"Дорога неровная" - читать интересную книгу автора (Изюмова Евгения)

Глава IX - Любовь

Годы… Как летят эти годы!.. Вот и Шурке идет уже третий годок, и Павлин бабий век - сорок лет - на подходе.

За это время у Павлы Дружниковой случилось много всякого хорошего, но больше - плохого.

Только вышла Павла из кратковременного, установленного законом, декретного отпуска, едва втянулась в работу - опять пришло сообщение о ликвидации радио-редакции - ох уж это постоянно меняющееся руководство, всяк по-своему воротит, вот уж истинно - «новая метла по-новому метет»! Горком направил Павлу в редакцию городской газеты, но и там немного поработала: сняли директора кинотеатра «Октябрь», а Павлу - назначили. А через год она стала директором гостиницы «Север».

То есть сложилось так, что Павла перестала распоряжаться своей судьбой: за нее решал горком партии, пихал туда, где кадровая прореха, и Павла, вздохнув, безропотно сдавала дела в одном месте и принимала в другом. Работала на ответственных должностях, а пользоваться положением не умела. Мать часто корила ее: «Вся в Егора, будто родная дочь его, такая же простодырая, - и поучала: - Вот туды-сюды контрамарки в кино даешь, а хоть конфет кулек кто тебе принес, или еще чего. Вертишься возле начальства, а квартиру себе новую выпросить не можешь - все в одной комнатешке. Зойка вон простыни старые на новые поменяла в общежитии. Розка дрова бесплатно у себя в конторе берет. У всех исполкомовских огородищи за городом, и машину им дают на картошку ездить, а ты записаться никак не можешь, все с базара да базара покупаешь. Бестолковая ты у меня хозяйка, одно слово - простодырая».

Павла молча выслушивала мать, кивала, соглашаясь, и, конечно, по-прежнему давала десятками контрамарки инструкторам горкома и работникам исполкома, которые принимали это, как должное, без тени смущения, хотя вполне были способны заплатить за билеты в кино. Сама же она, и впрямь, ни к кому ни за чем не обращалась.

Зато Зоя и Роза были не «простодырые». Обе пошли по финансовой части, работали кассирами.

Зоя еще в юности научилась ловчить, приспосабливаться к жизни. Она во время войны, когда работала в Жиряково секретарем сельсовета, себе и документы новые сделала, сменила имя Заря на Зою. А что? Своя рука - владыка, а у Зои под руками были все государственные бланки. Родня долго считала, что Зоя просто дурачится, когда, вернувшись с фронта, велела так себя называть, оказывается она, и в самом деле, была уже Зоей.

Зою мотало с места на место, с квартиры на квартиру - грубовата была в обращении с людьми Зоя Егоровна. Думала Павла, беря грех на душу, что, может, и еще какие-либо провинности за Зоей водятся. А все потому, что пришлось ей однажды нести средней сестре в больницу чистое белье. Открыла Павла чемодан и ахнула: в кармашке лежали облигации со знакомыми буквами-метками «Л», «П», «В», «Г», «М». Вот, значит, где лежали облигации все эти годы, вот откуда Зоины выигрыши! Захлопнула Павла чемодан. И никому не сказала об этом: стыдно стало за сестру.

Женат был и Василий. Подрастали у него две дочери, жена Физа - неплохая, да теща грызла зятя исподволь, что вернулся из армии с небольшим чемоданчиком в руках да в потрепанной форме, обвешанный боевыми наградами - Василий на фронте не был, служил на дальневосточной границе, там и награжден был на пару со своим верным псом Букетом. Корила, что соседский сын приехал с двумя чемоданами и вещмешком за плечами. А в чемоданах - платки шелковые, нитки да иголки, губная помада, одних часов - штук тридцать. Все - первосортное, трофейное, а главное - ходовой товар, которого не хватало в разрушенной войной стране.

Грызла старуху зависть, грызла досада: пророчила она себе в зятья соседа, а Физка-дура где-то подхватила Ваську голозадого. И хоть бы пользовался тем, что шофер, так нет же. Она бродила по дому, ворчала на всех: «Взял бы вас дедушко лесной». За эту присказку старуху и прозвали - «дедушко лесной».

Ворчала-ворчала теща и допекла-таки Василия: он уехал к другу под Ленинград в Рощино, где нужны были опытные шоферы. Позвал к себе жену, да та обиделась, что тайком уехал, ответила отказом. Василий женился вновь. Однако не повезло Василию и со второй женой: постоянно ссорились они, а все же терпели друг друга, воспитывая двух сыновей.

Лишь Павла «куковала» одна. Никак не могла найти себе пару. Заглядывались на нее мужчины - стройную, моложавую, но с женатыми Павла путаться не хотела, среди холостяков ровни не было. И вдруг неожиданно, как снег в июне, свалилась на нее любовь.

Шел пятьдесят второй год с начала века…

Павла собиралась уходить домой, когда к ней в кабинет заглянула старший администратор - Альбина Осиповна, крашеная блондинка еще в полном соку. До гостиницы она работала в торговле, почему оттуда ушла - неизвестно, да Павла, впрочем, и не докапывалась, так как в трудовой книжке значилось: «Уволена по собственному желанию…» Одевалась она в «Севере» лучше всех, у нее одной были драгоценности и золото.

- Павла Федоровна, не знаю, что и делать. Постоялец один уже целый месяц не платит - Смирнов из четвертого люкса.

- Что же вы не требуете с него плату? Если не платит - выселяйте. Кто он такой?

- Экономист из Белояровского леспромхоза. Живет у нас два месяца, - Альбина сделала таинственное лицо и перешла на шепот. - Тут такая романтическая история… Он ждал квартиру, чтобы вызвать семью, вот-вот должны были квартиру дать, а семьи… - она злорадненько хихикнула. - Все нет! А знаете, он такой обходительный, ин-те-рес-ный мужчина!

- Ну и что из этого? - пожала Павла плечами. - Платить все равно должен вовремя. Куда вы смотрели и почему мне раньше об этом не сообщили?

- Ну… - Альбина замялась: не говорить же директору, куда она и на что смотрела, проводя часть своего ночного дежурства в четвертом люксе. Ведь Смирнов - не просто обходительный, он - красавец мужчина, всегда элегантно одетый, шутливый, и в постели - ах! - Альбина от восторженных воспоминаний закатила глаза. Ах! Но вовремя освободилась от них, потому что Дружникова пристально смотрела на нее, ожидая объяснений. - Ну, жалко стало его. Он всегда такой вежливый, всегда так убедительно просил подождать, когда ему дадут зарплату.

Она, конечно, не сказала Дружниковой о том, что долг Смирнова могла бы и далее скрывать, если бы тот не повел себя по-свински: неделю уже пьет, а вчера, когда Альбина зашла к нему в номер, послал ее далеко-далеко, где она и так была у него прошлой ночью. Да к тому же и обозвал драной лахудрой. Этого чувствительное сердце Альбины, которая считала себя первой красавицей в городе, вынести не могло, и она решила наказать наглеца, глядишь, одумается, прибежит к ней прощение просить, ведь финансовое положение Смирнова она прекрасно знала. Тогда можно будет покуражиться слегка, а потом завести «вороного» в стойло. Естественно, в своей квартире.

- Хорошо, - сказала Павла, выслушав администраторшу. - Позовите его ко мне. Он здесь?

- Нет, нет, - испугалась Альбина, что директорша догадается о пьянстве Смирнова и немедленно вышвырнет его из гостиницы, а это пока в планы Альбины не входило: там, на улице-то, красавца-мужчину быстренько кто-нибудь приберет к рукам. - Он еще на работе. Знаете, он так много работает, возвращается обычно поздно.

Альбина Осиповна ушла, а Павла вышла из кабинета и, закрывая дверь на ключ, вдруг услышала где-то в глубине коридора пьяную песню:

- «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага…»

Павла быстро пошла на голос, певший с жалобным, плачущим надрывом, и поняла, что поют в четвертом люксе. Она постучала в дверь. Песня продолжалась.

Она постучала сильнее. Дверь по-прежнему не открывалась, песня не стихала. Тогда Павла в сердцах грохнула по двери кулаком. Через несколько секунд дверь распахнулась: на пороге стоял взлохмаченный мужчина, которого, казалось, окунули с головой в коньячную бочку - так густо несло от него коньяком. На нем была голубая, заляпанная красным соусом рубашка, и такие же грязные светло серые парусиновые брюки. Глаза мужчины, с налитыми кровью белками, бессмысленно уставились на Павлу.

- Ну-у… - промычал он. - Чего надо, мать вашу… - пока ошарашенная и онемевшая Павла стояла перед ним и соображала, как поступить, мужчина, выгнув левую бровь дугой, пристально всматривался в нее. Наконец, уяснил, кто перед ним, и заухмылялся. - О, женщина! Заходи, мне нужна женщина, - он внезапно взял обеими руками ее голову и влепил поцелуй прямо в губы.

Павла мгновенно вышла из столбняка и с силой оттолкнула пьяного от себя. Тот полетел на пол, ударившись о край прикроватной тумбочки, что-то загремело и зазвенело, а Павла, разгневанная, уже бежала вниз, ожесточенно стирая слюнявый поцелуй с губ. Она зашла в туалет, умылась, причесалась, и лишь потом вышла в фойе, подошла к барьеру, за которым находилась администратор, и ровным голосом, едва сдерживая бешенство, приказала:

- Смирнова из четвертого люкса завтра утром выселить! Если вздумает буянить - вызовите милицию.

Сидящая за стойкой Альбина Осиповна злорадно усмехнулась: этого она и добивалась - насчет Смирнова у нее были далеко идущие планы.

На следующий день Павла задержалась на работе: следовало срочно проверить отчет бухгалтера. Неожиданно в дверь кто-то робко постучал.

- Войдите! - разрешила Павла, не поднимая головы.

В дверях деликатно кашлянули, произнесли:

- Доброе утро, Павла Федоровна.

Павла вскинула взгляд на вошедшего и узнала Смирнова. Конечно, он был не таким, как вчера: тщательно выбрит до синевы, волосы, мокрые после душа, зачесаны назад, открывая высокий чистый лоб. Одет он был в кремовую отглаженную рубашку, светло-коричневые с острыми «стрелками» брюки. Только мешки под глазами да красные по-прежнему белки глаз напоминали Смирнова вчерашнего. Но глаза - Павла это заметила - карие, немного виноватые и в то же время ироничные. И еще отметила Павла, что Смирнов назвал ее по имени-отчеству, и это ей было почему-то приятно слышать. Она кивнула на стул, стоящий рядом с ее столом:

- Присаживайтесь.

- Доброе утро, Павла Федоровна, - повторил визитер и представился: - Моя фамилия - Смирнов. Я живу в четвертом люксе. И вы сказали, чтобы я… - он сделал лихой жест, словно отгоняя что-то от себя.

- Да. Я это сказала. И чтобы к вечеру вас в гостинице не было. Но прежде заплатите за проживание, и за то, что в номере разбили. В противном случае я вынуждена буду обратиться в милицию.

- Да… - Смирнов смущенно улыбнулся. - Представляете, я нашел себя сегодня ночью на полу среди осколков разбитого графина. Шишка на затылке здоровенная, - и он потрогал осторожно свой затылок.

- Да уж, - усмехнулась Павла, вспомнив, как отшвырнула она его вчера, - шишка, думаю, и впрямь у вас приличная.

- А вы откуда знаете? - удивился Смирнов. - Не помню, как упал, наверное, плохо стало.

- Еще бы! В таком состоянии, в каком вы были вчера, это и немудрено - ничего не помнить, и что плохо стало - тоже ничего удивительного.

- Да, да, - Смирнов еще больше смутился и с ужасом неожиданно вспомнил, что, пожалуй, уже видел это лицо вчера в дверях своего номера. - А-а-а… Вы вчера не заходили в мой номер?

- Нет, в номер не заходила, - усмехнулась опять Павла. - А видеть вас - видела, отличный, скажу я вам, был вид у вас.

Смирнов неожиданно густо покраснел:

- А я вам такого, - он повертел на уровне головы пальцами, словно закручивал невидимую гайку, - ничего не говорил? Знаете, иногда я бываю несдержанным, когда… В общем, я вас не обидел?

Павла хмыкнула. Злость у нее прошла. Захотелось даже узнать, почему Смирнов оказался в такой странной ситуации: за номер не платит, а пьет. Но в целом он производил впечатление порядочного человека.

- Павла Федоровна, я хотел вас попросить подождать с моим выселением. Честное партийное, я все оплачу. Мне через неделю обещали выхлопотать квартиру, и я уйду из гостиницы. За номер я заплачу обязательно, у меня скоро будет зарплата.

- Ну, хорошо. Извините, как вас зовут?

- Николай Константинович! - с готовностью представился Смирнов.

- Хорошо, Николай Константинович, живите еще неделю, но если будут безобразия с вашей стороны - пеняйте на себя.

- Что вы! - Смирнов коснулся ладонью груди, покаянно наклонил голову. - Даю честное благородное слово! За неделю, думаю, все образуется.

Во время обеденного перерыва Павла сходила домой - Сталинская была как раз за железнодорожными станционными путями, на которые смотрели окна ее кабинета - чтобы предупредить мать, о своем ночном дежурстве: заболела одна из дежурных. Альбина же, всегда охотно дежурившая ночью, почему-то не захотела подменить заболевшую.

- Во-во, - заворчала сразу мать, - вечно у тебя не как у людей, все начальники - как начальники, а ты сроду за всех сама работаешь, скоро и за уборщиц будешь полы мыть.

Ефимовна опять жила со старшей дочерью: не с кем было оставлять Шурку, а Дуся, как и Павла, тоже работала днем. Ей предлагали комнату в общежитии, но Дуся отказалась: Виктору осталось служить недолго, а ей одной было жутко находиться в пустой общежитской комнате, где кроме казенной кровати да стола, ничего не было. Да и Виктор не хотел, чтобы жена жила отдельно от матери.

Дуся теперь меньше смеялась и шутила, похудела: переживала из-за смерти первенца Коленьки. Он был младше Шурки на два месяца, и случилось невероятное: новорожденные тетушка с племянником стали молочными братом и сестрой - то Павла кормила грудью малышей, то - Дуся. Но не суждено было жить Коленьке: родился с пороком сердца.

Вообще жизнь у Павлы и ее детей складывалась не столь удачно, как у сестер. Правда, Василий разошелся с Физой, но женился вновь, и растут у него двое сыновей - не угас род Егора Ермолаева. О Розе и говорить нечего - все у нее в полном порядке: любящий верный муж, смышленые сыновья. Материально Насекины обеспечены хорошо, живут в отдельном финском доме в поселке военнослужащих с красивым названием - Белый Яр на северо-западной окраине Тавды.

У Зои было иногда не все ладно да гладко, да ведь во многом она, как считала Павла, сама виновата, однако всегда помогала попавшей в беду сестре, которую не раз из-за скверного заносчивого характера увольняли с работы, заодно и служебной жилплощади лишали. Тогда Зоя шла к сердобольной старшей сестре с повинной головой: «Паня, помоги!» И старшая сестра забывала все обиды, нанесенные ей, прощала и помогала: давала кров, устраивала на работу. Встав на ноги, Зоя мгновенно все забывала и начинала относиться к Павле с прежним презрением и превосходством.

Что касается собственной жизни, то Павла только себя винила за многие неудачи: не закончила учебу в педучилище, выскочила замуж за Копаева семнадцати лет. Куда ни глянь, а все судьба норовила к ней повернуться не лицом, а боком.

В двадцать шесть лет Павла Дружникова осталась одна - ни вдова, ни мужняя жена: Максим так и не вернулся с фронта. Был он горячим и вспыльчивым по характеру, безрассудным ревнивцем, хотя и сам изменял жене, но лишь сейчас Павла поняла, что и впрямь жила с Максимом как за каменной стеной, не зная забот и хлопот - все заботы о семье на свои плечи взвалил Максим. Он же помогал и сестер с братом на ноги ставить. А без него хватила горя и лиха с избытком.

Конечно, не у нее одной война мужа отняла, да ведь вернулся Анищенко из его отделения, Панов приехал. Оба потеряли на фронте по ноге, но живые же, живые! А Максима нет. Теперь она точно знает - нет. Однажды ей довелось по газетным делам побывать в Жиряково, и она посетила своих прежних подруг-солдаток, с кем переживала лихую военную годину, с кем оплакивала погибших мужей. И жена Александра Кожевникова рассказала ей, что Бочкаревы получили от кого-то письмо, где было написано, что Максим с Александром в одном бою пострадали: Кожевникова ранило, его в санбат отправили, он по дороге умер, а Максима нигде не нашли.

Деревенька, где шел бой - небольшая, Чернушка называется. Шесть раз из рук в руки переходила, пока не отбили ее у фашистов окончательно. Неизвестно, почему так упорно командование кидало войска на приступ затерянной среди болот деревеньки, может, сковывало этим продвижение немцев вперед, вполне вероятно, что это было и простой ошибкой, но солдаты, повинуясь приказу, утопая в не застывшем еще болоте, упорно шли в бой.

Максим был всегда впереди своего отделения, однажды бесстрашно во время первой атаки ворвался в офицерский блиндаж, вскинул над головой гранату и закричал яростно: «Ложись, гады!» - и выдал свой замысловатый мат. Погибали бойцы, а Дружников словно заговоренный - здоровехонек и даже не ранен был, лишь глаза удало посверкивали.

После шестой атаки, когда немцы не выдержали и отступили, собрались уцелевшие тавдинцы вместе, а, отделенного, Максима Дружникова - нет. Точно знали, что среди раненых, которых отправили в тыл, его не было, среди убитых - тоже. Бросились искать по лесу, да где там! Метель да ветер сделали свое дело, все позамели, где-то под снегом либо в незамерзшем болотном «окне» и остался Максим - убитый или раненый. А тут приказ получили: «Вперед!» И пошли вперед друзья-солдаты, так и не разыскавшие Дружникова.

Долго плакали Павла и Нюра Кожевникова по своей невеселой молодости, обняв друг друга, но Павле как-то стало легче - что-то прояснилось: раз нет Максима среди живых и раненых, значит - погиб. Не такой был человек Максим, чтобы и в плен сдаться. И все-таки саднили душу его слова, что если будет покалечен, то не вернется. Из-за этих слов и жила Павла одна столько лет, думая, что вдруг Максим все же объявится.

Ну почему, почему судьба не сохранила Павле мужа? Может, правда, как мать говорила, все дело в бабкином проклятии? Потому судьба и гнет Павлу в дугу, и детям ее несладко: у Виктора сын умер, Гена от эпилепсии никак не излечится, ему даже не разрешили учиться, и он едва окончил четвертый класс, правда, сейчас в ремесленном училище учится на маляра. Лида живет у Розы, почему-то на мать косится, невдомек Павле, что родная дочь верит наговорам теток на нее: зудели тетки Лиде в уши, мать-то, дескать, и такая, и сякая - неумеха, про детей мало думает, мало законных, вон еще и нагулыш есть - Шурка. Сравнивала Лида их благополучное житье-бытье с жизнью своей семьи, веря искренне в доброжелательность тётушек, в то, что именно мать во всем виновата - в неустроенности собственного быта, бедности, все чаще и чаще поддакивала теткам, постепенно попадая в странную нравственную зависимость от них. И уже не к матери, к теткам шла за советом, к ним шла с радостью и горем.

Обо всем этом Павла думала не раз, размышляла и сейчас, лежа на кушетке в комнатке, где отдыхали ночью дежурные администраторы.

Тихо в гостинице. Только слышно, как на станции бегает, пыхтя и посвистывая, маневровый паровозик-«кукушка». Брякают буферами вагоны. Можно бы и заснуть, но не спится. В тавдинской гостинице приезжих бывает мало, в основном - проверяющие из области. Приедут, поживут дня три-четыре, шумно «погудят» вечерами с теми, кого проверяют, и уедут с туго набитыми сумками. А такие постояльцы, как Смирнов, бывают еще реже, чаще всего молодые офицеры, приехавшие служить в «зоне», пока не предоставят квартиру на Белом Яру.

«А Смирнов этот - ничего, красивый мужчина, и, видимо, начитанный, лицо у него умное, интеллигентное», - подумалось неожиданно Павле.

А «кукушка» все покрикивала-посвистывала, нагоняя дремоту, и Павла тихо погружалась в сон, но находилась пока в том состоянии, когда на грани сна еще воспринимаются посторонние звуки, а то не услышала бы осторожные шаги по коридору. Павла встрепенулась, поправила одежду, вышла в администраторский закуток и увидела, как из кубовой, где всегда был кипяток, в старой рубашке и мятых брюках вышел с чайником в руке Смирнов - грустный, поникший, еле передвигая ноги. Он растерялся, увидев Павлу, ведь когда шел в кубовую, никого за барьерчиком не было. Но это в первую секунду, а в следующую уже расправил плечи, заиграл глазами, улыбнулся:

- Это вы? Добрый вечер.

Павла тоже улыбнулась и развела руками, мол, кто же еще, и ответила:

- Доброй ночи, пожалуй.

- А мне вот не спится, чаю захотелось, - объяснил Смирнов свое появление. - Вы не составите мне компанию?

- Что? - растерялась Павла, еще не пришедшая в себя оттого, что вот сейчас думала об этом человеке, а он - тут как тут. - Да-да! С удовольствием! - Павла широким жестом пригласила Смирнова зайти за барьер. - Проходите, здесь у дежурных всегда есть и сахар, и чай для заварки.

- Ну, это есть и у меня. И даже конфеты. Сейчас принесу. А то, может быть, - он нерешительно замолчал, потом предложил, - ко мне поднимемся?

Павла отрицательно покачала головой. Смирнов настаивать не стал, поставил чайник на стол и поднялся к себе в номер. Вернулся в глаженой рубашке, аккуратно заправленной в брюки, с бумажным кульком, где были конфеты, и пачкой галет в руках. Павле почему-то понравилось его внешнее преображение, она почувствовала, что ее щеки слегка потеплели.

Они пили чай, болтали просто так, о том-сём. Обычный, ни к чему не обязывающий, разговор между мало знакомыми мужчиной и женщиной.

- А где ваша семья, - осторожно поинтересовалась Павла.

- Сейчас в Краснодаре. Там у матери жены есть дом. А вообще я сюда переведен из Хабаровска, ну а жена и сын, пока я не устроюсь здесь, уехали в Краснодар.

… Да, действительно, приехал он из Хабаровска. Но не рассказывать же этой худенькой женщине с открытым серьезным лицом и прямым взглядом серо-голубых глаз, что не по своей воле оказался в этой глухомани.

Здесь - скромная должность экономиста, квартира обещанная, еще неизвестно где и какая. Там - четыре громадных комнаты на третьем этаже дома, где жили только высокопоставленные работники, должность начальника одного из отделов Хабаровского крайкома партии; там Смирнов жил привольно, ни в чем себе не отказывая. Там - роскошные рестораны, красивые женщины, а тут - гадюшная «Чайная» и бестолковая лапотница Альбина, которая считает себя неотразимой. Здесь - зарплата, которой едва хватает на месяц экономной жизни, а там он не знал счета деньгам, просто брал их из ящика письменного стола, сколько попадало в руку. И все рухнуло в одночасье по его глупости.

Однажды приятель-сосед подзудил, подговорил его, пьяного, сделать вид, что едет в командировку, а потом вернуться и «застукать» жену с хахалем. Хоть Смирнов и сам был не без греха, но считал, что он - мужчина, ему можно, а вот жена должна быть верной мужу. Он «завелся», объявил жене о командировке, а потом явился нежданно-негаданно вечером домой, а там…

Там было все так, как и обрисовал доброжелательный сосед: интимная обстановка, бутылка вина, фрукты, а по комнате в расстегнутой рубашке расхаживал инструктор его отдела. Эх, и дал же Смирнов тогда им жару! Инструктор кувырком летел вниз по лестнице, Елена, жена, пряталась где-то в квартире, теща, старая курва, наверняка знавшая про шашни доченьки, голосила на площадке: «Помогите! Убивают!» А Смирнов никого не убивал, просто выбрасывал на мостовую из окна квартиры вещи - швейную машинку, хрустальные вазы, стулья. А потом собрал все шмотки-тряпки жены: шубы, платья, обувь - сложил на середине роскошного пушистого ковра в самой большой комнате и поджог. Костер вспыхнул ярко и весело, так, что даже пожарную команду вызвали.

Утром протрезвевший Смирнов предстал перед первым секретарем крайкома, видимо ему, о погроме, учиненном Смирновым, доложили еще ночью. Секретарь был мужик с крутым характером, бывший «энкаведешник», и Смирнов сразу по его виду понял: уже все решено, как с ним поступить. Секретарь и в самом деле без долгих проволочек и выговоров велел сделать выбор: Монголия или Тавда - про такой город Смирнов и слыхом не слыхивал.

На раздумье дали пять минут, однако секретарь без обиняков сказал:

- Ты, Николай, трепун. В Монголии много сифилисных, запросто там эту заразу подхватишь. А Тавда - глухой край, там - охота, рыбалка, грибы. Лучше туда поезжай. Впрочем, как знаешь.

И Смирнов даже без пятиминутных раздумий изъявил желание поехать в Богом забытую Тавду. А сосед, стервец, его место занял. Смирнов даже подозревал, что дружок именно все и затеял, чтобы на его место сесть…

И вот он здесь уже третий месяц. Все подъемные и первую зарплату отослал Елене, сообщив также, что недели через две получит и квартиру. Спиртного за это время в рот не брал, решив навсегда «завязать» с пьянством и заново выстраивать карьеру. Ответ от Елены пришел ошеломляющий: «Спасибо за деньги. Я не приеду. Не жди». И тогда он запил. Но ничего этого Смирнов, конечно, Павле не рассказал.

Ушел Смирнов из дежурки уже под утро. А Павла сидела на месте администратора и все думала о нем: странный он какой-то, вроде не договаривает чего. Перевелся зачем-то из большого города. Но до чего же красивый этот Смирнов, до чего интересный человек. И вообще… Чего - «вообще», Павла додумывать не стала, покраснев от неожиданно возникшей мысли.

Через два дня, когда вновь наступила ночная смена заболевшей работницы, Павла уже не стала искать ей замену, а сразу осталась дежурить сама, чем немало удивила Ефимовну:

- Смотри, девка, добегаешься опять, - погрозила она дочери пальцем. - Мало тебе одной Шурки? - мать не поверила, что Павла и в самом деле дежурит в гостинице.

- Да что ты, мама, глупости говоришь? - возмутилась Павла, но сама-то понимала, что хотелось увидеть Смирнова.

А тот словно все знал. Ровно в полночь спустился в фойе - красивый, элегантный, при галстуке, в отглаженной одежде и благоухающий одеколоном. На приглашение подняться к нему в номер Павла опять ответила отказом, и они вновь пили чай в дежурной комнате, однако, разговаривая о пустяках, приглядывались друг к другу. Смирнов ушел, а Павла опять задумчиво смотрела ему вслед, боясь признаться самой себе, что Смирнов ей понравился: он так непохож на других мужчин, которых она знала прежде, так интересно рассказывал о тех краях, где бывал, но, главное, она почувствовала к себе интерес и Смирнова.

- Однако, - подумала она, не замечая, что говорит вслух, - встречи эти становятся опасными для меня. Больше мне встречаться с ним не следует, ведь он женат, - а с женатыми мужчинами Павла не амурничала.

На следующий день ей позвонили из горкома партии и сообщили, что ее желает видеть первый секретарь Иван Григорьевич Потоков. Павла вздохнула: «Опять, наверное, перевести хотят».

Потоков жил в Тавде недавно, не более года. На последней отчетно-выборной партийной конференции его представил делегатам инструктор обкома партии. Потоков был не стар, выглядел внешне спокойным и порядочным человеком. То, что он молод, никого не смутило: если его рекомендует обком, значит, достоин того, и все, в том числе и Павла, проголосовали за него. И никому в голову даже не пришло избрать секретарем тавдинца - в обкоме, мол, лучше знают, кому возглавить их партийную организацию, уж, наверное, если люди работают в обкоме, то - умнее. Лишь много лет спустя Павла поняла, что руководитель не всегда бывает умнее подчиненного, что часто на руководящих должностях оказываются карьеристы, которые способны прийти к своей цели «по головам». Или же коллектив просто «вытеснит» из себя такого человека простым способом: девать бестолкового некуда, пускай едет на учебу, например, в политшколу, если он - коммунист. А тот, вернувшись, идет на повышение, и с «высоты» своей должности потом чванливо посматривает на своих бывших товарищей.

С прежними секретарями райкома партии, Смолиным и сменившим его Медведевым, Павла была хорошо знакома, между ними были дружеские, уважительные отношения. С новым она еще не встречалась. И с интересом ожидала первой встречи: какой он, Потоков, и зачем вызвал ее к себе? Но почему-то в душе вдруг зазвенела тревожная струна. Павла всегда доверяла своим предчувствиям, они ее не обманывали, вот, правда, она чаще предчувствовала неприятности: хорошего в ее жизни было мало.

Она пришла в горком ровно к назначенному часу, поэтому ее в приемной сразу же пропустили в кабинет Потокова.

Первый секретарь сидел за столом, не поднимая взгляда от лежащих перед ним бумаг, и Павла, глядя на его светловолосую макушку, нерешительно остановилась у двери, не зная, как поступить: стоять или присесть, не дожидаясь приглашения. Потоков поднял голову, пристально посмотрел на Павлу и сказал, криво усмехаясь:

- Да… С первого взгляда ничего такого и не заподозришь.

Павла почувствовала себя неуютно под его взглядом серых водянистых глаз.

- Я вас не понимаю, о чем вы?

- О вашем поведении, о чем же еще? - скривил губы Потоков, дескать, иначе бы я и не вызывал такую «мелочь».

- Я ничего предосудительного не вижу в своем поведении, - пожала плечами Павла, совершенно растерявшись.

- Да? Ничего? - язвительно рассмеялся Потоков. - А то, что вы устроили в гостинице публичный дом, это как называется? Вас для чего назначили директором? Чтобы за государственный счет любовников содержать?

- Каких любовников? О чем вы? - пролепетала сбитая с толку Павла, продолжая стоять у дверей, потому что Потоков не предложил ей сесть.

- У вас в гостинице проживает некто Смирнов?

- Да. Он работает экономистом в Белояровском учреждении. У нас договор с руководством учреждения: пока их новым работникам не дадут квартиру, они живут у нас.

- А почему этот субъект не платит за проживание более месяца?

- Из-за отсутствия денег, - ответила тихо Павла.

- Ну, так выселите его! Сообщите об этом в учреждение, пусть ему найдут жилье, а задолженность за проживание в гостинице вычтите с него через суд. Гостиница - не частный постоялый двор! Вам еще несколько дней назад сигнализировали о том, что Смирнов не платит за номер, а вы не приняли никаких мер, и он до сих пор живет в гостинице бесплатно. Как вы это объясните?

Его надменный прокурорский тон возмутил Павлу, и она довольно резко сказала:

- Очень просто. Человек попал в беду. Он всю зарплату и подъемные отослал жене, надеясь, что получит квартиру и выпишется из гостиницы. А квартиру не дали. Через неделю получит зарплату и погасит долг.

- И вы поверили? - Потоков иронично усмехался.

- А почему бы и нет? - вскинула голову Павла. - Я - коммунист, он - коммунист, неужели между нами не может быть доверия?

- Да? А товарищ Иванова, что сообщила нам о безобразиях в гостинице, указывает иную причину, почему вы так снисходительны к Смирнову.

- Какую - иную? Да и нет в гостинице никакой Ивановой, - недоуменно пожала Павла плечами.

- Что вы - его любовница.

- Это неправда! - воскликнула Павла, клятвенно прижимая руки к груди. - Это неправда!

- Тогда чем объяснить ваши ночные дежурства в гостинице, хотя это не входит в ваши должностные обязанности?

- ?! - онемев, Павла уставилась на Потокова, но не успела объяснить, почему дежурила две ночи в гостинице, как Потоков, глядя куда-то в пространство поверх ее головы, продолжил:

- Что же вы молчите? Товарищ Иванова пишет, что Смирнов к тому же и пьет целыми днями. Как же можно еще объяснить вашу снисходительность к его безобразным оргиям, если не участием в них?

Павла почувствовала, что еще немного, и она упадет. Сердце сжимала жесткая знакомая когтистая лапа.

- Воды… - прошептала она, опускаясь на ближайший стул.

- Ого, да вы - прекрасная актриса, - саркастически улыбнулся Потоков. - Я слышал, вы до войны играли в любительских спектаклях, и дар ваш к сценическому притворству, вижу, не пропал: вы прекрасно симулируете сердечный приступ, - но тут он с удивлением увидел, что Дружникова бессильно привалилась к стене, мертвенно-бледное лицо говорило о беспамятстве, в которое неожиданно провалилась женщина.

- Воды! - закричал Потоков, - Оля, скорее воды! Товарищу Дружниковой плохо! Может, «скорую» вызвать, товарищ Дружникова? - он склонился над Павлой, и теперь лицо его выражало заботливость и участие.

- Н-не н-надо, - простучала Павла зубами о стакан. - Скоро пройдет… Сейчас… я… приму… валидол… - она достала из сумочки алюминиевую трубочку с таблетками, сунула одну под язык. - Вот… уже легче… - бледность постепенно сползала со щек, уступая место слабому румянцу.

- Спасибо, Оля, за помощь, - сказал секретарше Потоков, кивнув ей на дверь, и когда та вышла, спросил Павлу:

- Ну что будем делать? Нехорошая ведь история получается, - он и в самом деле не знал, что делать, и потому голос слегка смягчился.

С одной стороны Дружникову характеризовали как порядочного человека и добросовестного работника, а с другой стороны - дыма без огня не бывает. Черт ее знает, эту Дружникову: на вид тихоня, да ведь в тихом омуте черти водятся… Женщина, говорят, одинокая: муж с войны не вернулся. Ну и пусть бы захороводилась с этим Смирновым, подумаешь! Потоков вдруг поймал себя на мысли, что и сам бы охотно «похороводился» с Дружниковой: она из себя - не уродина, есть в ней шарм. Но сигнал неведомой Ивановой… И ведь наверняка Иванова та совсем не Иванова, может, она как раз и есть любовница Смирнова, приревновала к нему Дружникову, вот и накатала разгромное письмо, а ему, Потокову, приходится разбираться в этой грязи. Фу! А если эта Иванова сигнализирует в обком? Это же будет скандал! Ведь могут сделать из мухи слона, такого слонищу, что и ему не поздоровится - время-то беспокойное: если верить газетам да обкомовским шепоткам, то в стране полным-полно врагов народа. Ему «врага», конечно, не пришьют, но за то, что не пресек вовремя похабный разгул, ему не поздоровится.

- Все это неправда, - сказала Павла. - Даю вам слово коммуниста.

Потоков поморщился при ее словах, снисходительно произнес:

- Ну-ну, я понимаю, вы - женщина одинокая, но не следует переходить границы дозволенного. Вы - член партии, вы всегда на виду, и не надо дискредитировать партию своим легкомысленным поведением. Но учтите, если ваши деяния будут продолжаться, простым выговором не отделаетесь!

В гостиницу Павла еле доплелась, хорошо - гостиница недалеко от горкома партии. Боль отпустила сердце, но во всем теле ощущалась слабость. Она даже возмущаться человеческой подлостью не могла: не было сил. Ясно лишь одно: кляуза написана кем-то из работников гостиницы. Она перебрала мысленно всех, соображая, кто мог быть до такой степени зол на нее, что решился на такую гнусность, но не могла определить - кто. Павла, незлобивая по характеру, не могла плохо думать о людях.

- Нет, со Смирновым больше не следует встречаться, - решила Павла, входя в свой кабинет.

Встречаться им или не встречаться - об этом сомнений не было у Смирнова, поэтому, вернувшись вечером с работы, зашел к ней в кабинет и предложил:

- Павла Федоровна, я билеты купил в «Октябрь», говорят, идет очень интересный немецкий трофейный фильм. Я вас приглашаю. Кстати, за проживание я заплатил, не беспокойтесь.

Павла долго и внимательно смотрела на Смирнова. В ее душе спорили некто двое: «Откажись!» - наставлял первый. «Иди назло всем! - коварно шептал второй. - Еще ничего не было, а вас уже связали вместе и облили грязью. Иди!» И Павла решилась:

- Хорошо, Николай Константинович, я согласна.

И они пошли в кино, а после зашли в «Чайную», где вечерами, наряду с чаем, продавали и водку.

А через день, когда она вновь дежурила ночью, и Смирнов предложил ей попить чаю в его номере, она согласилась подняться к нему. И случилось то, что и должно было случиться между мужчиной и женщиной, у которых возникла взаимная симпатия.

Прошла еще неделя. Смирнов все также жил в гостинице. И если он раньше флиртовал с Альбиной тайно, то сейчас делал это явно, а с работы возвращался часто пьяным. Вел он себя в такие дни развязно, и одна из горничных жаловалась, что Смирнов приставал к ней с циничными шуточками. Выслушав ее, Павла опять ощутила когтистую лапу на сердце, а голову затмила ярость: она, мать четверых детей, отметая стыд и пересуды, сошлась с ним, а он решил посмеяться над ней? А когда увидела Смирнова за администраторской стойкой рядом с Альбиной, которая держалась со злорадной победоносностью, не смогла сдержать свой гнев:

- Товарищ Смирнов, если не трудно, зайдите в мой кабинет.

- Слушаюсь! - шутливо отрапортовал Смирнов и пошел следом.

Войдя в кабинет Павлы, он попытался ее поцеловать:

- Лапочка, я соскучился, когда придешь ко мне?

Но Павла отскочила в сторону и хлестнула его по щеке:

- Если со мной - так со мной, а не с другими! А с другими - так не со мной! Иначе не пойдет! А сейчас вон отсюда!

Смирнов послушно выскочил за дверь. Он впервые получил пощечину от женщины. «Переваривал» это событие в своем номере, решив больше не спускаться вниз к Альбине.

Но на этом неприятности Смирнова не кончились. На следующий день его вызвал к себе старший экономист и сказал:

- Вы хороший экономист, Смирнов, но вы любите приходить на работу пьяным, и когда вам вздумается. И вы завалили квартальный отчет. Я не хочу вам зла, но вы же знаете, насколько серьезные санкции применяются сейчас к нарушителям трудовой дисциплины, поэтому пишите заявление об увольнении по собственному желанию.

И Смирнов написал.

Полученных при расчете денег едва хватило заплатить за гостиницу, а надо было еще добираться до Краснодара, однако и этот вопрос отпал: Альбина вручила ему телеграмму:

- Вам депеша, Коленька, - в глазах ее таился ехидный блеск.

Смирнов прочитал: «Я не шучу. Между нами все кончено. Я не приеду». Смирнова шатнуло: его семейной жизни пришел конец, все опять надо начинать сначала.

Он не спал всю ночь, меряя длинными ногами комнату вдоль и поперек. Утром - это было воскресенье - он тщательно побрился, надел новый костюм, купил на базаре астры (был август, цвели как раз они) и пошел к Павле. Где она живет, Смирнов знал: провожал ее дважды домой.

Ефимовна охнула, увидев незнакомого представительного мужчину в светлом дорогом костюме, засуетилась, собирая на стол. А Смирнов встал перед Павлой и торжественно сказал прямо и конкретно:

- Павла Федоровна, вы - одна, и я теперь один: жена отказалась приезжать. Ехать мне некуда, вот и давайте жить вместе. Вы согласны?

Павла без лишних слов кивнула в ответ.

Павла проснулась, и первое, что увидела, открыв глаза, были солнечные зайчики, игравшие в чехарду на низком крашеном белом потолке. Кровать плавно покачивалась вместе со стенами, за которыми едва слышно журчала вода. Из открытого иллюминатора веяло свежестью реки, слегка пахло подгнившей древесиной, смоляным канатом-швартовом, что бухтой сложен под самым иллюминатором. Ветер влетел в каюту, принес запах луговых скошенных трав и голос:

- «Вечерний звон… вечерний звон… Бом, бом… Вечерний звон…»

Павла прислушалась. И удивилась: это пел Смирнов. А ведь за все время их знакомства он ни разу не спел ни одной песни.

Вот уже неделю они плывут на барже, груженой топливом, досками и прочим товаром на буксире за неторопливым речным катером вверх по Тоболу к Ханты-Мансийску. Павле от этого радостно и вместе с тем грустно.

Еще месяц назад она жила в Тавде, работала директором гостиницы «Север», и никогда не предполагала даже, что помчится за едва знакомым мужчиной почти на край света.

Смирнов решительно и совершенно неожиданно вошел в ее жизнь. Обходительный с соседями, шутливо-вежливый с Ефимовной, заботливый с Шуркой, ласковый и нежный с Павлой. Но вот беда: Ефимовна как-то повстречала на улице Нину Изгомову, которая работала уборщицей в гостинице, и та огорошила Ефимовну вестью о том, что Смирнов-то - пьяница, гулящий. Сошелся сначала с Альбинкой-администраторшей, но потом с ней рассорился, к тому же с работы его выгнали, вот он и пристал к Павле, раз деваться некуда.

Ефимовна всполошилась, начала наводить справки - велика ли Тавда, все друг друга знают - и «сарафанная разведка» донесла: точно, пьяница, с работы его выгнали, а Панька, паршивка, с ним еще в гостинице путалась.

Ефимовна за голову схватилась и бросилась за подмогой к младшим дочерям. Те, конечно, явились. А как не явиться, если старшая сестра «пропадает»? Помочь ей надо, на путь истинный наставить. Любили они долготерпеливой, на их взгляд - бестолковой - сестре уроки жизни преподавать, мол, так надо жить и так… А тут случай такой подходящий вышел - Смирнов что-то напутал по пьянке в документах, когда ездил в командировку, и его обязали завершить начатое, пригрозив сделать денежный начет через суд. Он и выехал в одну из подотчетных управлению «зон».

Сестры сидели за столом и говорили, говорили.

Ефимовна вздыхала: жаль Павлу, каялась молча, что обратилась к младшим дочерям, думала по-доброму сделать, поговорить да образумить, а они словесно издевались над сестрой. Павла сидела молча за столом с шитьем в руках:

- Ну, чего ты в нем нашла? Черный, как головешка, да тощий, - бурчала Роза. Ее Насекин был «в теле», не то, что Смирнов - поджарый и узкоплечий.

- Да еще и пьет, - поддакнула Зоя.

- Не больше твоего Топоркова, - не выдержала, наконец, Павла.

- Да уж мой Топорков не ударяется в запои, - взвилась Зоя.

- Ну да, конечно, он по своей великой трезвости дважды в аварию попадал, - усмехнулась Павла и тихо, с незамеченной сестрами злостью, спросила. - Ну, чего вы лезете ко мне? Что вам надо? - Ефимовна притихла: так старшая дочь говорит очень редко, когда разбередят ее душу окончательно. - Я вас вырастила, помогла матери вас на ноги поставить. Дети мои уже взрослые, могу я сама для себя пожить или нет?! - крикнула Павла и схватилась за пачку папирос, ломая спички, прикурила.

- Ох уж - вырастила, если б не Максим, ты больно бы вырастила. Дети большие, а Шурка? - зудела Зоя.

Розе уже стало жаль старшую сестру, и она только повторила сказанное Зоей, но мягче и тише:

- Да ведь он пьет, Паня. У Шурки-то на глазах все будет, разве это хорошо?

А в Павле нарастал гнев. Более десяти лет она жила для других, для семьи, не допуская мысли о собственной жизни, и вот пришли ее воспитывать, учить уму-разуму те, о ком она пеклась, забывая о себе, это ведь и ради них она однажды отдалась ненавистному мужчине за пуд картошки. Те, кому помогала в трудную минуту, предоставляла кров, делилась своим скудным достатком. Сейчас они стали жить гораздо лучшее, стали материально богаче, но не душевнее, и потому решили, что это дает им право учить ее, как маленькую глупую девчонку?!

- Вот ради Шурки и не хочу жить одна. И вы мне… - голос ее все креп и креп, готов был сорваться на крик, однако Павла взяла себя в руки, и спокойно закончила. - И вы мне не указ. Идите-ка отсюда, сестры дорогие.

Те сорвались с места, рассерженно бросали ей оскорбительные слова, но Павла не слушала, зажала уши ладонями, чтобы унять в голове колокольный звон.

И так было всегда: младшие сестры вдвоем сплоченно шли в атаку на старшую. Лишь спустя несколько десятилетий, Роза, которая всегда подражала Зое, всегда принимала ее сторону, тянулась к ней и за ней, поняла, наконец, что Зоя не была образцом для подражания. Просто Зоя, по натуре властная и эгоистичная, всегда стремилась сломить морально, подмять других под себя, стремилась командовать ими. Она была карьеристкой, но не имела ни достаточных знаний, ни хороших организаторских способностей, кроме умения льстить и угождать нужному человеку. Достигнув вершины своей карьеры - должности инспектора отдела кадров одного из режимных городов области, куда вынуждена была уехать из Тавды - отсюда были и ее связи, которыми она пользовалась сполна - решила, что это дает ей право быть старейшиной рода Ермолаевых. Ну, а мать и Павлу она не брала в расчет.

Смирнов приехал веселый, привез Шурке орешков кедровых да ведро брусники. Он целыми днями возился, не уставая, с девочкой. Да и некому, кроме него, было с ней водиться: Лида жила у Насекиных, Ефимовна после попытки младших дочерей «вправить мозги» Павле, тоже ушла от нее - боялась рассориться с ними, да и стыдно было, что натравила их на Павлу. Через пару недель спокойной, безмятежной жизни Павла успокоилась, почти забыла о ссоре. Но не забыли сестры.

В письмах к Виктору Зоя в самых мрачных красках и злобных тонах написала, что его мать «совсем сдурела, заимела хахаля-забулдыгу, приняла тунеядца в дом». И неудивительно, что Виктор, приехав в отпуск, первым делом отправился не к Дусе, которая получила комнату в щитовом доме и жила на окраине города, а к матери. В нем клокотала ярость и недоумение: как мать могла забыть Максима, которого Виктор мало сказать - почитал, он его боготворил? Он с трудом терпел Кима, а тут место Максима рядом с матерью занял какой-то пьянчужка?

Виктору и в голову не приходило, что мать - еще не старая женщина, ей, как и его молодой жене, нужны тепло и ласка мужских рук, защита. Нужны не только любовь и уважение детей, но и мужчины - тоже, что у нее может быть отдельно от всех личная жизнь. Он понимал одно: мать стала гулящей, и виноват в том некто Смирнов - так всегда звали Николая Константиновича Павлины родственницы-женщины. В поезде он выпил, его распирала отвага и желание оградить мать от злодея. И когда Виктор распахнул дверь квартиры матери, ярость его переливалась уже через край. Он молча выдернул из-за обеденного стола Смирнова и потащил его к дверям, рыча: «Утоплю гада в проруби!»

Павла, растерявшись в первую минуту, бросилась в сыну, повисла на его руках:

- Витя, зачем?! Не смей!!

Но Виктор выволок на улицу Смирнова, который даже не сопротивлялся, ведь старший сын Павлы - здоровый парняга, в десантники хилых не берут - молча тащил его, заломив руки, к реке. А на руках Виктора висела простоволосая, в одном платье, Павла. Это еще больше ярило парня: это надо же - в одном платье на мороз выскочила ради хахаля.

- Витя, опомнись! - кричала Павла.

На крик Павлы к ним подскочили двое мужиков, живших в доме, ухватили Виктора за руки, но тот двумя приемами разметал их по сторонам в сугробы, и только тогда до его сознания достиг безумный, отчаянный вопль матери: «Опомнись! Зачем?!! Тебя посадят!»

Виктор развернулся на каблуках и стремительно зашагал прочь, оставив на дороге перепуганного Смирнова и плачущую возле него мать. Позднее, разобравшись в ситуации, сообразив, что тетушки не всегда доброжелательны к матери, Виктор принял ее сторону и даже извинился перед Смирновым. Видно, судьба-хранительница Николая Смирнова не позволила Виктору переступить грань своего разума и смертную черту Смирнова, не то мог бы парень и впрямь оказаться за решеткой.

Павле хорошо было со Смирновым. Ни с одним мужчиной не было так легко, как с ним. Она расцветала душой, чувствовала, что может быть красивой, желанной, и не только может - в самом деле, это так. Вот одно беспокоило: Смирнов жил у нее уже который месяц, а работу не искал. Деньги, полученные им при окончательном расчете, быстро иссякли, потому что привычкам своим Смирнов не изменял: курил «Казбек» и каждое утро предпочитал облачаться в свежую, только из магазина, рубашку, тем более не надевал заштопанные носки. Павла случайно подала ему однажды такие носки, так Смирнов закатил скандал, дескать, ему не по чину носить ремки. Однако так долго продолжаться не могло: здоровый мужик сидел дома, желал жить в роскоши, а кормился за счет жены и при том горевал, что роскоши не было.

- Коля, - сказала ему однажды Павла, - нашел бы ты себе работу. Трудно на одну зарплату жить.

Смирнов молчал. Долго молчал, столько, что Павла даже испугалась: обиделся Николай, вот соберется и уйдет, а она уже прикипела к нему сердцем, полюбила. Смирнов же просто не знал, что сказать.

Как объяснить выросшей в рабочей семье, жившей в глухомани женщине (сам он уже забыл, что и его корни - рабочие), что ему, избалованному любовницами, удачей, тоскливо в этом городишке, оторванном от шумных городов целой ночью пути по железной дороге? Как объяснить, что ее «Север» - жалкая лачуга в сравнении со столичными гостиницами, что река - не океан и даже не озеро Байкал, куда он ездил ловить омулей, что проработав полжизни на ответственной партийной работе, он просто не мог и не желал иметь не престижную для себя работу? Как объяснить, что и делать он ничего, кроме как думать и кем-то руководить, не умеет? Ответить, однако, надо было, и он сказал:

- Завтра схожу в одно место.

Но куда он мог пойти, человек, не приспособленный к жизни, не умевший забить гвоздь, расколоть полено, привыкший только повелевать?

На следующий день Смирнов отправился на один из заводов, потом на другой, третий, но всюду были нужны рабочие, а не экономисты. Так прошла зима, наступила весна. Смирнов, так и не найдя подходящую для своего самолюбия работу, начал даже кое-что продавать из своих вещей и вновь ударился в запой, но однажды вдруг сообщил:

- Я хочу поехать в Тюмень. Там город больше, с работой, наверное, легче. Не хочешь со мной?

- Ну что же, Тюмень так Тюмень, - ответила Павла спокойно, подумав, что их отъезд, может быть, укрепит ее шаткое семейное счастье, утихнет и непонятная ненависть родных к Смирнову.

Ефимовна, узнав о решении старшей дочери, заполошно закричала:

- Панька, да ты в уме ли? Поехать с неизвестным мужиком да незнамо куда! Окстись, девка, а то за волосья оттаскаю! - но Павла никак не отреагировала на ее возмущение, и мать спросила деловито. - А Шурка-то как?

Павла улыбнулась:

- Мам, я же не маленькая. Мы с Колей договорились: пусть пока с тобой поживет, а как мы устроимся, так и ее заберем. Деньги присылать будем.

- Да ведь у Розки двое, кто за ними смотреть будет, коли я с Шуркой останусь? - возразила мать.

- Мама, как же мои дети росли, когда тебя рядом не было? Неужели ты не понимаешь, что я люблю Николая? А Розины дети больше Шурочки, Толик вон уже и в школу ходит.

- Ой-ей-ей! Любовь каку-то выдумала под старую-то… - прямолинейно, как всегда, выразилась Ефимовна. Странно ей было слышать, что Павла, которой уже почти под сорок, о любви заговорила. - Вот бросит он тебя. Поматросит да бросит. Как жить с таким: нож наточить, и то не умеет? Смехота, а не мужик, то и мужицкое, что в штанах, за тем, видно и тянешься.

- Ой, мам, отстань! - сверкнула глазами Павла.

И Ефимовна замолчала. Она до сих пор боялась таких посверков глаз Павлы, хотя держалась с ней всегда более раскованно, чем с младшими, потому что Павла чаще всего отмалчивалась, редко позволяя себе ссориться с матерью. Младшие же сразу начинали огрызаться, а как выросли - так и грубить. К тому же брал свое и возраст, подступали болезни, и все чаще Ефимовна чувствовала себя зависимой от младших дочерей, потому что не было у нее пенсии. И если Павла и Максим по доброте своей душевной содержали ее с детьми, никогда не попрекая ее, довольно сильную и здоровую женщину, способную работать, то младшие дочери, у которых она всегда была на положении домработницы, могли сделать это запросто, вот и отводила Ефимовна душу с Павлой, намолчавшись у младших.

Тюмень, город юности, встретил Павлу неласково. Лил дождь. К тому же было воскресенье, учреждения не работали, вот и пришлось сутки сидеть на переполненном вокзале. Нашли уголок, притулились сначала у окна на чемоданах, а потом часть скамьи освободилась, на ней они основательно и устроились.

Смирнов немного выпил в поезде и был оживлен, сыпал анекдотами. А Павле было грустно: какая жизнь их ждет? Все неясно и зыбко, как в тумане, потому что ехали фактически наобум, надеясь завербоваться куда-нибудь на север тюменской области, где, по слухам, приличные заработки. Тревожило и то, как там Шурка, Лида, Гена? Вышла из вокзала покурить - укоренилась у нее военная привычка - не утерпела, подошла к газетному киоску, купила конверты и почтовую бумагу. Тут же, возле киоска, наскоро написала письмо, опустила в почтовый ящик на стене вокзала. И вновь жадно закурила.

- Держите! Держите! - отвлек ее от дум крик. - Да держите же! Помогите!

Павла повернула голову на крик и увидела, что от привокзального ресторана бежит, неловко переваливаясь с боку на бок, дородная буфетчица, а впереди - всклоченный парень в помятой одежде, с двумя бутылками водки в руках. Он перепрыгивал через кусты в скверике, через невысокие деревянные бордюрчики, лавировал среди кричащей суетливой толпы. Лицо у него было испуганное, но вот-вот, и он спрячется в толпе, по-крайней мере, парень, видимо, на это надеялся. Буфетчица тоже это поняла и в бессильной ярости запустила вслед вору бутылкой водки, которая была у нее в руке. Бутылка грохнулась об асфальт, брызнули в разные стороны осколки, задели кого-то, и пострадавшие обрушили на буфетчицу поток брани:

- У-у! Шалава!

Но ее призыв о помощи все же был услышан, и несколько мужчин преградили путь вору. Парень метнулся в одну сторону, в другую, оглянулся затравленно: буфетчица тоже приближалась, на лице у нее застыла зловещая ухмылка, дескать, попался, голубчик. И тогда вор вскинул над головой бутылки, словно гранаты, и бросил их себе под ноги, едва успев зажмуриться от стеклянных брызг. Так его и подхватили под руки - с крепко зажмуренными глазами, с руками, безвольно брошенными вдоль тела. И такая безысходность была в его фигуре, что Павла подумала: ведь и она, как этот парень, бежит по жизни, убегая от несчастий, а они все равно ее настигают. Вот и сейчас она, как он, словно с зажмуренными глазами стоит, боится открыть - что там вокруг и впереди ждет ее? Но парня смеющиеся мужики отпустили, несмотря на причитания буфетчицы, ведь в руках у него ничего не было, а что бутылки разбил, так буфетчица и сама упражнялась в «гранатометании». Он пошел прочь сначала осторожно, не веря, что свободен, а потом скакнул в кусты и - был таков. Буфетчица возмутилась:

- Ироды, что вы сделали, его же в милицию надо свести, он же должен хотя бы за разбитые бутылки заплатить!

Один из мужиков пресек ее:

- Тетка, хватит, бузить, ты втрое больше заработаешь на нас же, оправдаешь свои бутылки.

Да, парню сейчас повезло. Повезет ли ей? Правильно ли она сделала, что уехала со Смирновым?

В душе у нее шевелилась обжигающая вина перед семьей, оставленной в Тавде. Она и Смирнов были уже на вокзале, когда прибежали Гена с Лидой - Павла не сообщила им о своем отъезде, лишь оставила записку на столе. Оба, набычившись, смотрели на Смирнова, и когда Павла сказала детям: «Ну, попрощайтесь с дядей Колей», - Лида заносчиво вскинула голову, обожгла мать злым взглядом и, схватив брата за руку, помчалась прочь: девушка люто ненавидела этого человека, разрушившего, как ей казалось, их семью. Ей было невдомек, что семья стала рушиться с ее уходом к Розе, ей, как и всей родне, непонятна была душа матери, чье поведение девушке казалось скверным, и уж совсем безумством Лида считала решение матери уехать. И чтобы она еще стала прощаться с этим пьяницей?!! Да никогда!

Лида опомнилась на пешеходном мосту, переброшенном через железнодорожные пути, вспомнила, что и с матерью тоже не попрощалась, ринулась обратно, все так же волоча за собой Гену. Но матери на перроне уже не было, а номера вагона ребята не знали. И тогда хлынули слезы из глаз, потому что Лиде показалось: никогда она не увидит мать. Глядя на нее, и Гена зашмыгал носом. Павла об этом не знала, как не знали и дети угрызений совести матери, забившейся в уголок своей полки - она готова была уже сорваться с места и выскочить из вагона, чтобы вернуться к детям, но поезд плавно тронулся, поплыли мимо перрон и кусты акации, что росла за ним.

Павла поехала искать лучшую долю и надеялась, что найдет ее.

Павла рассказала Смирнову об увиденном, лишь о своих невеселых думах умолчала. Смирнов, оторвавшись от газеты, произнес:

- Кстати, пора бы и нам подзаправиться. Надо бы в ресторан сходить, а, Поля? - и замер в ожидании, что Павла ответит. А та вынула из кошелька сто рублей, подала Смирнову. Это был весь их капитал, потому что большую часть денег от расчета в «Севере» она отдала матери, думая, что при скромных потребностях оставшихся денег хватит до первой получки.

- Купи пирожков да бутылку ситро, - сказала она.

Смирнов пошел в ресторан.

Шли минуты, текли часы, а его все не было. Павла боялась отойти от вещей: на вокзале шныряли подозрительные типы, а попросить соседей по скамье приглядеть за вещами постеснялась - у тех своих забот полон рот: вторые сутки не могут купить билеты.

Смирнов появился к вечеру пьяный, плюхнулся, довольный, на скамью, подал ей два пирожка в замасленной рваной бумаге:

- Вот поешь. А ресторан - вполне приличный, но это - не Москва, не Хабаровск и даже не Краснодар.

- Ты где был? - возмутилась Павла.

- Как где? В ресторане.

- Ты что? Пропил деньги?

- Деньги! Разве это деньги? Паршивые сто рублей! Да у меня в Хабаровске такие бумажки на шкафу пачками валялись! - презрительно фыркнул Смирнов.

- Здесь тебе не Хабаровск, и ты не работник крайкома, ты… ты… - Павла силилась найти подходящее слово, но Смирнов опередил ее, надменно выгнув бровь:

- Что такое? Ты укоряешь меня своей жалкой сотней? И вообще, кто ты такая? Иди куда хочешь! - и тут же, склонив голову на плечо Павлы, заснул.

Два чувства боролись в Павле: гордость и самолюбие. Гордость велела сбросить с плеча красивую растрепанную голову. Самолюбие зудело ехидно: «Ты думала, и впрямь, Смирнов искренне привязался к тебе? Да у него, небось, таких, как ты, сотни были, сам похвалялся. Сорвалась с места, взбаламутила всю жизнь, а теперь как? Обратно, да? Ну-ну… Что же люди подумают?» - жаркая волна стыда, словно кипятком, окатила ее с ног до головы.

- Нет уж! - решила Павла. - Не для того я сошлась ним, чтобы он бросил меня на дороге. Не на ту напал.

Павла осторожно шевельнула занемевшим плечом, и Смирнов неожиданно уткнулся головой ей в колени. Павла положила ему на макушку руку и вдруг поняла, что никто ей, кроме этого бестолкового и непрактичного в обыденной жизни человека, не нужен. Он - ее мужчина, она - его женщина, что нет им пути назад, а только вперед, в неясное призрачное будущее. Поняла, что полюбила его со всеми достоинствами и недостатками, что готова пойти за ним на край света. И уже пошла. Но предстоит борьба с ним за него же: Смирнов - хороший человек, но его неодолимо тянет вниз, на самое жизненное дно, безволие и пагубная привычка пить без меры по любому поводу и без повода. Сумеет ли она победить в этой борьбе? Павла этого не знала.

Пока Смирнов спал, Павла сдала вещи в багажное отделение, где освободилось место. Умылась в туалете, привела в порядок волосы. Несколько секунд смотрела на усталую серьезную женщину в зеркале, которая печально взирала на нее. Пошарив по карманам, нашла немного мелочи, пошла в буфет, купила пирожков, чаю и поела. Когда вернулась в зал ожидания, то сразу же увидела растерянное лицо Смирнова. Увидев ее, он радостно заулыбался:

- Поля! А я думал…

- Интересно, что? - холодно осведомилась Павла.

- Ну… что ты бросила меня. Вещи взяла и уехала, - и уже спокойно сообщил. - Черт! Голова трещит!

- Вот что, Николай Константинович, - все также холодно сказала Павла, - вы тут мне вчера заявили, что я вам не нужна, и могу возвращаться обратно. Так вот, Николай, никуда я от тебя не поеду. Не за тем сходилась. Позорить себя не дам.

- Ну не поедешь, так не поедешь, - вяло махнул рукой Смирнов. - Тоже… нашла, кого слушать - пьяного! Кстати, опохмелиться не на что?

- Не на что! - отрезала Павла. - Иди, умойся, и пойдем узнавать насчет работы.

«… Вечерний звон, вечерний звон…» - пел Смирнов. Задушевно пел. Пожалуй, даже тоскливо.

Оказались они на барже случайно.

В Тюмени подходящей работы не нашлось. Павла готова была на всякую, а Смирнов морщился: никто не обращал внимания на его диплом экономиста, всюду, как и в Тавде, нужны просто рабочие умелые руки, зарплату же предлагали при этом невысокую.

Сначала Павла разозлилась на него: денег нет, а он работу перебирает. «Впрочем, - подумалось позднее, - может, он и прав, что не соглашается на мало оплачиваемую работу, ведь и уехали из Тавды, чтобы заработать денег». К вечеру, когда еле ноги передвигали от усталости, бегая по конторам, наткнулись на вербовщика, и тот живо оформил договоры в трест «Ханты-Мансийсклес», правда, не сказал конкретно, где они будут работать, мол, на месте разберутся с вами. Подъемные тоже не заплатил, дескать, и это утрясется в Ханты-Мансийске, а то знаем мы вашего брата-вербованного: денежки получите, а сами - «аля-улю», ищи потом ветра в поле. Посоветовал, правда, что до Хантов - так в просторечии назывался Ханты-Мансийск - можно добраться на буксире, устроившись матросами. Помог даже договориться с капитаном одного из буксирных катеров, которые буксировали в Ханты баржи с грузом.

И вот они плывут. Неделю уже плывут.

Павла встала: пора на вахту. Вышла на палубу. Смирнов стоял, опершись о леер, смотрел на лесистые берега Тобола. Солнце готово было уже свалиться за лес. Небо безоблачное, тихо. Эту тишину нарушает лишь слабое журчание воды за бортом, да впереди постукивает движком катер.

- Эй, - крикнул с катера шкипер, - сейчас фокус увидите! Смотрите в воду!

Смирнов первым бросил взгляд вниз и удивленно толкнул Павлу локтем:

- Смотри, смотри, Поля! И в самом деле - чудо.

Павла глянула за борт и тоже удивилась: река разделилась. Слева - темная вода, справа - рыжая. Это Тобол влился в Иртыш, и пока чистые струи Тобола не смешались с иртышской водой, так и плыли они, словно по какой-то нарочно проведенной линии - таков был фарватер реки.

Шкипер крикнул, что скоро Тобольск.

Смирнов махнул рукой, дескать, все ясно, будем готовы. Он распахнул ватник, притянул к себе Павлу, и та, прижавшись к горячему плечу, запела:

- Вечерний звон, вечерний звон…

- Бом… бом… бом… - вторил ей Смирнов.