"Дорога неровная" - читать интересную книгу автора (Изюмова Евгения)

Глава VII - Максим и Павла

С севера Уральских гор текут две быстрые холодные реки - Сосьва да Лозьва. Встретились, обнялись-слились, и дальше побежала уже другая река - Тавда. Многоводная, то быстрая, то ленивая, текла она мимо Вагильских да Пелымских болот на встречу с Тоболом. По Тавде-реке, бывало, и Ермак хаживал на своих крепких и быстрых стругах. До самого Пелыма доходил.

Земля Сибирская поразила своим богатством Ермака - леса необозримые и могучие, зверье в них разное, рыбы в реках - ловить-не переловить, и земля плодородная - есть ягоды, грибы, травы полезные.

И Притавдинский край не был исключением. Прекрасные нетронутые сосновые леса стояли вокруг, только в устье небольшой речушки, впадавшей в Азанку, правый приток Тавды - еловые, потому и назвали речушку Еловкой. Ели были столь высоки, что запрокинешь голову, посмотришь на небо, и покажется тебе, что деревья подпирают остроконечными вершинами небо…

О больших возможностях Сибири и Притавдинского края, вернувшись из путешествия оттуда, в своем отчете царскому правительству написал Дмитрий Менделеев, который был родом из Тобольска и любил свой край. Упомянул и о суконной фабрике, расположенной в нескольких верстах от реки Тавды в глуши лесов. Одному Богу известно, почему основал владелец свою фабрику в столь уединенном месте, однако в поселке, кроме конторы, были построены жилые дома и церковь, сооружен и большой пруд, ведь для суконного производства требуется много воды.

Удаленный, дикий, но не безлюдный был край Притавдинский в начале двадцатого века. Уже стояли лесопильные заводы в селах Кошуки и Жиряково, в последнем даже строили баржи деревянные, и суденышкам тем хватало работы: вниз по Тавде, далее по Тоболу да Иртышу на восток шло мочало, смола-живица - янтарные слезы сосновые, деготь, древесный уголь, даже дрова отвозили в Тюмень. А в устье реки Каратунки, тоже впадавшей в Тавду, стоял одноименный поселок, отмеченный уже на планшете Кошукской волости Туринского уезда Тобольской губернии.

Сибирский край быстро развивался, потому мало уже стало водных путей, и началось строительство железных дорог. Самая большая из них - Транссибирская магистраль - требовала огромное количество шпал, и потому в 1910 году промышленник Рохлин на берегу старичного озера Кривое, неподалеку от Каратунки, построил шпалорезный заводик, где шпалорезный станок приводился в движение локомобилем.

Спустя два года рядом со шпалорезкой заработал двухрамнный лесопильный завод, еще через год - трехрамный. Продукция тех заводов требовалась не только в Сибири, куда шел водный путь по реке Тавде, но нужна была и на горнозаводском Урале, поэтому и возникло решение связать Притавдинский край с Уралом железной дорогой. В связи с этим и создалось общество Северо-Восточной железной дороги, на которое возлагалось строительство железнодорожной магистрали Екатеринбург - река Тавда. Строительство дороги протяженностью более трехсот километров по тем временам было недолгим: началось в 1913 году и завершилось в 1916, причем отдельные участки ее начали эксплуатироваться раньше.

Поселок, в который упиралась новая железнодорожная ветка, назвали Верхней Тавдой, поскольку ниже по течению реки была еще одна Тавда, получившая естественную приставку - Нижняя. Самым красивым зданием в поселке был вокзал, своей остроконечной кровлей похожий на теремок. Вдоль путей от вокзала разбежались несколько улиц, не замедлили появиться и торговые люди, потому рядом с вокзалом выросло торговое заведение купца Семененко, но были и казенные магазины, ибо государство соблюдало свою выгоду и не собиралось предоставлять купцам возможность чрезмерно обогащаться.

Советская власть пришла в Верхнюю Тавду, как и в большинство уральских и сибирских городков, тихо и мирно в 1918 году. Население поселка тогда составляло около тысячи человек, и мало кто из верхне-тавдинцев представлял, что такое революция, зачем она была нужна, и чем выгодна рабочему люду. Однако лемех гражданской войны пропахал и по Верхней Тавде - здесь побывали колчаковцы и оставили кровавый след, казнив несколько человек. Их похоронили наскоро в общей могиле неподалеку от станции, и лишь через несколько лет останки казненных перенесли в первый городской сад - на светлую небольшую полянку среди кусочка соснового леса, специально оставленного для гуляния.

Тавда при возврате советской власти стала расти стремительно, потому что быстрыми темпами развивались и лесообрабатывающие предприятия. Центр города соединился с разрозненными поселками, привязанными к предприятиям. В 1937 году население посёлка выросло до двадцати пяти тысяч жителей, потому он получил статус города, и по своим обозначившимся границам, по мощности предприятий он давно уже обогнал бывший уездный Туринск, поэтому еще в 1924 году поселок стал центром Верхне-Тавдинского района.

Тавда жила кипучей жизнью, которая полностью отражалась на страницах городской газеты «Тавдинский рабочий». Газета - не только информатор своих читателей, она - уникальный инструмент в руках власти. Она дает не только обширную информацию о событиях в мире, но и убеждает граждан в целесообразности того или иного решения властных структур массированным потоком поддерживающей информации. И «Тавдинский рабочий» не был исключением в этом плане.

«У нас в СССР растущий подъем, у них, капиталистов, растущий кризис», - этими словами Сталина, вынесенными в «шапку» первой газетной полосы начинался 1933 год. И в каждом номере - обсуждение задач второй пятилетки, нацеленной на завершение реконструкции народного хозяйства, создание новейшей технологической базы для всех отраслей, обеспечение экспортных поставок - стране был необходим выход на внешний рынок. А в городе в это время строились новые дома, куда переселялись рабочие из общежитий, строились детские сады и пионерские лагеря. Для колхозников была снижена арендная плата за место на Тавдинском рынке.

1934 год начинался с публикации устава Всесоюзной коммунистической партии (большевиков) в новой редакции, а завершился информацией об убийстве первого секретаря Ленинградского губкома партии Сергея Мироновича Кирова и лыжном пробеге «Тавда-Омск» в честь… преобразования Обско-Иртышской области в Омскую. Получив известие о принадлежности Шабалино к новой области, председатель колхоза, Василий Трофимович Симаков, горячо «одобрил» это событие: «Едрит твою мать… Опять печать менять!»

1 января 1935 года было объявлено об отмене карточек на продовольственные товары. В феврале крестьянам было разрешено иметь приусадебный участок, одну корову, двух телят, свинью с поросятами, десять овец. Жизнь на селе начала улучшаться, и летом на рынках стала появляться продукция, выращенная в индивидуальном хозяйстве, причём приветствовалась торговля на рынках самими производителями, а не с помощью заготовительных организаций. Правительство предложило местным советам снизить и арендную плату крестьян за место на рынке.

А ещё в Тавде был открыт музей и работал театр имени Сталина.

1935 год - это и начало развития стахановского движения: 30 августа беспартийный горняк Алексей Стаханов выдал «на гора» вместо семи тонн угля по норме - 102 тонны. Конечно, Стаханов, прежде всего, думал о материальном благополучии собственной семьи: человеку хотелось жить лучше. Его примеру последовали работники других отраслей народного хозяйства. Высокая зарплата, правительственные награды, всенародный почет - даже радиоточки в первую очередь устанавливали стахановцам: это всё подталкивало к новым рекордам, но незаметно поднимало и нормы выработки. И если «стахановцы», люди, в основном, не просто жадные на работу, но и высококвалифицированные специалисты, легко справлялись с новыми нормами, то многим их товарищам это было не под силу. Но люди верили в лучшее будущее. Стремились к нему. И знаменитая фраза Сталина: «Жить стало лучше, жить стало веселей», - относится именно к тому времени.

В Тавде тоже были свои «стахановцы», и в декабре 1935 года в городской газете появилась маленькая заметочка об ударной работе одной из бригад пилорамщиков седьмого лесозавода. Написана та заметочка была Павлой Ермолаевой, имя для читателей - новое, наверное, мало кто и внимание на подпись обратил. Да и сама Павла не знала ещё, что сделала первый шаг по новой дороге.

- И все ты хвастаешь, Макся! - сказал старик Евсиков, один из возчиков пожарных подвод, маленький, сухонький, бойкий и очень поперешный. Ничего просто так на веру Евсиков не принимал, во всем сомневался, и всегда говорил против-поперёк. - Ишшо удумал, чтоб тебе было шешнадцать, а ты больше всех мужиков на тачке возил! Врешь поди-ка!

Мужики сидели в курилке, болтали о том-сём, своем мужицком. И новенький, Максим Дружников, который устроился в пожарное депо месяц назад, рассказал, как еще мальцом работал в Надеждинске, подвозил уголь к металлургическому заводу от углежогных ям, где главным углежогом был его отец. И столько наваливал угля на тачку, что ни один мужик сдвинуть её с места не мог.

- Ой, врешь ты, Дружников, - не унимался дед, дымя самокруткой «козьей ножкой», а свое презрение к вралю он выразил смачным плевком под ноги.

Максим пружинисто вскочил на ноги, горячий, видно, мужик, тоже сплюнул яро под ноги:

- Ах, ты, мать-перемать, едрёна вошь, не веришь? А спорим, что я тебя, мозгляка, на ладонь посажу и вокруг двора пронесу? Хошь?

Дед Евсиков недоверчиво вздёрнул бороденку, отмахнул лихо впереди себя, где «стыд» спрятан, дескать, а этого не видал? И заявил:

- Вона! Надсадишься!

- Дед, спорь давай, - загалдели заинтересованно пожарные, дюжие молодцы - всем хотелось узнать, каков новичок: в самом деле удалец или брехун из подворотни.

Дед с Максимом хлопнули по рукам, разнял их Ефим Чайка, так сказать, скрепил договор, и Евсиков ехидно подначил:

- Ну, готовь, Макся, угощение, хвастун, тудыт тя… в корень!

- Ну-ну, - усмехнулся Дружников, и все вывалили во двор пожарки.

Максим присел, выставил правую руку ладонью вперед, локтем уперся в бок:

- Садись!

Дед уселся на ладонь, поёрзал для удобства, привалился спиной к груди Дружникова и приготовился высмеять хвастуна, но Максим стал медленно подниматься, и дед почувствовал, как его ноги отрываются от земли. Дед выпучил глаза от неожиданности, а Дружников выпрямился, выровнялся и пошел медленно по кругу столпившихся мужиков. Те замолкли удивлённо, молчал, до крайности удивлённый, и сам дед. Так в полной тишине Максим вернулся на своё место, опустил руку, и дед соскользнул на землю. И тут же грохнул восхищённый хохот.

- Ну, Дружников, удивил!

- Эй, дед, гони за водкой: литр за тобой!

- Ну, это… не сейчас же, - забормотал жадноватый Евсиков. - Ужо после дежурства, что ли. А вот спорим, тебе, Макся, Мишку не одолеть! - завёлся снова дед.

Мишка - всеобщий любимец-медвежонок. Его кто-то из охотников нашёл в лесу, видимо, потерялся от матери либо осиротел. Был он, казалось, маленький, однако сильный и не всякий мужик мог его одолеть. Бороться Мишка любил и победы одерживал мастерски. И предлагал Максиму дед побороться с медвежонком отчасти из вредности характера, отчасти потому, что, увлечённые зрелищем, забудут мужики про дедов проигрыш. Но мужики отлично знали старого скареду, потому воспротивились:

- Не-е, старый, гони сейчас, потом, небось, улизнешь! - Чайка подступил к Евсикову вплотную. - Знаем тебя, куркуля. А насчёт Мишки потом поспоришь.

Из открытого окна коммутаторной станции пожарной части - стоял теплый август - выглянули телефонистки: чего это мужики так развеселились? Их увидел Чайка и закричал:

- Эй, Пань, ну и здоров у тебя мужик! - он подошел к окну и по-свойски стал рассказывать Павле Ермолаевой, как Максим выспорил у деда Евсикова литр водки. - Так что не жди нас рано, да и Марии моей скажи, что я, мол, припозднюсь. Эй, Маш, слышишь ли? - громыхнул он вглубь операторской, где у коммутатора в наушниках сидела его жена.

Максим и Павла до переезда в Тавду жили на Четырнадцатом участке у родителей Максима - Егора Артемьевича и Елизаветы Игнатьевны. С ними жил и младший сын Миша. Другие - Григорий, Василий - семейные и давно отделились. Оба - здоровяки и балагуры, Когда Максим привез из Шабалино в родительский дом новую жену, братья заявились поздравить его, заодно и разглядеть внимательно ту, которая смогла так скрутить их шебутного Максю, мужика-живчика. Они глядели на смущённую Павлу весело и благожелательно: женщина им понравилась. Худа, конечно, однако были бы кости, а мясо нарастёт.

В доме Дружниковых Павла оказалась неожиданно и против своей воли.

Симаков, когда Павла попросила подводу, чтобы уехать в Тавду, сообщил о том Максиму Дружникову - все знали в округе причину его ухода от жены. Председатель выписал Максиму наряд отвезти учительницу в город и посоветовал ещё раз попробовать наладить отношения с Павлой: жалел, что она уезжает - в селе учительница пришлась к месту. Но Максим не успел даже слова сказать: женщина, увидев его, упала в обморок.

Павла пришла в себя в незнакомой горнице, рядом с кроватью стояла Евдокия Воронова и Максим, в глазах которого плескался страх. О том, чтобы немедленно ехать в Тавду, не было и речи: Павла заболела, и Максим отвёз ее вместе с Витей в дом родителей. Лечил её пришедший из леса дед Артемий, прослышавший, что Максим всё-таки бросил Ефросинью, с которой прожил без малого восемь лет, и взял молодую жену - учительницу, которую дед лечил от горячки. Высокий, выше самого рослого из внуков - Григория, дед глянул пронзительными глазами на молодую женщину, казалось, в самую душу ей заглянул и прогудел басовито - Дружниковы, кроме Максима, все басили:

- Ну-ка, ну-ка… - он ласково улыбнулся. - Ты, девка, вроде, неплохая, но, баю тебе, жизнь у тебя будет нелегкая. А Максе шибко не подчиняйся. Он у нас хоть и крут характером, а отходчивый. Будет лаяться - он у нас ругатель - молчи, а делай все по-своему. Да гляжу, ты тоже характерная! Ну, чего вы насупились, как сычи? - накинулся он на сына и невестку. - Сыну счастье привалило - бабу грамотную отхватил, хоть образует его, а вы тут гундосите!

Павла вспыхнула алым маком, но на сердце стало легко и спокойно, словно ждала благословения деда Артемия на жизнь с Максимом. Напряженный, ждущий взгляд Максима встретился с её взглядом, в котором он прочел: «Да».

Егор Артемьевиич шевельнул недовольно бровями: лезет дед со своими разговорами, сраму и так натерпелись от соседей, сваты приходили разбираться. Оно, конечно, Фроська - бабёнка сварливая, жадная, да и что удивляться? Сроду в родительском доме не видывала такого богатства, какое в сундуках у неё сейчас запрятано - и мануфактура, и шкуры звериные, и деньжата у Максима водились. Когда сын сходился с Фроськой, Егор Артемьевич был против, однако жили же они столько лет, да и знал ведь Максим, кого брал, зачем так с бабой поступать - у Дружниковых испокон веку было заведено один раз жениться.

Ефросинью разнесло, конечно, словно квашню, заросла она дурным мясом при хорошей жизни. Еще бы! Максим - мужик головастый и рукастый, всё в дом нести норовил. А эта, новая, тощая, в чем только душа держится, голь перекатная да еще с дитем. Да, похоже, опять брюхата. Максим сказывал, что в ней его семя, а так ли это? Говорят, к ней мужик приезжал, баба же с одного разу понести может, оно ведь, дурное-то дело - не хитрое. А как работать по хозяйству будет? Ведь городская, сумеет ли крестьянствовать?

«Охо-хо!» - вздыхал Егор Артемьевич, но не перечил сыну: пусть поступает, как хочет. Смолчал он и на дедовы подначки.

Максим не думал долго оставаться в деревне, в которой пользовался огромным авторитетом: после укрупнения колхозов его оставили в «Красных орлах» бригадиром. Он понимал, что Павле будет неуютно в доме свекров: получилось, вроде как она семью разбила, да и работать негде - в школу прислали новую учительницу, не коровам же хвосты крутить, не для того Павла училась, да и не желал ей Максим такой доли.

Кроме того Максим знал, что Ефросинья, хоть и оставил ей всё нажитое, взяв только плотничьи инструменты да ружье, проходу не даст обоим, будет беспрестанно скандалить, чего Максим боялся больше всего, потому что Павла могла из-за бабьих свар уйти от него. И они уехали в Тавду, где Максим заранее подыскал себе работу - при пожарной части лесозаводов седьмого и девятого, а попросту «семи-девять», которые находились на берегу реки Тавды, километров на десять ниже по течению от «восьмого» лесозавода. Павле искать работу в школе было бессмысленно: зимой ожидалось рождение ребёнка, и начальник пождепо взял её телефонисткой на коммутатор.

Пожарная часть стояла рядом с проходной, от которой уходила в сторону соснового парка улица Сталина, отделённая парком от поселка Еловка, где, как и на улице Сталина, в основном жили работники всех трёх лесозаводов. Парк - тавдинцы звали его Сталинский сад - был большой, с летним кинотеатром и клубом «восьмого» завода. Сразу за воротами высился памятник Сталину, с левой стороны - деревянное здание летнего театра, в котором каждый год шли гастроли Ирбитского драмтеатра, а в 1932 году судили убийц Павлика Морозова. В глубине парка находилась братская могила красногвардейцев, казненных колчаковцами. Павла, бывая в парке, часто стояла перед той могилой, а в памяти возникали картины, навеянные рассказами отца и Максима, порой и слезы наворачивались на глаза.

Максиму сразу же выделили квартиру в бревенчатом двухэтажном доме напротив пожарной части, он был намного теплее двухэтажных «засыпушек», построенных в конце улицы для работников «восьмого» завода».

Максим обрадовался, узнав, что Павла беременна, хотя и случилось это нечаянно во время первой их близости. Впрочем, не случись этого, Павла, может быть, и не согласилась бы сойтись с ним. У них с Павлой, думал Максим, будет много детей, и Витюшка тоже будет Дружников.

Обо всем этом размышлял Максим, когда возвращались они с Ефимом Чайкой от деда Евсикова. Окна их квартир были уже темны, видать, жены спят давно.

«Жена… Павла - моя жена», - улыбнулся своим мыслям Дружников. Пусть не «расписаны» пока, но день этот наступит обязательно - так решил Максим.

Он тихонько рассмеялся, вспомнив, как испугался, когда Павла неожиданно хлопнулась в обморок, увидев его на пороге в день своего отъезда из Шабалино. Ефросинья сроду не падала в обморок, и Максим просто не знал, что делать в таком случае. Максим выбежал с Павлой на руках во двор и помчался к Вороновым. Женщина принялась хлопотать над Павлой, а он кинулся обратно в школу, где во все горло голосил перепуганный Витька: «Мама!»

Дружников подхватил парнишку на руки, и тот доверчиво прижался к его груди. Максим неожиданно с нежностью подумал: «Сын!» - и понял, что если Павла и на сей раз не согласится стать его женой, то он будет следовать за ней всюду, пока не получит согласие.

Шел тридцать тридцать пятый год с начала века…

- А что, Панёк, рожать-то скоро? - спросил Максим, с любовью оглядывая располневшую фигуру жены, лукаво улыбаясь. - И какую фамилию будет носить дите - Ермолаев или… Копаев?

Павла строго глянула из-под черных бровей, мол, не упрекает ли? Максим смутился - ему всегда становилось неловко от её взгляда в упор. Она, Павла, была родной и понятной, как женщина, но иногда недосягаемой образом мыслей. Да и как могло быть иначе? Он - почти неграмотный, читал плохо, потому и не любил чтение, и все, что делалось в стране, узнавал из разговоров с Павлой да из черной бумажной тарелки репродуктора городской радиосети.

- Знаешь, Панек, - сказал Максим, - я хочу, чтобы дитё росло под моей фамилией, нашей фамилией. Давай распишемся? Сколько времени мы вместе, а все по-разному кличут.

Павла опять посмотрела на Максима в упор, но взгляд был теплым и ласковым, отчего и Максиму стало уютнее и теплее на душе. Однако Максим не знал, что Павла ответит, вполне возможно, что и не согласится пока, но та ответила просто:

- Давай. Завтра у нас что? Двадцать третье ноября? - она глянула на календарь. - У нас выходной, вот и пойдём.

Дружников подхватил её на руки, закружил по комнате, но вовремя спохватился, что это может оказаться вредным для здоровья жены, и отпустил. А Павла, словно ничего и не произошло, буднично сказала:

- Я хочу до вахты, - вахтой называлось дежурство в пожарной, - на базар сходить, дай, пожалуйста, денег.

Деньги всегда хранились у Максима. Вернее, лежали в черной инкрустированной цветной соломкой шкатулке - таких шкатулок много продавалось на рынке по воскресным дням. Ничего особенного в тех шкатулках не было, но падал солнечный лучик на узор из соломки, и вспыхивала шкатулка всеми цветами радуги. Вот именно в такой момент и залюбовался Максим узором, купил шкатулку, куда стали они складывать свою зарплату. Однако распоряжался деньгами Максим, он же ходил в магазин за покупками. Павла не перечила: муж не транжира, не пьяница, деньги тратил только по делу, и если покупал что-то из одежды, то никогда не промахивался размером - всё на Павле сидело, как на неё сшитое, обувь была точно по ноге. А уж наряжать жену Максим любил: то платье крепдешиновое купит, то туфельки лаковые. Принесёт покупку домой, заставит Павлу примерить, а сам стоит рядом, любуется или на руки подхватит и закружит по комнате. Но иногда и Павла делала покупки, потому Максим ответил:

- Да бери, сколько хочешь. Только иди осторожнее, там, на горке у рынка, может быть скользко, - и ласково погладил Павлу по спине. - И сумку возьми маленькую, тебе нельзя тяжести носить.

Павла шла не спеша между тесными овощными рядами, прицениваясь то к одному, то другому. На сердце было светло и спокойно: Павла чувствовала себя счастливой, чувствовала себя не просто женщиной, а любимой женщиной, а это очень важно знать, что тебя любят. И вдруг услышала:

- Вот она, Гриша, вот она, бесстыжая! Мужа увела, у-у-у, злыдня!

Павла резко оглянулась и увидела сзади Ефросинью, бывшую жену Максима: злые заплывшие глазки сверлили Павлу, и столько в них было лютой ярости, что Павла содрогнулась, но упрямо сдвинула брови и не отвела взгляда. Неподалеку стоял Григорий - старший Максимов брат - и ухмылялся задорно в усы, дескать, вот потеха - бабы сейчас из-за мужика драться будут. Но Павла глянула презрительно на Ефросинью и степенно пошла прочь. Та сначала остолбенела от удивления - баба же, хоть и городская, а скандалить не стала, но потом выбранилась и бросилась вслед за Павлой:

- Ишь, вырядилась, бесстыжая! Все на Максимовы денежки. Гриша, Гриша, наподдай ей, опозорила она всех нас!

Павла остановилась, вновь резко глянула через плечо, и Ефросинья застыла на месте, словно шкодливая злобная дворняжка, которая может облаять человека только со спины. Павла пошла дальше, и Ефросинья засеменила следом, по-прежнему ругаясь. А Григорий, не сходя с места, уперев кулаки в бока, грохотал на весь рынок:

- Держи ее, Фроська, держи!

О встрече с Ефросиньей на базаре Павла ничего не сказала Максиму: муж горячий нравом, возьмет да помчится на Четырнадцатый участок, отколотит бывшую жену. Однако до самого вечера, пока не легли спать, была задумчива, и Максим ничего не мог понять: с утра была веселая, ласковая, а потом посмурнела. В постели он бережно прижал Павлу к себе, погладил по голове и спросил прямо в ухо:

- Ну, как? Пойдем завтра расписываться?

Отдел записей гражданского состояния или попросту - ЗАГС - находился в небольшом рубленом домике, идти туда надо было через станционные пути, вверх на небольшую горку. Максим шёл в новом костюме, в новом полупальто-«москвичке» и начищенных сапогах: ботинки не любил. Он чувствовал себя немного скованно в этой одежде, потому что ему нравилось военное - шинель, фуражка, сапоги, он даже подпоясывался только старым кожаным армейским ремнем. И если бы не надо было идти рядом с Павлой, да ещё в такое важное место, как ЗАГС, он бы надел свою обычную одежду.

Максим вел под руку Павлу, тоже наряженную в новое - шерстяную шаль, пальто с цигейковым воротником, на ногах - чёрные, недавно купленные, полусапожки на невысоком каблучке. Он задрал самодовольно бритый подбородок вверх (не любил бороду, носил только «ворошиловские» усики), горделиво посматривая по сторонам, дескать, смотрите все, какая у меня молодая жена.

В ЗАГСе их встретила сухощавая, одетая в строгое чёрное платье женщина.

- Что вы хотите? - она и её молоденькая помощница внимательно смотрели на пару: крепкого мужчину с весёлыми, пожалуй, даже озорными глазами, и его спутницу, которая была, вероятно, лет на десять, если не больше, моложе, уже заметно располневшую от беременности.

- Да вы понимаете, дорогая дамочка, вот расписаться решили, - очень учтиво произнёс Максим, но женщина вдруг выпрямилась над столом и сердито уставилась на шутника.

- Я вам не дамочка! - отчеканила она звонко. - Я - советская служащая и член партии!

Максим смутился и пробормотал:

- Извините, конечно, товарищ… нам бы вот… расписаться… - и скосил глаза на живот Павлы, дескать, войдите в наше положение.

Служащая смягчилась.

- А где же вы раньше были? - она тоже выразительно посмотрела на живот Павлы, отчего та мгновенно покраснела.

- Да так уж как-то, - Максим, сраженный суровостью служащей ЗАГСа, развел руками. - Всё думали: успеем ещё…

- Ну что же. Пишите заявление, - и она подала бланки для заполнения. - А регистрация через месяц, потому что положен испытательный срок, вдруг вы раздумаете вступить в законный брак.

- Ну, - разочарованно вздохнул Максим, - это нам уже поздно. Нам бы сегодня. А испытательный срок нам не нужен, мы давно вместе и расходиться не собираемся, - он улыбчиво посмотрел на Павлу, мол, подтверди, что говорю правду.

- Жених, - строго заявила служащая, - не спорьте, пожалуйста, таковы правила, и я их из-за вас нарушать не собираюсь.

Максим вытаращился на неё не столько из-за отказа, сколько из-за такого необычного для него слова - «жених». Павла не выдержала и улыбнулась, глядя на молодую женщину, улыбнулась и служащая, отчего лицо её стало милым и простым.

- Ну, хорошо, - неожиданно смилостивилась она, - раз у вас так уж получилось, то, думаю, в интересах будущего ребёнка, чтобы он явился законнорожденным, я могу отступить от правил. Платите гербовый сбор, и оформим документы сегодня, - торжественно провозгласила служащая, при этих словах лицо помощницы просияло, видимо, девушка переживала за новобрачных, что им сначала отказали, но вмешаться не посмела.

- Да, Боже ты мой, - воскликнул Максим, - да я вам всё, что у меня есть, отдам!

- Все не надо, это вам не частная лавочка, - с достоинством возразила служащая, и Максим тут же выложил нужную сумму, а Павла заполнила бланки. Потом заведующая ЗАГСом сделала записи в толстой разлинованной книге, где велела Максиму и Павле расписаться, и затем торжественно провозгласила их мужем и женой. И всё - процедура бракосочетания была завершена легко и просто. Максиму вручили гербовый лист, где значилось, что брак Максима Егоровича Дружникова и Павлы Федоровны Ермолаевой узаконен.

Максим торжественно и аккуратно сложил плотный лист вдвое и бережно спрятал во внутренний карман пиджака: «Ну, голубушка, моя ты теперь навеки, и никому я тебя не отдам», - подумалось радостно. Да и Павла почувствовала себя как-то необычно, по-особенному, ведь с Копаевым она не регистрировалась, и хотя Витюшка носил его фамилию, сама Павла до сих пор была Ермолаевой, и вот она - Дружникова. Она улыбнулась заведующей, и та улыбнулась ответно, видимо, и ей тоже было приятно видеть новорожденную семью, хотя она и нарушила правила.

- Ой, Елена Михайловна! - пискнула испуганно помощница. - А когда же молодые целоваться будут? Они же не поцеловались даже!

Елена Михайловна всплеснула руками: ритуал и впрямь нарушен.

- В самом деле, молодые, вы должны обменяться первым супружеским поцелуем.

- Горько! - весело возвестила помощница и захлопала в ладоши.

- О! Это мы всегда готовы, - сверкнул глазами Максим, - это мы с дорогой душой! - и крепко поцеловал Павлу в губы.

В феврале следующего года Павла родила девочку, назвали ее торжественным нездешним именем - Лидия. На кого похожа - непонятно, и на немой вопрос глаз Максима Павла, улыбаясь, ответила:

- Это твоя дочь, Максим, - и поправилась. - Наша дочь.

От этого признания Максим не находил себе места: он - отец, у него дочь, у него с Павлой будет много детей - мальчишек и девчонок. С парнями, как подрастут, будет ходить на охоту, девочки будут помогать матери…

Мечты - мечтами, но семья увеличилась, и встала проблема, куда девать Лидушку: Павле пора выходить на работу, декретный отпуск невелик, да и Витюшке всего четвертый годок. Обсудив эти трудности, Дружниковы решили вызвать из Тюмени Ефимовну с детьми.

- Ничего, Панек, - заверил Павлу Максим, - прокормим и мать с детьми, поможем ей их на ноги поставить. Да и вообще расход в один котёл - жить легче, - это он намекнул на то, что не будет необходимости отсылать Ефимовне деньги.

Максим был добрым человеком, женившись на Павле, считал своим долгом помогать и её родне. Но когда Ефимовна приехала в Тавду с детьми, сразу дал ей понять, кто хозяин в доме: стукнул Ваську по затылку, увидев цигарку в его зубах - сам Дружников не курил, пригрозил отхлестать ремнем двенадцатилетнюю Зорьку за пререкания с матерью. И Ефимовна, привыкшая верховодить в доме, охотно подчинилась зятю, хоть и морщилась порой от его соленых прибауток, понимала: надо ладить с Максимом, добровольно взвалившим на себя тяжкую ношу - кормить-поить-одевать не только собственную семью, но и её с детьми. Однако бездельников и нахлебников Максим не терпел, потому сразу же устроил шестнадцатилетнего Василия в пожарную часть, а девчонки ещё учились в школе.

У Ефимовны хлопот было немало: шутка ли - обиходить троих малышей - через два года родился Гена, был мальчишка горбоносый, как мать, и светловолосый в отца - да стирка-варка для шестерых взрослых. Павла работала уже не в пожарке, а в редакции городской газеты, и не могла уделять достаточно времени для семьи. Девчонки же были не охочи до работы, это Максим приметил и однажды, когда Павла дала Заре свои туфли сходить на танцы в клуб, сказал:

- Ты, Панёк, своё-то бы приберегла. Мало ли что, а то мать не работает, Васька сам по себе, а девки… - он замолчал на миг, словно, решая, сказать ли, - а девки тебя не любят, видно, считают себя лучше. Худо будет - куска хлеба тебе не дадут. Зорька вон уже сейчас выпендривается, Зойкой велит себя называть.

Заря и правда, как только Ермолаевы приехали в Тавду, где их никто не знал, стала всем представляться Зоей, и домашним велела так себя называть. И если кто-то по привычке обращался к ней иначе, сердилась: «И что это вы, мама, выдумали мне какое-то коровье имя! Это все Панька, её пионерские штучки!»

Сёстры, и правда, Павла и сама видела, не очень почитали её, старшую сестру, а ведь находились на полном иждивении её и Максима, потому что «партизанскую» пенсию за Егора с Ефимовны сняли, объяснив это тем, что она вполне работоспособна, и может заработать пенсию сама. Может быть, неуважение сестёр возникло ещё тогда, когда Павла сошлась с Иваном Копаевым, и мать костерила дочь, не выбирая слов, а, может, и впрямь действовало бабушкино проклятие, которое отнюдь не способствовало миру в семье. Так не так, но Павле всегда труднее давалось счастье, которое потом обходило стороной и её детей. Но сейчас Павла, добрая и бесхитростная душа, в ответ на предостережение мужа рассмеялась:

- Да что ты, Максим, они ведь сёстры мне! - и не знала она, как близок Максим к истине, не поверила в его пророчество, хотя знала, что муж о людях всегда судит правильно, умеет определять в них плохое и хорошее. Знала, но не поверила его словам.

Павла стала работать в городской газете случайно, никогда она об этом и не думала, а случилось все неожиданно не только для неё, но и для родных. А произошло все так.

Однажды позвонил главный инженер девятого лесозавода Розен и потребовал соединить его с бухгалтерией, где, как знала Павла, работала его жена, да и как не знать, когда он по пять раз на дню ей звонил и обычно болтал минут по двадцать. Сама Павла те разговоры не подслушивала не столько из-за инструкции, запрещающей это делать, сколько из-за того, что по натуре не была любопытной. А вот Маша Чайка, чрезвычайно любопытная особа, сказала, что Розен звонит жене, чтобы посоветоваться: привезти ли дров, купить ли ковер по случаю или еще о чём-либо домашнем. И всегда требовал соединить его быстро.

- Ты, Паня, сразу его соединяй, а то Розен - человечишка никчемный, даром что ученый да грамотный. Не потрафишь - с работы сживёт. А тебе это надо? - предостерегла Маша новенькую.

Павла так и делала, но в тот день была большая «звонка» - так телефонистки звали часы пик - и Павла уже держала в руках три штекера, когда резкий звонок ударил по уху, и не менее резкий требовательный голос назвал номер бухгалтерии. Прошло несколько секунд, пока она вставила в нужные гнезда все штекеры, собираясь соединить Розена с бухгалтерией. И тут левый наушник взорвался криком:

- Я долго буду ждать?

- Сейчас соединю, извините, - откликнулась Павла.

- Да не нужно мне твоё извинение, раззява чёртова! Сидишь там, клуша, соединить быстро не можешь!

- Во-первых, вы не долго ждали, - возмутилась Павла, - а во-вторых, почему вы так со мной разговариваете?

- Ты что? - взвизгнул Розен. - Или не знаешь, кто я?

- Знаю, но кричать не обязательно, - ледяным тоном ответила Павла, и Маша Чайка замерла: уж если Дружникова так заговорила, то жди неприятностей. Павла не заставила ждать. - Кричать будете ночью на свою Любовь Васильевну, ненаглядную свою Любочку, а не на меня. Служебный телефон существует для служебных разговоров, а не для семейного сюсюканья! - и она отработанным движением соединила отдел кадров с директором завода, и только потом Розена с бухгалтерией.

Через несколько минут Розен потребовал соединить его с начальником телефонной станции Лебедевым. «Жаловаться будет!» - усмехнулась Павла, и вскоре голос Лебедева в наушнике подтвердил это:

- Павла, чего ты там наговорила Розену, он так орал и слюной брызгал, что стой я рядом с ним - точно бы угорел, - Лебедев не спорил с начальством, но не упускал случая «проехаться» по любому начальнику, кто был важнее его по должности. Розен же имел на заводе прозвище Душник, потому что всегда при разговоре слюна от него летела в разные стороны, и это было тем неприятнее, что зубы у Розена - гнилые.

- Да я, Иван Федотыч, не сразу соединила его с бухгалтерией, - начала оправдываться Павла, - тут «звонка» такая, а он кричать ещё начал. Я ему и сказала, что может ночью кричать на свою Любочку, а не на меня.

Лебедев только крякнул в трубку.

- Знаешь, Павла, он велел тебя наказать - премии лишить.

- Ну и наказывайте, если совесть позволит, - отрезала Павла.

Лебедев Павлу не наказал, премию она получила - всё-таки одна из лучших телефонисток, бывает, и в глаза правду-матку вырежет, но это случалось редко, потому что Павла - женщина молчаливая и терпеливая. Да Лебедев и сам был правдолюбец, с людьми поступал по справедливости, а Павлу ещё уважал и за грамотность - учительница бывшая, в одном из цехов завода занималась с рабочими политграмотой. Про нее даже в газете писали.

Розен оказался злопамятным, проверил по расчётной ведомости в бухгалтерии, что его распоряжение не выполнено. Лебедев позвал Павлу к себе в «чуланчик» - так в пождепо звали его малюсенький кабинет, заваленный деталями для коммутатора и проводами настолько, что самому Лебедеву почти не оставалось места.

- Охо-хо! - вздохнул Иван Федотович. - Розен, зараза чертова, все же требует тебя наказать. Если я тово… это, - он показал рукой, словно что-то вычеркивал из списка, - ты не обидишься?

- Обижусь, - посмотрела на него прямым немигающим взглядом Павла и вернулась в коммутаторную, и вскоре услышала в наушнике:

- Павла, ты бы хоть извинилась перед ним, чтобы отстал, а то ведь со свету сживет и меня, и тебя, - жалобно сказал Иван Федотович, но Павла его не пожалела, ответила резко:

- Извиняться мне перед ним не из-за чего, я не виновата, что у меня не десять рук, а всего две!

Лебедев печально вздохнул и решил, что на сей раз лишит Павлу премии, зато в следующем месяце увеличит вдвое, вот и Розену угодит, и Павлу не обидит. Но Павла нарушила его планы, и таким образом, что никто и предположить не мог. И опять об этом Лебедеву сообщил зловредный Розен. Вызвал его к себе и ткнул пальцем в городскую газету:

- Это что? - спросил он грозно.

- А что, Станислав Робертович? - сделал Иван Федотович глупое наивное лицо.

- Это Дружникова твоя нацарапала? - он потряс перед носом Лебедева газетой. - Читай!

И Лебедев прочёл про скандальный случай с Павлой. И так хлёстко было написано, что Лебедев только седые усы пальцем обтёр, чтобы Розен не заметил его ухмылку. Но самое главное - под заметкой стояла фамилия Павлы.

- Н-да, - только и произнёс Лебедев, ожидая взрыва.

И взрыв произошел.

- Чтобы я голоса её больше не слышал, а то самого уволю! - зашелся в крике Розен, брызгая слюной. - Чтоб дура-баба какая-то ещё и фельетоны про меня писала! Шалава! Телефонистка го… я, а туда же - в газету пишет, б…дь такая!

- Вообще-то Дружникова замужем… - вставил Иван Федотович в поток брани Розена своё замечание. Розен, услышав это, разразился новой злобной тирадой, из которой следовало, что хуже Дружниковой на свете женщины нет.

Лебедев на станцию возвращался с думой, как вызволить из беды строптивую тихоню Дружникову, уж больно жаль её потерять, работница хорошая да и, практически, безответная. И что её заставило с Розеном сцепиться? Но не знал Иван Федотович, как сладить и с Розеном. «А молодец, здорово Розена отхлестала! - подумал с теплотой. - А то рабочего человека за быдло считает, за слуг, которые должны выполнять его прихоти: и квартиру отремонтировал за счет завода, и телефон установили, тоже ни копеечки не заплатил. Н-да, что же делать с Павлой?»

Дело разрешилось само собой, и когда Лебедев о том узнал, то порадовался за Павлу - знал бульдожью хватку Розена: уж если вцепится в кого, то со свету сживёт, сколько начальников цехов из-за него в простых рабочих ходят, деловые мужики, правда, норовистые, вот за свой норов и поплатились.

А развязка была такова, что Павлу пригласили работать в газету.

- То-то позеленеет Розен, как увидит тебя, Павла! - позлорадствовал Иван Федотович, когда Павла принесла ему подписывать заявление на увольнение. - Ну а драмкружок наш не бросишь? Уж так ты душевно играешь, Павла Фёдоровна! Аж слезу вышибаешь, - разооткровенничался Лебедев.

- Нет, конечно, - ответила Павла.

Как могла она бросить драмкружок, если на сцене испытывала такую радость, какую и в реальной жизни не испытывала?

В детстве, когда жив был Ермолаев, она собирала открытки с портретами знаменитых русских и заграничных киноактеров немого кино. А когда в Тюмени на улице Республики открыли кинематограф, бегала туда с подругами чуть ли не каждое воскресенье. С замирающим сердцем смотрела на экран и представляла себя великой актрисой, как, например, танцовщица Исидора Дункан или те, кто снимался в кино с Чарли Чаплиным. И никому, даже отцу, не доверяла она свою тайную мечту: окончить школу и поехать учиться в театральное училище. Но смерть Егора разрушила её мечты, а когда она заикнулась матери о театральном училище, то Ефимовна пригрозила выдрать «все космы», если не выбросит из головы своё намерение: актрисы, как считала мать, все - женщины легкого поведения. Павла любила мать, но та никогда не понимала, и даже не пыталась поговорить со старшей дочерью об её мечте. И окончательно рассталась Павла со своей мечтой стать актрисой у тетки Анны в Вятке, которая теперь зовётся Кировом. К Анне иногда заходил брат её подруги Клавдии, и он рассказывал, что та, прежде чем стала сестрой милосердия, долго играла в различных театрах. Она совсем юной сбежала с заезжим актером, ну, а как жилось Клавдии в актрисах, Анна и сама знала из её рассказов. Поэтому, как и мать, она запретила племяннице даже думать о сцене.

Но, видимо, было предопределено Павле судьбой, что довелось ей всё-таки выйти на сцену пусть самодеятельного, но все же - театра.

На заводе «семи-девять» при клубе, построенном рядом со зданием пожарной охраны, работал драматический кружок, и руководила им сухонькая, маленькая очень интеллигентная и благообразная старушка - Эмма Андреевна. И хотя в Тавде работал городской театр имени Сталина, драмкружок клуба «семи-девять» был знаменит на весь поселок. Во время спектаклей в клубе, вмещавшем сто человек, было не протолкнуться - зрители сидели на скамейках, стиснутые теми, кто стоял в проходах. Ребятишки со Сталинской улицы гроздьями висели у края сцены, завороженно глядя на артистов, или же восторженно хохотали, катаясь на полу перед сценой. Каждый спектакль был праздником, похожим на маленькое чудо. Да и впрямь это было чудом увидеть обычных людей, своих знакомых, друзей на сцене, игравших так самозабвенно, так пылко, что люди забывали о своём времени, улетая вместе с героями в их время. Чудо было и то, что люди охотно шли на спектакли. Да и вообще тогда жили открыто, сообща делили радости и горе, вместе встречали праздники. «Человек человеку - друг», - это, наверное, из того простодушного времени, эта фраза была тогда не смешной, она была действующей, хотя надвигалось другое время - время страха.

В театральном кружке клуба «семи-девять» занимались рабочие и служащие лесопильных заводов, они ставили не только незатейливые бытовые сценки, списанные с жизни самих же артистов или их знакомых, но брались за пьесы маститых драматургов. Эмма Андреевна, в прошлом провинциальная актриса, страстно мечтала поставить «Грозу» Островского, в котором сама играла когда-то Катерину.

В репертуаре тавдинского театра этот спектакль был, но игра актеров Эмме Андреевне совсем не нравилась. «Хорошие люди - Урванцев, Свободина, Кудрявцева, но не им играть «Грозу», - считала Эмма Андреевна. В её голове рождались декорации, она придумывала грим, костюмы, «примеривала» мысленно на роли своих кружковцев, однако никого не могла найти на роли Катерины и Бориса. Представила однажды Агапа Лобова в роли Бориса и рассмеялась.

Народ в кружке был простой, влюбленный в Эмму Андреевну и свой самодеятельный театр, но ведь одной влюбленности мало, потому-то и случались всякие курьезы.

Как-то увалень Агап Лобов, высокий плечистый мужичище, играя роль подвыпившего купца, так вошел в образ, что, усевшись за стол, забыл, где находится, и рявкнул на свою партнершу Тамару-телефонистку, как бывало, рычал пьяный на свою, им же затюканную, болезненную жену:

- Ты, тудыть твою в качель, дашь пожрать или нет?! - и громыхнул кулачищем по столешнице, добавив такое забористое ругательство, что зал - дюжие пожарные и лесопильщики - упал в лёжку от громового хохота, будь клуб поплоше, наверное, и крыша бы рухнула.

Эмма Андреевна сначала грозила из-за кулис Агапу пальцем, что Лобов переврал текст, но, услышав его брань, рухнула в обморок, и её несколько минут отпаивали валерьянкой, приводя в чувство. Эмма Андреевна заламывала руки, стонала, не в силах вымолвить ни слова, тем более подняться. Однако, когда Лобов, отыграв под незатихающий смех свою сцену, появился за кулисами, Эмма Андреевна тут же резво вскочила с кушетки, подскочила к незадачливому артисту и принялась колотить сухонькими кулачками по его широченной груди, подпрыгивая и норовя стукнуть его по носу:

- Ах ты, паразит этакий, что ты завернул на сцене, а? - кричала она так звонко, что слышно было и в зале, отчего там стоял просто сплошной стон: люди не могли уже и смеяться. - Это тебе сцена или лес? А может это тебе пивнушка?

Лобов хлопал ресницами, держал руки по швам и даже не оборонялся: всё равно Эмма Андреевна не доставала до его лица, а что молотила его по груди, так ему от этого было только щекотно и смешно. Вокруг них сгибались вдвое от хохота кружковцы, а Лобов засмеяться боялся, потому что никогда ещё не видел Эмму Андреевну такой разъярённой. Она ведь сейчас, в гневе, наверное, могла его из кружка выгнать, а Лобов кружок очень любил и с тех пор, как начал играть в самодеятельном театре, капли спиртного в рот не брал. И все-таки, чтобы ни случалось во время спектаклей, Эмма Андреевна любила и театр, и своих актеров, мечтая вместе с ними поставить «Грозу». На роль Бориса Эмма Андреевна решила привлечь молодого инженера Стрельцова, тоже, кстати, Бориса, который приехал на девятый завод после окончания института. А вот кто бы мог сыграть Катерину? Эмма Андреевна уже впала в отчаяние, и…

- И Бог сжалился надо мной! - сказала потом Эмма Андреевна.

Бог или еще кто иной помог старой актрисе, но зашла она однажды в коммутаторную к Тамаре и увидела, что за одной из секций сидит молодая темноволосая женщина. Она мельком глянула на вошедшую старушку и равнодушно отвернулась. Эмма Андреевна всплеснула руками, ахнула: «Она, Катерина! - именно такой и виделась ей героиня «Грозы»: серо-голубые выразительные глаза, бледные щеки. - Натура, видимо, артистичная, волосы, правда, стриженые. Но ничего - парик наденем. Правда, в положении она, но ничего, пока репетируем - родит, - прикидывала в уме Эмма Андреевна, разглядывая Павлу Дружникову. - Как бы её уговорить?»

Но уговаривать Павлу не пришлось: едва услышала, кого предстоит ей сыграть, с радостью согласилась - Катерина и самой Павле нравилась.

Так вот и стала явью давняя мечта Павлы - стать артисткой.

Катерину Павла на премьере играла блистательно и как однажды Агап Лобов, так вошла в роль, что когда подошел момент Катерине броситься с обрыва в реку, Павле за распахнутыми дверями в глубине сцены, где как бы находился обрыв, в самом деле, привиделась холодная, мрачная река. И Павла рухнула без чувств на подложенные для смягчения удара матрацы.

Публика, ошеломленная, молчала. В тишине слышались лишь женские всхлипывания, а за кулисами приводили в чувство Павлу. И едва она открыла глаза, услышала громкие аплодисменты в зале, улыбнулась, готовая выйти на поклон, однако Максим, простоявший рядом на коленях, пока она находилась в беспамятстве, схватил Павлу в охапку и на руках отнёс домой в костюме и гриме, благо дом - через дорогу от клуба.

Максим бережно уложил жену на кровать - дома никого не было, Ефимовна с детьми тоже была на спектакле - упал на колени, прошептал, уткнувшись лицом в грудь Павлы:

- Не дам я тебе больше играть, я сам чуть не умер, как ты в обморок упала.

- Как это не дашь? - удивилась Павла и твердо сказала: - Я буду играть!

Максима словно пружиной подбросило. Он забегал по комнате, заматерился - ругатель, как сказывал в свое время дед Артемий, в самом деле, Максим был страшный, но никогда и пальцем не трогал жену да и ругался-то абстрактно, ни разу не задев ее бранным словом. Пробегавшись, отведя душу в ругани, Максим присел на краешек постели:

- Прости, Панек, но не могу, пойми ты, не могу смотреть, как ты на сцене с другими мужиками целуешься!

- Да мы целуемся понарошку, - улыбнулась Павла. - Это из зала кажется, что на самом деле, а так и губами даже не прикасаемся.

- Все равно не могу! - вскричал Максим, опять вскочил, но тут раздался стук в дверь, и в квартиру с охапками черемухи в руках - на дворе уже цвел май - ввалилась вся их самодеятельная труппа. Товарищи по сцене с восторгом рассказывали, как грохотал зал от оваций, требуя Павлу на поклон. Эмма Андреевна то всплескивала руками, то вытирала слезы кружевным платочком и беспрестанно лепетала:

- Пашенька, деточка моя, вы так талантливы, так талантливы, даже я так правдиво не могла играть Катерину, вы превзошли меня, деточка, милая вы моя. И Борис не смог бы так хорошо играть, если бы не вы, голубушка вы моя.

Стрельцов смотрел на Павлу из-за спин мужиков блестящими яркими глазами, улыбался и слегка помахивал черемуховой веточкой над головой. И от этого взгляда, от густого терпкого черемухового запаха Павле почему-то стало жарко, а сердце шевельнулось неожиданно в груди и забилось неистово и гулко. Женщина постаралась отвести в сторону глаза, чтобы не заметил Борис, а тем более Максим, в её взгляде что-то тайно-запретное.

Максим был очень ревнив. Он и сам не знал раньше, насколько ревнив. Ему было безразлично, как и на кого смотрит Ефросинья, если когда и целовала кого-либо в компании, когда играли в фантики или бутылочки - Максима это совершенно не задевало. Ефросинья даже обижалась иногда, выговаривая Максиму, что раз он её не ревнует, то и не любит. Максим отшучивался, однако, и в самом деле не ревновал. Другое дело - Павла, молодая, образованная, уважаемая людьми, вокруг столько молодых мужиков, которым он был готов глаза повыкалывать, чтобы не пялились на его жену. И страшно боялся, что Павла полюбит кого-нибудь, бросит его, а он жизни без неё не представлял, удивляясь сам себе, как столько лет мог жить с Ефросиньей.

Дикая ревность Максима дошла однажды до настоящей глупости.

Профком завода наградил членов драмкружка в честь Первого мая однодневными путевками в дом отдыха, который выстроили за городом в сосновом бору. Все кружковцы поехали туда парами, решили отдохнуть и Дружниковы.

Мужики тайком от Эммы Андреевны прихватили с собой несколько бутылок водки, и когда сели к вечеру за столы, набродившись за день по лесу, всем досталось по небольшой стопочке. И не пьяные, а настроение поднялось ещё больше. Агап Лобов растянул меха гармошки, которая в его громадных ручищах казалась игрушечной, запел, ему подтянули, однако на месте не сиделось, и Ефим Чайка пробасил:

- Ну, вас к лешему, бабы! Хватит петь, давайте лучше спляшем! - и первый выскочил из-за стола, следом другие начали столы отодвигать в сторону, стулья расставлять вдоль стены.

Максим любил плясать, а еще больше любил, когда жена выходила в круг. Он вылетал ей навстречу, сияя всем лицом, дробно стучал каблуками, вертелся волчком вокруг, и мало кто мог переплясать Дружниковых, если они в кругу вместе. Любил Максим и петь вместе с Павлой, но не терпел, если рядом с ней пели либо плясали другие мужчины. Ревность бешеной волной шибала в голову, лишала разума, и не раз Дружниковы уходили преждевременно из компании, едва Максиму казалось, что кто-то ухаживает за Павлой. Друзья, конечно, знали о его диком ревнивом нраве и старались не раздражать Максима, который на шутку-подковырку в свой адрес отвечал более соленой шуткой, порой и вообще внимания на смешки не обращал, но не мог спокойно терпеть ухаживания за женой. В нем вспыхивало первобытное звериное чувство самца-собственника, который никому не желал уступать свое право владения самкой.

Но ничего этого не знал Борис Стрельцов. Ему нравилась Павла Дружникова, и поцеловать её на сцене норовил он по-настоящему, и обнимал крепче, чем требовалось по сценарию. На репетициях старался всегда оказаться рядом, заговорить. Борис недоумевал совершенно искренне, почему Павла замужем за Дружниковым. Слов нет, Максим - хозяйственный мужик, ловкий, добрый и, наверное, порядочный, если кроме своих детей, воспитывает ещё и сестер жены, но ведь старше Павлы намного, и неграмотный ко всему. Что их связывает? Этого Борис понять не мог. А чувство его к Павле выросло уже настолько, что Борис готов был признаться Павле не только в любви, но и принять на себя обязательства по воспитанию её детей. Потому, когда вступила Павла в круг, он ринулся за ней одновременно с Максимом. Правда, Павла, проплыла, словно пава, по кругу и через пару минут села на место: она была беременна и быстро уставала. Максим не пошел за ней: стиснув зубы, всё выделывал ногами кренделя, сверля взглядом Бориса. Стрельцова тоже захватил азарт, и он решил во что бы то ни стало победить Дружникова в пляске. Агап, глядя на них, забавлялся, все убыстрял и убыстрял темп. В кругу, кроме Бориса и Максима никого уж не осталось, у обоих плясунов рубашки - хоть выжимай от пота, но ни тот, ни другой не хотели сдаться - прыгали, словно драчливые петухи. И неизвестно, чем бы всё кончилось, если б Агап не сообразил, что соперничество разыгралось не на шутку:

- Ну, вас к чёрту, мужики, устал я! - заявил он и громко сжал меха гармони. Та возмущенно ахнула и замолчала.

Зрители разошлись по сторонам, лишь Максим и Борис стояли в центре зала, тяжело дыша, по-бычьи наклонив головы, и буравили друг друга злыми глазами. Потом оба стали медленно пятиться в разные стороны, словно два кота, которые, не зная силы друг друга, не решаются ввязаться в драку.

К вечеру прибыли два грузовика со скамейками в кузове. Кружковцы, уставшие за день, гомоня, принялись усаживаться. И надо же было такому случиться, что вместе с Дружниковыми к одной из машин подошел и Стрельцов. Он с улыбкой предложил:

- Садись, Паня, в кабину. Меньше растрясет.

Максим скрипнул зубами, пробурчал, сверкнув злым взглядом на Стрельцова:

- Мы на другой машине поедем.

Борис пожал плечами и вскочил в кузов, а в кабину посадили Зинаиду Лобову, тоже беременную.

В кабине другой машины сидела уже Эмма Андреевна, и Павле свою помощь предложил Ефим Чайка, протянув руки из кузова:

- Пань, давай сюда, мы тебе место у кабины освободим.

Но Максим вдруг дёрнул жену за руку и прошипел:

- И на этой не поедем!

- Да ведь не будет другой машины, что ты, Максим? - удивилась Павла.

- Сказал: не поедем! - Глаза Максима стали белесыми от злости, усы встопорщились, вспухли желваки на бледных скулах, кулаки сжались. Павла не осмелилась противоречить, первой отошла от машины, устало присела на ступени крыльца.

Максим сказал кружковцам, что Павле стало плохо, и они будут ночевать в доме отдыха, изобразил кое-как улыбку и отправился к жене.

Машины, заурчав, выкатились за ворота, а Максим пошел узнавать, как можно добраться до города, но ему ответили, что до утра никакой машины больше не будет, лишь утром придёт продуктовый фургон. Максим раздраженно сплюнул и, проходя мимо Павлы, приказал:

- Пойдем пешком!

- Ты что? - возмутилась Павла. - Давай переночуем здесь, а утром уедем.

Но Максим ничего не ответил, даже не обернулся, шагая к воротам.

Павла вздохнула и поднялась с крыльца, понимая, что если заупрямится и останется в доме отдыха ночевать, то Максим, который уже явно ничего не соображал, может натворить невесть что.

Идти до Тавды надо было десять километров. При хорошей ходьбе - два часа. Но какой ходок из Павлы, когда ноги устали, а под сердцем сердито ворочается младенец? Максим шагал далеко впереди, по-прежнему не оглядываясь. Уже начинало смеркаться, и Павле стало страшно. К тому же становилось прохладно, и она замерзла, хотя одета в теплый жакет. Весна - не лето, днем солнышко пригреет, а к ночи мороз прихватит. Слабые городские огоньки где-то маячили далеко-далеко, словно на краю земли. Павла крикнула мужу:

- Максим, я устала, давай отдохнем!

- Ничо, дойдешь, небось! - отозвался, не оглядываясь, он.

- Господи, какая же ты сволочь! - вырвалось у Павлы.

- Что ты сказала? - Максим возник из сумерек, отвесил жене пощёчину, развернулся и ушел прочь.

Павла присела у обочины, уткнула голову в колени и тихо, тоскливо заплакала, впервые пожалев о том, что вышла замуж за Дружникова. Всплыли в памяти минуты его насилия в Шабалино, и как она точно также плакала, словно побитая собачонка. И почему-то вспомнился Борис Стрельцов, его ласковые руки, когда он обнимал её трепетно и нежно на сцене.

Максим прошагал примерно километр, когда понял, что сзади не слышно дыхания жены, и вообще кругом тишина, на дороге он один, над головой звездное небо, да выползла из-за леса луна. Сердце Максима на миг замерло от испуга: где Павла? По спине пополз холодный пот, и он побежал назад. Его сердце отчаянно колотилось, словно хотело вырваться из груди, а Павлы нигде не было видно, но, наконец - слава луне! - Максим увидел на обочине сгорбленную фигурку и услышал, как Павла жалобно всхлипывает. Максим рухнул перед женой на колени, осыпал поцелуями её лицо:

- Панёк, ну прости ты меня, дурака, мужика глупого! - он подхватил Павлу на руки, зашагал по дороге, целуя её беспорядочно в нос, губы, глаза.

Так и нёс на руках до самых огней. И хоть с каждым шагом казалось, что Павла тяжелеет, но ведь своя ноша не тяжка. Через пристанский посёлок вышел Максим к самой железнодорожной станции.

- Пусти, - тихо попросила Павла. Она уже успокоилась и даже задремала, убаюканная мерным широким шагом мужа. - Здесь я сама дойду.

- Молчи, молчи, - шепнул ей в ухо Максим. - Молчи, родная, я донесу.

Театр… Несбывшаяся мечта… И пусть в клубе лесозавода небольшая неприспособленная сцена, но Павла всегда чувствовала себя по-настоящему счастливой, вглядываясь со сцены в темноту зала, видя знакомые зачарованные глаза. Может быть, и Гена вырос певучим, что Павла была счастлива на сцене, когда была им беременна.

Максим во время спектаклей метался за кулисами, скрипел зубами, сжимал кулаки, глядя, как по ходу действия его жену - его! - обнимал и целовал чужой мужчина. Одно лишь утешало Максима, что Борис Стрельцов, к которому Максим сильнее всего ревновал Павлу, уехал к великому сожалению Эммы Андреевны: Розен терпеть не мог возле себя инженеров способнее и умнее себя - выглядеть на фоне тупиц, конечно, выгоднее. Но в драмкружке занимались Ефим Чайка и Агап Лобов - мужчины, которые были ниже по интеллекту Павлы и никак не могли заинтересовать её, однако Максим этого не понимал. И все-таки, как бы ни злился Максим, сколько бы ни закатывал скандалов, Павла продолжала заниматься в драмкружке, хотя перешла на работу в редакцию.

Новая работа нравилась Павле: новые знакомства, разные встречи, всегда она в гуще событий - она получила то, чего не хватало ей в семейной жизни. Максим при всей своей деловитости и хозяйственности, природной сметливости был совершенно необразован, умея лишь расписаться, кое-как прочитать небольшой текст. Впрочем, он и читать не любил, а писать и вообще не умел. Он в пол-уха слушал радио, на газеты даже не смотрел, политикой не интересовался, и Павла не переставала удивляться, как он оказался добровольцем в Красной гвардии: единственное, что знал из программы большевиков, что те «за бедный народ», как смог без всякой пропаганды увлечь за собой односельчан в колхоз?

Сбылось и предсказание Лебедева: Розен чуть дара речи не лишился, когда увидел её корреспондентское удостоверение, долго изумленно молчал, не зная, как вести себя с бывшей бесправной, на его взгляд, телефонисткой, а теперь опасным человеком - работником городской газеты. Решил, что грубость - себе дороже, и Павла усмехнулась уголками губ - широкая улыбка редко бывала на ее лице - наблюдая, как засуетился Розен, предлагая сесть, выпить чаю.

Смятение Розена Павле было понятно: вдруг из-за старой обиды «накатает» Дружникова на него фельетон, ведь в его работе огрехов немало. Но не знал Розен, что Павла не умела таить злость, не умела мстить, хотя возможность для того имела.

В то тревожное время газетчиков боялись так же, как и «энкаведешников» - те и другие могли принести непоправимый вред человеку, если вопреки требованию Феликса Дзержинского, первого председателя ВЧК, сердце имели холодное, а руки - «нечистыми». Он внушал своим сотрудникам: «У чекиста должны быть холодная голова, горячее сердце и чистые руки». Павлино сердце было отзывчивое на беду, доверчивое, а о том, чтобы воспользоваться своим положением с пользой для себя, она и помыслить не могла из-за жизненных принципов, усвоенных от Егора Ермолаева.

В Тавде знали, что Павла Дружникова в основном пишет критические статьи, и когда она появлялась в магазинах, то заведующие чуть в обморок не падали - «простодырой» Дружниковой не предложишь взятку, не вручишь пакет с дефицитными продуктами: не возьмёт. Ефимовна иногда ворчала на такую бескорыстность дочери, но та, точь-в-точь как и Егор, отмахивалась от матери.

Шел тридцать седьмой год, который стал одной из самых трагических страниц в книге истории страны. Словно встала над землей радуга, засияла всеми цветами, но вот перемешались они, и остался один цвет - чёрный…

Подобны цветам радуги были статьи в газете о столетнем юбилее Пушкина, о том, что создан скоростной паровоз «Иосиф Сталин», а на поля вышел мощный комбайн «Сталинец-5», что построен канал «Москва-Волга», а на Северный полюс доставлены зимовщики Папанин, Кренкель, Ширшов, Федоров и Отто Шмидт, который возглавлял полярную экспедицию. Доставил их на Северный полюс летчик Михаил Водопьянов, который в тридцать четвертом году спасал экипаж парохода «Челюскин», затертого льдами во время попытки пройти по трудному Северному морскому пути из Мурманска до Владивостока. В Тавде тоже были приятные известия: приехал передвижной цирк, и народ валом валил в Сталинский сад в летний театр посмотреть на иллюзионистов и аккробатов, и в то же лето - 20 июля - поселок Верхняя Тавда стал городом Тавда.

Ефимовна, разыскивая в газете фамилию дочери, медленно, шевеля губами, читала все подряд, а потом за ужином спрашивала:

- Паня, а за что Ягоду от должности отрешили? И дело в суд передали?

- Враг народа, - кратко отвечала Павла.

Обвинительный акт по делу Троцкого, Радека, Пятакова занял в местной газете несколько номеров, и всё-таки одолела его Ефимовна:

- Пань, да как это можно: радоваться, что много жертв будет при диверсии в шахте? Ты посмотри, какой подлый этот Дробис! А Князев хотел склады поджечь! Да как это можно так поступать?

- Враги народа, - отвечала Павла, - что можно ещё от них ожидать?

Но эти люди были далеко, незнакомы, может, и правда - враги народа и советской власти, как пишется в газете. Но…

- Пань, а за что Горячева-то сняли?

Вот Горячев - это уже не только знакомый человек, но и уважаемый. Порядочный и честный. Начальник пожарной охраны заводов «семи-девять», где работает до сих пор Максим. Горячев за дело своё болел душой, «сталинские» пожарные всегда первыми прибывали на любой пожар, и нате вам - обозвали мужика разложившимся, беспечным элементом. Павла знала и сына Горячева, недавно писала о детском садике, что на улице Сталина, обратила внимание и на Веню Горячева - хороший мальчишка, умный и развитый. Разве может быть такой сын у разложившегося элемента? Мать смотрела на нее вопросительно, а Павла молчала. «Что-то здесь не так», - мелькнула и пропала мысль, ибо Павла верила безгранично в порядочность партийного руководства, верила, что коммунист не может быть негодяем, значит, и впрямь виноват в чем-то Горячев…

Впрочем, у Павлы не было и желания задумываться над этим: она тогда ожидала ребенка. И когда малыш появился на свет, Максим напоил водкой всю свою смену - родился мальчик, сын! Максим Витюшку любил, как родного, никто на улице Сталина и не знал, что Витька Дружников - не сын Максима. И все-таки Генашка - своя плоть и кровь, продолжатель его, Максимова, рода. Но не высоко «вырастет» его родовое деревце - у Геннадия родится сын Сергей, который полюбит женщину, и родится у них дочь, и на том род Максимов прервется. Но Дружников этого не знал: человеку не дано знать свое будущее. Да и надо ли это человеку?

Закончился короткий декретный отпуск, и Павла вновь вернулась в редакцию. И сразу же - выездное задание: началась перепись населения. Дружникову назначили счетчиком поездной бригады. Максим недовольно нахмурился, когда узнал, что Павла уезжает ночью.

- Без тебя что ли и считать некому? - сверкнул он глазами.

- Максим, да ведь надо сделать все одновременно, чтобы всех учесть. Сталин сказал, что люди - самый дорогой материал в стране…

- А днем это сделать нельзя? - насупился Максим.

- Да ведь по всей стране перепись начинается по московскому времени, - возразила Павла, и тут же подумала: «В самом деле, почему нельзя было начать перепись днем?» - и опять она не подвергла сомнению правильность решения, принятого свыше - видимо, так надо. - Мне доверили важное дело, как я могу отказаться? Я же в газете работаю.

Вслед за этой поездкой были другие - в колхозы, на семинары, и всякий раз, когда она уезжала, Максим становился мрачнее грозовой тучи - темнел лицом, глаза сердито сверкали.

Ефимовна только вздыхала, глядя, как между дочерью и зятем растет отчуждение.

Она - все время занятая, иногда и вечерами: то совещания, то конференции, а дома до поздней ночи писала статьи. В праздники Павла тоже была занята, потому что ее, как самого добросовестного, вернее - безропотного, работника назначали дежурной на праздничный репортаж. И пока шла демонстрация, она стояла на трибуне и рассказывала о тех, кто шествовал по площади среди разноцветья флагов, успевая выкрикивать еще и лозунги. Домой приходила усталая, осипшая. До семьи ли тут? Хорошо, что хозяйством занималась Ефимовна - и обед всегда был готов, и чисто в доме.

Максим покусывал губы, молчал, но видно же, что не по нутру ему работа жены, так неожиданно выбившейся «в начальство». От непонимания, что иному человеку надо иметь что-то еще и для души, а не только довольствоваться домашними делами, в нем взыграла вековая мужичья неприязнь к образованному человеку. Максим не мог смириться с мыслью, что жена может быть выше мужа по положению в обществе, что она может зарабатывать больше, чем он, ведь в таком случае теряется его статус кормильца семьи.

А еще бурлила в Максиме ревность: где жена бывает вечерами, молодая, красивая, притягательная? С кем? В редакции работают одни мужики, молодые, симпатичные, один Саша Проскурин чего стоит - спокойный, глаза умные. Он частенько забегал к Павле по делам. Усядутся за стол и часами о чем-то разговаривают, оживленно что-то обсуждают, бумаги какие-то перебирают, а Максима будто и дома нет. Может, влюблены друг в друга, ведь нравится Павла другим мужчинам? Борис Стрельцов с нее глаз не сводил, так он хоть на виду был, в случае чего, можно было бы ему и «рога обломать», а сейчас Павла, может, вовсе и не на совещаниях бывает, может, у него самого растут «рога». При этой мысли Максим в затмении хватался за голову: вдруг, и впрямь, рога торчат.

А Павла даже не пыталась сделать их отношения более теплыми. В ней что-то надломилось с той весенней ночи, когда Максим ее впервые ударил. Больше он никогда не поднимал на жену руку, но хватило одного раза, чтобы пропало уважение к нему.

Павла, по натуре стеснительная, и раньше была в постели с Максимом сдержанной, а сейчас стала совсем «холодная»: ляжет рядом, повернется спиной и заснет, а Максим всю ночь ворочается, не смея прикоснуться к спящей жене.

Новый сорок первый год в семье Дружниковых встретили уныло. Максим даже елку из леса детям не привез. Стране давно уже разрешили праздновать «буржуйский» новогодний праздник с елкой, запрещенный в начале двадцатых. Впрочем, в деревнях не очень-то и придерживались того указа и под новый год наряжали елки, встречали Рождество и славили в рождественскую ночь. Славили не потому, что были религиозными фанатиками - на Урале люди к Богу всегда относились с легкой снисходительностью, действуя по пословице: на Бога надейся, а сам не плошай. Просто любили повеселиться да подурачиться. Вот и Максим обычно сам ходил на лыжах в лес за елкой. А когда подрос Витя, и его брал с собой. Оказавшись в городе, не изменил своей привычке, потому что ему, как и детям, нравилась наряженная елочка, пахнущая лесной морозной свежестью. Но в тот год Максим елку не поставил.

За столом сидели непривычно тихо, без песен - Максим, Павла да Ефимовна. Дети уже спали, а старшие - так звали Зою, Розу и Василия - ушли в клуб. Павла обсуждала тихо с матерью, кому какая требуется зимняя одежда, а Максим, ссутулившись, сидел молча, думал свою думу.

Зима прошелестела тихо и незаметно. Весна наступила, потеплело, а отношения Павлы и Максима не изменились. Их звали к себе встречать Первомай Лобовы и Евсиковы, звал и друг Максима - Степан Кожаев, но Павла отказалась. Потому после праздничной демонстрации, где Павле, как всегда, пришлось вести репортаж и выкрикивать лозунги, она не присоединилась ни к одной дружеской компании, а сразу же пошла домой.

В квартире - тишина. Дети с Ефимовной ушли куда-то, наверное, к соседям, «девки» с Василием, вероятно, в клубе на праздничном концерте. Не было дома и Максима. Павла видела его среди работников пождепо, шедших в колонне завода «семи-девять». Он тоже нашел ее взглядом, помахал рукой, проходя мимо трибуны, на которой стояла Павла возле микрофона рядом с городским руководством, и больше она мужа не видела.

Павла присела у раскрытого окна, заставленного горшками с незатейливыми комнатными цветами - «капусткой» да «огоньками», смотрела на празднично одетых людей, что проходили по улице, слушала, как у Лобовых и Чаек горланили песни. Увидела, как из клуба вышла толпа парней с девчатами, среди них и Василий. Молодежь остановилась против их дома, весело гомонила о чем-то своем.

Брат вырос, раздался в плечах, был он веселый, прибаутистый, в этом году ему в армию идти. Павла улыбнулась, вспомнив, как устраивал Василий ей свидания с Иваном Копаевым. И где же теперь ее первый непутевый муж? Последнее письмо пришло от него с Сахалина в прошлом году. И где только адрес узнал? Просил прощения, спрашивал разрешения возвратиться, дескать, может, и сладится у них жизнь. Глупый Ванька… Максим - иной человек, хозяин в доме, за ним она, как за каменной стеной, права оказалась его сестра Елизавета, когда так однажды сказала, и то - не лады, а уж с непутевым Иваном…

«И чего Максиму надо?» - перескочили мысли Павлы.

Ведь он - мужик мужиком, ни образования, ни работы хорошей, хоть и говорят, что всякая работа в стране Советов почетна, однако же не сравнишь возчика из пождепо с инженером или хотя бы с машинистом на поезде-тяжеловозе, где и зарплата хорошая, и почет. Умелец, конечно, Максим: всю мебель в доме сам смастерил, и Витюшку к труду приучает, любит его не меньше Максимовичей - Лидушки да Гены. Максим Витюшку сам отвел в школу в первый класс и на свою фамилию записал - Дружников, хотя по «метрике» тот Копаев. Впрочем, у Ефимовны и сестер тоже фамилия иная, а на улице их кличут Дружниковы, настоящую фамилию Васи и Зои в пожарке вспоминают лишь в дни получки. И Павла пользуется уважением у людей, все-таки бывшая учительница, сейчас в редакции работает, все время в почете, на виду. А он!..

Обида захлестнула Павлу.

Василий взглянул на окна своей квартиры, увидел Павлу, помахал приветственно рукой, заметил, видимо, что-то необычное в лице сестры, и вскоре Павла услышала за спиной шаги.

- Пань, ты чего невеселая? - участливо спросил брат. За последние годы Василий не задирал старшую сестру, понимая, сколько сделала она вместе с Максимом для них с матерью, а Максима Василий почитал, как отца.

- Да так. Взгрустнулось что-то, - пожала Павла плечами.

- А Максим где?

- Не знаю, - и замолчала, почувствовав комок в горле: еще немного и расплачется.

- Ты из-за Максима переживаешь? - он подумал о чем-то и спросил. - Хочешь, я его сейчас приведу?

- Да где ты его найдешь?

- А вот найду! - упрямо и весело тряхнул чубом брат.

Василий выскочил из квартиры, прогрохотал ботинками вниз со второго этажа, а Павлу словно бес в бок толкнул: «Иди за ним!» И она тоже выбежала из дома, наскоро накинув кофту на плечи.

Василий направился не вдоль улицы, как ожидала Павла, а через станционные пути в «город»: улица Сталина была отгорожена от всего города с одной стороны заводскими корпусами, с другой - сосновым парком, или как его звали - садом, а с третьей - станцией. Василий шагал размашисто и беззаботно насвистывал веселую песенку. Павла еле поспевала за ним, стараясь быть незамеченной, а когда он заворачивал за угол, бежала даже, чтобы не упустить брата из виду.

Василий пришел на улицу Куйбышева, остановился перед палисадом одного из домов. Павла спряталась в проулке, наблюдая за ним. Брат свистнул два раза, закурил, потом сильно стукнул кольцом щеколды, нарочно громко затопал, поднимаясь по крыльцу, и ударил кулаком в дверь.

Откликнулись ему не сразу. Женский голос спросил из-за дверей:

- Кого там лешак несет?

- Да это я, Василий. Максим у тебя? Позови его.

Женщина хихикнула:

- Ну, чего ты его с места срываешь, погодить не мог? Чего приспичило тебе?

- Ладно, - недовольно буркнул Василий, - зови и не придуривайся.

Женщина на сей раз не возразила. Спустя несколько минут дверь открылась, и на крыльцо вышел босоногий Максим в рубахе, даже не заправленной в брюки. Сердце у Павлы ухнуло куда-то вниз, дыхание прервалось, и она бессильно привалилась к забору.

- Ну, чего тебе? - недовольно спросил Максим.

- Чего-чего… Это ты вот чего не дома, а у Тоськи? Праздник ведь! А Паня дома одна.

- Где хочу, там и гуляю. Указчик мне выискался! - Максим рассмеялся.

- Верно, Максимушка, - появилась на крыльце женщина, - учить еще вздумал, сопляк этакий. А, может, у меня ему лучше, чем со своей кикиморой ученой? - она рассмеялась.

Максим прикрикнул на нее с неожиданной злостью в голосе:

- Иди в дом!

- Максим, - сказал с укором Василий, - она мне все-таки сестра, зачем так делаешь? Всем праздник - как праздник, а она дома одна сидит. Мог бы сегодня и дома побыть, а не у Тоськи.

- Но! Учить меня еще будешь! - голос Максима стал грозным, однако Павла услышала, как они спустились с крыльца, открыли калитку, и Максим крикнул: - Тось, я забегу потом!

Павла бросилась вглубь переулка, вжалась в ребра штакетника, стараясь остаться незамеченной, видела, как брат с Максимом прошагали мимо переулка. Павле захотелось схватить в руки что-то тяжелое, догнать Максима и бить его, бить, может, до самой смерти.

Как часто люди не ценят тех, кто рядом с ними, и как сразу же ухватываются за них, если могут потерять! Так случилось и с Павлой. К тому же в ней взбунтовалось самолюбие: как он мог променять ее, Павлу, на какую-то другую женщину? В ней вспыхнуло чувство мести.

Павла не направилась домой вслед за мужем, а прошлась мимо дома, где он был, запоминая адрес и прикидывая, как потом узнать, кто там живет. А затем поспешила домой прямиком мимо гостиницы «Север» через железнодорожные пути, чтобы обогнать мужчин - брата и Максима - и вернуться раньше их домой. Это ей удалось, так что, когда Максим пришел, Павла по-прежнему сидела у окна, глядя бездумно в вечерние сумерки.

Максим подошел к ней сзади, обнял за плечи, спросил:

- Может, сходим к Лобовым или к Чайке? Ну что в праздник сидеть дома?

- Где ты был? - спросила в свою очередь Павла.

- Да с мужиками у Евсикова посидели немного, ты же видела, мы на демонстрации вместе шли, - ответил спокойно Максим и пощекотал усами ее шею, лукаво предложил. - А то давай спать ляжем…

Павла внутренне возмутилась этой лжи, но тело предательски сразу откликнулось на ласку мужа, Павла потянулась к нему, однако почуяла незнакомый аромат духов - сама-то она всегда покупала «Красную Москву» - и сразу злость ударила в голову. Но сдержалась и тихо попросила:

- Ложись спать, если хочешь, а мне надо еще поработать, написать праздничный репортаж…

Максим вздохнул и начал раздеваться.

Павла очень легко узнала, кто живет в доме на улице Куйбышева: позвонила своей старой приятельнице, работавшей в паспортном столе, и через час уже знала, кто - Анастасия Коронова, работница завода «семи-девять», а в отделе кадров завода сообщили, кем она работает и в какие дни.

Павла сравнила ее график работы с Максимовым и похолодела: работают в одну и ту же смену. А когда настал нужный день, и Максим отправился на дежурство в пожарную часть, Павла заметалась по квартире, не находя себе места. Она бродила потерянно по квартире, поссорилась из-за пустяка с матерью, стегнула ремнем Витьку…

Надо было что-то сделать, чтобы дать отдых взвинченным нервам: «Ладно, - решилась, наконец, Павла. - Будешь знать, как мужика из семьи уводить».

Она надела жакет, спрятала за пазухой пустую бутылку и направилась к проходной завода, где в этот день дежурила Коронова.

На проходной у вертушки-турникета стоял ее знакомый - старик Евсиков.

- А, Паня, - улыбнулся старик. - По газетным делам на завод идешь?

- Можно считать, что так, - согласно кивнула Павла. - А где Коронова?

- Да в дежурке, а то, может, в пожарку побежала, - не задумываясь, сообщил дед. Ох, не надо было того Евсикову говорить, потому что Павла после тех слов совершенно перестала соображать, сказала кратко:

- Позови ее!

- Счас! - старик с готовностью кивнул, вошел в дежурную комнату и вышел оттуда с плотной невысокой женщиной. В иное время Павла, может быть, нашла ее фигуристой, и лицо ее - округлое, румяное, с ямочками на щеках и слегка подкрашенными губами - назвала бы привлекательным. Но сейчас лицо Короновой показалось ей отвратительным, а фигура - безобразно толстой. «И на такую квашню он меня променял?» - мелькнуло в голове, и взгляд непроизвольно скользнул по собственному впалому животу, стройным ногам.

- Ты - Коронова? - уставилась Павла немигающе на женщину.

- Я, - кокетливо улыбнулась та.

- А я - Дружникова! - отчеканила Павла. - Жена Максима.

Коронова сначала испуганно отшатнулась, но уже через секунду ее глаза нагловато заискрились:

- Подумаешь - жена! Не стена, можно и отодвинуть!

- Отодвинуть? - Павла почувствовала, как захолодело ее лицо, так она всегда бледнела, когда волновалась.

- Конечно, можно! Я же отодвинула, - Коронова улыбалась, уверенная, что ничего страшного в этой встрече нет, потом она все расскажет Максиму, и они посмеются вместе над «тетехой» - так мысленно назвала она Павлу. - Не сравнишь тебя, доску, со мной, - и Коронова вильнула бедрами, показывая себя.

Ох, не следовало ей так делать: это стало последней каплей, переполнившей сосуд терпения и без того взбешенной Павлы.

- Ах, ты еще смеешься? - и Дружникова выхватила бутылку, размахнулась и со всей силы ударила в ненавистное ухмыляющееся лицо, услышав в последний момент голос вахтера Евсикова:

- Павла, девка, не смей!

И тут же визг Короновой заметался в проходной. Из дежурки выскочили люди, остолбенели перед Короновой, которая топала от боли ногами и кричала на высокой пронзительной ноте:

- Люди! Меня убили! - у нее из носа хлестала кровь, заливая подбородок и блузку.

А Павла спокойно отшвырнула бутылку в сторону, и та, звякнув, разбилась о стену. Она не видела, как Коронову повели в медпункт, а старик Евсиков помчался в пожарную часть.

Не спеша Павла пришла домой, села у окна, где всегда так хорошо ей думалось. Но сейчас в голове не было мыслей. Был только звон разбитого стекла и пронзительный вопль: «Убили!!!» Павла сидела в полной тишине и безразлично ждала, когда распахнутся двери, в квартиру ворвутся милиционеры, выведут ее из дома, усадят в «воронок» - крытый глухой фургон с единственным зарешеченным окошком в дверце - и увезут в тюрьму, посадят ее вместе с воровками и прочими преступницами…

- Господи! - неожиданно забегали в голове мысли, словно кто-то нажал на невидимую кнопку. - Что я натворила?! - и она протяжно застонала.

Но вместо милиционеров прибежал Максим, схватил ее за плечи, затряс:

- Паня, Паня, что ты сделала? Зачем? С ума сошла?!

Опаленный злобой рассудок вновь обрел четкость мысли, и Павла, вскочив, впервые за всю совместную жизнь ударила Максима по щеке, выговорив холодно и жестко:

- Ты, подлец, спрашиваешь, зачем? Потаскун, сволочь!!!

Максим ошарашенно молчал, поглаживая щеку, потом вдруг его глаза засияли, он подхватил Павлу на руки, закружил по комнате, смеясь и плача:

- Ты заревновала? Панюшка, наконец-то, наконец! Да, я - подлец, я - сволочь, ругай меня, родная, ругай!

Он опустился на кровать, усадил ее на колени, тихо начал покачивать, как маленькую, и говорил-говорил безумолку:

- Ты прости меня, прости. Я люблю тебя, но наша разница в годах - двенадцать лет. Я думал, что старый для тебя, потому ты такая и холодная, что я, может, не могу чего, делаю что-то не так… Вот и захотел испытать себя. Но зачем ты ее ударила, голубка моя, не сказала, что все знаешь, просто бы поговорила со мной, я все бы понял. Что же делать сейчас, как уберечь тебя от беды? Ох, беда, какая же беда, - он горестно вздыхал и улыбался в то же время. - Я все возьму на себя, я мужиков подговорю, скажу, что Тоська оскорбила меня, и я не стерпел. Все скажут, как я попрошу… Евсиков, старый хрен, не догадался, зачем ты ее ищешь…

Засмеялся тихо:

- А осколки-то он собрал да выбросил, - потом сказал с нежностью в голосе: - Ты спи, голубка моя, спи, я что-нибудь придумаю…

И Павла заснула спокойным глубоким сном.

А Максим просидел рядом с ней всю ночь.

Утром, осознав окончательно величину своей вины в содеянном, Павла бросилась к редактору своей газеты:

- Андрей Дмитрич! Помоги! - она уронила голову на руки и заревела в голос, словно по покойнику. Да она и так себя мысленно уже «похоронила» в тюрьме.

Редактор, впервые увидев Павлу плачущей, сначала растерялся, но, узнав причину ее такого безудержного рева, раскатисто расхохотался:

- Так и врезала? Ну, Павла, никогда бы не подумал, что ты - такая тихоня, способна на это! - он вздохнул и произнес то же самое, как однажды Матвеич сказал ее матери. - Ох, женщины, женщины, странный вы народ: сначала делаете, а потом думаете.

- Да как же мне быть сейчас? - взвыла вновь Павла, а редактор уже звонил следователю Колтошкину, спрашивал:

- А что, Федор Ильич, что бывает, если одна несдержанная женщина из ревности другой женщине бутылкой по голове шандарахнет? Нет, не «застукала» на месте, но видела, как муж уходил от нее… Нет, не дома, а прямо на рабочем месте и звезданула, понимаешь, бутылкой по голове. Пришла и бабахнула. Бутылка? А ее выбросили. Свидетели? Один старик, он как раз осколки бутылки и выбросил. Да… да… Ага, конечно, это все мне ясно, но, понимаешь, та, которая ударила - хороший человек, хороший работник… Откуда знаю? Хм, откуда знаю… Да понимаешь, это моя Дружникова отчебучила. Федор Ильич, как же помочь ей? Нет, свидетель, думаю, на нее не покажет…Ага-а… Ясно, понимаю. Ну, спасибо тебе, Ильич! - он положил трубку на место и строго сказал Павле. - Ну, слушай, буянка несчастная, соперница твоя может подать на тебя в суд. И правильно сделает, потому что, какое ты имеешь право колотить ее бутылкой по голове да еще при исполнении служебных обязанностей? Не имеешь, даже если твой муж и гуляет с ней, - он строго нахмурился, хотя в глазах прыгали бесенята. - Могут запросто, Павла, и засадить тебя.

При этих словах слезы вновь брызнули у Павлы из глаз, но редактор продолжил:

- Колтошкин дал совет: сходи к невропатологу, возьми справку, что ты - невменяемая, стоишь на учете, во время припадка даже убить можешь, потому что психика твоя неуравновешенная. Понимаешь?

Павла вскинула протестующе голову:

- Как это? Самой себя сумасшедшей обвинить?

Но редактор повысил голос:

- Не спорь! У тебя трое детей! Хочешь в тюрьму сесть? Не хочешь? Так побудешь с полгода сумасшедшей, ничего с тобой не сделается. Это, во-первых. Во-вторых, пусть тебе выдадут справку, что тебе по состоянию здоровья лучше работать в деревне, это для того, чтобы ты могла спокойно уволиться из редакции: если будет суд - тебя все равно придется уволить, потому что я не могу иметь работника, который находится под следствием. Так что иди сейчас к врачу, я позвоню.

Он встал из-за стола, обошел его, подошел к женщине, погладил ее по плечу. Эта отеческая ласка пожилого человека пронзила сердце Павлы жалостью к самой себе, и она вновь заплакала.

- Ну-ну, Павла Федоровна, что такое - море слез? Все уладится, ты только послушайся моего совета.

И правда - все уладилось. Справку врач ей выдал, но хохотал минут десять: ему редактор заранее позвонил и все объяснил. В тот же день она уволилась из редакции. Как ни больно ей было следовать советам редактора, все же справка помогала уйти от суда, зато не позволяла работать в селе учительницей, а иной профессии у нее не было. Впрочем, как позднее выяснилось, Коронова в суд не подала.

Вечером во время семейного совета Павла рассказала о необходимости отъезда в деревню хотя бы на время, пока все забудется. Сообщение было принято по-разному. Максим обрадовался: наконец-то Павла будет только с ним, не будет уходить на всякие собрания-совещания, не будут на нее глазеть городские мужики - молодые, красивые, обходительные, грамотные, в деревне-то она и сама ни на кого смотреть не будет. А он - крестьянская душа, ему в деревне лучше. Потому он одобрил:

- Это дело. Я недавно на базаре Григория видел, он сказал, что у них в Жиряково ветеринар нужен. Городские-то неохотно едут в деревню, а я, ты же знаешь, могу скотину лечить, - и это было правдой: когда они жили еще у Максимовых родителей, к ним часто заходили соседи, просили помочь домашней живности.

Ефимовна тоже обрадовалась: и в ней заговорила крестьянская кровь - давно уж хотелось пожить в деревне, завести кабанчика, а может, и коровку, разбить огородик… Она закрыла глаза и ясно представила себе, как все это может быть - дом красивый, палисадник в цветах, сирени да черемухе, банька своя. И когда Павла спросила ее, поедет ли она в деревню, Ефимовна радостно закивала: конечно-конечно, она согласна на переезд.

Василию было все равно: через месяц он уходит в армию, и пока работает в пожарной части, с квартиры его никто не сгонит. И Розе было все равно, где жить, она была послушной, редко выражала свое мнение - как скажут старшие, так и поступит, а в школу можно и в деревне ходить.

Лишь Зоя воспротивилась: она работала телефонисткой в пожарной части, работа ей нравилась - спокойная, легкая, и в городе жить, пусть небольшом, ей тоже нравилось.

Но в семье Дружниковых последнее слово всегда оставалось за Максимом, потому решено было дать Розе доучиться до конца года в Тавде, Зоя тоже пусть пока поработает в городе, а Ефимовна уедет вместе с Павлой и Максимом в Жиряково - там она нужнее: за детьми нужен пригляд.

Через неделю из Жиряково на трех подводах приехали Максимовы братья, погрузили на них весь домашний скарб, усадили детей на подводы, и повела Павлу жизнь на новый виток. И начало ее предвещало благополучие: Максим сразу же был принят в колхоз ветеринаром, Павла по направлению Тавдинского райкома партии стала избачем.

А история с Короновой вскоре забылась.