"Скорость тьмы" - читать интересную книгу автора (Проханов Александр)

Глава девятая

Ратников пребывал в смятении. Его поразило не вероломство прежнего друга, который вызвал в памяти образы чудесной юности, но то, что друг вернулся в его жизнь с посланием государства, которое грозило смертью. Поклоняясь государству, веря в него, как в божество, Ратников служил ему жертвенно, полагая, что в трудный час спасает его, предан извечному «государеву» делу, не требует взамен награды, а лишь желает видеть государство сильным, справедливым и мудрым. Вместо этого государство наносило ему удар, грозя истреблением. Двойное предательство — друга и государства, — было ошеломляющим, взрывало сознание, повергало в панику. Государство больше не являлось средоточием ума и силы, доброты и справедливости. В этом средоточии, среди златоглавых кремлевских соборов, поселился червь, прогрызавший в стране дыру, из которой начинали хлестать ядовитые смертоносные силы. Ратников становился врагом государства, а государство становилось врагом страны, и чтобы спасти страну, он должен был бороться со своим государством. Не с мощью американской авиации. Не с изощренной разведкой НАТО. Не с интеллектуальными центрами Запада, подрывающими русскую власть. Но с собственным государством, в котором притаился жирный ненасытный червь, сжиравший страну, и его, Ратникова, любимое дело.

Эта мысль была нестерпима. Обесценивала жизнь. Опровергала весь прежний опыт. Наполняла рассудок ненавистью, побуждая к безумным поступкам. Необходимо было отсечь пропитанные ненавистью переживания. Перевести сознание в иную плоскость, как летчик, перекладывая руль, кладет самолет на другой курс, сверкнув крылом, уводя машину из грозовой тучи, выпутывая из молний, выхватывая из турбулентных потоков. Этой спасительной плоскостью вдруг померещилось недавнее свидание с женщиной, что пришла к нему с невыполнимой просьбой, с фантастической мечтой. Эта мечта была несовместима с осмысленной деятельностью и реальной жизнью. Теперь именно эта несовместимость сулила спасение. Переместившись в мир этой женщины, погрузившись в ее неисполнимые мечты, он станет невидим для жестоких, направленных на него прицелов, недоступен для вероломных ударов. Укротит свои безумные мысли. Остановит пропитанные ненавистью побуждения.

Он вспомнил бледное, мучительно-красивое лицо, острые, горько приподнятые плечи, странную шаль с бахромой. Вспомнил ее просьбу спасти падающую в море колокольню. Отменил намеченное на заводе совещание, сел за руль «лексуса» и отправился в музей.

Бывшее здание хлебной биржи, в котором располагался музей, отражалось в Волге золотым размытым фасадом. Столетней давности, похожее на каменный терем, оно помнило караваны судов, приходивших с пшеницей с нижней Волги, шумные торги и миллионные сделки, русских купцов и европейских торговцев. Тут же, на набережной, были расстреляны белые офицеры, участники мятежа. Отсюда, со сборного пункта, под плачи и вой гармоней отправлялись под Сталинград пароходы с солдатами. Ратников бросил машину на набережной, взбежал на крыльцо и спросил у старенькой, сидевшей у входа смотрительницы:

— Могу я видеть вашу сотрудницу. Не помню ее имени. У нее коса и такая, знаете ли, шаль с кистями. Кажется, она изучает историю Молоды.

— Ольга Дмитриевна Глебова? — пожилая женщина узнала Ратникова. Волнуясь, смотрела на него сквозь толстые очки.

— Да, да, Ольга Дмитриевна, — вспомнил Ратников. — Можно ее увидеть?

— Пройдите, пожалуйста, через залы. Она, должно быть, в научном отделе.

Уже сожалея о своем порыве, Ратников стремительно прошагал сквозь пустынные залы с развешенными картинами, иконами, застекленными стендами. Нашел дверь с табличкой: «Научный отдел». Открыл без стука, вошел. И сразу увидел ту, которую искал. Женщина сидела над каким-то фолиантом, кутаясь в шаль, склонив свое тонкое, бледное лицо к пожелтелым страницам. Ратников успел разглядеть ее шевелящиеся губы, округлый подбородок, белый широкий лоб, над которым была уложена трогательная старомодная коса, ее плечи, покрытые теплой шалью, и хрупкую, красивую шею, слишком беззащитную, обнаженную среди витавших в мире жестоких стихий. Женщина подняла на него лицо, и в ее серых больших глазах мелькнуло изумление, испуг и что-то еще, необъяснимое, умоляющее, от чего у него вдруг сладостно затосковало сердце. Эта мгновенная, необъяснимая сладость была признаком того, что он не ошибся, — его жизнь скользнула, выпадая из сумрачного облака, сгустка молний, переместилась в плоскость хрупких впечатлений и неведомых прежде переживаний. И опасаясь этих переживаний, не готовый к ним, боясь своего порыва, еще надеясь, что можно остановиться на этой необязательной черте, он произнес резко и хмуро, будто отталкивал от себя женщину:

— Вы просили меня. Я пришел. Можно поехать, осмотреть колокольню.

— Прямо теперь? — почти прошептала она.

— Чего откладывать. Яхта ждет. Собирайтесь.

— Я сейчас, — она встала, торопливо запахнула шаль, достала из шкафа плащ, который соскользнул с вешалки и едва ни упал. Ратников не помог, не подержал плащ, все еще надеясь, что поездка их не состоится, и его легкомысленный и опасный порыв не будет иметь продолжения.

Сели в машину. Он выбрал дальний, окольный путь, через Волгу, по стальному арочному мосту, словно хотел продлить неопределенность их отношений, едва возникших, готовых бесследно исчезнуть. Чувствуя ее за спиной, на заднем сидении, видя в зеркале ее склоненное лицо и потупленные глаза, он думал, что не поздно одуматься. Сослаться на неотложное дело, на неполадку катера и вернуть ее в сумрачный кабинетик, где остался раскрытый фолиант с жухлыми страницами и ветхими словесами о какой-то исчезнувшей, ветхой, ему неинтересной жизни. Но, повинуясь необъяснимому принуждению, он продолжал вести машину сквозь город, на окраину, где находился затон, и у причалов толпилась флотилия катеров и яхт.

Миновали гидроузел сталинской архитектуры. Каменная громада с античными фронтонами и капителями таила в недрах рокочущие агрегаты, которые впрыскивали электричество в лучистую сталь подстанции, в длинные дуги убегавших вдаль проводов. Колючая спиралевидная проволока опоясывала станцию, и он подумал, что коринфские капители гармонично соседствуют с колючей проволокой, создавая неповторимый «сталинский стиль» — смесь ужаса и величия, красоты и уродства.

Проехали по дамбе, выдерживающей напор необъятной блестящей воды уходящего к горизонту моря. Стальная гладь зеркально отражала высокую тучу, из которой свисала серая борода дождя. Шлюзы все той же сталинской архитектуры издалека пленяли колоннадами и ажурными галереями, но вблизи отталкивали изгрызенным бетоном и ржавой арматурой. Цивилизация, которая стоила несметных усилий и жизней, обещая быть вечной, теперь завершала свое существование. Пугала своей изношенностью и ненужностью, вызывая болезненное недоумение.

Они подкатили к затону, где теснились остроносые, пернатые яхты, тяжеловесные, обтекаемые катера, белые однопалубные кораблики. Рябинский флот, принадлежащий состоятельным персонам и коммерческим предприятиям. Любители увеселительных прогулок и корпоративных праздников на воде уносились в разлив на остроносых застекленных катерах, лихо бороздили сияющие воды, а потом причаливали к зеленому острову, откуда весь день излетали салюты, и доносилась жгучая музыка.

Ратников остановил машину у воды. Открыл заднюю дверцу, видя, как осторожно и неуверенно коснулась земли узкая ступня его спутницы. Торопливо подошел капитан яхты Андрей Алексеевич, или просто Лексеич, с боцманской бородкой, в черно-белой фуражке с якорем.

— Юрий Данилович, катер готов. Баки заправлены на триста километров похода. Ужин на борту. Прикажете запускать?

— Оставайся на месте, Лексеич. Сам поведу, — оборвал его усердный доклад Ратников. — Помоги Ольге Дмитриевне взойти на борт.

И пошел по деревянному настилу, к которому был причален высокий, округлый катер из драгоценного черного пластика, обшитый медовым деревом, с хромированными, блестевшими на солнце деталями. По трапу ступил на палубу, слыша, как сзади постукивают по доскам женские каблуки. Отрешенно подумал, — в какую странную новизну погружается его жизнь, в какой загадочный завиток начинает закручиваться его судьба, какое непознаваемое будущее приближается к нему с этим звонким постукиванием каблуков.

Ольга Дмитриевна остановилась на палубе, ухватившись за хромированный поручень. Ратников вошел в рубку, встал перед приборной доской, на которой горели циферблаты, пламенел огненными пятнами экран радара, высвечивая контуры берегов. Повернул ключ зажигания, наполнив корпус катера могучими биениями, глубинным рокотом двух запущенных двигателей. Осторожно маневрируя, наполняя воду бурлением, медленно отошел от причала. Провел катер мимо заостренных корпусов и ажурных рубок. Скользнул в горловину затона и, прибавив скорость, рывком толкнул катер в сияющий разлив, чувствуя, как отпрянули берег, яхты, застывший на пирсе капитан, далекие очертания шлюзов. Вместе с ними стала отлетать, удаляться его прежняя жизнь, а новая, еще не наступившая, сияла туманным разливом, таинственно переливалась, мерцала бескрайними водами, из которых ввысь поднимался чуть различимый столб света.

Ольга Дмитриевна, едва вошел в ее музейный уголок порывистый, сумрачно нелюбезный человек, вывел ее на крыльцо каменного терема, усадил в замшевую глубину автомобиля, — вся онемела, затихла и затаилась. И пока пересекали Волгу под железными арками моста, проезжали дамбу с мучнисто-белым зданием электростанции, приближались к заливу, усеянному белыми, словно чайки, катерами и яхтами, — она пугливо сжалась, не размышляла, не чувствовала, словно жизнь оцепенела в ней. И когда ступила на палубу драгоценного ковчега с приборами, стеклянными окнами, полутемными каютами, в которых виднелись диваны, ковры и подушки, — она запрещала себе думать и чувствовать, словно боялась неосторожной мыслью прервать этот сон, взволнованной мыслью спугнуть наваждение. И только когда блистающая громада катера, в рокотах и биениях, вышла на простор, и свежий ветер охватил ее, сжал в тугих объятьях, окружил холодом, силой, бушующими порывами, она очнулась, прозрела и восхитилась. И в ее восхищенном сознании мелькнуло: «Я это знала.… Ждала.… Верила, что чудо случится…»

Она не могла объяснить, в чем чудо. В том ли, что отвергнувший ее человек, причинивший ей боль, снова вернулся, будто с опозданием услышал ее зов. В том ли, что ее выхватили из заточения и бурей перенесли в этот простор, на эти сияющие воды, в потоки волшебного струящегося света. Или в том, что ее жизнь, после безумных превращений и горьких разочарований, остановилась в волжском городке, притаилась в горестном ожидании, но вдруг, пол часа назад, стремительно рванулась вперед, суля неописуемую, непостижимую долю. Она стояла на палубе, удерживая на плечах рвущуюся шаль. Катер плугами распахивал, выворачивал на обе стороны тяжелую воду. Стеклянная гладь шумно распадалась, пенилась, кипящая бахрома расходилась широким клином. Пахло свежестью, рыбьей молокой, далекими лесными берегами, и она повторяла: «Я знала…. Ждала…»

— Видите остров? — Ратников оставил управление, включил автоматику и вышел на палубу, указывая на изумрудный, выступавший из воды бугор, — Называется остров Бубновый. Говорят, здесь жила старуха — ведьма, которая страсть как любила в карты играть. К ней заехал волжский купец, всю ночь резались в «дурака», и она проиграла остров купцу. А чтобы не платить за проигрыш, превратила купца в бубнового короля. Вот такая легенда.

Она провожала уплывающий остров, который превращался в зеленое полупрозрачное облако. Старалась понять, в предчувствии чего так волнуется ее сердце, какие тайные зовы доносятся из водных разливов, из какой глубины восходит к небу далекий столб света.

— Ветряно, возьмите куртку, — он подал ей нейлоновую телогрейку с цветным клеймом на груди. Принял от нее шаль, помог надеть куртку. Она благодарно повела плечами, чувствуя, как тело погрузилось в теплую мягкость. Вода была сизой, стеклянной. Катер поднимал прозрачный бурун, который превращался в белую, пробегавшую вдоль борта пену, и эта пена вливалась у кормы в зеленый, разъятый винтами провал.

— Сейчас будет дождь с грозой, — он указал на тучу, ронявшую в воду серые нити и мерцавшие ртутные отблески. Вернулся в рубку, встал к штурвалу. Она осталась на палубе, чувствуя, как налетает влажная тьма и начинает хлестать дождь. В воде появились ямы, ветер отрывал от волн белые злые гребни, и в лиловую воду падали хрустящие молнии. Катер промчался сквозь огненный треск, секущие струи. Оставил позади туманную тьму и вышел на бирюзу, над которой выгибалась радуга, нежная и летучая, из разноцветной пыльцы.

Она стояла на мокрой палубе, чувствуя сквозь теплую куртку давление ветра, от которого туманились глаза. Далекие воды сливались с небом, словно море уходило ввысь, и катер начинал подниматься по восходящей дуге и летел. Она вдруг испытала легчайшее прикосновение, будто в сердце пролилась теплая струйка нежности и волнения. Кто-то невидимый прикоснулся к ее груди губами и осторожно дул, наполняя радостью, предвкушением непостижимого счастья. Природа счастья была необъяснима. Была разлита среди вод и небес, присутствовала в радуге, в сверкающих водяных потоках, которые извергались на поверхность, похожие на стеклянные чаши, выносили из глубин свет и благоухание. Казалось, со дна бьют могучие фонтаны, переливаясь драгоценным блеском.

Море кругом трепетало, играло, меняло цвет. Становилось нежно-зеленым и серебристым, словно в нем летели бесчисленные рыбьи стаи, брызгали плавниками. Розовело и волновалось, будто из глубины поднимались праздничные фонари, их носили кругами, и вода была цвета вишни. Или вдруг возникала пленительная, с переливом, лазурь, от которой душу охватывало ликованье и молитвенный восторг, когда смотришь на икону, на голубых, белокрылых ангелов с золотыми кругами вокруг наклоненных голов. Это ощущенье иконы, возникнув, не пропадало, будто огромный многоцветный образ поднялся со дна моря, проглядывал из вод. Она мысленно, с бессловесной молитвой, целовала этот образ, и каждый поцелуй дарил все больше счастья.

— Подходим к Молоде, — сквозь открытую дверь рубки произнес Ратников, стоя перед черным экраном, на котором горели золотые пятна островов, далеких берегов, золотистые метины невидимых лодок.

Под водой была заповедная страна, ее прародина, райская обитель, из которой излетела ее душа, носилась неприкаянная по свету и теперь возвращалась к родным пределам. Это Молода посылала из пучины волшебные лучи, подносила к ее губам чудотворный образ, увлекала ее в райскую обитель. Ольга Дмитриевна улыбалась, шептала, тянулась губами к лазурным переливам, серебряным всплескам, к прозрачным лучам, излетавшим из вод, словно там было невидимое, негасимое солнце, озарявшее бессмертную жизнь.

— Вот здесь был город Молода, — Ратников сбавил ход. Катер, тихо стуча, проплывал мимо ржавого бакена, на котором масляной краской была выведена цифра «2». На бакене сидела большая чайка, смотрела на катер желтым глазом. — А вон колокольня.

Ольга Дмитриевна не сразу ее увидела, ибо колокольня находилась в столбе туманного света. Была его источником, теряла свою вещественность, с пучками лучей уходила в беспредельность неба. В этих пучках все переливалось, дрожало, искрилось, словно подводный мир обменивался с небом чудесными энергиями.

— Сейчас подойдем поближе, — Ратников прибавил ходу, направил катер к колокольне.

Издалека, стройная, изящная, состоящая из сквозных арок и стремящихся вверх ярусов, увенчанная покосившимся шпилем, колокольня склонилась, будто ее нагнул ветер. Перед ней, заслоненная от ветра, голубела стеклянная вода. С противоположной стороны клином расходилась рябь, и казалось, что колокольня плывет. Вблизи она выглядела, как руина, с остатками штукатурки, с изглоданным красным кирпичом. На стенах виднелись надписи и забавные рисунки, сделанные весельчаками, подплывавшим к колокольне на лодках. В проемах плескалась вода. Из расщелин росли березки и ивы. Запахи водорослей и рыбьей молоки мешались с запахом мокрого камня.

Она была мучительным остатком разрушенного и сокрушенного мира, посылавшего из бездны последнее прощанье. Ольга Дмитриевна с болью и состраданием смотрела на колокольню, не зная, как сочетать беззвучные рыдания изглоданного камня с ликующим цветом чудотворного образа. Туманное солнце сыпало на море серебряный блеск, и там по-прежнему мерцало, плескалось, дивно переливалось, будто под воду уводил полный света колодец, в который можно было спуститься, оказаться среди волшебной страны.

Ратников заглушил мотор, отдавая катер на волю тихого ветра и слабого течения, омывавшего колокольню. Сверкающий, черно-белый ковчег сонно закачался, поворачиваясь в потоках воды и воздуха. В наступившей тишине, помимо легких всплесков за бортом, Ольга Дмитриевна услышала шелесты, свисты, нежные щебеты, исходившие от колокольни. Среди кирпичей, у шпиля, у надломленного креста неярко вспыхивало, переливалось, дышало. Вся колокольня, ее проемы и остатки балок, выступы и каменные ниши были усеяны птицами. Их маленькие тельца, отливающие на солнце крылья, бесчисленные бусины глаз создавали ощущение того, что колокольня живая, трепещет, одета мягким покровом. Здесь были малиновки и трясогузки, мухоловки и иволги. Дрозды трещали и расправляли стеклянные крылья. Скворцы, черно-лиловые, с метинами, чуть слышно насвистывали. Было странно видеть скопление певчих птиц среди бескрайних вод на одинокой колокольне.

— Птицы каждый год прилетают сюда, надеясь увидеть сады и рощи Молоды. — Ратников поднял глаза к кресту. Вокруг вилось несколько птиц, превращая крест в маленький размытый вихрь, в котором поблескивали сохранившиеся золотые крупицы. — В птичьей памяти здесь все еще земля и деревья, где когда-то были их гнезда.

Ольга Дмитриевна подумала, что и в ней присутствует таинственная птичья память, которая передавалась из поколения в поколение и привела сюда, в пустоту вод и небес, где когда-то была Атлантида, шумели дубравы, зацветали яблоневые сады, и множество птиц населяло райские кущи. Юркие птичьи головки, крохотные, бьющиеся в грудках сердца хранили те же туманные образы, что и ее любящее, необъяснимо страдающее сердце.

— Должно быть, колокольня скоро рухнет, — Ратников старался разглядеть сквозь воду уходящий вглубь остов, — Кладка расшатана, кирпич разрушен, фундамент размыт подводными ключами. Еще одна буря, и рухнет.

Ольга Дмитриевна увидела, как от колокольни отделился сверкающий, прозрачный клин, стал падать, рассыпаясь на множество стремительных лучей. Одна из птичьих стай снялась с колокольни и в свисте, волнисто, приближаясь к воде, помчалась туда, где море отражала туманное солнце, и на водах трепетало, искрилось серебряное пятно. Стая пропала в блеске, и казалось, птицы прянули в воду, ушли в глубину, достигли сокровенной страны, ее весенних садов и изумрудных лесов.

— Надо приплыть сюда с аквалангом. Осмотреть основание колокольни. Но конечно ни о какой реставрации не может быть речи.

Еще одна стая сорвалась с каменных уступов, метнулась к воде и помчалась к серебряному пятну, пропадая в мерцаниях. Ольга Дмитриевна представила, как маленькие птичьи тела врезаются в воду, стиснув крылья, прошибают толщу и выныривают среди душистого воздуха и изумрудного света. Ей захотелось помчаться следом, в свистящем вихре, удариться о серебряный блеск, пробить глухие воды и оказаться в заповедной стране. Эта мысль была сладостной, осуществимой. В ее теле появилась легкость, подвижность. Одно усилие воли, один порыв страсти, и она помчится, окруженная птичьим свистом.

— Удивительно, столько раз плавал по морю и ни разу не подплывал к колокольне. — Ратников смотрел, как медленно отдаляется в голубых течениях наклоненный каменный столп. Ольга Дмитриевна слышала, как тает его голос, пропадают слова, становится неразличимо лицо. — Может быть, и впрямь, когда в следующий раз приплы… — это незавершенное слово утонуло в птичьем щебете. Сверкающий ком сорвался с колокольни, прянул вниз, окружая Ольгу Дмитриевну свистящим блеском, стеклянным вихрем, помещая в сонмище крыльев, клювов, крохотных птичьих глаз. Подхватил и понес. Она летела, подхваченная страстным порывом, влекомая таинственной силой, устремленной из прошлого, из пустынных вод, в глубину светоносного, ведущего под воду колодца. Как ныряльщица, сложила руки и вонзилась в прохладную толщу, уходила вглубь среди серебряных водяных пузырей.

Мягко опустилась посреди города, на булыжной мостовой, по которой со стуком катила щегольская пролетка. Лошадь, серая, в яблоках, фыркнула, задирая мягкую губу. Возница, с бородой, в мятом картузе, грозно, из-под косматых бровей, взглянул на нее. Сидящий в пролетке молодой офицер в белом кителе оглядел ее влажными глазами, погладил шелковистые русые усики.

Она шла по городу, среди двухэтажных домов, вывесок, чугунных фонарных столбов. Вокруг было много людей, идущих по деревянным тротуарам, пересекающих мостовую, выглядывающих из калиток и окон. Все было подлинно, достоверно, и только свет, ровный, немеркнущий, не имевший источника, не создающий тени, рождал ощущение сна или негасимого дня. В этом призрачном свете одухотворенными казались лица, таинственно и волшебно золотились яблоки, свисавшие из-за тесовых заборов, глянцевито отсвечивали вывески магазинов и лавок, и воробьи, клюющие конский навоз, взлетали и некоторое время висели недвижно в прозрачном сиянии. Люди, которые ей встречались, почти не касались земли, и каждый, если пристально приглядеться, был окружен тончайшей радугой, как если бы на него смотрели сквозь хрустальную призму.

Ольга Дмитриевна шла по городу, узнавая торговые ряды, мастерские, поросшие травой проулки. У кузницы толпился народ, нервный жеребец, стиснутый ремнями, дрожал чуткой кожей, двое мужиков подогнули ему переднюю ногу, и кузнец в фартуке, худой, с красными белками, вбивал в подкову звонкий гвоздь. Это узнавание было радостным и тревожным. В нем присутствовало несоответствие, выпадение из фокуса, какое бывает во сне, куда приплывают виденья, которых ты не знал наяву, и которые достались тебе из чьей-то другой памяти. Эти видения могли пропасть, оставив по себе разочарование и боль, упование на следующий сон, в котором они снова воскреснут.

Она проходила базарную площадь, где было множество народу, у коновязей стояли лошади, в распряженных телегах сидели дети и женщины, ряды кипели от торговцев, бородатых мужиков, расторопных приказчиков. Рубахи на выпуск, шелковые безрукавки, армяки, долгополые сюртуки, сапоги с высокими голенищами, наборные цветные пояски. Кудрявый цыган пробовал на зуб монету. Синие глаза нищего страстно следили за этой монетой. Церковный служка в черном подряснике хватал скрюченным пальцем из горшка густую сметану. Белолицая сдобная мещанка в пышных юбках и красных бусах лузгала семечки, к румяной губе прилипла подсолнечная кожура. У рыбных рядов на земле лежала громадная остроклювая белуга с замороженными глазами, двое весельчаков приподняли ее хвост, а третий улегся на рыбине, словно это был диван, подперев голову кулаком. Ольге Дмитриевне показалось, что она уже видела это однажды, только кругом был снег, мужчины были в шубах и зимних шапках, а у того, что лежал на рыбе, был синий, на выпуск, шарф.

Она проходила мимо красивого каменного дома с полукруглыми окнами, ворота были открыты, и она заглянула в сад. Под яблонями стоял стол, дымился самовар, вокруг уселась большая семья, — мужчины в летних полотняных пиджаках, женщины в пышных юбках и лифах, с высокими прическами. Среди них выделялся дородный, с холеной бородой старик, благожелательный и бодрый. Полная седовласая дама положила ему на плечо пухлую руку, и все они, — молодые и старые, в студенческих фуражках и соломенных шляпках, — серьезно и напряженно смотрели на фотографа, раскрывшего перед ними треногу с громоздкой деревянной камерой. Ольга Дмитриевна их узнала, — они были запечатлены в фамильном альбоме на коричневой картонной фотографии с золотыми обрезами, с тесненными медалями и гербами на обороте. Вот только не было на фотографии мальчика в косоворотке, который сейчас гонял по саду металлический обруч от бочки, и розоватой бабочки, которая пролетела перед глазами Ольги Дмитриевны.

Проходя по городскому парку, где играл духовой оркестр, и шло гуляние, она вдруг увидела школьного учителя истории, который умер, когда она училась в пятом классе. У него был все тот же чуть взбалмошный и восторженный вид, добрые близорукие глаза. Вот только одет он был в старомодный сюртук и жилетку, из-под которой выскользнула цепочка, когда он раскрыл большие серебряные часы с монограммой на крышке.

На карусели, среди визжащих барышень и кричащих от восторга детей она увидела своего школьного товарища, который позже погиб в Афганистане. Тот сидел верхом на раскрашенном слоне и держал в руках эскимо. Она хотела ему крикнуть, но карусель его унесла, а на следующем кругу слон был уже пустой, без седока, и это причинило ей мгновенную боль.

Ей казалось, что люди, которые ей попадались, были странно знакомы. О некоторых она знала, что они умерли, иные очень давно, до ее рождения, другие при ее жизни. Если же ей встречался человек, который много лет назад пропал из поля ее зрения и только теперь объявился, она догадывалась, что он тоже умер, но она об этом не знала. Вокруг каждого переливалась тончайшая радужная кайма, какая бывает в гранях толстого зеркала.

Она остановилась перед двухэтажным особняком с белыми колоннами и дворянским гербом на фронтоне. У крыльца стояли повозки. Окна особняка были распахнуты, играла музыка. Там танцевали. Виднелся какой-то тучный военный в мундире, с блестящей звездой. Порхнула барышня в легком платье, хохочущая набегу. К окну подошли молодые мужчина и женщина, он поднес к губам ее пальцы и медленно, сладостно целовал. Ольга Дмитриевна вдруг узнала в них отца и мать, которые погибли в автомобильной аварии в окрестностях Ниццы, когда на их автомобиль налетел красный грузовик. Это были они, их любимые лица были озарены все тем же немеркнущим светом. На маме было ее любимое гранатовое колье, а у папы чуть отставал на голове золотистый непослушный вихор. Ольга Дмитриевна кинулась, было, к ним, но отец подал ей останавливающий знак, и она прошло мимо, с ликующим чувством, оттого что их смерть была мнимой, они были живы, любили друг друга, продолжали жить среди вечного дня.

Город кончился. Потянулись огороды с круглыми кочанами капусты, поле ржи со стеклянно- лучистыми колосьями, источавшими нежную сладость. Из лугов по пыльной дороге брело стадо, на коровьих боках переливались сонные отяжелелые слепни, пастух сердито хлопнул бичом и что-то прокричал коротконогому, с могучим загривком быку.

Впереди из полей вставала церковь, белая, стройная, с пятью женственными точеными главками и высокой, увенчанной шпилем колокольней. Ольга Дмитриевна восхитилась ее воздушным стремлением ввысь, золотыми зеркальцами крестов, которые рассылали нежные блестки в поля, к далеким соснякам, к светло-голубой, текущей в холмах реке. Церковь была милой, родной, знакомой. К ней вела дорога с тяжелой пылью, изрезанная тележными колесами и сердцевидными коровьими следами. На дороге лежал оброненный красный шнурочек. Ольга Дмитриевна подняла тесьму, выпавшую из чьей-то расплетенной косы. Подошла к церковной ограде с каменными воротами, похожими на раскрытые птичьи крылья. Проемы ворот были наполнены густым синеватым воздухом, сквозь который виднелись надгробья, мраморные кресты, печально склоненные ангелы. У ворот стояла запряженная лошадь. В телеге, на свежем сене лежала парчовая риза и жестяная купель с узорной крышкой. Ольга Дмитриевна прошла сквозь ворота, поднялась по ступеням церкви, успев разглядеть колокола в высоких проемах и струящийся столб света, уходящий от шпиля ввысь.

Церковь была пустой, теплой, еще полна людских дыханий. Кое-где догорали свечи. Пол был посыпан вянущей зеленой травой. Иконы были увиты березовыми ветвями, и пахло лесом, сладостью, душной теплотой, которая скапливается в лесу перед летним дождем. Ольга Дмитриевна стояла на мягкой траве, чувствовала, как ей светло и дивно, как давно она знает это место. То ли крестилась здесь, то ли венчалась, то ли ее здесь отпевали. И все так же уходили ввысь расписанные бледными фресками столбы. И так же было надломлено золотое крыло у херувима в резном алтаре. И лежал на лотке перетянутый ниткой пучок свечей.

Большая икона, украшенная березовыми ветками, стояла посреди храма. Божья Матерь с Младенцем, в рост, в малиновом хитоне, была окружена нежным, медового цвета, заревом, напоминавшем лепесток цветка. Вокруг лепестка витали ангелы, каждый из которых оказывал милость страждущим, — хворым, голодным, неутешно скорбящим. Лепесток менял цвет, становился бирюзовым, розовым, изумрудным, переливался, как северное сияние. От иконы исходило тепло и благоухание. По краю иконы тонкими золотистыми буквами было выведено: «Всех скорбящих радости». Образ слабо трепетал, по нему, едва заметная, пробегала солнечная рябь, словно где-то близко плескались воды. Ольга Дмитриевна увидела, как в воздухе, мимо иконы проплыла красноперая рыбка.

Фрески храма были исполнены в традиционной ярославской манере и были похожи на те, что украшали церковь «Ильи Пророка» в Ярославле, расписанной мастерами Гурием Никитиным и Силой Савиным. Земляные краски, из разноцветных волжских глин, выглядели слегка увядшими, как блеклая трава на полу, в которой слабо голубели скошенные васильки, розовые горошки, лиловые колокольчики. Ольга Дмитриевна удивилась, почему, помня эту церковь, она не внесла ее в перечень храмов, окружавших Рябинск, почему не составила опись икон и фресок для книги, которую собирался издать музей. Она стала внимательно рассматривать фрески, не находя им подобия среди других, ей известных.

На голубой реке, стоя в ладье, был изображен Андрей Первозванный, который из ковша лил воду на головы смиренных, погруженных в реку людей. По течению уплывал сброшенный в воду идол. Так изображалось крещение язычников — молодеев, совершенное апостолом, который пробирался в челне от южного моря к северному.

Рядом на столпе изображался молодейский князь Юрий, убиенный татарами. Стоял на снегу в доспехах. Одна его голова была на плечах, окруженная нимбом. Другую, отсеченную, он держал в руках. Она тоже была помещена в золотистый круг, и из нее на снег капала кровь.

На другом столпе, в монашеском облачении, был нарисован молодейский святитель Кирилл, который, по благословению Сергия Радонежского, ушел из Троицкого монастыря на север, утверждая в лесных дебрях и на диких кручах монастыри и скиты. Святитель держал в руках белый храм, его голову окружало золотое кольцо, и у ног его смиренно лежал медведь.

Целая стена была занята фресками, запечатлевшими героев — молодеев, снискавших святость на полях сражений. Мещанин Андрей Рубцов, повторивший подвиг Ивана Сусанина, заманивший в болота отряд польских драгун, где и был зарублен саблями. Солдат Иван Брадобреев, взятый в плен турками под Измаилом, не отрекшийся от православной веры, за что мучители содрали с него, живого, кожу. Штабс-капитан Ютенков, командовавший батареей под Аустерлицем, израненный, стрелял картечью по французской кавалерии, спасая государя — императора. Пластун Семен Кавалеров, участник Крымской войны, заслонивший грудью адмирала Нахимова, сраженный насмерть осколком. Были и другие воины из Молоды, награжденные георгиевскими крестами во время Балканских и Туркестанских походов, Японской и Германской войны. Одни были с нимбами, другие без них, изображены у орудий, верхом на коне, среди песчаных барханов, снежных перевалов, на палубе броненосца. Над ними летели ангелы в белых одеждах, держали зажженные свечи. О некоторых героях Ольга Дмитриевна знала из музейных архивов. О других узнала только теперь, в храме, старалась запомнить их имена, чтобы внести в летопись славных дел молодейских.

На другой стене были изображены именитые граждане уезда Молоды, отмеченные деяниями на мирном поприще. Тут был учредитель сиротских приютов и странноприимных домов купец Вахрушин. Это он, дурачась, лежал на замороженной белуге, подперев кулаком щеку. Молодейский помещик Глебов, астроном, открывший, как утверждает журнал, новую звезду и назвавший ее в честь жены Дарьи — Звездой Дарений. Ольга Дмитриевна узнала в нем сановного седобородого господина, что сидел в саду, среди семьи, и седовласая дама положила ему на плечо пухлую руку. Местная знаменитость, художник Матвеев, причислявший себя к «миру искусств», потому что брал в Петербурге уроки у знаменитого Сомова. Его только что повстречала Ольга Дмитриевна у особняка с колоннами, куда он вбегал по крыльцу, неся под мышкой обернутый в бумагу портрет. Все эти лица смотрели с церковных стен, и по ним скользила солнечная прозрачная зыбь.

Еще одна стена была сплошь покрыта многоликими фресками, все в той же ярославской манере, хотя изображенные события почти на три века опережали время их исполнения.

Была узнаваема волжская набережная в Рябинске, здание хлебной биржи, где позднее разместился музей. На набережной, связанные, стоят офицеры в золотых погонах, им в грудь уставили штыки красноармейцы с монгольскими лицами. Иные офицеры, застреленные, плывут по реке. Другие крестятся перед смертью. Среди живых, со связанными руками, стоит офицер в белом кителе, с русыми усиками, тот самый, что недавно встретился Ольге Дмитриевне в щегольской пролетке.

На соседней фреске заключенные с кирками и лопатами, все в белых рубахах, копают землю, переворачивают камни, корчуют лес. Поодаль, с винтовками наперевес, стоят охранники в синих околышках. В черном рву белые, словно в саванах, лежат мертвецы.

Внутренность храма залита водой. Видны лишь макушки голов. Руки из-под воды держат икону. Еще две руки приподняли ребенка. Голова ребенка окружена золотистым нимбом. Над тонущими головами — золотые круги, словно на воде расцвело множество желтых кувшинок.

Синее море с холмистыми берегами. Из разлива поднимаются затопленные колокольни. Над морем из края в край изогнулась тихая радуга.

Ольга Дмитриевна изумлялась храму, о котором не было упоминаний ни в старых журналах и хрониках, ни в церковных описях и устных свидетельствах. Летопись Молоды была запечатлена неизвестным богописцем, который жил во времена Силы Савина, но ведал о событиях, которым суждено было случится через несколько столетий. Ее не оставляло чувство, что изображенные герои и мученики, святые и праведники сочетались с ней тайным родством, ждали ее в этой церкви, постелили на церковном полу зеленое сено, положили на ее пути красный шнурочек, который теперь она держала в руках.

В церкви, от пола к куполу, поднимался столп света. В нем реяли разноцветные пылинки. Подлетали к ее лицу и взмывали вверх, словно увлекали в высоту, к светящемуся куполу, в котором виднелась еще одна фреска. Чей-то лик, разглядеть который ей мешали снопы голубоватых лучей. Ей важно было увидеть фреску, рассмотреть лик, от которого исходила влекущая сила. Рой разноцветных пылинок налетел на нее, обнял, вознес в световом столпе, под самый купол, и держал на воздухе у самой фрески. И она узнала свое собственное лицо, немигающие глаза, горько сжатые губы, уложенную на голове косу. В нимбе церковной вязью было начертано ее имя. Это испугало и восхитило ее. Она парила в воздухе и была не плотью, а душой, которая жила всегда и будет жить вечно. В этой вечной жизни, в ее земном воплощении, она совершит неведомый подвиг, после которого неизвестный художник запечатлит ее лик в церковном куполе. Она испытала благоговение перед художником, перед всеведающим Творцом, который каждому определил его долю, собрал в своем храме. Обещал, после всех страданий и слез, утешение. После всех смертей воскресение. Пылинки были пыльцой небесных лугов и райских садов. Они продолжали увлекать ее ввысь, в купол, который не имел завершения и превращался в поток голубого света. Она счастливо вздохнула и полетела ввысь.

Оказалась на палубе катера, который тихо качался недалеко от разрушенной колокольни. В воде, откуда она вынырнула, расходились серебряные круги, будто там плеснула рыба. Ратников, держась за хромированный поручень, договаривал начатую фразу:

— Когда в следующий раз приплыву, обязательно возьму акваланг.

Ее путешествие в подводное царство длилось меньше секунды. Это был обморок, случившийся от колыхания волн, от птичьего свиста, от ударов лучей о воду. Но откуда эта шелковая тесьма, которую она сжимала в руке? Откуда эта сладость и боль от встречи с любимыми, близкими?

Как только они вышли на морской простор, проскользнули сквозь ливень и молнии, оказались в безбрежном разливе, среди разноцветных играющих вод, Ратников испытал освобождение. Будто с клубящейся, мерцающей тучей отлетели недавние тревоги и страхи, — треволнения о заводе, об испытаниях двигателя, о нехватке конструкторов, о кредитах немецкого банка. Он забыл сообщение военной разведки, согласно которому американцы испытали свой истребитель на авиационном полигоне в Неваде и добились отличных показателей в ракетных стрельбах по наземным целям. Забыл недавний разговор с Шершневым, который, ссылаясь на волю Кремля, грозил отобрать завод. Нет, не забыл, но все эти угрозы и терзающие разум заботы отодвинулись, заслонились. Он оказался вдвоем с загадочной, едва знакомой женщиной среди необъятного света, который летел из небес на воду и восходил от вод к небесам. Волжская вода сочетала их с южными морями, экзотическими странами, дворцами и изразцовыми минаретами. Она же, переливаясь под немеркнущим небом, влекла на север в великолепный Петербург с золотыми куполами и шпилями, к монастырям на озерных и морских островах. С этой загадочной очаровательной женщиной, недоступные для чужого взгляда и слова, они очутились вдвоем среди божественной пустоты.

— Ну что ж, теперь самое время закусить, — обратился он к Ольге Дмитриевне, — В это время купцы Молоды садились за свои столы и заедали тройную уху расстегаями.

— Где теперь те расстегаи? Где купцы Молоды?

— А разве мы не купцы? Разве наша мошна пуста? — Он весело, бодро накрыл стол в салоне. Достал из холодильника рыбные и мясные закуски, соленья и пряности, искусстно приготовленные салаты. Извлек из шкафов фарфор и стекло, бокалы и рюмки. Откупорил бутылку белого сухого вина. — Прошу вас за стол. Пусть это будет наш маленький праздник на воде.

Ему нравилось, как она держит у губ большой бокал, в котором золотилось вино. Осторожно втягивает его, закрывая глаза, закрытые веки ее трепещут, длинные ресницы дрожат, и на голой шее пульсирует голубоватый родничок.

— Я вам очень благодарна, — она открыла глаза и смотрела на него серьезно и пристально, не опуская бокал, — Я доставила вам много хлопот. Вы пожертвовали своим временем, чтобы исполнить мою просьбу, которая могла показаться вам обыкновенной блажью или женской прихотью. Но поверьте, это не блажь и не прихоть.

— Я вовсе не считаю это блажью. Мне самому давно хотелось осмотреть колокольню. Все стремимся вперед, в недостижимое будущее, и при этом теряем прошлое. Вот и оказываемся без прошлого и без будущего, в ускользающем настоящем.

— Я дорожу настоящим. Этой красотой, которую вы мне показали. Этим вином, которым вы меня угощаете.

— Я ничего не знаю о вас. Расскажите мне о себе.

— Просто историю жизни? Или как священнику на исповеди?

— Какой из меня священник. Просто расскажите, как вы вдруг оказались в Рябинске. Как мы вдруг познакомились с вами.

Ему казалось, что между ними существует пространство, которое им предстоит наполнить совместными переживаниями, чувствами, знанием друг о друге. Это пустое пространство было живое, влекущее. Манило их в таинственное, им предстоящее будущее. Еще не воплощенное, оно уже соединяло их, побуждало ее говорить, а его — ловить каждое ее слово.

— Сама я не местная, из Москвы. Дальние родичи мои из Молоды, а я родилась в Москве, в большущем доме, что недалеко от Сухаревки. Сразу за домом начинались Мещанские улицы, переулки, по которым я любила гулять, особенно зимой, одна, в московскую метель. Как хороши были эти московские метели, как хорошо в них мечталось…

Она рассказывала ему так, словно хотела, чтобы он смотрел ее глазами, оказался в этой московской пурге. И он, повинуясь ее внушению, видел синюю московскую метель, зыбкий фонарь в переулке. В конусе света летит и мечется снег. И какой-то туманный фасад с оранжевыми размытыми окнами, запорошенные, бегущие мимо прохожие, далекий, сквозь черные деревья, проспект с пролетными огнями. Хрупкая девочка в шубке держит в свете фонаря шерстяную варежку, смотрит, не мигая, как на нее налипает снег.

Она подарила ему это видение, и он бережно перенес его в пустое пространство, заполнил малый объем пустоты. Так на пустыре сажают деревья, вживляют в землю саженцы, и они, вырастая, превращаются в парк, заполняют пустовавшую землю.

— Моя мама была переводчицей, прекрасно знала французский. Папа был инженер, но какой-то необычный, часто ездил за границу, встречался с иностранцами. Когда я училась в седьмом классе, мои родители переехали в Париж, и я оканчивала школу в Париже. Мое отрочество, моя юность прошли в Париже. Я знаю Париж, он для меня родной, здесь была моя первая любовь, случилось первое горе. Мы жили в прекрасной квартире, недалеко от Бульвара Капуцинов. Бульвар был совсем не похож на тот, что рисовал импрессионист Писсаро, и все-таки он был такой же волшебный, аметистовый, призрачно-туманный, как если бы горели газовые фонари, в дожде катились кареты и конки, и золотые огни отражались в черно-стеклянных мостовых…

Она дарила ему это видение, и он его принимал, как принимают в пригоршни драгоценную воду, стараясь не пролить ни капли. Он бывал в Париже, на авиасалоне в Ле Бурже, помнил металлическое задымленное небо, в которое взмывали самолеты, ярко-парфюмерное, приторно- бравурное представление в Мулен Руж, дорогой ужин у «Максима» с представителями французской фирмы. Но теперь старался представить тот Париж, в котором жила она. Ту чудесную клумбу с алыми и золотыми цветами на Площади Звезды, вокруг которой кружила лучистая карусель автомобилей. Зеленые, темные кроны огромного парка, где среди деревьев двигалась кавалькада наездников. Седой от времени, с кариатидами и вазами дворец, на котором красовался герб исчезнувшей королевской династии. И высокую стройную девушку, светящуюся в своей первой любви, у чугунной решетки, за которой струилось розовое отражение собора.

— После школы я поступила в Сорбонну, на исторический факультет. До сих пор вспоминаю нашего профессора антропологи месье Роше, маленького, нахохленного, как галка. Он приносил в аудиторию осколки первобытных черепов и говорил нам: «Вам предоставляется уникальная возможность погладить лысину вашего отдаленного прапрадедушки». Я смотрела, как он ощупывает колючими пальцами лобную кость. Остро, почти до обморока, представляла, как струились от ветра смоляные волосы на голове человека, как влажно, страстно сияли его молодые глаза, какие розовые туманы и голубые райские холмы он видел, какие райские птицы пролетали над ним в небесах. Мне казалось, что если все, ныне живущие люди соединятся в своем страстном стремлении, в молитве, в любви и направят эту любовь и молитву на серый костяной черепок, то здесь же, в аудитории, встанет живой Адам, во всей первородной красоте, и больше никогда не умрет…

Ратников переносился в те университетские аудитории и библиотечные залы, в сводчатые коридоры, по которым, окруженная говорливой толпой, шла прелестная девушка, мечтательная и влюбленная, верящая в возможность волшебного преображения. Он незримо следовал за ней по университетскому скверу с бронзовой фигурой Декарта. Видел ее в студенческом кафе среди молодежной кампании. И какой-то молодой африканец с белозубой улыбкой ставил перед ней чашечку кофе. Все это являлось ему, как чудесный сон о ней. Ее тихий, с волнующими переливами голос, ее мечтающие, вспоминающие глаза с внезапным, излетающим из глубины сиянием, ее тонкая переносица, которой ему вдруг захотелось коснуться губами. Все это погружало его в сладостное забытье, в котором он видел мир ее глазами, следовал за ней в ее воспоминаниях, чувствовал над собой ее загадочную власть.

— Мама и папа очень любили друг друга. Красивые, статные, с приветливыми чудными лицами. Сколько их помню, они всегда были нежны друг с другом. Отец мимолетно касался душистых маминых волос, а мама разглаживала ворот отцовской рубахи своей белой мягкой рукой. У нас в квартире был своего рода салон. Собирались гости, — представители французских фирм, военные, журналисты. Бывали приемы. Мама была их украшением, — ее дивной красоты платье, изысканная прическа, тончайшие духи. Французы звали ее «русской богиней». Пока она занимала гостей рассказами о русском театре, о русской живописи, папа уединялся с кем-нибудь из влиятельных французов в своем кабинете, вел какие-то важные переговоры. Иногда меня просили спеть, и я пела под гитару французские шансоны, русские жестокие романсы, и всем это очень нравилось. Мы часто путешествовали втроем на автомобиле по Франции, посещали старинные замки, любовались дивными пейзажами в долине Луары, или суровым побережьем Нормандии.

Это были самые счастливые годы, я жила, окруженная их любовью, которая защищала меня от внешних напастей, угроз. Мир казался мне драгоценным витражом, таким как в Соборе Парижской Богоматери. Свет падает сквозь разноцветные стекла, и ты стоишь в этом радужно сиянии, как в прозрачных одеждах, окруженная небесными силами.

Однажды мы путешествовали на юге, в окрестностях Ниццы. Папа вел машину по серпантину, а мама начала рассказывать мне смешную историю про то, как перепутала телефоны своих знакомых, и какая путаница вышла из ее разговора. Из-за поворота выскочил огромный красный грузовик с хромированным радиатором и ударил в нашу машину. Мама и папа погибли на месте. Я долго лежала в больнице. Помню этот ужасный, нарастающий визг тормозов, стальные налетающие клыки радиатора и удар, в котором распался весь мой солнечный прежний мир, и открылась черная бездна, откуда хлынули жуткие силы тьмы, поглотившие маму, папу, меня. Я была в этой тьме несколько недель. Не хочу говорить, что я видела, куда уносила меня эта тьма, какой истинный образ мира мне открылся. Из этой тьмы я вернулась иным человеком…

Он видел, как изменилось и побледнело ее лицо. Глаза расширились, округлились, полные слезного ужаса. Кончики губ болезненно опустились и задрожали. На белой шее сильнее забился голубой родничок. В голосе появился глухой рыдающий звук. Ратников ощутил ее ужас, увидел, как вылетает красный, с блестящими конструкциями грузовик, дымит колесами, пересекает белую осевую линию. Врывается блеском, ударом и грохотом в ее глаза, в ее ужаснувшееся сознанье. Черный вихрь выхватывает ее из солнечного дня и уносит в раскрывшуюся бездну. Он не может ее защитить, не может последовать за ней в эту «черную дыру», лишь мечется на обугленной кромке, как на краю бездонного кратера, откуда валит тьма.

— Когда я вышла из клиники, одна, без родителей, с помутненным сознанием, с ночными кошмарами, я не знала, как жить. Бросила Сорбонну. Не стала возвращаться в Москву, где в то время начинались все эти жуткие события, эта наша русская смута. Уж не помню, кто меня надоумил, но я решила петь под гитару, сначала в каком-то захудалом кабачке, потом в ресторане на окраине Парижа, потом в третьестепенном кабаре, где имела успех. Зарабатывала деньги, сошлась с парижской богемой. Там познакомилась с молодым архитектором, который участвовал в проектировании отелей на Красном море и в Эмиратах. Он был талантлив, успешен, любил меня. Возил по африканским и азиатским курортам, я повидала вместе с ним Мальдивы и Рио-де-Жанейро, Бангкок и Сингапур. Эти богемные ночи в кабаре, эти метанья по миру заглушали мои кошмары, заслоняли от тьмы, которая продолжала меня преследовать…

Он старался увидеть ее в аметистовом пятне света, с обнаженными плечами, с гитарой. Ее огненно-красный, в помаде, рот, ее голая рука, хватающая пригоршню струн. В сизом дыму мужские, возбужденные лица. Чей-то жадный, молодой, озирающий ее взгляд. Шумящий, из пены и блеска, рулон прибоя захватывает ее и несет в океан, и в этом ворохе солнца, воды и блеска кто-то обнимает ее, целует в грудь, ласкает под водой ее прелестное скользящее тело, и они выбредают на белые раскаленные пески, неся в руках две перламутровые раковины.

— Мои дни были наполнены встречами, развлечениями, поездками, а ночью ко мне подбирались кошмары. Снились папа и мама. Будто они находятся в черной безвоздушной пустоте, переворачиваются, как космонавты, хватаются друг за друга руками, а их перевертывает, крутит, несет, и они умоляют меня, беззвучно кричат, просят, чтобы я их спасла. Я боялась ночей, проводила их в кабаре, в богемных компаниях, и одному Богу известно, что я творила.

Однажды случайно забрела в маленький букинистический магазинчик и среди ветхих книг и безнадежно устаревших справочников нашла дореволюционный журнал: «Русская провинция». И там рассказ о Молоде. Чудесные фотографии домов и улиц, усадеб и монастырей. Послушницы косят высокую, по пояс траву. Дощатые барки с хлебом плывут под парусами. Почтенные земцы с купеческими бородами и дворянскими усами открывают богоугодное заведение. Архиерей освящает новую пожарную каланчу. Я перелистывала журнал и вдруг поняла, что должна немедленно вернуться в Россию, приехать в эти места, где воды покрыли мою прародину, где когда-то шумели дубравы, колосились хлеба, жили счастливые люди, и их всех поглотила тьма. В этой тьме пропали папа и мама, и я должна вернуться в Молоду и их всех воскресить. Это напоминало голос, прозвучавший с неба. Грозный приказ ангела. Может быть, то же самое испытывала Жанна Д’Арк, когда слышала голоса. Я преисполнилась веры, что совершу воскрешение, что мне даны для этого силы. Я не простилась с моими друзьями, не повидалась с моим женихом, и вернулась в Россию, в Рябинск. Поступила в музей, где изучаю историю Молоды, готовлю ее воскрешение…

Ольга Дмитриевна умолкла, глядя на Ратникова неуверенно и тревожно, словно опасалась, не отпугнула ли его своей исповедью и своими признаниями, ни показалась ли потерявшей разум кликушей. Но он продолжал ее слушать. Хотел угадать ее состояния. Больше узнать о ней, постичь ее мечту, стать соучастником ее замысла, ее поэтической, невыполнимой фантазии, в котором она искала для себя утоления. Недоступность мечты и невыполнимость фантазии не отпугивали, а влекли. Разве и он, Ратников, не был мечтателем? Не стремился одолеть наступление тьмы, преобразить гибнущий мир, внести в бессмысленное бытие осмысленную волю и дерзкую мысль? Подвигнуть сонный безвольный народ к великой работе и творчеству?

— Как воскресить Молоду? Как поднять русскую Атлантиду? — он побуждал ее продолжить рассказ, слыша слабые звоны воды, глядя на солнечную, залетевшую в каюту рябь. Катер качался, сносимый ветром, медленно поворачивался. Ее лицо обращалось к солнцу и снова погружалось в голубоватую тень. Кругом скользили лучи, летели далекие птицы, плескались невидимые рыбы, и голова его сладко кружилась.

— Еще не знаю, как воскресить Молоду. Знаю, что в нашу русскую жизнь ведут два коридора. Один соединяет Россию с областью светлого Рая, а другой с областью тьмы. Из одного в Россию несутся лучи света, а из другого лучи тьмы. Эти сосуды пронизывают все русское время, каждое правление и царствование, каждую русскую душу. И мою, и вашу, и самого последнего злодея, и самого высокого подвижника. В райских лучах возникают русские святые и герои, строятся дивные храмы, пишутся божественные книги. Когда эти лучи озаряют Россию, мы одерживаем великие победы, создаем великое государство, достигаем вершин познания и творчества. Но потом растворяются двери тьмы, и начинает дуть черный ветер, влетают черные лучи, и все превращается в хаос. Брат убивает брата, рушатся храмы, горят книги, являются на престолах злодеи. Россия уходит в пучину, как ушла Молода…

Она говорила убежденно и страстно, словно вывела закон русской вселенной, в которой скорость света соперничает со скоростью тьмы, добро находится в вечном столкновении со злом, а периоды райского цветения сменяются временами адской беды. Смысл ее слов был менее важен, чем звук голоса, в котором его волновали оттенки печали и радости, притаившегося горя и тайного ликования. Этот волнистый, с неожиданными переливами голос напоминал колыханье воды, которая в каждом всплеске была то голубой, то розовой, отливала то синевой, словно воронье крыло, то серебром, как рыбий плавник. Этот струящийся голос завораживал его, очаровывал своей женственностью и красотой. Он находился во власти ее пленительного разноцветного голоса.

— Я уверена, можно запечатать ворота тьмы и распахнуть врата света. Усилием души исправить какой-то малый неверный знак в формуле русской жизни, но для этого надо увидеть всю эту формулу целиком, во всей ее сложности и полноте. Или молитвенным усилием запечатать скважину тьмы и тем самым перекрыть доступ тьмы в русскую жизнь, оставить в ней место только свету. Или совершить жертвенный поступок, огненное деяние, после которого врата тьмы навсегда замкнутся, и в России восторжествует один только свет. Я не знаю, какой поступок и в чем заключается жертва. Но я жду, что мне это откроется…

Ее пушистые, серые брови трепетали, словно крылья бабочки, и он не мог от них оторваться. Они погружали его в сон наяву. Ему казалось, что бабочка может взлететь и увлечь его за собой. Он послушно и преданно последует за ней по водам, по светлым пространствам, повинуясь тайной воле и власти. На него снизошло чудное оцепенение, которое он боялся нарушить. Ее слова звучали, словно в отдалении, а близко, у самых глаз, трепетали ее серые брови, и ему хотелось их коснуться губами.

— Может быть, мне откроется это знание, я выйду на берег моря, где пропала в водах Молода. Вознесу страстную молитву, принесу себя в жертву, и воды отступят. Откроются прекрасные города и селенья, в них счастливые и добрые люди, среди которых папа и мама, мои давние родичи, мои безвестные предки, и чудо воскрешения совершится.

Свет из-за облака летел по волнам, зажигая их блеском. Приближался издалека, и там где касался воды, начинало сверкать и дымиться, кипеть и бурлить, словно нерестился огромный рыбий косяк. Свет налетал, захватывая все больше воды, играя, блистая, и вдруг молниеносно накрыл яхту, ворвался в каюту, брызнул в глаза. Ратников почувствовал, как свет охватил его, наполнил сердце ликующим изумлением, ошеломляющим счастьем. Сидевшая перед ним женщина, залитая светом, была несказанно прекрасна, ее дивное лицо было драгоценным и чудным, ее волшебные руки хотелось прижать к губам и целовать и дышать на них. Хотелось следовать за ней попятам, служить ей, заслонять от напастей, окружить добром и любовью. Она была желанна, рождала в нем нежность, была самой дорогой, ненаглядной.

Он пережил преображение в свете. Оно было дано ему, как всеведение. Он чувствовал каждую ее жилку, каждое живое биение. Угадывал все ее мысли. Разделял вместе с ней все ее чувства и помыслы. Его глаза обрели необычную зоркость, так что стали различать невидимую прежде сосну на далекой песчаной круче. Видели лося, плывущего в синей воде, стеклянный бурун перед его шелковой грудью. Он слышал плеск рыбьего плавника и тонкий вскрик невидимой птицы. И все оттого, что перед ним сидела его желанная. Он смотрел на нее, зная, что будет любить ее до смерти.

Они возвратились в город в сумерках. Он отвез ее на машине к дому. Они не уговаривались о следующей встрече. Он смотрел, как мелькнула у подъезда ее длинная шаль.