Лео Яковлев Т-щ Сталин и т-щ Тарле

В заглавие этого очерка вынесено обращение И. В. Сталина к Тарле — «т-щу» — из сохранившегося единственного (?) письма «вождя». Я полагаю, что это обращение избрано Сталиным не случайно: он таким образом давал понять разжалованному академику, что его жизнь отныне будет продолжаться в новой реальности, где он уже не будет ни «господином», ни «милостивым государем», ни даже просто «сударем» — в мире, где можно быть только «товарищем» или… «врагом народа», из этих «товарищей» состоящего, где слова Иисуса «кто не со Мною, тот против Меня!» (Мф 12, 30) обезличены, переведены во множественное число и стали одним из лозунгов, оправдывающих массовые репрессии и преступления государства в его постоянной войне с собственным народом: «Кто не с нами, тот против нас!» «Товарищеское» обращение «вождя» было призвано еще раз напомнить Тарле об этом весьма узком выборе: или, или…

Отношения Сталина и Тарле — наиболее интригующая загадка двух последних десятилетий жизни знаменитого историка.

В конце 70-х годов прошлого века мне иногда приходилось общаться с питерскими историками, знавшими Тарле лично, и среди них была доктор истории Ида Григорьевна Гуткина, считавшая себя его ученицей и написавшая о нем несколько страниц воспоминаний. При встрече я задавал ей разные вопросы, в том числе на темы, которые она по идеологическим условиям того времени обошла в своих записках. Был и вопрос о Сталине в жизни Тарле. Она рассказала мне, что во время ее последней встречи с Тарле осенью 1954 г. историк уклонился от разговора о «вожде»:

— О Сталине я еще когда-нибудь вам всё расскажу.

Но не рассказал, вернее — не успел рассказать.

Мое последнее общение с Тарле также относится к осени 1954 г. Перед моим отъездом мы долго говорили о том, о сем, сидя на закрытой веранде мозжинской дачи, коснулись и почившего в бозе «вождя». Тогда, по молодости лет, я еще не чувствовал тайны их «особых» личных взаимоотношений и потому не был настойчив в своих расспросах. Тарле же сказал:

— Ты еще услышишь и узнаешь о нем очень много неожиданного. Где труп, там соберутся и орлы, только, вот, вряд ли это будут орлы. Скорее — холуи, для которых нет большего наслаждения, чем укусить мертвого Хозяина. И думаю, вернее, знаю, что будет это очень скоро, ибо «орлы» тоже не вечны.

Итак, тайна ушла вместе с людьми, к ней причастными, и поэтому каждый, кто после их ухода обращался к этой теме, был вынужден пользоваться отрывочными или косвенными сведениями и делать свои выводы, оставаясь в области предположений. При этом предположения могли быть самыми фантастическими.

Так, например, писатель Юрий Давыдов в замечательном (возможно, в самом лучшем) своем романе «Бестселлер» сконструировал случайную встречу Сталина и Тарле летом 1917 года в редакции журнала «Былое», куда будущего «гения всех времен и народов» привело душевное смятение: стоит ли продолжать участвовать в, казалось бы, обреченном на провал большевистском движении, бандитская сущность которого ему, как никому другому, была очевидна, или лучше, продав Ильича, примкнуть к демократическим силам. Одним из рупоров этих сил был журнал В. Л. Бурцева, в сотрудниках которого значился Тарле.

У Давыдова Сталин добрался до редакции «Былого», когда у Бурцева шло совещание. Он еще не созрел для известного королевского негодования, вылившегося в чеканную фразу какого-то Луи: «Мне пришлось ждать!» Ему у Давыдова таки пришлось ждать, и он ждал. И вот совещание закончилось, мимо Сталина проходят его участники — огромный Щеголев, потом будущий самоубийца Водовозов, а «следом г-н Тарле, еще не академик. Костюм из белой чесучи, светлая соломенная шляпа, он направляется на дачу — в Сестрорецк или Мартышкино? Он, как и другие, на Сталина не глянул. Нет, не дано Тарле предугадать, что именно т. Сталин, ненавистник иудеев, его, еврея, не дает в обиду тридцать лет спустя». Из контекста следует, что Сталин в романе Давыдова узнал и запомнил Тарле. Нарушения художественной правды и логики здесь нет, т. к. и до 1917 года Тарле был не только известным историком и лектором, но и заметным публицистом, а в 1917 году после Февральской революции он на некоторое время стал заметным общественным деятелем: он тогда съездил в составе делегации социал-демократов, не входящих в ленинскую шайку, на переговоры о взаимодействии с «отцом» шведской социал-демократии, министром финансов Швеции Карлом Брантингом, будущим лауреатом Нобелевской премии мира, а затем вошел в Чрезвычайную следственную комиссию, созданную Временным правительством для расследования деятельности царских министров и сановников. Сталин, как известно, не был лишен авторской жилки — об этом свидетельствует и публикация стихов на грузинском языке, и упорная работа в русскоязычной партийной журналистике, и стремление сказать свое слово в теоретической области. (Здесь имеется в виду достаточно зрелая работа «Национальный вопрос и социал-демократия», опубликованная за подписью К. Сталин в 1913 г. в легальном большевистском журнале «Просвещение».) Если к этому добавить неутолимую страсть к чтению и феноменальную память Сталина, а также присущее грузинам уважение к печатному и ученому слову, то предположение Давыдова о том, что Тарле в 1917 году уже был известен своему будущему «куму» как человек, достойный некоторого внимания, имеет право на существование.

Тем не менее, никаких сведений о личном интересе Сталина к деятельности Тарле до и в первые десять — двенадцать лет после Октябрьского переворота не имеется. Хотя Сталин, как внимательнейший читатель большевистской партийной и советской прессы, не мог не заметить постоянных нападок «историков-марксистов» на всё, что выходило из-под пера Тарле, особенно во второй половине двадцатых годов, после того как он вопреки стараниям «партячейки» Академии наук был избран ее действительным членом. Просто у Сталина тогда на всё не хватало времени: ему, как всегда, приходилось воевать на два фронта — выковыривать из теплых руководящих мест командиров «ленинской гвардии» и искоренять порожденное «новой экономической политикой», внедренной т. Лениным, стремление людей к нормальной жизни. При этом во многих случаях «вредные привычки» хорошо жить искоренялись вместе с людьми. Дел было невпроворот.

К началу тридцатых полегчало: вокруг «вождя» сплотились «верные сталинцы» и со дня на день мог наступить момент, когда физическое уничтожение «ленинской гвардии» можно будет поставить на поток, а пока нужно было готовить «кандидатов» для будущей мясорубки. Феноменальная память пригодилась Сталину и здесь: никакие списки ему не были нужны: он всех «товарищей» помнил поименно. Как показало недалекое будущее, большинство третировавших Тарле «марксистов» оказалось в этом виртуальном списке. Повезло лишь его, Тарле, главному врагу — признанному гуру всех ныне прочно забытых «историков-марксистов» — Михаилу Николаевичу Покровскому: он умер в 1932 году.

Когда осенью 1931 года по решению «Особого совещания» ОГПУ Тарле был отправлен в ссылку в Алма-Ату, историк был потрясен: видимо, вследствие многолетнего общения с А. Ф. Кони в нем сохранялась вера в то, что в России могут существовать какие-то законы, и он надеялся на «справедливый суд», на котором обнаружится глупость следователей, серьезно воспринимавших его фантазии о складах оружия в Пушкинском доме и в Михайловском, о встречах с Папой римским и т. п., и все станет на свои места. Однако «суд» в бандитском государстве вершился (и вершится) «по понятиям», а истина никого не интересует. И Тарле ищет тех, кто понимает идиотизм происходящего и может прийти к нему на помощь. Среди тех, чьей возможной помощи он не исключает, и М. Н. Покровский — все-таки вроде бы ученый, а ученый в трудные минуты может пренебречь теоретическими расхождениями и не отвернуться от находящегося в беде коллеги. Тарле, конечно, не знал или не был полностью уверен в том, что «академик» М. Н. Покровский — элементарный паскудник и опытный провокатор, еще в 1922 году предлагавший ЧК арестовать всех «буржуазных спецов», и главное — что именно этот «академик» был истинным вдохновителем фабрикации «Академического дела»: по его призыву «переходить в наступление на всех научных фронтах», поскольку «период мирного сожительства с наукой буржуазной изжит до конца», в июле 1929 г. Ленинградский обком ВКП(б) не без подсказки Кремля принял постановление «Не возражать против проведения чистки в Академии наук». Ну а о том, чтобы придать этой «чистке» идиотские формы, позаботились идиоты-следователи.

Ответ «т-ща» М. Н. Покровского отрезвил Тарле: «Когда Вы писали Ваше письмо, Евгений Викторович, Вы, очевидно, не знали, что я читал Ваши показания в оригинале и что передо мной, просто как перед историком, стоит такая дилемма: или Вы психически расстроены, или Ваше пребывание в Алма-Ате свидетельствует о необыкновенной мягкости советской власти: если бы Вы были французским гражданином и совершили всё, о чем Вы рассказываете в Ваших показаниях, по отношению к Франции, Вы были бы теперь на Чертовом острове. Остается, значит, только вопрос об использовании Вас как научного работника независимо от Вашего политического прошлого. Поскольку заключенные в Соловках занимаются научно-исследовательской работой и исследования их печатаются, я не вижу оснований думать, чтобы это было невозможно для человека, интернированного в Алма-Ате, но я очень боюсь, что появление работ с Вашим именем, благодаря той печальной известности, которую это имя получило в СССР, встретит на своем пути очень большие трудности. Кроме того, как Вы догадываетесь, не могу дать никакого категорического ответа, не посоветовавшись с кем следует…»

Как видим, матерый провокатор и стукач Покровский не принял шуток со складом боеприпасов в Пушкинском доме и был искренне огорчен мягкостью власти в отношении ссыльного Тарле. Покровскому виделись виселицы с казненными «спецами» или хотя бы Соловки. Не забыл он и переправить письмо Тарле в ОГПУ, как положено в стране стукачей, сопроводив его следующей запиской:

В порядке отступления скажу, что мне было бы интересно почитать «в оригинале» показания самого Покровского, когда, доживи он до 37-го года, перед ним «дверь в ЧК» была бы непременно «гостеприимно открыта» (в кавычках — слова Покровского, отразившие его жажду расправы со «спецами»), и куда бы он зашел следом за теми, с кем он в 1932 г. «советовался». Но Аллах почему-то проявил милость и прибрал его до срока, возможно, чтобы сопроводить в ад, куда, по словам пророка Мухаммада, одними из первых проследуют завистливые ученые. Впрочем, никаким «ученым» Покровский никогда не был: всего лишь бездарный компилятор.

Получив ответ «товарища», Тарле понял, что в этой стране его юмор никто не оценит. Но, вероятно, он ошибался: у его «показаний», в которых фантастические «признания» перемежались с оригинальными для того времени мыслями о научном подходе к истории и об историческом образовании, был какой-то весьма серьезный читатель, оставивший на его текстах свои следы красным и синим карандашами. Через пять лет красный и синий карандаши будут гулять по рукописи знаменитого «Наполеона», но там их принадлежность уже сомнений не вызывает: все цветные подчеркивания и пометки были сделаны рукой Сталина.

Косвенным свидетельством знакомства Сталина с материалами «Академического дела» является и эпизод, относящийся к концу 30-х, когда «вождь» имел беседу с Тарле и В. П. Потемкиным, дипломатом и историком (тогда первым заместителем наркома иностранных дел) по поводу подготовки «Истории дипломатии». Эта идея Сталина так вдохновила Тарле, что он немедленно устно набросал подробный план такого издания. (Впрочем, не исключено, что об этом желании Сталина Тарле узнал заранее во время какой-нибудь неофициальной встречи с «вождем» и подготовился к развитию событий.) Предложением Тарле Сталин был удовлетворен и, назвав его высококвалифицированной научной консультацией, выразил надежду, что Потемкин эту консультацию непременно оплатит. Эти слова «вождя» так поразили Потемкина, что он рассказал о них в «узком кругу», нарушив негласный в таких случаях обет молчания и не догадываясь, что в них, вероятно, отразился имевшийся в «Академическом деле» донос С. Рождественского, который и стал формальным поводом для ареста Тарле и в котором говорилось о том, что «Тарле всегда был… большим любителем денег, ради них он был готов на всё». Сталин мог запомнить сей пассаж, но едва ли шутил, говоря о плате: к подготовке «Истории дипломатии» он отнесся серьезно и, как свидетельствуют недавно опубликованные архивные документы, еще дважды — в 40-е годы — обсуждал с Тарле состав очередных томов этого издания. Отметим попутно, что созданная по идее Сталина «История дипломатии» в той форме, которую предложил Тарле, продолжает переиздаваться и в XXI веке.

А тогда, в конце 1931 г., возможно, благодаря тому, что в своем подлом письме Покровский, надо полагать, сам того не желая, напомнил ему о таком же сфальсифицированном «деле» Дрейфуса, Тарле, единственный из всех осужденных по «Академическому делу», официально отказался от всех своих показаний, объявив их вынужденно ложными, и стал ожидать «советского Золя». Однако, Золя ему не понадобился: решение о его возвращении из ссылки уже где-то было принято и опять-таки по понятиям, без всяких шумных процессов.

Отметим, что хлопоты Тарле имели благотворное влияние и на судьбы многих других осужденных по этому «делу»: годом раньше, годом позже они были возвращены из своих ссылок без поражений в правах.

Некоторые приписывают Сталину старинную «мудрость», гласящую, что «месть — это блюдо, которое нужно есть холодным». Думаю, что благодеяние «вождь» также относил к блюдам, которым следует дать настояться. И действительно, разве можно было позволить Тарле въехать в Москву и Питер из Алма-Аты на белом коне? Ведь это означало бы, что «органы», которые, по определению, «никогда не ошибаются», на этот раз ошиблись! Да и нужно было присмотреться к тому, как поведет себя историк, обретя свободу передвижения и действий в пределах клетки, именуемой СССР, среди «товарищей». Так началось постепенное приближение Тарле к человеку, которого он сам, как и многие другие, именовал Хозяином.

Возникает вопрос: почему именно Тарле? Ведь по «Академическому делу», кроме Платонова и Тарле, проходила целая плеяда известных профессионалов — М. М. Богословский, М. К. Любавский, С. В. Бахрушин, Б. А. Романов, чьи имена и до сих пор не забыты в исторической науке.

Ответ на этот вопрос, на мой взгляд, состоит из двух частей: почему вообще Сталину понадобился «свой человек» за пределами государственного аппарата, и почему этим человеком оказался Тарле.

Поиск ответов на эти вопросы неизбежно приводит искателя в уже упомянутую область предположений.

В качестве ответа на первую часть вопроса может быть предложена элементарная версия: «Сталин скучал». Обстановка в стране и в правящей «элите» в начале 30-х годов, может быть, полнее, чем в научных трудах и мемуарах, отражена в известном стихотворении Мандельштама. Вспомним, каким виделось поэту тогдашнее окружение Сталина:

Устами поэтов, как и устами младенцев, глаголет истина. С помощью «тонкошеих вождей» и «полулюдей» (не будем здесь называть их поименно) Сталин к началу 30-х уже единолично управлял огромной страной, ведя смертный бой с населявшими эту страну народами. Его оружием были голод, сеть лагерей, не оставлявших надежду на выживание тем, кто туда попадал, толпы палачей. Ежегодный апофеоз его войны был намного масштабнее верещагинского. Число жертв исчислялось миллионами, и это придавало «вес» и значительность существованию «вождя» — он ощущал себя исторической личностью (каковой он, естественно, и был).

Как известно, отпуска нет на войне, но как-то расслабиться время от времени все же хотелось, и король стал забавляться. Он посещал Горького, стараясь вести умные беседы с основателем беломорканального «социалистического реализма», с которым можно было поговорить о «высокой» литературе, помянув Гёте и еще кого-нибудь из великих: начитанности Сталину хватало, а его память сохраняла мельчайшие детали даже при беглом просмотре текста. Но Горький все же как-то сковывал его своей масштабностью и уже не зависящей от воли «вождя» мировой славой. И Сталин звонит Булгакову. Слушавшая этот разговор по отводной трубке и записавшая его Л. Е. Белозерская говорила мне, что у нее тогда же сложилось впечатление, что разговор не получился: Сталин явно хотел сказать и услышать больше, но почувствовал тот самый, описанный Достоевским, «надрыв» в настроении Булгакова, ограничился обещаниями «посильной помощи», и сближение не состоялось. Пару лет спустя «вождь» звонит Пастернаку и задает ему простой вопрос, искренний ответ на который мог бы решить судьбу гениального Мандельштама, но «небожитель» понес какую-то ахинею, и Сталин повесил трубку. Неудачной стала и более ранняя попытка «вождя» сблизиться с Бухариным; тот не пожелал образовать вместе со Сталиным недосягаемый Гималайский хребет («мы же с тобой Гималаи»), возвышающийся над всей партийной и беспартийной чернью, и, нимало не смущаясь, вынес эти горно-интимные мечты друга Кобы на обсуждение и осуждение в «партячейке», состоящей из всякого рода швондеров.

Все те, к кому приглядывался «вождь», не годились ему в единомышленники, а Сталину очень хотелось общаться с интеллектуалом-единомышленником, достойным такого «высокого» общения, конечно — с гуманитарием, поскольку «технарей» и без того хватало. «Академическое дело» вовлекло в свой сатанинский оборот целую плеяду таких интеллектуалов-гуманитариев, но в этой плеяде Тарле был, безусловно, самой яркой звездой. У него уже было завоеванное трудом и талантом высокое положение в мировой науке — за него хлопотали десятки видных ученых, культурных и политических деятелей Запада, его труды выходили за рубежом, даже когда он был в тюрьме и ссылке, и его научная репутация уже не зависела от личной судьбы. Не исключено также, что Сталин был знаком с его историографическим шедевром «Европа в эпоху империализма» — слишком много шума произвела эта книга в «марксистских» кругах, возмущенных дерзостью «несоветского автора» — «классового врага на историческом фронте» (отметим, что «Европа в эпоху империализма» стала первым научным исследованием, в котором нашел свое отражение геноцид армян в Турции). Не исключено и то, что Сталин был знаком и с яркой антибольшевистской публицистикой Тарле в газете «День» (Петроград) в 1917 г., в которой явно ощущались российские имперские симпатии и предпочтения историка, отвечавшие в определенной мере настроениям «вождя» в 30-х и последующих годах. Все это могло убедить Сталина в том, что из Тарле со временем может получиться интересный и полезный собеседник, лично знавший и общавшийся с Керенским, Михайловским, Плехановым, Милюковым, Пуанкаре, Брианом и многими другими, кого уже не «вытравить» из Истории.

Во всяком серьезном деле, однако, необходим испытательный срок. В данном случае этот срок измерялся пятью годами! («вождь» не имел привычки торопиться). Для Тарле 1932–1936 годы были трудными: он не был реабилитирован и не был восстановлен в Академии наук и, оказавшись без средств к существованию, был готов браться за любую работу. Но работодателей смущал его неопределенный статус «бывшего академика», и университетские кафедры были для него закрыты. Один из институтов «второго уровня» предложил ему прочитать курс лекций по истории колониальной политики западных держав. Он записал текст своих лекций и попытался его опубликовать, но эта книга навсегда застряла в издательстве, и ее беловая рукопись исчезла (в начале 50-х годов автор этих строк обнаружил «слепую» машинописную копию этого курса, и стараниями ученицы Тарле — Маргариты Константиновны Грюнвальд — книга была издана в 1965 г.). Библиография Тарле свидетельствует о том, что в 1932–1935 годах его единственной крупной печатной работой была биография Талейрана, написанная в виде предисловия к первому советскому изданию мемуаров этого дипломата. (Через несколько лет эта биография в дополненном виде станет одной из широко известных книг историка и будет неоднократно переиздаваться даже в XXI веке.) Такого числа «пустых» лет у Тарле не было даже сразу после большевистского переворота.

И лишь в 1935 году в непроглядной тьме тоннеля, в котором он оказался, появился слабенький лучик надежды в виде заказа на биографию Наполеона от возобновленной Горьким павленковской серии «Жизнь замечательных людей». Когда книга уже была сверстана, заведующий редакцией «ЖЗЛ» А. Н. Тихонов-Серебров поделился своими опасениями с Горьким (в письме 26 апреля 1936 г.): книга хороша, но слишком уж «раскованная». «Хозяин сказал мне, что он будет ее первым читателем. А вдруг не понравится?! Амба».

Появление и судьба тарлевского «Наполеона» окутана легендами.

Легенда первая: заказ на «Наполеона» был сделан по подсказке Сталина. Такие слухи, видимо, циркулировали в определенных кругах, иначе чем можно было бы объяснить слова Тарле в письме жене из Москвы 2 августа 1935 г.: «Страшно важный (может быть) разговор был, а может быть, и ерунда. Очень большие bonnets (бонзы, фр.) заинтересовались. В первый раз по такой линии… Думаю, на сей раз еще ничего не выйдет. Но — занятно».

Тарле очень любил повторять известную фразу Порфирия Петровича: «…Кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает?» Я слышал от него ее несколько раз и однажды сказал, что к той Руси, в которой мы тогда жили, более подходит другое:

В 35-м же году перед Тарле стояла непростая задача: сделать своего «Наполеона» таким, чтобы он понравился всем и в том числе тому, кто тогда примерял к себе наполеоновскую треуголку. И сделал.

Легенда вторая: Сталин читал «Наполеона» до его выхода в свет и одобрил прочитанное. Об этом будто бы свидетельствуют его красно-синие пометки в беловой рукописи или верстке. Возможно, но этой рукописи я не видел. Косвенным подтверждением этой версии может служить тот факт, что Тарле пережил 10 июня 1937 г., когда одновременно в «Правде» и «Известиях» были опубликованы статьи «А. Константинова» и «Дм. Кутузова», содержащие разгромную критику «Наполеона», обвинения в фальсификации истории и в связях с «врагами народа» К. Радеком и Н. Бухариным, а также напоминание о сфабрикованном в конце 20-х «деле» «вредителя» Рамзина, в «кабинете» которого Тарле должен был занять пост министра иностранных дел. (Как известно, к «процессу Промпартии», он же — «дело Рамзина», Тарле не привлекался и в мифический «кабинет Рамзина» был «вписан» задним числом следователями-сюжетчиками, фабриковавшими «Академическое дело». Самого Рамзина Тарле не знал, и «встретились» они лишь однажды — в списке лауреатов Сталинской премии 1943 г.)

Легенда третья посвящена попыткам определить, что же делал Тарле во второй половине дня 10 июня 1937 г. после прочтения «Правды» и «Известий». По одной версии Тарле в тот же день сумел через кого-то попытаться найти защиту у Сталина. Эта версия, прямо скажем, сомнительна: не так уж широк был круг знакомых Тарле, которые могли бы в «незабываемом 1937 году» лично похлопотать за него перед «вождем». Собственно говоря, во всей «советской стране» с этой задачкой мог бы справиться только Горький, который в 1937 году хоть и находился поблизости от Сталина, но, увы — в Кремлевской стене. Согласно второй версии, Сталин, устроивший Тарле всё это «воспитание чувств», небезосновательно решил, что «клиент созрел», и, чтобы этот клиент не окочурился от страха, позвонил ему сам, поделился с пострадавшим своим возмущением наглыми выпадами ведущих советских газет и пообещал завтра же исправить дело, защитив обиженного. В этой версии всё стоит на своих местах. «Хитрый вождь-кавказец» разыгрывает элементарную трехходовую комбинацию типа той, с которой средневековые рыцари всех времен и народов завоевывали сердца своих дам: создать видимость смертельной опасности — выступить отважным защитником — обратить в бегство или уничтожить «врага». В полном соответствии с этой «формулой» на следующий день (!) в обеих газетах появились опровержения, реабилитирующие «Наполеона» и его автора. В пользу этой версии говорит и то, что мифические «А. Константинов» и «Дм. Кутузов» так и не обнаружились, и то, что «завтрашние» газеты «Известия» и «Правда» всегда уже были готовы накануне вечером, т. е. тогда, когда по первой версии Тарле искал свои несуществующие «пути» к Сталину (я сам неоднократно покупал завтрашние «центральные» газеты в Москве).

Происшествие с «Наполеоном» стало преамбулой дальнейших уже личных взаимоотношений «вождя» с историком. Продолжилось это, регулируемое Сталиным сближение, письмом «вождя» от 30 июня 1937 г. Письмо это, неоднократно публиковавшееся после 1991 года, является «переходным» документом: в нем еще всерьез упоминаются неизвестные «тт. Константинов и Кутузов» и в то же время дается своего рода карт-бланш на будущее: Тарле предоставлено право ответить на критику «товарищей» в любой форме, в том числе — «в виде предисловия к новому изданию „Наполеона“».

Человек, не подвергшийся подобно Тарле многочисленным проискам и ударам «злодейки судьбы», стал бы носиться с этим письмом по всем «инстанциям», устраивая свои земные дела. Но Тарле очень любил Герцена, в том числе его гениальный исторический очерк «Император Александр I и В. Н. Каразин», опубликованный во 2-м выпуске «Полярной звезды» на 1862 г., в котором описаны взлет и падение незаурядного человека, слишком понадеявшегося на просвещенность, благородство и искренность самодержца. Не ощущая коварства царедворцев, Каразин своими благими порывами и советами, «как нам обустроить Россию», не замечая перемен в настроениях монарха, ускорял свой конец и изгнание из дворца. Для царской свиты этот конец был закономерным, а для Каразина — неожиданным, как для обманутого мужа известие о супружеской измене:

«Ничего не замечая, он явился к государю. Государь его принял с насупившимися бровями. Каразин стоял как пораженный громом.

— Ты хвастаешься моими письмами?

— Государь…

Но государь не дал ему ответить.

— Посторонние знают, что я тебе писал одному и никому не показывал. Ты можешь идти».

Вот и всё. Поэтому Тарле уложил это письмо в шкатулку и никому не показывал.

В 1953 г., уже после смерти «вождя», тетушка Леля (Ольга Григорьевна Тарле) раскрыла передо мной эту шкатулку. Я с трепетом взял в руки находившийся в ней автограф Пушкина, потом письма Льва Толстого и Чехова. Леля протянула мне письмо Сталина.

— Тоже ведь историческая личность! — сказала она, заметив отсутствие у меня интереса к этой бумажке.

Я взял его в руки, но прочитать не удосужился, да и если бы прочел, то ничего бы не понял: «приключения» знаменитого «Наполеона» в середине 30-х в России во всех подробностях мне еще не были известны. Знал лишь, что был какой-то шум и что всё кончилось благополучно.

После кончины в 1955 г. Евгения Викторовича и Ольги Григорьевны Тарле передачей государству архива историка занималась тетушка Маня (Мария Викторовна Тарновская). Я тогда не был в Москве и подробностей этого акта не знал. Но обратившемуся ко мне в конце 60-х первому советскому биографу Тарле Е. И. Чапкевичу (за рубежом жизнеописания Тарле вышли задолго до появления книги этого автора) я сообщил, что письмо Сталина Тарле действительно существовало, и так как оно в момент передачи бумаг Тарле в архив Академии наук коммерческой ценности не представляло, то, скорее всего, оно находится в архивном фонде историка. Там он его и нашел, а опубликовал уже в годы «перестройки» в период дозволенной откровенности — в 1990 г. (позднее собственноручный сталинский черновик этого письма нашелся в «архиве Президента Российской Федерации»).

Итак, «хвастаться» письмом «вождя» Тарле не стал, полагая, что если это письмо не случайно (а т. Сталин уже был известен как враг случайностей), то жизнь его наладится и без предъявления этой «справки». И расчет его оказался верен. Благие изменения в его жизни не заставили себя ждать: снятие судимости (понятие и юридический термин «реабилитация» в советском «законодательстве» в то время еще не существовали), назначение старшим научным сотрудником академического Института истории, восстановление в звании действительного члена Академии наук, бесперебойные приглашения на чтение лекций от престижнейших университетов, включение в состав различных престижных комитетов и комиссий (впрочем, не имевших в условиях тоталитаризма никакого влияния на ход событий в стране), просьбы от газетных и книжных редакций дать хоть что-нибудь для печати и т. п., естественно, с улучшением материального положения и бытовых условий.

Круг научных интересов Тарле начинает расширяться, но наполеоновская эпоха еще остается в сфере его внимания. Одну из глав своего «Наполеона», а именно — тринадцатую, он существенно расширяет, и через год она превращается в большую отдельную книгу — «Нашествие Наполеона на Россию», — увеличившую славу автора. Столь же благожелательно была принята книга о Талейране. Эти книги к давно уже обретенному им международному научному авторитету профессионала-историка (в те годы вышла еще одна классическая его монография — «Жерминаль и прериаль»), специалиста в области европейской истории добавили всемирную славу автора эпохальных исторических бестселлеров. В связи с этим и учитывая, что в этом очерке мне, его автору, часто приходится прибегать к вероятностным оценкам, позволю себе высказать еще одно предположение.

Западная Европа, как уже говорилось выше, внимательно следила за судьбой Тарле в начале 30-х. В основном «волновалась» Франция, но информация на «тарлевскую» тему, безусловно, проникала и в англоязычный мир. Вряд ли от западноевропейских наблюдателей ускользнули и кинематографические (по словам Вяч. Вс. Иванова) метаморфозы статуса и самого Тарле, и его книги «Наполеон». Тоталитарность советского режима ни для кого не была секретом, и все понимали, что подобные метаморфозы происходят только по воле самодержца. На английский язык «Наполеон» и «Нашествие Наполеона на Россию» были переведены вскоре после их появления в России — соответственно в 1937 и в 1942 годах. «Нашествие» же, по воспоминаниям И. Майского, наряду с эпопеей Льва Толстого, стало одной из популярнейших книг в кругах английской интеллигенции. В те времена в числе английских читателей был человек, особо внимательно следивший за событиями в Советском Союзе. Его звали Эрик Блэр, в мире же он известен под именем Джордж Оруэлл. Он был убежденным социалистом и демократом и одним из самых непримиримых противников тоталитаризма, в том числе советского, за развитием которого он с прискорбием наблюдал. О глубоком понимании процессов, происходивших в советской империи, свидетельствует его публицистика. Не исключено, что в той идеологической чехарде, которая была затеяна в «стране советов» вокруг Тарле и его «Наполеона», он разглядел и ощутил скрытую симпатию «вождя» к великому французскому «узурпатору» и еще более укрепился в этом своем выводе, услышав во время войны (а тогда к словам Сталина прислушивался весь мир по обе стороны фронта), как «кремлевский горец» защищает славу Наполеона от посягательств на нее со стороны Гитлера (имеется в виду знаменитое высказывание Сталина о том, что Гитлер похож на Наполеона, как котенок на льва). И опять-таки вероятно, что, создавая в 1943–1944 гг. свою сказку «Скотный двор» и находясь под властью этих впечатлений, он назвал возглавлявшего этот коллектив домашних животных хряка не Чингисханом или Тамерланом, как это следовало бы по географическим соображениям (все-таки — Восток, господа), а именем западноевропейского героя Наполеона, придав хряку Наполеону все черты и повадки т. Сталина, а чтобы никто не сомневался в прототипе этого образа, включил в свою «сказку» несколько видоизмененные славословия советских одописцев из бывших дворян и простолюдинов:

Покинем, однако, туманный Альбион и вернемся в сталинскую империю второй половины тридцатых годов, где Тарле на седьмом десятке лет приходилось осваивать новые формы существования. Именно к этому периоду относится начало его личных контактов со Сталиным, однако, помня о печальном опыте Каразина, о своих встречах с «вождем» он никому не рассказывает. В комментарии М. В. Зеленова к недавней публикации архивных материалов, относящихся к внутрипартийной дискуссии по статье Энгельса «Внешняя политика русского царизма», есть такие слова:

Вполне понятно, «каким образом» можно было так подробно знать «позицию Сталина» — только в результате неоднократных встреч. Да и вопрос о ценности «Истории XIX века» Лависса и Рамбо и о необходимости второго издания этого «буржуазного» труда вряд ли мог входить в компетенцию членов политбюро конца 30-х годов. Скорее всего, ранее это было решено на одной из личных встреч Тарле и Сталина, а уж потом «вынесено» на политбюро, куда беспартийный «буржуазный историк» Тарле никак не мог быть допущен.

Годы 1937–1941 были для Тарле годами материального благополучия. Он, конечно, не мог состязаться с теми, кого уже упомянутый Оруэлл именовал «литературными содержанками» (этот эпитет англичанин применил по отношению к А. Толстому и И. Эренбургу), но определенные возможности у него появились: были поездки на курорты, покупка дачи (или части дома) в пригороде Питера (потом безвозмездно отданной тем, кто там поселился в послевоенные годы), начало строительства дачи в Бзугу (теперь территория Сочи), оставшейся недостроенной, регулярная ежемесячная помощь старшей сестре Елизавете Викторовне, моей бабке, жившей в Одессе. Вот только о заграничных путешествиях, о милой Франции пришлось забыть. Как бы в память об этом невозвратном прошлом и в знак прощания с ним он в 1937 г. издает книгу «Жерминаль и прериаль», рукопись которой сохранилась в годы тюрьмы и ссылки, книгу, живо напоминавшую ему о французских архивах, парижских улицах, парижских кафе, где он отдыхал от своих архивных разысканий. Это — блестящее творение историка, и мне обидно за эту книгу, за то, что ее затмили книги наполеоновского цикла. Тарле тоже любил эту свою книгу, и ее второе издание стало ему утешением в очень трудном для него 1951 году.

Тогда же, перед войной, он как «особа, приближенная к императору», был, естественно, под негласным надзором. Много лет спустя Сергей Берия в своих воспоминаниях поделился с миром мнением батоно Лаврентия об историке:

В этих словах отразились и своеобразная симпатия «нашего советского Гиммлера» (как однажды назвал Берию Сталин) к историческим познаниям Тарле (а к людям сведущим в истории уважителен почти что любой кавказец), и непонимание его как человека. Полагаю, что одна только библиография трудов Тарле опровергает представление о нем как о «патологически ленивой» личности. Удивление Лаврентия вызвало нежелание Тарле, владевшего десятком иностранных языков и знавшего наизусть всю дипломатическую историю Европы, делать личную дипломатическую карьеру. Что касается «дипломатической карьеры», то одно только его невольное пребывание «министром иностранных дел» в придуманных чекистами «кабинетах» Л. Рамзина и С. Платонова и связанные с этим неприятные воспоминания могли навеки отвратить его от подобной деятельности. Но Тарле вообще по своему характеру не был «руководителем». Единственная административная руководящая должность в его жизни звучит весьма своеобразно и загадочно — «управляющий II отделением V секции Единого государственного архивного фонда», и занял он ее в голодном Петрограде в 1918 г., чтобы получать ежемесячную порцию овса или ячменя, или другого лошадиного корма, которым тогда большевистская власть потчевала интеллигенцию, ставшую для нее то ли «прослойкой», то ли подстилкой. Освободившись от этой должности по пришествии нэпа, Тарле до конца жизни — и до, и после получения «сталинского мандата» — администрирования избегал, не руководил ни институтами, ни даже кафедрами и так и умер «простым советским профессором» и «старшим научным сотрудником» Ленинградского отделения академического Института истории.

Превращение Тарле в глазах Берии в «кутилу» (что также не вредило в глазах кавказца репутации «настоящего мужчины») явно основано на донесениях «наружки». Дело в том, что в те предвоенные годы, к которым относится «характеристика» Тарле, сформулированная Берией, московской квартиры у Тарле еще не было, а все возрастающий объем московских дел требовал частых приездов и длительного пребывания в столице. Представить Тарле, готовящего себе скромный завтрак и даже просто кипятящим воду для чая, я, откровенно говоря, не могу. Следуя привычкам Серебряного века и своих последующих разъездов по Европе, он пользовался услугами соответствующих заведений, которые у большевиков стали именоваться «общепитом» или «системой общепита». Тарле рассказывал мне, что в те годы он предпочитал обедать в ресторане «Прага». Расположенный неподалеку от тогдашних университетских корпусов, этот ресторан в обеденное время становился своего рода профессорской столовой, где можно было встретить и нужных, и интересных людей и приятно провести время, и где, естественно, было полно соглядатаев и стукачей (в том числе, конечно, и среди профессоров). Тарле, пока его не одолели болезни, был не прочь и выпить рюмку-другую в приятной компании. Так он стал «кутилой», о чем, вероятно, был извещен и «вождь». Отголосок этой «секретной информации» прозвучал и в одном из анекдотов посмертной «сталинианы», в котором «вождь», принимая Тарле на ближней даче, пробует по своему обыкновению споить гостя (как «правду» это рассказывал большой любитель мистификаций, друг Тарле Евгений Ланн). Возможно, и такое было, и, если позволяло здоровье. Тарле мог и поддержать компанию. Все-таки в те годы ему еще было только чуть за шестьдесят, и лишь лет через десять все переменилось: вспоминая о том, как его в сороковых принимали флотские офицеры в Севастополе, он сказал мне:

— Представляешь, там каждое гостевое место за огромным столом фиксировалось граненым стаканом, заранее наполненным водкой до отказа — с мениском. Я, увы, мог только обмочить губы!

В порядке отступления от основной темы этого очерка — несколько слов о серии анекдотов, образующих «сталиниану». Такое наследие в истории человечества имеет в том или ином объеме всякая незаурядная или экстравагантная публичная личность, а в Сталине и незаурядности, и экстравагантности было в избытке. История знает и такой случай, когда собрание высказываний и рассказов о поведении исторического лица в разных житейских и духовных ситуациях стало священной Книгой. Я имею в виду Сунну пророка Мухаммада. Внимательным читателем Сунны был Лев Толстой, поручивший отобрать наиболее яркие всечеловеческие речения Пророка для одного из своих изданий, посвященных нравственному воспитанию людей. Микроновеллы, составляющие Сунну и именуемые «хадисами», отличаются от анекдотов, входящих в «сталиниану», «лениниану», «наполеониану» и т. п., не только более уважительным и серьезным отношением к тому, кого они описывают, но и степенью своей документальности, так как любой хадис состоит из самого предания, восходящего к Пророку, и из указаний на цепь передатчиков этого предания («иснад»), подтверждающую его достоверность. В анекдотах «сталинианы» «иснад», к сожалению, отсутствует, но все-таки, надо полагать, ни один из них не возник на пустом месте и имеет в своей основе какое-нибудь реальное происшествие, высказывание или ситуацию, информация о которых «дополнена», «исправлена» и расцвечена несколькими поколениями рассказчиков. И поэтому рассказ о совместной выпивке «вождя» и историка в подмосковном дачном уединении, скорее всего, не есть плод чьей-нибудь фантазии, хотя бы потому, что придумать такое, не зная о существовании личных взаимоотношений Сталина и Тарле, невозможно.

А потом была война. Сталин оставался в Москве, Тарле вместе с большей частью действительных членов Академии наук был эвакуирован в Казань. Но усидеть в Казани он не мог и почти непрерывно разъезжал с лекциями по воюющей стране, успевая при этом публиковать в газетах и журналах десятки патриотических статей, биографических очерков, посвященных выдающимся русским военачальникам. Все это совмещалось с серьезной работой над второй книгой монографии о Крымской войне (опубликованной в 1943 г.) и над отдельными главами очередных томов «Истории дипломатии». Никакие «хванчкара» и «киндзмараули» были в 1941–1943 годах невозможны, но в 44-м Тарле уже видят в столицах, и опять те, кто с ним общаются, замечают, что ему «каким-то образом» становятся известны идеи и взгляды Сталина. Правда, в 44–45 годах Тарле иногда позволяет себе говорить о том, как видят те или иные события «те, кто делают историю», а в Советском Союзе «делал историю», как известно, лишь один человек. И этот «делающий историю» человек в эти же годы тоже иногда ссылается на «мнение Тарле». Эти случаи фиксируются внимательными наблюдателями, и у них возникает впечатление, что Тарле являлся тогда «негласным советником» «вождя». (Некоторые из таких «наблюдателей» — Н. Хрущев, американский историк Г. Солсбери уже упоминались в биографических очерках, посвященных Тарле.)

Это, однако, не спасало Тарле от мелких неприятностей. Его, подмеченная Берией «патологическая лень», оберегавшая его от каких бы то ни было поползновений в части администрирования, позволила «птенцам гнезда Покровского» перегруппироваться и занять «ключевые административные посты в исторической науке». Для нормальных людей эта фраза выглядит абракадаброй, поскольку им трудно себе представить создание при Госдепартаменте или каком-нибудь европейском демократическом кабинете министров чисто геббельского учреждения по управлению историческими знаниями, каким был, например, Институт истории Академии наук СССР. В начале сороковых в числе руководителей этого института в роли заместителя директора находилась верная ученица Покровского — Анна Панкратова, и началась охота на Тарле. Когда я знакомился с материалами «Дискуссий» 44-го года, у меня создалось впечатление, что всю эту околоисторическую шушеру — так называемых «советских историков» — бесил сам факт существования Тарле. Казалось бы, что такого? Ну говорит семидесятилетний старик свою правду о том, что одним из самых главных факторов победы над Германией была фактор пространства, полученного в наследство от Российской империи — кому от этого тепло или холодно? Нет, вся эта свора хочет заставить его признать публично, что залог победы был в «руководящей роли советской власти». Писали бы об этом в своих учебниках, никто им не мешал, а им хотелось, чтобы осведомленный разумный человек, знавший о том, что именно от этой «советской власти» бежали более трех миллионов красноармейцев, сдавшихся в плен в первые месяцы войны, а еще более миллиона человек пошли в услужение к оккупантам, надеясь на «благотворный новый порядок», вдруг стал бы восхвалять этот бесчеловечный режим. Тарле проще было признать «заслуги» советской власти по умолчанию.

Заодно эта «ученая» камарилья трепала и «Крымскую войну», к которой «приложились» и тупой беспартийный Н. Дружинин, и бойкий партайгеноссе Н. Яковлев. Этот «видный партийный публицист» в 1945 г. на страницах «ведущего партийного журнала» «Большевик» заклеймил труд Тарле как имеющий «крупные недостатки». (Я не раз пытался выяснить, не тот ли это «Н. Яковлев», который за свои «разоблачения» американских и сионистских «происков» заработал оплеуху от Андрея Дмитриевича Сахарова. Если это так, то такой финал закономерен, но бить негодяя следовало все-таки раньше — эффект был бы более существенным.) Все эти комариные укусы раздражали Тарле, и он обратился к руководящим «товарищам» с просьбой административным путем как-то навести порядок в «советской» исторической науке. Обращаться напрямую к Сталину с такой мелкой просьбой он не стал, и 22.08.1944 г. написал письмо В. Потемкину, занимавшему в то время пост министра («народного комиссара») просвещения Российской Федерации:

(Тарле имел в виду постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР о преподавании гражданской истории, в подготовке которого он принимал негласное участие.) Дошел ли до Сталина этот «сигнал» Тарле — неизвестно. Приближалось время его мирового триумфа, и вершин Гималаев, где «вождь» тогда находился, не достигал шум, производимый всякой земной мелюзгой, копошащейся где-то там внизу. Сам же Тарле получил некий косвенный ответ, компенсирующий пережитые неприятности: орден Ленина (1944), два ордена Трудового Красного Знамени (1945) и Сталинскую премию I степени (1946), а Панкратова была изгнана из руководящего состава Института истории за бабскую болтливость.

Следует отметить, что к «наказанию», постигшему Панкратову, Тарле не был причастен. Он боролся «за идею», а не против конкретных личностей. И если он иронически поминал Сидорова и Волина в письме к Потемкину, то только потому, что и ему, и его адресату был хорошо известен научный уровень этих «историков». Он уважительно ответил на критику Н. Дружинина по адресу «Крымской войны». Правда, его ответ был уважительным лишь по форме. По сути же его можно было квалифицировать как издевательский, поскольку при его внимательном прочтении некомпетентность и безграмотность Дружинина становились очевидными. Дружинин же, как и следовало ожидать, не понял и снова полез в бой, но для Тарле это было слишком, и второй выпад «историка» он оставил без ответа, посчитав, что и так всё ясно. В личном плане Тарле хорошо относился к Панкратовой, которую он называл Аннушкой. «Аннушка-умница», — такую ее характеристику я слышал от него не раз. Более сдержан он был в отношении другой ученицы Покровского — Нечкиной. «А, Милица», — пробормотал он в ответ на мой вопрос об этой даме и заговорил… о «геморроях», к которым он относил тех, кто «делает науку» задницей, сиречь — усидчивостью.

Этот разговор на «геморройную» тему слышала тетушка Леля, и когда Тарле вышел из комнаты, сказала мне, что к этому термину я имею некоторое отношение. Оказалось, что когда она и Тарле собирались в конце XIX в. в первую поездку во Францию, моя бабка Лиза сказала мужу, что они стеснены в средствах и хорошо было бы им помочь деньгами. При этом она всячески расхваливала брата как подающего надежды ученого, едущего не гулять, а для архивных занятий. Выслушав ее, мой дед, энергичный инженер и заводчик, вздохнул и сказал: «Ну что ж, значит, в нашей семье одним геморроем будет больше». Помощь была оказана, а спустя некоторое время Лиза передала Тарле реплику мужа. Тарле поначалу обиделся, но потом решил, что эти слова к нему не могут относиться: он был живым, легким на подъем, быстрым в работе на всех ее стадиях. Таким он был до последних дней, не обращая внимания на терзавшие его болезни. Чего стоит, например, его поездка в Будапешт за год до своего восьмидесятилетия? Естественно, что ему были приятны люди его склада, с искрой Божией в душе, даже если они не были его единомышленниками, и им, а не «мученикам пера» он отдавал предпочтение. Что-то такое, по-видимому, было и в бывшей левой эсерке Панкратовой, возбуждавшей его интерес и симпатию.

Год 1947-й, вероятно, внес некоторое беспокойство в душу Тарле. Вроде бы ничего не изменилось в его жизни. Ну, не пустили в 46-м в Норвегию, зато год спустя была Чехословакия — первая заграничная поездка после тюрьмы и ссылки. Тетушка Леля была в восторге от Праги. «Это просто Париж», — повторяла она. По-прежнему журналы и газеты просят и безотказно печатают его статьи. И все же он чувствует ветер перемен. Плохих перемен. Речь Черчилля в Фултоне, потом непомерно раздутое идеологическое «дело» о ленинградских журналах с шумным шельмованием двух имен писателей, присутствия которых Тарле до этого в литературе даже не замечал. Он вчитывался в «Приключения обезьяны» и не мог понять, чем опасен этот рассказ. Может быть, потому не мог понять, что ему был незнаком быт того мира, в котором странствовала обезьяна, а большинству «советского народа» этот быт был хорошо знаком. Тем не менее, Тарле ощущал, что время начала новой охоты на «ведьм», среди которых мог оказаться любой, неотвратимо приближается. А к этому новому времени он не был готов, потому что он теперь никоим образом не мог узнать мысли и намерения Сталина. «Вождь» вроде бы больше в общении с ним не нуждался. Не имея такой информации, нельзя было ни выработать линию поведения, ни оценить последствия назревающих «процессов». И Тарле решается напомнить о себе.

Люди, знавшие о том, что они, обратив на себя внимания «вождя», как бы получили от него в долг и благоденствие и даже жизнь, вероятно, всегда чувствовали себя его должниками. А долг, как известно, платежом красен. Конечно, долг свой такие «должники» не всегда пытались вернуть «вождю» без задней мысли. Алексей Толстой, например, с помощью мертворожденной повести «Хлеб» решал свои материальные проблемы. Впрочем, злые литературные языки утверждали, что этой повестью «красный граф» заодно и прикрылся от угрожавшего ему ареста. В любом случае его затея удалась. Значительно хуже всё сложилось у Михаила Булгакова: когда он с помощью пьесы «Батум» о молодом Сталине захотел выплыть из литературного небытия, «вождь» мягко и даже нежно разрушил его планы, сказав одну из своих знаменитых фраз о том, что «все молодые люди похожи друг на друга» и писать о «молодом Сталине» не стоит, лучше — о зрелом. (Впрочем, Л. Е. Белозерская говорила мне, что Булгаков мог пойти на эту авантюру под нажимом Елены Сергеевны, которой хотелось блистать в советском «литературном обществе». В общем, «не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены!», как отец Федор.) Тарле, естественно, тоже ощущал себя «должником» Сталина. Он, следуя тогдашней публицистической традиции, поминал его имя в предисловиях своих книг, в газетных и журнальных статьях. («Традиция» эта была настолько всесильной, что ссылки на Сталина я встречал в предисловиях к математическим и техническим книгам, изданным до 1953 года.) Но своего «Хлеба» или своего «Батума», где «вождь» присутствовал бы не в преамбуле, а в самой сердцевине повествования, у Тарле долгое время не было, и только в 44-м году, во время своих борений с неопокровскианцами он сочинил опус над названием «Об исторических высказываниях товарища Сталина».

Тарле очень любил исторические анекдоты, моделирующие ситуации, которых в действительности не могло быть. Среди них был такой: король-солнце Людовик XIV как-то написал стихи и решил показать их Буало. Тот прочитал их и будто бы сказал: «Завидую вам, Ваше Величество! Вам все удается! Вот захотели написать плохие стихи, и получилось!»

«Сталинская» статья Тарле свидетельствует о том, что историку тоже всё удавалось: плохим оказалось это сочинение, будто не он сам его писал. В этом может убедиться каждый, положив рядом «Исторические высказывания» и, например, его же краткий, но блистательный исторический очерк «Речь генерала Скобелева в Париже в 1882 г.». Первым впечатлением внимательного читателя будет сомнение в том, что эти вещи принадлежат одному автору. Возможно, Тарле мешала тень живого Сталина, где-то рядом попыхивавшего своей непременной трубкой.

К слову о «незримом присутствии» Сталина за плечом у Тарле, писавшего эту статью, отметим, что в ее тексте содержится скрытое упоминание об одной из встреч историка с «вождем»: «…когда вышел в русском переводе Плутарх, я подумал, что самому Сталину это издание не нужно: Плутарха он читает в греческом подлиннике, как это случайно стало мне известно». (Хорошо учили в Тифлисской семинарии, да и память у «вождя» была дай Бог каждому!)

Тарле, естественно, и сам ощущал неполноценность этого своего труда и потому печатать его не собирался, а лишь пугал им своих оппонентов, типа: «Вот я опубликую написанное, тогда вы у меня другое запоете!» Но в безвременье 47-го года он, видимо, решил этой статьей напомнить о себе и, достав ее «из стола», направил для публикации в «партийной печати». Он, надо полагать, предвидел, что она не будет напечатана, однако был уверен, что Сталин о ее появлении будет извещен. Статья попала к новоиспеченному «академику-филозопу» Г. Ф. Александрову, который в 47-м, прежде чем уйти на академический покой и сосредоточиться на ставших известными всей стране сексуальных развлечениях с актрисулями, дорабатывал последний год своей государственной службы на ответственном посту начальника Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), в народе прозванном «Александровским централом». Александров, как и ожидал Тарле, не взял на себя ответственность отклонить статью (чем черт не шутит, может, у этого Тарле «каким-то образом» всё заранее согласовано с «вождем»!) и направил ее в Кремль с запиской на имя Поскребышева, содержащей отрицательный отзыв, да еще и указав на совершенно недопустимую крамолу: оказывается, что «академик Тарле сравнивает пропаганду Геббельса с ошибками Энгельса». Конечно, какое-либо сопоставление романтика нацизма с одним из основоположников марксизма могло рассматриваться как преступная дерзость!

Расчет Тарле оказался правильным: несмотря на то, что речь в статье шла о зрелом, умном и эрудированном «вожде», Сталин ее публикацию не разрешил, но о Тарле действительно вспомнил. Прежде чем перейти к последствиям этой «акции» историка, хочу обратиться к советскому народному творчеству и привести здесь текст и мораль краткой прозаической басни, содержащей житейские рекомендации, призванные регламентировать жизнь и поведение простого советского человека. При этом прошу меня извинить за грубость формулировок (хотя говорят, что язык этих формулировок давно стал обиходным в детских учреждениях нашего времени):

«В районе полюса холода летел воробей и, не выдержав мороза, упал камнем на землю.

Вскоре прошла там корова и уронила на замерзшего воробья свою лепешку.

От сохранившегося в этой лепешке тепла воробей ожил и чирикнул.

А в это время мимо пробегала кошка. Услыхав чириканье воробья, она вытащила его из лепешки и съела.

Мораль:

1. Не всякий тебе враг, кто тебя обосрет.

2. Не всякий тебе друг, кто тебя из говна вытащит.

3. Сидишь в говне, так не чирикай».

Тарле пренебрег этой народной мудростью и позволил себе «чирикнуть». Это «чириканье» стало началом последнего и не очень приятного для историка этапа его взаимоотношений с «вождем». Впрочем, всё относительно, пути Господни неисповедимы, и никому не дано знать, как сложилась бы его судьба, не попади в руки Сталина эта статья.

Итак, Сталин «вспомнил» о Тарле и, спустя немного времени, уже в следующем, 48-м, году поведал неким «заинтересованным лицам», какую мзду он хотел бы получить от историка в качестве благодарности за свое многолетнее доброе к нему отношение. Это должна была быть книга о трех нашествиях на Россию (в XVIII, XIX и XX веках), закончившихся разгромом агрессоров, и Сталин, таким образом, оказался бы в приличной компании с Петром Великим и М. Кутузовым.

Отметим, что при остром желании последние, панегирические, страницы неопубликованной «сталинской» статьи Тарле можно было истолковать как заявку на книгу о Великой Отечественной войне и об определяющей роли Сталина в победе России, и не исключено, что Тарле этими страницами сам спровоцировал «вождя» на такой опасный заказ: зачем статья, когда можно получить солидную книгу. Впрочем, батоно Лаврентий изначально не верил, что такая книга вообще возможна. Серго Берия вспоминает о разговоре с отцом в 30-х годах: когда он спросил его, почему чисто советские исторические книги так скучны, «он разразился смехом и позвал на помощь мою мать.

— Скажи, — продолжал он, смеясь, — что я должен ему ответить? Каким образом можем мы изобразить Иосифа Виссарионовича пером Тарле, описавшего Наполеона?»

Прав был Берия: это действительно оказалось невозможным, но сие выяснилось позднее.

Из первоначальной заявки Сталина неясно, имел ли «вождь» в виду одну большую книгу, где все будет собрано и его портрет займет свое законное место среди вышеназванных деятелей, либо это будет своего рода серия книг.

Приняв заказ (а не принять его, естественно, не было никакой возможности), Тарле воспользовался этой неясностью и сразу же истолковал его как поручение написать не одну книгу, а три капитальных тома — по одному на каждого агрессора в исторической последовательности. Не знаю, имелась ли у посредников обратная связь с главным Заказчиком, но взгляд Тарле на трехчастную структуру будущей работы каким-то образом утвердился. Правда, как потом в семейном кругу рассказывал Тарле, с самого начала посредники горячо советовали сразу взяться за третий том — о разгроме гитлеровской Германии, закончить его на радость «вождю» и спокойно заниматься остальными частями трилогии. В этих рекомендациях не было категорической настойчивости, и Тарле остался на своих позициях, убеждая оппонентов, что работа над «шведским» и «наполеоновским» томами поможет ему выявить новые яркие параллели к событиям 1941–1945 гг., хотя в своей «сталинской» статье он сам писал: «Сталин не очень любил (а вернее — вовсе не любил) исторические параллели: они, по его справедливому мнению, всегда рискованны» (скрытая цитата из беседы Сталина с Эмилем Людвигом).

Итак, Тарле стал работать над первым томом трилогии, который он назвал: «Северная война и шведское нашествие на Россию». Вторая часть этого длинного названия была призвана напоминать о том, что выполняется сталинский заказ. Писалось легко, потому что материалов по петровской эпохе у него было много — остались от работы над темой «Русский флот и внешняя политика Петра I», которая легко вписывалась в историю шведского нашествия. Тарле, однако, растягивал удовольствие: за месяц-другой он изучил шведский язык (в 74 года!) и стал работать со скандинавскими источниками. Браться за третий том трилогии ему очень не хотелось, и он всячески оттягивал момент, когда даже формальных причин для задержки в выполнении этой части заказа у него больше не будет. Не могу сказать, на что он надеялся. Возможно, до него доходили слухи об ухудшении здоровья Сталина, который к этому времени перенес микроинсульт, возможно, он чувствовал, что и его собственная жизнь на исходе и нужно было как-то продержаться.

Вряд ли Сталин лично следил за тем, как Тарле выполняет его поручение. Не до того ему было в конце 40-х. Но холуи не дремали и вскоре дали о себе знать. Усиление грязной возни вокруг Тарле связано с возвышением Суслова в партийной иерархии того времени. Отличившись в деле подготовки 70-летия «вождя», этот деятель получил в свое ведение газету «Правда» и стал претендовать на место главного идеолога советской империи. О Суслове я всегда говорю и пишу весьма резко, но в этой моей резкости нет ничего личного, лишь констатация фактов, свидетельствующих о том, что этот индивидуум был законченным персонажем оруэлловского «Скотного двора». Лично же я высоко ценю Михаила Андреича и храню о нем самую добрую память. Думая о нем, я всегда вспоминаю слова «вечно живого» Ильича, сказанные им над гробом Свердлова: «Мы хороним пролетарского вождя, который более всех нас сделал для нашей победы». Цитирую по памяти, так как, в отличие от т. Суслова, картотеки ленинских цитат под рукой не имею. Так вот, т. Суслов с его любимой картотекой и есть для меня — «пролетарский вождь», который более всех прочих его соратников-геронтократов сделал полезного для краха империи Зла, а его молодые помощники — «филозопы» и «политики», перечислявшие потом в мемуарах свои «заслуги» в «смягчении идеологического давления», при жизни этого «гиганта советской мысли» как шаловливые дети лишь мешали «папеньке» сокрушать своими деяниями уродливый режим и продлевали его агонию.

Но возвратимся в печальной памяти 49-й год, когда Тарле начал ощущать организованное давление властей, мешавшее ему жить и работать. Эта ситуация довольно подробно описана в различных посвященных Тарле биографических очерках (см. например: И. Лосиевский. «Еще одно возвращение Наполеона Бонапарта», в книге: Е. В. Тарле. Наполеон. Талейран. — М.: Изографус-Эксмо, 2003. — С. 648–701). Поэтому здесь лишь конспективно будет изложена последовательность событий:

Грязная возня в Академии наук вокруг доклада Тарле на сессии, посвященной 240-летию Полтавской битвы, закончившаяся его письмом вице-президенту этого заведения В. П. Волгину, в котором он в интеллигентной форме посылал и Академию, и ее «сессию» к чертям собачьим.

* * *

Упоминание Тарле в постановлении Секретариата ЦК ВКП(б) «О недостатках в работе Института истории АН СССР» в числе критикуемых историков (секретарь ЦК — Суслов).

* * *

Приостановка выполнения издательского договора по «Северной войне».

Всё это происходит на фоне разворачивающейся чисто националистической акции по борьбе с «безродными космополитами», которую Тарле в частной переписке отнес к пакостям, не совместимым с элементарной порядочностью.

Полный отказ издательства от выполнения договорных обязательств по «Северной войне».

* * *

Тарле посылает Сталину рукопись «Северной войны». В сопроводительном письме Тарле пишет, что он хотел бы, чтобы Сталин познакомился с этой книгой «в неискаженном виде», так как издательство ее задерживает и портит «текст своими придирками». Кроме того, он высказывает опасение, что может не дожить до выполнения заказа «вождя» в полном объеме. «Но я хочу посвятить оставшееся мне время жизни этой попытке, — а мне уже 75 лет. Я буду торопиться…»

* * *

Следов прочтения Сталиным рукописи «Северной войны» не имеется. Лишь в письме Тарле «вождь» отчеркнул карандашом слова об «издательских придирках».

* * *

Публикация «Северной войны» окончательно заморожена (книга вышла в 1958 г., когда Сталина и Тарле уже не были среди живых).

Сталин дает разрешение на публикацию в «Большевике» статьи малограмотного «историка»-самоучки Кожухова (есть области человеческого знания и деятельности, в которых каждый, а особенно — необразованный — человек считает себя специалистом. Это — архитектура, строительство, медицина, лингвистика, литературоведение и, конечно, история). Кожухов, работавший директором Бородинского музея, и прежде лез в ЦК с предложениями своих услуг по борьбе за марксистский подход к 1812 году и с жалобами на то, что Институт истории его игнорирует и не печатает его бредовую книгу. Очередной приступ шизофрении пришелся на весну (время обострений!) и его опус попался на глаза сталинскому зятьку Ю. Жданову, заведующему отделом науки и вузов ЦК ВКП(б), сыну партийного культуртрегера. Тот сварганил из попавшей к нему в руки исторической половы нечто, как ему показалось, удобоваримое и подсунул это фуфло Суслову. Суслов доложил на Секретариате ЦК и организовал решение о публикации после некоторой профессиональной доработки. Биографы Тарле пока не смогли установить, кто из профессиональных историков взял на себя труд по приведению этого позорного текста хоть в какой-нибудь божеский вид. Пребывая в области предположений, я могу предложить свою версию ответа на этот вопрос: не исключаю, что это — верная ученица Покровского Милица Васильевна Нечкина, тогда член-корреспондент Академии наук СССР и «признанный специалист» по истории России в первой четверти XIX в. Мое предположение основано однако не на ее «узкой специализации», а на ее предисловии к VII тому сочинений Тарле, редактором которого она значилась, вышедшему в 1959 г., когда уже не было видно никакого Ю. Жданова, а Суслик стушевался и притих, ожидая развития событий. В этом предисловии есть фраза «Позднейшая критика его (Тарле. — Л.Я.) работ (1951) указывала на их недостатки». Только абсолютный идиот мог бы возвести шизофренические изыскания Кожухова в ранг научной критики. Я недостаточно знаком с трудами М. В. Нечкиной и не могу оценить ее профессиональный уровень и уровень ее интеллекта, но ее упомянутое «Предисловие редактора» содержит также весьма подозрительное для специалиста-историка «предсказание» читательской судьбы книг Тарле «Наполеон» и «Нашествие Наполеона на Россию»:

Эту «свежую мысль» М. В. Нечкиной можно воспринимать двояко: либо мы имеем дело с абсолютно некомпетентным в области исторической науки человеком, либо с человеком с гипертрофированным самомнением (Нечкина за год до своего «Предисловия» стала действительным членом Академии наук и могла решить, что это звание уравняло ее с покойным историком. Правда, оставалась одна досадная мелочь — необходимость дарования, предоставляемого Всевышним по Своему выбору, а не по «решению партии и правительства»). Время, однако, решило всё по-своему, и теперь легко можно представить себе такую сцену: сегодня, в 2009 году, молодой человек покупает в московском или питерском книжном магазине очередное (бог уж знает какое по счету) издание «Наполеона» или «Нашествия», а какой-нибудь лысо-седой старик, вроде меня, скажет ему: «Знаете ли, сударь, что ровно пятьдесят лет назад мадам Нечкина спровадила эту книгу, что вы купили, в небытие?» Уверен, что ответ будет звучать так: «А кто такая мадам Нечкина?» (я не претендую на авторство этой последней вопросительной фразы, так как услышал ее, правда, относящейся к другому лицу, в одной из телепередач из уст В. В. Путина).

* * *

Тарле пишет Суслову по поводу публикации в «Большевике». Ответа нет.

* * *

В «возмущенных происками безродных космополитов» университетских собраниях начинают поминать имя Тарле.

* * *

Тарле пишет «Письмо в редакцию» «Большевика» и посылает его с сопроводительным письмом Сталину 22 сентября 1951 г. Сталин пишет резолюцию на «Письме в редакцию»: «м.lt;ожноgt; б.lt;удетgt; напечатать» и далее «рассмотреть в редколлегии. Срок — 2–3 дня».

В качестве отвечающих за подготовку публикации Сталин указал Ю. Жданова и ответственного секретаря редакции журнала. Письмо Тарле было опубликовано в октябре («Большевик», № 19, 1951) в сопровождении редакционного комментария, в котором пережевывались азы публикации, вышедшей четырьмя номерами ранее под именем Кожухова.

В прессе куражатся, издевательски поминая Тарле, новые «специалисты» по 1812 г. Особо усердствовал «военный историк» Жилин, стремившийся своим шумом и яростью прикрыть собственную бездарность. Тарле, по его словам, шел на поводу у «иностранных фальсификаторов». Одну из «разоблачительных» сцен вспомнил писатель Ю. Давыдов в уже упоминавшемся своем романе: «Полковник из политического управления армии и флота напал, я помню, на академика Тарле. Тот написал: с присущим мол французам блеском и т. д. Полкаш и тявкнул, как Полкан: так значит русским блеск-то не присущ?! На таком вот уровне развивалась „критика“, но Тарле знал, что за всем этим тявканьем стоит Суслов».

* * *

Тарле пишет и публикует большую статью «Михаил Илларионович Кутузов — полководец и дипломат».

* * *

29 июля 1952 г. Тарле пишет Суслову письмо-протест.

* * *

В августе Тарле пригласили в ЦК и заверили, что никакой кампании лично против него не ведется, что Жилин предупрежден и раскаялся.

* * *

Тарле узнает, что Кожухов отстранен от наполеоно-кутузовских дел и переведен куда-то в более далекую периферию.

Самым тяжелым «наказанием» для Тарле в описанном выше «процессе» было написание статьи «Михаил Илларионович Кутузов — полководец и дипломат», в которой он был вынужден не выходить за рамки «Ответа полковнику Разину». В этом «шедевре сталинской военно-исторической мысли», в частности, говорилось, что «Кутузов как полководец был бесспорно двумя головами выше Барклая де Толли», но еще «могут найтись в наше время люди», которые «с пеной у рта будут утверждать обратное». Такой неразумный человек, как известно, нашелся задолго до сталинского предупреждения и высказал свои мысли по этому поводу изящно и без «пены у рта»:

Тарле не мог относить себя к «черни дикой», к которой так легко примкнул Сталин. Как и всякий здравомыслящий человек, хотя бы для себя не корректирующий прошлое в соответствии с потребностями текущей политики, тем более такой безнравственной, как искусственное культивирование национализма, Тарле не видел противостояния между инородцем Барклаем и русским Кутузовым. Первый был гениальным стратегом, разработавшим победоносный план разгрома агрессора, второй — гениальным тактиком, почти без нарушений реализовавшим этот план, дорабатывая его в деталях, как говорится, по месту. «Почти» сказано здесь потому, что нарушением плана была Бородинская битва, но Кутузов гениальным своим тактическим чутьем ощутил ее необходимость для обретения армией уверенности в своей боевой равноценности врагу. Принуждение отойти от того, что он считал истиной (если можно говорить об истине в истории), было для Тарле моральной травмой, и это был единственный итог его противостояния со сталинской системой в 1949–1952 гг. (Впрочем, и Пушкину пришлось пуститься в объяснения по поводу своих крамольных взглядов на героев войны 1812 года, но ему было легче, так как ЦК ВКП(б) в его времена еще не было.)

Биографы Тарле обычно сосредоточиваются на драматичности отдельных событий, объединенных приведенной выше хронологической канвой, забывая о том, что этими событиями не исчерпывается течение и содержание его жизни в указанные годы. Позволю себе очень кратко выйти за пределы описательного круга борений и страданий, чтобы читатель мог себе представить, какой насыщенной была жизнь Тарле: 1949 г. 2 книги — одна в Воениздате, другая в Крымиздате; статьи в журналах «Большевик» (!), «Вопросы истории», «Вестник АН СССР», «Огонек», «Новое время», «Новый мир»; за рубежом — вышел «Талейран» на венгерском; статьи в газетах: «Литературная газета» (3 статьи), «Известия» (4 статьи); «Труд», «Вечерняя Москва», «Красный флот», статьи в республиканских газетах Азербайджана, Таджикистана, Киргизии, Латвии, Литвы, Эстонии, Туркмении.

Вручение ордена Ленина (третьего по счету, списки на этот орден просматривал Сталин). Выход книг: «Крымская война» (2-е издание, двухтомник), «Нахимов» (2-е издание); статьи в журналах: «Новый мир» (3 статьи), «Знамя», «Огонек» (4 статьи), «Вопросы истории», «Новое время», «Молодой большевик»; статьи в газетах «Правда» (3 статьи); «Известия» (2 статьи), «Труд» (7 статей), «Красная звезда» (2 статьи); «Литературная газета» (5 статей), «Московская правда», «Вечерняя Москва», «Красный флот». Зарубежные издания: «Нашествие Наполеона на Россию» (Италия, Чехия, Франция); «Наполеон» (Польша, Чехия), «Талейран» (Германия, Венгрия, Румыния, Чехия), «История дипломатии» (Чехия), «Экономическая жизнь Италии» (Италия).

Выход 2-го издания книги «Жерминаль и прериаль»; статьи в журналах (кроме дискуссионной): «Большевик», № 1, «Новый мир» (2 статьи), «Новое время» (3 статьи), «Огонек», «Молодой большевик», «Вопросы истории»; статьи в газетах: «Правда», «Известия», «Труд» (4 статьи), «Литературная газета» (3 статьи), «Московская правда», «Вечерняя Москва»; статьи в республиканских газетах: Украина, Белоруссия, Грузия, Казахстан, Киргизия, Карелия, Латвия, Литва. Зарубежные издания: «Крымская война» (Чехия), «Наполеон» (Чехия), «Нашествие Наполеона на Россию» (Германия), «Адмирал Ушаков» (Чехия).

Статьи в журналах: «Вопросы истории», «Вопросы философии», «Новый мир», «Новое время» (3 статьи), «Военный вестник».

Статьи в газетах: «Труд», «Известия», «Пионерская правда», «Радянська Україна».

Зарубежные издания: «Нахимов» (Польша); «Крымская война» (2 тома, Румыния); «Почему Советский Союз борется за мир» (Австрия).

Шумиха вокруг сталинского заказа была неприятна, но она все же не таила смертельной опасности. Его интенсивная работа в прессе все эти годы и то, что ведущие издания страны всегда предоставляли ему место на своих страницах, свидетельствует о том, что никто его «закрывать» не собирался, а уменьшение количества публикаций в 1952 г. связано не с преследованиями, а с обострением старых болезней, в особенности диабета. Я общался с Тарле в эти годы и никакого страха, никакой растерянности в нем я не наблюдал: за ним оставались обе квартиры — в Москве и Питере, ему были доступны любые кафедры, все гонорары, кроме гонорара за «Северную войну», поступали к нему исправно, и все обслуживание, положенное академику, он получал исправно. Он, как всегда, проводил часть времени в Питере, а в Москве через МИД ему была доступна любая мировая пресса. Вот почему воспоминаниям А. Борщаговского о посещении им Тарле, скорее всего в 1951 году, я не очень верю:

«Я нашел не уверенного в себе, ироничного человека, обладавшего особой духовной силой, что угадывалось в его классических трудах. Точнее сказать, всё достойнейшее было при нем, прорываясь наружу: острота ума, сарказм, широта взглядов, но истязали его тревоги, обиды на оскорбительные статьи… И семидесятипятилетний академик (Тарле отметил свое 75-летие в 1950 г. — Л.Я.), по уму и памяти вовсе не старик, то и дело возвращался к чинимой над ним несправедливости». Далее Борщаговский сообщает, что Тарле при нем сам себя вслух уговаривал, что Сталин ему обязательно поможет. В этом рассказе есть только часть правды: дом Тарле был открыт для гонимых режимом. Тарле никогда не боялся таких «меченых» принимать у себя и по возможности старался им помочь. В мемуарах Борщаговского всё поменялось местами. Получалось, что это он, здоровый, сильный и процветающий, а не выгнанный отовсюду, пришел к несчастному академику, а тот что-то лепечет ему в своем бессилии. Но я недаром привел тарлевский «ВВП» 1951 года, когда перед ним, как и годами раньше и годом позже, были открыты все печатные издания, откуда выгнали Борщаговского. И «статей»-то обидных была всего одна, а совсем уж неправдоподобное в «свидетельстве» театрального критика и драматурга — это разговор Тарле о Сталине, который у него ни с кем, тем более — с незнакомым человеком, не мог состояться никогда и ни при каких условиях.

Когда я впервые прочитал воспоминания Борщаговского, я поделился своими впечатлениями с ныне покойной Викторией Тарле (племянницей Е.В.), находившейся вблизи историка все эти годы. Вот строки из ее ответного письма:

В это же время встречались с Тарле уже упоминавшийся Ю. Давыдов, Э. Радзинский, рассказавший о посещении Тарле в Москве в одной из своих автобиографических миниатюр «Поход к Наполеону», Л. Белозерская-Булгакова — автор опубликованных воспоминаний о Тарле, и никто из них не заметил, чтобы его «истязали тревоги»!

«По-моему, он вообще был не из трусливых», — говорится далее в письме Виктории Тарле, и это подтверждает его письмо С. Архангельскому — «черному» рецензенту диссертационной работы одной еврейки, которую измочалили в ВАКе. Тарле писал: «Я очень обрадовался, когда узнал, что работа на рецензию послана Вам, человеку, во-впервых, добросовестному, во-вторых, знающему, в-третьих, не запуганному, как заяц». Это письмо датировано 5 августа 1952 г. (!) и оно явно написано человеком, «не запуганным, как заяц» и которого не «истязали тревоги».

Трагическая для многих осень 1952 г. (тогда погиб Соломон Лозовский, с которым Тарле интенсивно сотрудничал во время войны) для Тарле была спокойной. Прекратил свои козни Суслик, углубившийся в подготовку речи Сталина на будущем XIX съезде партии. С заданием «вождя» он не справился. Сталин выбросил все подготовленные им заготовки и в декабре 1952 г. «при людях» заявил Суслику: «Если вы не хотите работать, то можете уйти со своего поста». Как было принято на Скотном Дворе, Суслик немедленно отрапортовал, что будет работать везде, куда партия пошлет. «Посмотрим», — мрачно сказал хозяин, но долго «смотреть» ему уже не пришлось: жизни-то оставалось с гулькин нос.

Тарле отдыхал от повышенного к себе внимания, когда грянул гром в виде ареста «убийц в белых халатах». Теперь-то Тарле был и встревожен, и расстроен, понимая, что ожидает арестованных и всю страну. По его мнению, в один день Сталин окончательно погубил свое реноме. Сохранилась запись свидетельства о датированном тринадцатым января 1953 года высказывании Тарле о Сталине:

Этот «хадис» имеет свой «иснад»: известны, кто сказал, кто слушал и кому было передано услышанное для записи.

Год спустя все относительно успокоилось. Даже Суслик временно сдал свои идеологические позиции и где-то затаился до лучших времен. И я спросил Тарле, кому из тандема «Ленин-Сталин» он отдает предпочтение как правителю России. Тарле, не задумываясь, ответил, что, конечно, Сталину, потому что на троне Ленин был игрок, а Сталин — работник. В слове «игрок» я не услышал осуждения. Это была всего лишь констатация факта. Я вспомнил азарт, охватывавший Тарле за шахматной доской, его неприятие «правильных» партий типа общеизвестной «испанской», его стремление к неизученным, рискованным ходам, заставлявшим меня — частого его соперника в этих партиях — задумываться, нет ли в них подвоха. И тогда я понял, что передо мной тоже сидит игрок, хотя и умеющий быть работником. Но прежде всего игрок — отважный и находчивый, потому что трус не может быть хорошим игроком. И тогда, 1954 году он, как игрок, был удовлетворен: он переиграл всех — и «вождя», и его сообщников. Он бы сыграл еще, уже с новыми игроками — игроки, достойные игры, всегда найдутся. Но уже не было у него ни сил, ни сроков, и ему, как и всякому смертному, предстояла последняя игра, заведомо проигранная. Оставалось лишь проиграть ее достойно, что он и исполнил.

По-разному оценивали роль и итоги двух «сталинских» десятилетий в долгой жизни Евгения Викторовича Тарле историки второй половины XX в. Писали, что Сталин его «сломал», что всё, что он написал после возвращения из ссылки, было «недостойно его ума и таланта» (помню эту фразу, но не помню ее автора. Впрочем, это не имеет значения, так как ее автор явно не был Маколеем, Мишле, Моммзеном или Ключевским). Эта фраза содержит в себе слишком явную попытку смешать Божий дар с яичницей. Тарле во все времена был публицистом, и таковым он оставался и после «академического дела». Публицист же партиен даже во времена, казалось бы, беспредельной свободы, когда он сам определяет, с кем ему по пути. И при внимательном прочтении статей и исторических очерков Тарле, опубликованных в 1900–1917 годах (до Октябрьского переворота), становится очевидным: в его текстах в той или иной степени отразились его симпатии сначала к кадетам, к которым принадлежали его учитель И. В. Лучицкий и друг Н. И. Кареев, а потом и к «умеренным» социал-демократам плехановского толка (в результате сближения с Г. В. Плехановым и его семьей). В тридцатые и позднейшие годы советская публицистика стала трафаретной. «Буржуазный историк» Тарле относился в то время к публицистам, которым было разрешено немного выходить за рамки шаблона, но недалеко. Поводок был коротким. Публицистика Тарле, затрагивающая в сталинские годы проблемы текущей политики, и была той самой «яичницей», неприглядность которой историк пытался хоть чуть-чуть скрасить своим «умом и талантом». Иногда это ему удавалось, особенно во время Второй мировой войны, когда он был в рядах тех, к кому прислушивались у нас и на Западе.

Иначе обстояло дело с историческими трудами. После возвращения из ссылки были созданы «Наполеон», «Талейран», «Нашествие Наполеона на Россию», «Крымская война», «Северная война», «Русский флот и внешняя политика Петра I», еще три книги, посвященные истории русского флота, блестящий исторический портрет адмирала П. С. Нахимова, ряд крупных очерков по истории дипломатии. Незавершенной осталась монументальная монография о внешней политике Екатерины Второй. «Профессиональные» российские историки по-разному относятся к этой части научного наследия Тарле. Иногда можно прочитать, что эти работы «устарели», что со времени их написания по затрагиваемой ими тематике в «научный оборот» введено множество новых данных. Существуют в этих кругах и «ниспровергатели»: сочиняя что-нибудь на вышеперечисленные темы, они «забывают» даже упомянуть труды Тарле, чтобы читатель понял, что не какой-нибудь «древний» и «ненаучный» Тарле, а именно они являются первопроходцами и обладателями исторической истины.

Но удивительное дело: к различным юбилеям и годовщинам, а часто и «просто так», сейчас, более чем через полвека после ухода Тарле из жизни, издатели по собственной инициативе обращаются к перечисленным выше его трудам, и каждый год XXI века отмечен появлением на книжном рынке очередного переиздания какой-нибудь из тарлевских книг! Ну а его «ученые» критики и создатели позднейших исторических «шедевров» на эти же темы вместе со своими «шедеврами» прямиком отправляются в область забвения.

И что греха таить: все перечисленные книги могли быть написаны и прийти к людям только благодаря тому, что в 1934–1953 годы Тарле находился под личной опекой И. В. Сталина, создавшего ему, «чужому» по определению человеку и ученому, все необходимые условия для работы и оградившего его от посягательств своры беснующихся «партийных» псов на его благополучие и жизнь. Меня не очень радует такое резюме, но отрицать его не могу — истина дороже.

Вообще же, говоря об итогах чьих-либо жизней, не стоит напяливать на себя судейские мантии: мы в этих делах не только не судьи, но даже и не присяжные заседатели, а всего лишь зрители, от которых скрыты и концы, и начала всего происходившего. Вот, например, Никита Хрущев был кровавым палачом в «мирные» сталинские времена, убившим и исковеркавшим жизни миллионов своих сограждан, потом — бездарным околовоенным деятелем, погубившим вместе с недоразвитым идиотом Тимошенко и трусливым Баграмяном миллионы солдат в незабываемом 1942 году. («Если бы мы сообщили стране во всей полноте о той катастрофе… которую пережил фронт и еще продолжает переживать, то я боюсь, что с вами поступили бы очень круто» — из письма Сталина 26 июня 1942 г., содержащего убийственные оценки деятельности Тимошенко, Баграмяна и Хрущева — виновников «харьковского котла».) Однако, получив в конце своей карьеры всю полноту власти, он воспользовался ею, чтобы вернуть к нормальной жизни и восстановить доброе имя миллионов живых и мертвых жертв сталинских репрессий, одним из самым активных реализаторов которых в свое время был он сам, и чтобы искоренить позорные пережитки рабства в середине XX века, дал свободу миллионам крестьян в «стране победившего социализма», и чтобы предоставить скромное жилье со скромными удобствами миллионам людей, ютившимся до этого в бараках и в воспетых «совками» «коммунальных квартирах», уродующих личность человека. И вот, когда в Судный день он предстанет перед Высшим Судом, я не исключаю того, что сотворенное им благо в конечном счете перевесит все его самые тяжкие преступления, ибо неоднократно говорилось, что Добро даже размером и весом с горчичное семя дает мощные всходы, обеспечивающие ему победу над Злом.

Возможно, и «т-щу» Сталину в неотвратимый Судный день предстоит выискивать крохи Добра в, казалось бы, беспросветном мраке своей жизни (не мне его судить!), и тогда его роль в судьбе «т-ща» Тарле, безусловно, может стать одним из таких горчичных зерен, которые ему зачтутся.

Харьков. 2008–2009 гг.