассердил фюрера». Изменение чего-либо привычного могло легко вывести его из состояния душевного равновесия. В тюрьме Швандау Гесс рассказывал Шпееру, что однажды Гитлер «пришел в состояние, близкое к бешенству, когда во время поездки по Мюнхену увидел, что его старый любимый кинотеатр "Ферд Андра" изменил название».[128] По сходным соображениям фюрер отклонил предложение некоторых мюнхенцев переименовать Одеонплац, на которой он в 1914 году во время объявления войны стоял в толпе и пережил минуты особого воодушевления, в площадь Адольфа Гитлера.

В начале февраля 1942 года Бальдур фон Ширах как гауляйтер Вены попытался допустить к экспонированию работы умеренных импрессионистов. Когда в конце 1942 года он был вызван в Бергхоф, Адольф Гитлер ткнул его носом в цветную иллюстрацию из журнала гитлерюгенда «Воля и сила»: «Зеленая собака! Это — не воспитание молодежи, это — настоящая оппозиция! Это саботаж!»[129] Непримиримость Гитлера в вопросах, затрагивавших его зрительное восприятие, была общеизвестна. Все иные государственные деятели не имели подобных проблем в случаях, когда их министры высказывали предпочтения в искусстве, отличные от их собственных.

Однако Адольф Гитлер проявлял в данном вопросе удивительную последовательность. В речи, произнесенной им 18 июля 1937 года на открытии в Мюнхене Дворца германского искусства, фюрер нападал на современных художников, которые «принципиально пишут траву синей, небо зеленым, а облака грязно-желтыми» и посему с ними нужно бороться как с опасными политическими врагами: «В настоящее время я желаю подчеркнуть, что твердо решил навести такой же порядок в германском искусстве, как в политически сложных вопросах».

Историк Эрнст Нольте обратил внимание на тот факт, что Гитлер в отличие от большинства других политических идеологов, будь то марксисты, либералы или центристы, руководствовался не абстрактными принципами, а мономаническим стремлением к наглядности. Он ввергнул «Германию в войну, спровоцированную древними представлениями о создании универсальной мировой империи и господстве избранной группы людей германской или также и арийской принадлежности».[130] Если данная идея верна, то национал-социализм предстает как борьба свойственного эйдетикам анархического мировоззрения с тщательно разработанными абстрактными принципами, совершенно бесполезное и жестокое сопротивление более ранней стадии развития более поздней. Главенство зрительного восприятия полностью выродилось в шкалу ценностей, которая позволяла признать польских детей, обладающих арийской внешностью, пригодными для онемечивания. Сама германская раса стала зрительной категорией.

Адольф Гитлер считал возможным на основании фотографии решать, должны ли солдаты «полуеврейского» происхождения быть изгнаны из вермахта, оставлены в армии или даже произведены в офицеры. Насколько относителен был данный метод, свидетельствует только тот факт, что однажды при рассмотрении дел двух братьев один понравился Гитлеру и был признан пригодным, в второй — нет. Даже в разгар кампании в России Адольф Гитлер находил время заниматься подобными вещами. Фюрер находил какое-то извращенное удовольствие в церемонии определения судьбы молодого человека только на основе того, нравилось ли ему лицо юноши. Данное обстоятельство очень много говорит о специфических склонностях Гитлера. Точно так же, как при осуждении «еврейского» искусства, далеко не последнюю роль играли его эротические и эстетические предпочтения.

Преступный «приказ о комиссарах», отданный Гитлером, должен был защитить германскую армию от «большевистского разложения». Исходя из этого, все взятые в плен комиссары должны были быть ликвидированы. «Их легко можно распознать по красным звездам с золотыми серпом и молотом, которые они носят на рукаве гимнастерки».[131] Особенную же опасность представляли пленные с монгольской внешностью. Их следовало убивать прямо на месте. Здесь вновь главную роль играло зрительное восприятие: внешний вид подменил собой сущность. «Азиатские солдаты Красной Армии — мутная, бесчисленная масса, исполненная коварства и лишенная каких-либо чувств».

Тяга Гитлера к наглядности с точным сохранением всех подробностей нашла свое графическое выражение. 23 октября 1940 года директор главного архива НСДАП послал рейхсминистру Лею архитектурные эскизы Гитлера. Эвфемистически это указывает на «великолепное понимание фюрером архитектуры».[132]

Шерешевский, пациент психиатра Лурии, обладал способностью четко развивать идеомоторные акты. Как говорит Ш.: «Если я чего-либо хочу, мне не требуется предпринимать какие-либо усилия — все происходит само собой». Адольф Гитлер мог часами держать правую руку высоко поднятой в приветствии. На партийном съезде в Нюрнберге, когда фюрер принимал парад депутатов, он стоял в подобной позе почти пять часов. Во время войны церемонию немного сократили. Теперь в колоннах вместо 12 рядов было 60, и шествие длилось только четыре часа. Однако и это было весьма немало.

Для других партийных бонз, желавших следовать примеру своего фюрера, это составляло серьезную проблему. Они были вынуждены иногда поднимать в приветствии левую руку, чтобы хоть немного дать отдохнуть правой. В отличие от них Гитлер спокойно держал высоко вскинутой правую руку в течение всех этих часов. Ходили слухи, что в его мундире была ловко спрятана специальная подпорка, на которую и опиралась его рука. Другие говорили, что он специально тренировал мышцы плеча при помощи эспандера. Но, скорее всего, в данном случае речь идет об идеомоторном феномене.

Возможно, что именно эйдетический синдром объясняет и поразительную нечувствительность Гитлера к боли. Во время допроса обвинителем Кемпнером на процессе в Нюрнберге дантист фюрера Блашке показал, что в отличие от Геринга, которого просто невозможно было лечить, Гитлер, несмотря на свой неправильный прикус, был очень дисциплинированным пациентом. Кроме того, он даже отказался от обезболивающих уколов. По-видимому, Гитлер просто не чувствовал боли, что было свойственно и Шерешевскому. Если журналист ощущал медленное нарастание болевых ощущений, он мог усилием мысли уменьшить их настолько, что они постепенно полностью исчезали.

Не подлежит сомнению, что Адольф Гитлер обладал способностью время от времени при помощи самовнушения влиять на свою вегетативную нервную систему. Также он мог заставить себя плакать, что дано лишь немногим актерам, и довольно часто использовал эту редкую способность. В «эпоху борьбы», в самом начале нацистского движения, Геринг знал об этом даре фюрера. В критических ситуациях он требовал: «Гитлер должен прибыть сюда и немного поплакать!»

Гитлер весьма охотно лил слезы. Розенберг рассказывал о человеке, который не дрогнув посылал на смерть миллионы солдат: «Однажды, когда мы заговорили о Страсбурге, я предложил превратить местный кафедральный собор в национальный памятник. Фюрер со слезами на глазах ответил: "Это должен быть также и памятник неизвестному солдату. Что есть у простого мужчины? У него есть только свое тело, и он жертвует им"».[133]

Отто Штрассер был уверен, что Адольф Гитлер полностью контролировал свои слезы: «Гитлер умышленно ревел и лил слезы».[134] Шахт вспоминал, что когда он подал Гитлеру прошение об отставке, на глазах у фюрера навернулись слезы.[135] Шпеер сообщает о плаче Гитлера на похоронах доктора Тодта в феврале 1942 года и об одном из своих последних визитов в бункер фюрера в Берлине: «Его глаза, как это часто случалось в последнее время, вновь наполнились слезами». Однако в последние годы жизни слезы Гитлера, были, по-видимому, также и симптомом нервной болезни.

Адольф Гитлер демонстрировал чрезвычайную силу воли и в других ситуациях. Так, в юности и на фронте он охотно ел мясо, но с 1931 года стал строгим вегетарианцем. Подобным же образом он преодолевал свои привычки. Будучи заядлым курильщиком, он заставил себя полностью отказаться от сигарет и даже стал ярым противником табака. Особенно тяжело Гитлеру было отказаться от кофе, но он смог полностью исключить его из своего рациона. Будучи рейхсканцлером, он пил только минеральную воду «Фахингер», фруктовые соки и травяной лекарственный чай.

Очевидно, что до определенного предела идеомоторная энергия действует и на других людей. Шерешевский рассказывал Лурии: «Стоит мне представить что-либо, как это сразу же происходит! Так, я поспорил с друзьями, что кассир в магазине даст мне на сдачу лишние деньги. Я четко представил себе это, и кассир дала мне сдачи вместо 10 рублей целых 20».[136]

Адольф Гитлер также мог оказывать магическое действие на других людей. Как пишет X. У. Темер: «Несомненно, что Гитлер обладал способностью переубеждать и привязывать к себе как опытных политиков, так и самоуверенных генералов, что он мог использовать как невероятное средство защиты». Существовало много людей, чья воля была настолько подавлена фюрером, что они делали все, что он хотел. «Опыт всей его политической деятельности привел его к убеждению, что в конце концов он сможет подчинить реальность своей воле».[137]

Еще в своих первых речах, произносимых перед жителями окраин Мюнхена вскоре после первой мировой войны, он использовал свои идеомоторные способности. Апогей желанного влияния на людей пришелся на 1923-1935 годы, затем оно стало ослабевать, но все же продолжало действовать на наиболее преданных сторонников. Людеке, который на заре нацизма был сторонником Гитлера, но вскоре отошел от национал-социализма, сообщал, что когда он в первый раз встретил фюрера, то испытал нечто вроде «религиозного посвящения».[138] Белла Фромм рассказала удивительную историю о выступлении в ноябре 1931 года Гитлера перед берлинцами во Дворце спорта, которую поведал ей командир охраны Хаймансберг. Охрана мероприятия была поручена наиболее надежным и достойным доверия людям. На следующий день в полицай-президиум прибыл высокопоставленный офицер полиции, республиканец по убеждениям, и рассказал, как вышедший из машины Гитлер пригласил его работать в своей охране. «Он просто подошел к нему, пожал руку и посмотрел прямо в глаза». На следующее утро этот человек заявил Хаймансбергу: «Вчера вечером я стал национал-социалистом. Хайль Гитлер!»[139]

Йозеф Геббельс, на которого речи Гитлера производили сильнейшее впечатление, писал: «Я иду, нет, меня просто несет к трибуне. Там я долго стою и смотрю в его лицо. Он — не оратор. Он — пророк… Теперь я точно знаю, что мне делать… Я больше ничего не слышу. Я стою оглушенный… Я еще не знаю, что я полностью отдаю себя в руки этого человека. Это стало торжественной клятвой верности на всю жизнь. И мои глаза тонут в его больших голубых глазах».[140]

Особенно сильно магия личности Гитлера повлияла на будущего главу гитлерюгенда рейхсюгендфюрера Бальдура фон Шираха. В марте 1925 года в возрасте 18 лет он в составе фелькишского военизированного «Союза оруженосцев» был откомандирован для охраны зала во время выступления фюрера в Веймаре. Голос Гитлера определил его дальнейшую судьбу. Позднее фон Ширах вспоминал: «Он был глубоким, наполненным и резонировал, как виолончель. Его акцент звучал очень необычно и заставлял слушателей внимать ему». Впечатление было настолько сильное, что, придя домой, он сел за стол и написал следующие стихи:

Бальдур действительно решил посвятить свою жизнь Гитлеру и переехал из Веймара в Мюнхен. В 1928 году в США ему предложили работать банкиром на Уолстрит, он отказался: «Я хотел вернуться в Германию, вернуться к Гитлеру».

Эрнст Ханфштенгль также говорил о посвящении. Когда он впервые увидел Адольфа Гитлера, он едва знал его имя, но, прослушав его речь, превратился в человека, до конца жизни преданного фюреру.[142]

Вагенер, который с 1929 по 1933 год принадлежал к кругу доверенных лиц фюрера, вспоминал о том, как он стал его сторонником: «Гитлер перестал существовать как материальное тело, он весь превратился в "слово", он говорил и говорил, сверкая сияющим взором, и я видел только эти глаза и слышал его слова как высшую истину».[143]

Едва ли меньшее впечатление произвел Гитлер на двух самых важных генералов, военного министра фон Бломберга и главнокомандующего фон Фрича, которые помогли ему провести перевооружение армии и подготовить ее к войне. Бломберг писал: «К тому времени, как мы стали работать вместе, и до января 1938 года на меня постоянно влияла некая сила, которая исходила от него. Она разрешала все сомнения и полностью исключала возможность возражать фюреру, обеспечивая мою полную лояльность, несмотря на имевшиеся у меня возражения». Фон Бломберг считал Гитлера чудесным врачевателем, «подобным великому врачу, который излечил бы его от простуды, просто прикоснувшись к руке». На Фрича фюрер оказывал просто парализующее действие: «Этот человек является судьбой Германии как в хорошем, так и в плохом. Если дела пойдут плохо, то он погубит всех нас вместе с собой, и с этим ничего нельзя поделать».[144]

Первый шеф гестапо Рудольф Дильс считал, что Гитлер обладал «способностью как под рентгеном видеть своих людей, заглядывая в самые затаенные глубины их сердец. Как врач при рентгеноскопии видит на экране все оттенки, затвердевания и инкапсуляции, так и фюрер определял способность человека подчиняться, и никакое дипломатическое или актерское искусство не могло скрыть внутреннего сопротивления его воле».[145]

На нюрнбергском процессе преемник Эрнста фон Вайцзекера на посту госсекретаря министерства иностранных дел Штеенграхт показал, что Риббентроп постоянно находился под гипнозом Гитлера. Адмирал Дениц, который после смерти Гитлера на короткое время стал главой государства, рассказал суду: «Я сознательно как можно реже посещал ставку фюрера, так как чувствовал, что мне достаточно пробыть всего пару дней в обществе Гитлера, чтобы его энергия подавила мою силу воли». Широко известны слова адмирала о том, что от Гитлера исходило «излучение». По сравнению с ним все другие люди выглядели более чем бледно. «После каждого посещения Гитлера штабу Деница требовалось несколько дней, чтобы вернуться в реальный мир».[146]

Шахт рассказывал, как Геринг неоднократно пытался убедить Гитлера пересмотреть экономическую политику, но все было безрезультатно. Сам Геринг признавался: «Я часто пытался возражать ему, но, как только я начинал это делать, у меня сердце уходило в пятки». После войны Вальтер Кемповски провел опрос переживших нацизм немцев, интересуясь, какое впечатление производил на них Гитлер. Один профессор ответил: «Вы знаете, в то время я часто встречал интеллигентных, самостоятельно думающих людей, которые говорили мне: "У меня своя голова на плечах и я был уверен, что он меня не поучает. Но затем я невольно полностью поддавался влиянию и ничего не мог с этим поделать"».[147]

В 1928 году Голо Манн испытал на себе сильнейшее влияние Гитлера: «Я вынужден был защищаться от энергии и силы убеждения оратора. Мой друг, чистокровный еврей, которого я привел с собой, не смог выдержать его напора. "А ведь он прав", — нашептывал мне друг. "А ведь он прав", — как часто произносили эти слова люди, от которых я совсем не ожидал услышать подобное, например — от моих швейцарских друзей». Даже бабушка Голо Манна Хельвиг Прингсхайм, «верная поклонница Наполеона, которая обустроила в своем доме целую комнату, завешанную его портретами и заставленную шкафами с книгами о нем, не смогла удержаться от нежного восхищения перед Гитлером, что вызвало недовольство ее мужа дедушки Альфреда».[148]

«Чарующая сила его ума и души проистекала из одухотворенности и силы его личности», — считал глава Имперской Трудовой повинности Константин Хирль, который оставил следующее описание способностей фюрера: «Чтобы обменяться идеями с собеседником, ему требовалась гораздо меньше времени, чем нужно другому, чтобы сформулировать свои мысли».[149]

Особенно успешно Гитлер влиял на Муссолини. Уже после поражения под Сталинградом, в середине апреля 1943 года, он смог убедить итальянского диктатора отказаться от намерения подписать с Россией мир и отозвать свою армию. Геббельс записал в своем дневнике: «Фюрер приложил огромные нервные усилия и смог вернуть Муссолини в наши ряды. В течение четырех дней он смог полностью изменить дуче. Когда тот сошел с поезда, то, по мнению фюрера, он выглядел как сломленный старик, но по окончании переговоров он превратился в веселого, исполненного дружелюбия человека».

Электризующее действие убеждений Гитлера сказывалось и на самом Геббельсе. 20 марта 1942 года он записал в дневнике: «Если провели вторую половину дня вместе с фюрером, то затем чувствуют себя как перезаряженный аккумулятор». В конце войны Геббельс поражался стойкости Гитлера и крепости его нервов: «Он был полюсом спокойствия среди всеобщего ужаса». «Он остается твердым после всех этих страшных ударов, которые снова и снова обрушиваются на нас».[150]

«В марте 1945 года гауляйтер Альберт Форстер в полном смятении прибыл в рейхсканцелярию и доложил, что 4000 русских танков приближаются к его Данцигу. Ему нечего противопоставить этой силе. Пообщавшись с Гитлером, он вернулся к себе в прекрасном настроении: "Фюрер пообещал мне, что спасет Данциг, так что волноваться больше не о чем"».[151]

Генерал люфтваффе фон Грайм и его личный пилот Ханна Райч в апреле 1945 года совершили на самолете «Шторх» смертельно опасный перелет, чтобы попасть в штурмуемый русскими войсками Берлин. В уже описанной выше сцене в бункере физически сломленный Гитлер назначил Грайма главнокомандующим люфтваффе вместо Геринга. Было ли это влиянием Ханны Райч, твердо верившей в Гитлера, сыграли ли свою роль экстремальные обстоятельства или сказалось ранение, которое генерал получил во время этого полета? Так или иначе магическая сила личности фюрера подействовала в последний раз, и Грайм вопреки всей очевидности полного поражения поверил в неизбежность победы Германии.

Сила внушения Гитлера действовала на фельдмаршала Гюнтера фон Клюге в такой степени, что он был убежден в том, что является одним из самых доверенных людей фюрера. Сам же Гитлер серьезно сомневался в верности, считал его участником заговора Штауфенберга, 17 августа 1944 года снял с должности главнокомандующего на Западе, заменив Моделем, и вызвал в Берлин. В результате по дороге в Германию 19 августа 1944 года фон Клюге принял цианистый калий. В прощальном письме он заклинал Гитлера прекратить бессмысленную войну. Письмо заканчивалось словами: «Я покидаю вас, мой фюрер, самого внутренне близкого мне человека, о чем вы вероятно догадывались, с чувством до конца выполненного долга. Хайль Гитлер!»

Однако Гитлеру не всегда удавалось подчинить других людей своему влиянию. 13 июля 1943 года фюрер вызвал в свою ставку в Восточной Пруссии фельдмаршалов Роммеля, фон Клюге и фон Манштейна. Роммель ранее не был в ставке, и Манштейн поинтересовался у него, по какой причине его вызвали, может быть, он получил новое назначение? Роммель ответил: «Я прибыл на солнечный курорт». Манштейн не понял его слов, и Роммель с улыбкой пояснил: «Меня вызвали, чтобы подержать под лучами солнца и веры».[152]

Тем не менее Гитлер был в состоянии правильно оценивать то, как он действует на людей. С сильной долей самоиронии он заявил на оперативном совещании, состоявшемся 24 января 1945 года: «У меня сегодня есть еще одна неприятная работа. Я должен загипнотизировать Квислинга». Причем он инстинктивно чувствовал, насколько далеко можно зайти. Переводчик Дольманн вспоминал: «Он пристально смотрел на меня, как будто хотел загипнотизировать. Несколько мгновений спустя он сообщал мне задание. Это была его "уловка". Однако фюрер был достаточно рассудительным человеком, чтобы понять, что все это на меня совершенно не действует».

Адольф Гитлер использовал свою способность к внушению также и во время аудиенции, которую летом 1933 года он дал в рейхсканцелярии прусскому принцу Луису Фердинанду. По свидетельству принца, «сначала фюрер вел себя скромно, и атмосфера была несколько натянутой. Однако, после того как я рассказал ему о своей работе в Детройте у Форда, он разразился монологом на тему автомобили и общество, который длился почти сорок минут… Было бы нечестно сказать, что эта первая, единственная беседа, если так ее можно назвать, произвела на меня только неблагоприятное впечатление. Теперь я понимаю, почему так много людей, в том числе и иностранцев, попали под его влияние. От него действительно исходит некая магнетическая сила».[153]

Глава британских фашистов Освальд Мосли так рассказывал о своей первой встрече с Гитлером в апреле 1935 года: «Никакого гипнотического действия не было. Он держался очень просто и в течение всей беседы очаровал меня своим мягким, почти женским шармом».[154]

Несмотря на то что Гитлер любил долго и напряженно смотреть в глаза своим собеседникам, вряд ли в данном случае может идти речь о настоящем гипнозе. Утверждение, согласно которому в 1919 году, находясь в военном госпитале в Пазевальке, Адольф Гитлер обучился приемам гипноза у профессора неврологии Форштера из Университета в Грайфсвальде, не выдерживает критики. Достоверность сообщения Девринтса, согласно которому он лично видел, как Гитлер занимался аутотренингом, также сомнительна. Гитлер поддерживал себя уколами доктора Морелля, а не техникой медитации И. X. Шульца.

Возможно, что необъяснимое действие Гитлера на других людей объяснялось шаманизмом.[155] Под этим словом понимается архаическая форма религии, которая наблюдается у некоторых сибирских народов и североамериканских индейцев. Шаман заклинает души, завладевает ими и получает возможность при помощи так называемого «путешествия души» привести хаотический мир в упорядоченное состояние и вылечить больного. Способностями заклинать души и лечить обладали определенные семьи, которые передавали эти умения из поколения в поколение. Власть шамана не идет далее этих свойств.[156] Более того, он никогда не бросается в глаза, выглядит крайне бесцветно, так же, как Гитлер, который не производит какого-либо впечатления на людей, которые ему не верили. «Те, кто не подпадал под влияние харизмы Гитлера, видели в нем только типичного представителя низшего слоя, нечто среднее между официантом и парикмахером».[157]

Французский посол Андре Франсуа-Понсе считал, что у Гитлера было три полностью различных модели поведения, которые он мог задействовать, словно нажав некую скрытую кнопку.[158] Он мог предстать сперва неистовым и полным праведного гнева, затем без перехода стать спокойным или даже предстать сомнамбулой, и закончить представление, представ в образе обычного человека, наивного, неуклюжего выходца из деревни. Если исходить из этого, то можно сказать, что выступление Гитлера с речами, особенно на съездах партии, можно сравнить с заклинанием души, которую захватывает оратор, после чего слушатели переживают «путешествие души» или полное духовное слияние с выступающим.

Ульрих Тимм из института по исследованию пограничных областей психологии во Фрайберге утверждал, что Адольф Гитлер обладал способностью воспринимать окружающую действительность без помощи разума, т. е. сразу на уровне подсознания.[159] Он инстинктивно чувствовал приближение опасности, как будто предвидел ее. Еще в первую мировую войну его не раз спасал некий внутренний голос. Позднее фюрер вспоминал, как однажды услышал внутри себя слова: «Вставай и немедленно исчезни отсюда!… Я встал и отошел на 20 метров, прихватив свой обед в котелке. Я снова сел и спокойно продолжил трапезу. Едва начав есть, я услышал взрыв в той части воронки, которую только что покинул. Шальная граната угодила именно в то место, где я только что обедал вместе со своими товарищами. Все они погибли».

При покушении Эльзера, который 8 ноября 1939 года организовал взрыв в мюнхенской пивной «Бюргербройкеллер», Адольф Гитлер неожиданно рано покинул встречу ветеранов партии и чудом ускользнул от смерти. Он сказал Генриху Хоффману: «Мной овладело странное чувство, что я должен немедленно уехать из "Бюргербройкеллера"». В течение 1943 года он дважды избежал смерти: 20 марта и в декабре.

Покушение 20 июля 1944 года он предчувствовал еще за несколько недель, поделившись своими смутными тревогами с Евой Браун. Позднее Гитлер признался, что после того, как бомба взорвалась, он почувствовал нечто вроде облегчения.