"Театральный бинокль." - читать интересную книгу автора (Русаков Эдуард Иванович)ПИНГ-ПОНГВ этот дом Геннадий Петрович переехал совсем недавно. И в первый же день, перетаскивая из машины вещи, он встретил на лестнице свою бывшую жену. Она его не узнала. Такая же тощая, строгая, без улыбки. В модных больших очках. Прошла мимо, не оглянулась. Геннадий Петрович навел справки, соседи сказали — одна, не замужем, важная птица, чуть ли не профессор, предпочитает мед и морковку, коллекционирует маленькие автомобильчики, бегает трусцой, увлекается настольным теннисом. Пинг-понг! Геннадий Петрович растроганно вспомнил: именно эта игра сблизила их, сосватала — тогда, более десяти лет назад. В доме отдыха, в жарком июле, среди сосен... на открытой площадке, усыпанной хрустящими сосновыми иглами, недалеко от реки, на знобящем утреннем сквознячке... Чем она привлекла его в тот раз, чем соблазнила? Вероятно — горячим своим азартом... ...это было давно, это было вчера, это было — и не было ничего, кроме этой игры. А потом — несколько месяцев супружеской жизни, и все, и прощай, мой Светик, прощай, Геннадий, чао-какао. Не сошлись характерами. Так и запишем, сказал судья.
В подвале был оборудован красный уголок, там же стоял стол для пинг-понга. Когда Геннадий Петрович спустился в подвал, Светлана Григорьевна играла с какой-то старушкой. Старушка — в джинсах и пестрой майке, Светлана Григорьевна — в шортах и розовой кофте. Загорелые длинные ноги, худая, нет — худощавая, сухопарая, поджарая. Короткая прическа. Прыг-скок. Пинг-понг. Старушка задыхалась, металась, проигрывала. Геннадий Петрович тихонечко присел на скамейку, стал ждать. Дамы играли, словно не замечая его. А он — терпеливо ждал. Наконец старушка выдохлась, проиграла, ушла. — Теперь — со мной, пожалуйста, — вскочил Геннадий Петрович. — Хоть немножко! — Что ж, давайте, — лениво согласилась она, не глядя. — Начнем? И ударила ракеткой по шарику — и взглянула на партнера. И узнала. Замерла в неудобной искривленной позе, полусогнувшись, замахнувшись ракеткой, и белый шарик замедлил свой быстрый полет — застыл над столом. Стоп-кадр. — О, — сказала Светлана Григорьевна, выпрямляясь и бледнея. — Вот это сюрприз... Как вы здесь оказались, Геннадий Петрович? — Я здесь живу, — произнес он робко, словно извиняясь, словно прося прощения за бестактность. — Странно, — тихо сказала она, — А ведь я вас ни разу не видела. — Я переехал недавно. — Странно, — повторила она. — Что ж вы не играете? — улыбнулся он. — Может, на подачу? Ну-ка, ну-ка. Давненько не брал я в руки ракетку! — Знаем мы вас, как вы не умеете... — прошептала Светлана Григорьевна и вдруг нахмурилась, рассердилась: — Не хочу играть. Надоело! — Ну, пожа-а-алуйста, — взмолился он. — Хоть пять минут. «Пожалуйста, не уходи, — взмолился он, — я очень тебя прошу». — И потом, шарик развитый, — проворчала она. — Видите — трещина? — У меня есть запасной, — Геннадий Петрович быстро достал из кармана шарик. — Вот — видите? «Ну, пожалуйста, — подумал он. — Хоть немножко — пожалуйста». — Я устала. — А мы понарошку, — неловко подмигнул он. — Мы не всерьез. — Ну, ладно, — вздохнула она. — Сыграем. Как будем — на счет? — Может, разомнемся? — Что ж, разомнемся... Начали! Раз! Раз! — Как поживаешь, Света? — спросил он, отбивая первые удары. — Разве мы пили на брудершафт? — удивилась она. — Пили когда-то. — Это было сто лет назад. — Десять. — Вы будете играть или нет? — она остановилась, прижав шарик ракеткой к столу. — Играть так играть. — Подавай, — кивнул он. — На счет? — Давай на счет, — согласился Геннадий Петрович. — О’кей, — и она послала резкий, крученый, коварный. — Один-ноль, — сказал он, начиная проигрывать. — А я ведь и правда с тех пор не играл. А когда-то... — Может, хватит воспоминаний? — рассердилась она. — Или я ухожу. — Нет, нет! — испугался он. — Играем дальше. Ваша подача. Он опять перешел на «вы». — Так... так!.. — бормотала она, пружинисто отпрыгивая то влево, то вправо. — Ну вот... теперь уже лучше!.. Так... молодец! Ага! Ах, черт!.. — Два-один, — сказал он, довольный, что выиграл хоть одно очко. — Ну вот, сухой счет мне уже не грозит. — Поздравляю, — ехидно сказала она. — Подаю! И он не успел даже заметить, как шарик ударился о край стола на его половине — и отскочил в сторону. А он — лишь рукой забавно дрыгнул. Непроизвольно. Как петрушка. — Три-один, — сказала она. — Давай подавай! — Ага! — засмеялась она азартно и выиграла новую подачу. — Давай! — А ты ничего — разыгрался, — сказала она (и он даже вздрогнул от внезапного «ты»). — Быстро вошел в форму. — Твоя заслуга, — сказал он. — Очень уж ты заразительно играешь. — Хочешь расслабить меня комплиментами? — Какие комплименты, — возразил он, продолжая играть все четче, все автоматичнее, все небрежнее и точнее. — Ты ж была лидером — в институтской команде. А сейчас — как успехи? — Какие? Спортивные, что ли? Раз! Раз! — И спортивные, и вообще, — он послал шарик низко, над самой сеткой — и она пропустила удар, не успев сменить позицию. — Три-два! Ну, как? — Что — как? — Да все насчет успехов. Как живешь, Светик? Чего уж теперь дуться друг на друга? Дело прошлое... Как поживаешь? — Прекрасно, — сказала она, яростно забивая шарик в угол. — Четыре-два. А насчет меня можешь быть совершенно спокоен. Я счастлива. И слава богу, что мы тогда разошлись. Я не предназначена для семейной жизни. — А я — предназначен, — вздохнул он почти непритворно. — Не буду скрывать — я ведь долго не мог забыть... ах, черт! Пять-два, в твою пользу. Жестокая ты? Света. — В каком то есть смысле? — В любом. Во всех смыслах. Даже сейчас — не даешь мне фору. Режешь безжалостно... чуть в глаз не попала! — Шесть-два, — сказала она. — Значит — все хорошо? — Конечно. Скоро буду заведовать кафедрой. — Поздравляю... Ага! Прошляпила ударчик? Шесть-три, мадам. Ну, а в личной жизни — как? Она замялась, после паузы вяло сказала: — Да никак... На! Получай! — Семь-три. Лихо. — Тренироваться надо, дорогой товарищ. — Уф, черт, — и он вытер пот со лба. — Ты меня совсем загоняла, Светик. — Что, запыхался? Давай, давай! Потеря подачи! Минуты две играли молча. Потом она вдруг спросила: — Ну, а ты — как? Женат? Детей, небось, куча? Помню, все мечтал детишек завести. — Нет, я не женился, — и он пропустил не очень сильный удар. — Восемь-три. Радуйся. Я один... Хоть мне это и не нравится — я один. — А почему? — Как ты думаешь — почему? — и он слишком низко склонился и слишком долго искал упавший шарик. Она смотрела на него с кривой усмешкой. Бледная, худая. Он выпрямился. Пунцовое лицо. — Ты, вероятно, даже гимнастикой не занимаешься, — заметила она. — Вон какое брюшко отрастил. Совсем стал, как кегля. — А ты... а ты!.. — и он задохнулся от обиды, словно оскорбленный подросток. — А ты — цапля! — Ишь, сразу обиделся, — снисходительно улыбнулась она. — Я всегда был обидчивым. — Помню. А все-таки — почему не женишься? — спросила она с искренним любопытством. — Играй, играй! — Почему же? — Не скажу! — и он притворно рассмеялся. — Потому что я — однолюб! Ха-ха-ха! — Что ж тут смешного? — спросила она, легко отбивая его вялый удар. — Однолюб — это прекрасно... — Это звучит гордо! — воскликнул он, натужно кривляясь — и шикарно срезал: — Семь-четыре! — Хороший удар, — похвалила она. — Придется мне подналечь. А то еще, чего доброго, проиграю. — Не все ж тебе выигрывать! Они продолжали играть, и прыгали, и скакали, и выкрикивали боевые кличи, и смеялись, и тяжело дышали, и вот уж одышка, и пот ручьем, и женский презрительный смех, и бледное ее лицо, и блестящие ее глаза, и вся она — азартно сосредоточенная, вся в игре, вся растворенная в пинг-понге, вся в себе... — совсем как тогда, десять лет назад, когда он чуть не плакал, умоляя ее сохранить ребенка, а она — вот так же, бледная, сжимая тонкие губы и блестя глазами, вот так же молча и жестоко, почти не споря, но и не соглашаясь, смотрела на него и не видела, слушала его и не слышала, совсем как сейчас. Ребенок, видите ли, мог помешать ее научной карьере. Ученая дура! И когда она все-таки сделала о п е р а ц и ю (слово «аборт» казалось ей, видите ли, вульгарным) — он не смог оставаться рядом... он ушел от нее потому, что не мог, не мог... Он не мог с ней оставаться рядом... близость с женой стала казаться ему отвратительной и кощунственной. А когда она спросила: «В чем дело? Что за дурацкие комплексы?» — он ответил не сразу, но четко: «Не могу выполнять эту о п е р а ц и ю... ты уж извини». — «Ах, вот как, — презрительно сказала она. — Лицемер, святоша. Хочешь взять меня сексуальным измором? Хочешь мне отомстить? Хочешь, чтоб я сама попросила тебя об э т о м? Не дождешься!» — «Я больше ничего от тебя не хочу», — сказал он тогда, сказал совершенно спокойно. А на другой день после ночного разговора они уже обсуждали детали предстоящего развода. Так все и кончилось. — Играй, играй! — кричала она. — Не зевай! Такой детский шарик, а ты зеваешь... — На! На! — восклицал он, посылая все резче, все круче, окунаясь в игру все глубже и безоглядней. Он сам не замечал, что чем больше погружался в воспоминания, тем лучше играл... как это ни странно. Горькие картины прошлого словно подзуживали его, словно обостряли зоркость его глаз, изощряли его руку, ускоряли его реакцию. А может быть, просто игра требует автоматизма, подсознательной раскованности — и поэтому его мысленное отвлечение, его уход в прошлое лишь расслабили мышцы и дали большую физическую свободу и сноровку. И теперь, очнувшись от тоскливых воспоминаний, он с изумлением вдруг обнаружил, что — выигрывает! — Восемнадцать-пятнадцать! — сказал он почти счастливо. — Что с вами, Светлана Григорьевна? Вы устали? — Играй! Твоя подача! — азартно прохрипела она и, сделав немыслимый прыжок, настигла мчащийся шарик и молниеносно срезала над самой сеткой. — Вот тебе! Получай! Восемнадцать-шестнадцать.! — Ах так! — загорелся он снова. — Ну, держись, Светик! И они продолжали играть, и сами не замечали, что играют почти так же азартно и страстно, как десять лет назад, и чем дольше они играли, тем больше сближала их эта игра, тем острее пронзало их обоих иллюзорное ощущение: ничто не изменилось! Все — как было, все по-прежнему... и нет прошедших тягостных десяти лет, и не было ссоры, разлуки, взаимной ненависти и обиды... Нет ничего, кроме вечной юности и бесконечной игры, нет ничего, кроме той солнечной поляны в окружении сосен, и хрустящего шороха шишек и сосновых игл под ногами, и капелек пота на лицах, и азартной одышки, и жажды выигрыша, жажды победы... Нет ни времени, ни возраста, ни злых и жестоких воспоминаний. Нет ничего, кроме нашей вечной игры, кроме нашей счастливой игры!.. — Светка, не зевай! — кричал он, как раньше, как десять лет назад, как вчера, как всегда. — Эх ты, шляпа! Раззява! — Молчи, несчастный! — смеялась она. — Защищайся! Ага! Скушал? Так-то, Геночка!.. — Да я тебя, как младенца! — взвизгивал он восторженно. — Держись! О, только б игра не кончалась, о, только бы шарик летал и порхал, соединяя их, возвращаясь и улетая и возвращая их друг другу. Игра, не кончайся... — Играй же, играй! Твоя подача! Шарик, лети! Не уставай, белый шарик, ведь мы — не устали, мы сами — такие пустые и легкие, как этот шарик, мы — беспечные дети, мы играем без устали и без перерыва... И шарик летает, прочерчивает пыльный подвальный воздух прозрачной штриховкой, летает-латает, прошивает белой ниткой душное пространство и время, штопает нашу разлуку, накладывает целебные швы на раненые сердца, о, шарик, шарик, прыг-скок, пинг-понг, шарик нас связывает, соединяет белой пунктирной нитью... Наша встреча — шита белыми нитками... Они все играли, играли, и глотки их пересохли, и оба они молчали, лишь тяжко дышали, как загнанные цирковые лошади, но ни он, ни она — никто не хотел прекращать игру, хоть давно уже они сбились со счета... нет, они смотрели друг на друга со взаимной мольбой и безмолвно уговаривали друг друга: «Ну, пожалуйста, ну, еще... ну хоть чуть-чуть... поиграем еще немножко!» |
||
|