"Островитяния. Том второй" - читать интересную книгу автора (Райт Остин Тэппен)

29 ЧАС ВОЗДАЯНИЯ

За два прошедших после этого дня я вполне окреп и, выехав с постоялого двора, направился в сторону Фрайса, неподалеку от которого в охотничьем домике ждала меня Дорна.

У лошади Хисов, на которой я ехал, понятие об аллюре сильно отличалось от того, что было у Фэка, и это доставляло мне немало неудобств. Уже через пару часов я чувствовал себя страшно уставшим и мечтал только о том, чтобы поскорее добраться до цели и чтобы хозяйка домика не сразу высказала мне то многое, о чем нам надо переговорить.

Снег местами лежал на покрывавшей горные склоны и уже вовсю зеленевшей траве. Повсюду в ней виднелись маленькие белые и синие цветы, и все же горы не могли не подавлять своим ослепительным величием.

Рана моя затянулась, но, чтобы не беспокоить ее, я то и дело напрягался, так что тело у меня ломило.

Сучковатые, в наростах, мертвые деревья стояли вдоль дороги, но я старался не глядеть на них, слишком живо напоминали они о недавних страхах, о другом, но похожем месте, звуки выстрелов мерещились мне…

Однако наконец начался настоящий лес, и это было похоже на возвращение домой после болезни — пяти дней, проведенных за чертой лесов, где из окна виден только голый скалистый склон.

Вот на холме показалась башня, значит, позади уже больше половины пути. Настало время перекусить, и я спешился, хоть и понимал, что рискую: неизвестно, смогу ли я снова сесть в седло. Но кусок не лез в горло, и я ограничился несколькими глотками вина, весьма меня взбодрившего.

Когда время, положенное на отдых после ленча, истекло, я встал, чтобы продолжать путь. К счастью, в этот момент на дороге показалась группа путников. Я приветствовал их, и сильные мужские руки помогли мне сесть в седло. Я объяснил им, что ранен и еще не до конца поправился.

— Вы — Ланг? — спросил мужчина.

Я ответил, что да, и они тут же окружили меня. Похоже, они знали о набеге, о гибели Дона и о том, как одному из дозорных удалось бежать и вовремя предупредить людей в долине.

— Вы спасли нашу красавицу, — сказал один из путников.

— Солдаты в Тиндале завтра отправляются на перевалы, — добавил тот, что помог мне.

В голове у меня стоял приятный туман. Значит, Эккли довел дело до конца, и действия лорда Дорна не заставили себя ждать! Люди, окружившие лошадь, и их голоса то удалялись, то приближались, но приступ слабости скоро миновал.

Один из путников предложил сопровождать меня, но в этом не было необходимости. Я поехал дальше один, и вдруг с совершенной ясностью осознал, что теперь, когда моя помощь на перевале не нужна, я действительно остался не у дел…

Лошадь встала. Когда мы раньше подъезжали к каменистому склону, ведущему во Фрайс, я спешивался, но сегодня конь должен был сам поднять наверх своего седока. Я пришпорил его, и он с явной неохотой стал преодолевать подъем.

Мир распахивался мне навстречу, а лес внизу лежал темно-зеленым ковром. Сверяясь с памятью, я не мог поверить, сколь круты и высоки скалы, на вершине которых расположился Фрайс. Проехав через башенные ворота, я выехал на первый луг, ветер волновал свежую зеленую траву.

Было уже недалеко, и, пожалуй, я прибыл вовремя: силы убывали с каждой минутой. Казалось, мы бесконечно долго ехали по лугу, а затем по тропе, петлявшей между покоившихся по всему склону огромных валунов. Однако наконец мы добрались-таки до террас — неровной формы, поросших деревьями, с ведущими вверх и вниз тропинками.

Впереди появился пеший мужчина. Услышав мое имя, он повернулся, и я последовал за ним, радуясь неожиданной компании, настолько я ослабел.

Домик, сложенный из бурого камня, с высокой островерхой крышей и застекленным вторым этажом, вдруг предстал моим глазам. Опираясь на руку мужчины, я соскользнул с седла.

— Рана еще дает себя знать, — пояснил я ему. Через невысокую дверь мы вошли в длинный, темный, с низким потолком, зал. В глубине ярко пылал огонь очага.

— Джон! Джонланг!

Она была так добра! Она не стала, как нянька, настаивать, чтобы я тут же отправлялся в кровать, на покой, нет, она поставила кресло, в котором можно было полулежать, обложившись подушками и укрывшись пледом, пододвинула его к очагу, но так, чтобы обращено оно было к окну, и, когда я наконец лег, блаженно расслабившись, ничего не спросила, а просто села рядом, спокойная и милая, и завела речь о самых простых вещах: о том, как я добрался и как добиралась она, о набеге, о Фрайсе, о том, что когда-то здесь жила королева Альвина…

Глаза у меня слипались; последнее, что я увидел, была темноволосая голова Дорны на фоне маленьких оконных створок, за которыми ветви сосен мягко раскачивались в небесной сини.

Урывками сознание возвращалось ко мне. В зале стояли сумерки. То, что я лежу в кресле, плед и подушки, сама комната казались незнакомыми и странными, но сидевшая у окна женщина повернула ко мне, уже совсем скрытое тенью лицо, безупречная в своей юной прелести.

— Дорна!

— Да, Джон?

— Сколько прошло времени?

— Не знаю… Вы спали очень спокойно.

— Да, не слишком-то любезно со стороны гостя…

— Не будем об этом! Поговорим о другом… Скажите, вы хорошо выспались?

— Прекрасно.

— И вы готовы выслушать мое объяснение? Или потом? Времени у нас предостаточно.

— Что же нуждается в объяснении?

— То, зачем я просила вас приехать… Вы поступили великодушно!

— И зачем же вы просили меня, Дорна?

— Потому что, расставаясь, мы причинили друг другу боль. Зачем нам и дальше жить с этими ранами? Я подумала, что если бы мы спокойно и терпеливо постарались понять друг друга, то больше не боялись бы встреч и раны были бы залечены. Было время, когда одна только мысль о вас причиняла мне жгучую боль, и я всячески стремилась избегать встреч с вами, но это прошло… И заслуга тут отчасти принадлежит Стеллине. Так что вы ее должник, да и я тоже. Я рассказала ей о вас, и после того, как мы встретились на «Плавучей выставке» в Доринге, она посоветовала рассказать брату о ваших чувствах, ведь он ваш самый близкий друг. И он поехал к вам, как только узнал от меня все…

Она резко умолкла, потом спросила:

— Что с вами? Вы так бледны!

— Продолжайте, Дорна. Со мной все в порядке.

— А Стеллина? Что ж, она добрая и мудрая… иногда даже слишком мудрая! Она считает, что каждый, кого любили и добивались, но кто по какой-то причине не смог ответить взаимностью, в долгу перед тем, кто любил его, и должен сполна искупить свой долг — так, чтобы между ними обоими не оставалось никаких тайн и недомолвок. И еще она говорит, что только жестокая женщина будет неискренна в отношениях с мужчиной, который хотел, чтобы она стала его женой, или просто желал ее. И при этом она имела в виду меня! А в первом случае — нас обоих! Так пусть настанет для нас час воздаяния, Джон. Не знаю, чем все это может закончиться, но отчего не попробовать?

Внезапный страх перед чересчур откровенным разговором всколыхнул во мне все былые мучительные сомнения. Лицо Дорны в тени было почти не видно, но я чувствовал на себе взгляд ее ярко горящих, глубоко озабоченных глаз.

— Думаю, что попробовать стоит, — ответил я наконец.

— Мы должны быть честными и откровенными и ничего не скрывать друг от друга. Мы не должны молчать, щадя чувства другого.

Она опустила голову, затем резко выпрямилась.

— Я расскажу вам все без утайки! — воскликнула она. — За этим-то я и просила вас приехать.

— И за этим вы прислали на перевал записку?

— Да. Она причинила вам боль?

— Я испугался, Дорна.

— Чего, Джон?

— Того, что мои чувства к вам могут пробудиться с новой силой.

— Быть может, и я хочу удержать вас, но не настолько, Джонланг. Пожалуй, я догадывалась, что записка встревожит вас и заставит теряться в догадках. Но вряд ли я могла быть до такой степени жестока. Я полагала, что смогу поправить все позже.

— Дорна, объясните, что вы имели в виду, сказав: «Я хочу удержать вас, но не настолько».

— Я сама не до конца понимаю себя. Во мне до сих пор живо одно чувство, от которого я никак не могу избавиться. И я стараюсь сделать так, чтобы оно не руководило мной. Вы — мой, Джонланг, и я хочу, чтобы мой Джонланг желал одну лишь меня и лишь на мне одной хотел жениться. И я внутренне осуждаю его, когда он любит других женщин. Сама я не желаю его близости, хотя оставляю за собой право на свободу чувств. Но рядом существует и еще одно, не менее сильное стремление: мне хочется, чтобы он был счастлив и доволен жизнью. Если другая женщина, действительно достойная его, может доставить ему счастье, я не могу на это сердиться.

Неужели она хотела побольше узнать о Наттане? Но сердце мое молчало об этом. Были ли мы счастливы с Наттаной — наше дело и должно остаться между нами.

И все же Дорна соблюдала предложенное правило — быть откровенными до конца. Я остро ощущал, сколь сильно ее желание говорить искренне, и это значило больше, чем то, что именно она говорила. В ответ, если она пожелает, я расскажу ей о своих чувствах… Когда сам хорошенько разберусь в них.

Мы долго молчали. Небо за окном отливало стальной синевой, и переплет окна, ветка за ним, лицо Дорны медленно погружались во тьму…

— Что еще вы хотите сказать мне? — спросила она.

— Пока ничего, Дорна. У вас было время обдумать все заранее, а я еще до сих пор не совсем пришел в себя.

— Отлично. Обдумаете во сне… Вы пройдете к себе в комнату или поужинаете с нами?

— Пожалуй, я поужинаю с вами.

— Общество будет небольшое: Тор, Донара и я. Тор заехал на несколько дней. Он был в столице, когда узнал о набеге, и тут же поспешил сюда, приехав вчера вечером. Он знает, что мы с вами встретились, чтобы не спеша поговорить по душам. Это вызвало у него сложные чувства, но победило желание, чтобы мы смогли до конца объясниться. Он будет рад вам, ведь вы спасли два самых дорогих для него существа. — Она звонко рассмеялась: — Кстати, вы знаете, что я жду ребенка?

— Дорн писал мне.

— Я стала другой, очень реальной, хотя пока еще плохо знаю себя, новую… Вы рады, что у меня будет ребенок?

— Да, потому что не хочу, чтобы вы когда-нибудь исчезли бесследно.

— Я не исчезну… из-за вас, Джон! Я так рада, так рада.

Темной тенью она поднялась и подошла к очагу. Красноватый отблеск огня высветил ее профиль, на губах блуждала довольная, задумчивая улыбка.

— Я думаю, сможем ли мы так же мирно беседовать днем?.. И все-таки мы понимаем друг друга! — произнесла она счастливым голосом.

Комната, куда меня провели, была расположена в юго-западном крыле дома, на втором этаже. На южной стороне была дверь на веранду и два окна, еще одно выходило на запад. Снаружи стояла уже такая тьма, что невозможно было различить ничего, кроме древесных крон, слившихся в одно черное пятно, и усыпанного звездами неба. В комнате стоял слабый, казалось не выветрившийся с давних времен, запах кедра и недавний, свежий запах фиалок.

Перед ужином Донара, молодая женщина лет тридцати пяти, спутница, подруга и одновременно камеристка Дорны, пыталась выказать свою благодарность мне, спасшему ее от такой страшной опасности. Наконец, к моему облегчению, с комплиментами было покончено.

Трудно было представить себе более видную пару, чем Тор и Дорна. Он превосходил ее красотою, безупречными пропорциями лица и фигуры, благородством черт, умом, ярко светящимся в его ясных глазах, силой и мягким изяществом каждого движения. Трудно было отвести глаза от его безупречно вылепленного лица и невозможно не удивиться, что он затмевает Дорну. Когда, налюбовавшись королем, я повернулся к ней, она в ответ улыбнулась мне, словно польщенная. Видя их вместе, я почувствовал, как никогда, отчетливо, сколь необычные узы связывают эту пару. Дорна сама выбрала себе супруга, а скоро их в семье будет уже трое.

Тор заговорил о набеге, и я повторил свой рассказ от начала до конца. Теперь, неделю спустя, он виделся мне более связно и детально. Тор много расспрашивал, как осуществлялось наблюдение и, в частности, о наших походах за дровами. Я рассказал о случае, когда слышал выстрел, и как мы боялись спускаться в те леса.

— Я хорошо знал Дона, — сказал Тор. — Риск этот может показаться неоправданным, но, я думаю, ему казалось, что вылазки пойдут на пользу дозорным, которые проводят часы за часами, сосредоточившись лишь на одном. Для него опасность имела иной смысл, чем для большинства людей. Она влекла его, как некоторых влечет игра, опасность обостряла его восприятие, требуя напряжения сил и мысли.

Наконец мой рассказ дошел до ночи, когда произошел набег. Я рассказал о появлении Дона и о том, как непривычно было видеть его таким уставшим. Дорна вмешалась, сказав, что всю ночь накануне он не спал, наблюдая за ущельем Доринг, еще до полудня спустился в долину, перехватив их караван на пути к Хисам, проехал вместе с ними до Верхней усадьбы, пробыл там буквально несколько минут и снова отправился в ущелье Ваба.

Продолжив свою историю, я рассказал, как после того, как все уже легли спать, я вышел и увидел на залитом лунным светом снегу движущуюся фигуру и почти одновременно услышал выстрел. Тор спросил, где я в этот момент находился.

— Рядом с хижиной.

— Почему же вы не вернулись в укрытие?

— Я даже не подумал об этом. Первой моей мыслью было разбудить Дона.

— И что потом?

— Вернуться, чтобы отстреливаться. Дон подоспел тут же.

— Но вы могли бы укрыться.

— Да, хижина была всего в нескольких ярдах. Но это не принесло бы никакой пользы. С той стороны, откуда стреляли, не было окон.

— Стало быть, вас легко могли загнать внутрь и окружить.

— Да, стоило только зайти в сторожку. Мне это даже не пришло в голову. Потом Дон приказал бежать к краю провала, к тому месту, где мы обычно спускались.

— Значит, у вас не было иного выбора, кроме как запереться в сторожке или бежать через открытое пространство?

— Мы могли забежать в сторожку и подняться с той стороны или прямо бежать вниз, в долину, но я тогда не сообразил.

— Если бы вы спустились в долину, вас могли бы настичь люди, убившие Самера?

— Могли бы.

— А если бы удалось подняться наверх?

— Тогда мы ушли бы от них, уверен. Там был крутой выступ, он бы нас прикрыл. Но что толку? Тогда нам пришлось бы спускаться самым окольным путем и мы не успели бы никого предупредить.

— А был ли еще выход из лощины, где вы находились? — спросила Дорна.

— Да, был.

— Кажется мне, — сказал Тор, — что у вас с Доном был очень неплохой шанс спастись наверняка, но вы выбрали опасный, рискованный путь, чтобы успеть.

— Дон мог бы и догадаться, все взвесив, но не я. У меня не было никаких сомнений в том, что нам следует делать. Дон отдал приказ, и я его выполнил.

— Это был истинный подвиг, — сказал Тор.

— В этом и состояла наша задача. Они помешали нам дать сигнал. Надо было придумать, как выйти из такого положения.

Смерть Дона обходили молчанием. Зато все расспрашивали о подробностях моего бегства, и я рассказал им как мог о себе и о стойкости и сообразительности Фэка.

Скоро разговор зашел о мерах, предпринятых лордом Дорном. Он немедля отправился вместе с Эккли во Дворец, а затем — к графу фон Биббербаху, хотя было уже поздно.

— Мы пошли втроем, — сказал Тор. — Граф попросил отсрочки и расследования. Он был в крайнем замешательстве, когда Эккли показал ему найденную у убитого горца карточку. Лорд Дорн, со своей стороны, сказал, что об отсрочке не может идти и речи, поскольку в опасности не только королева, но и все жители долины… Известие о том, что королева в опасности, произвело на графа глубокое впечатление, и он даже не нашелся что ответить. Мы сказали, что гарнизоны будут поставлены в течение ближайших дней. Граф ответил, что не знает, какие последствия это может повлечь. Единственное, что он мог сделать, — это известить свое правительство. Будут предприняты все меры к наказанию виновных, хотя потери имелись с обеих сторон. Вооруженные дозоры на перевале — несомненная провокация, к тому же они ставили под сомнение эффективность германской полиции. Если перевал был бы свободен, кто знает, как могли развернуться события. Кроме того, дозорные на перевале даже не являются военными… Словом, он изо всех сил старался вывернуться. Чего ждать дальше — не знаю.

Тор снова взглянул на Дорну:

— Впрочем, я в любом случае пробуду здесь день-два, не больше. Потом хочу вернуться в столицу… Мы могли бы поехать вместе с Лангом. Лорд Дорн хочет видеть его.

Дорна беспокойно пошевелилась.

Из гостиной мы перешли в залу с низким потолком. На полках вдоль стен ярдами расположились книги, некоторые из них явно очень старые. Возле большого камина стояло продолговатое старинное кресло из темного дерева.

Дорна села в него, вытянувшись и со вздохом облегчения заложив руки за голову. Беременность пока не слишком заметно отразилась на ее фигуре. Сияние ее красоты сейчас не могла затмить даже красота Тора. Волосы мягкими волнами обрамляли скулы. Длинные черные ресницы отбрасывали тени. Лицо лучилось довольством и покоем. Губы были полусомкнуты, словно в мирной улыбке. Они стали сочнее и словно ждали поцелуев, уже зная их вкус, и вместе с тем невинные.

Тор подошел и встал рядом с ней, улыбаясь.

— Кресло Альвины, — сказал он тоном, в котором слышалась едва уловимая, добродушная ирония.

— Я хочу, чтобы мой ребенок был другим, — ответила Дорна, угадав его намек. — Пока он мой. Потом можете делать с ним что хотите. Я люблю думать об Альвине и поступать так, как могла бы поступить она. Это единственная великая женщина, когда-либо жившая в нашей стране.

— Более великая, чем любой король, — ласково заметил Тор.

— Не любой… Однако, Тор, я отставать не хочу.

За разговором они забыли обо мне. Обратившись к книжным полкам, я прошел в дальний конец залы и наугад взял с полки книгу, но голоса говорящих все равно доносились до меня. Они вели между собой негромкий спор, начатый, как видно, еще раньше. Как я понял, король хотел, чтобы Дорна провела рядом с ним еще несколько месяцев, прежде всего потому, что он должен быть в столице в связи с политическими обстоятельствами…

Я пытался отвлечься чтением.

Голоса зазвучали тише.

Любопытство заставило меня взглянуть в их сторону. Дорна поднялась, и теперь оба стояли возле очага. Рука Тора, лежавшая на плече жены, соскользнула, коснувшись ее бедра. Она быстро подняла на него глаза и чуть склонилась к нему.

Меня защищала надежная броня. Любой клинок не оставил бы на ней даже царапины, но иногда в ней возникала щель, и тогда острие вонзалось глубоко.

В своей тихой комнате, пахнущей кедром и фиалками, я спал долго и крепко. Проснулся я оттого, что мне смутно привиделась Наттана; словно поселившись где-то в глубинах памяти, она старалась утвердиться в моих мыслях, сейчас обращенных к другой. Утренняя свежесть дохнула на меня прохладой, когда я вышел на веранду, застекленной галереей протянувшуюся по всей длине дома и разделенную на ряд выступов-«фонарей».

Дорна прислала сказать, что появится не раньше полудня. Тор уехал охотиться, и мы позавтракали вдвоем с Донарой. Она не была «одной из них» — то есть обитательницей болот, — но тесное родство связывало ее с несколькими семьями, жившими неподалеку от Острова Дорн. Овдовев и после смерти единственного ребенка Донара оставила усадьбу мужа, о которой было кому позаботиться, найдя для себя новый интерес в жизни — Дорну, которую она знала с детства.

Прогулка оказалась столь утомительной, что я скоро вернулся, впрочем успев составить представление об окрестностях охотничьего домика. За домиком, отделенная от него густой сосновой рощей и окруженная со всех сторон крутыми скалистыми склонами, была выемка площадью акров в пять, где разместилась крошечная копия поместья. В конце ее, под утесистым навесом, был небольшой пруд, его питал ручей, каскадами ниспадавший из узкой расселины.

Вернувшись, я решил дожидаться Дорну в зале, где мы провели вчерашний вечер, избегая, однако, садиться в кресло королевы Альвины и ее — Дорны.

Наконец она появилась и направилась ко мне, ступая, как всегда, легко, мягким и пружинистым, как у пантеры, шагом. Лицо ее сияло какой-то новой красотой, впрочем как будто уже давно знакомой и любимой.

— Такая чудесная погода, не хочется быть в комнате, — сказала она. — Давайте найдем другое место. Можно захватить пледы и посидеть где-нибудь на солнышке.

Место, которое она имела в виду, находилось в восточном конце веранды. Солнце стояло над густыми верхушками сосен, чей резкий запах освежал воздух. Мы устроились поудобнее, полулежа в двух шезлонгах будто на палубе парохода. Солнце светило ярко, согревая нас своим ласковым теплом. Прямая линия горизонта открывалась взгляду.

— Здесь мы с вами как двое раненых на поправке, — сказала Дорна. — Будем говорить или помолчим?

— Будем говорить, — ответил я. — Впрочем, разве это важно?

— Для меня сейчас — нет, но если мы упустим такую возможность, то как бы нам потом не пожалеть. Впереди у каждого из нас долгая жизнь. И мы оба станем счастливей, если по-настоящему узнаем друг друга… Вам не кажется?

— Я хотел бы знать одну вещь, Дорна. Почему вы, и ваш брат, и даже Наттана предупреждали меня, чтобы я не влюблялся в островитянок и не давал им повода влюбляться в себя? Что было, по-вашему, со мной не в порядке?

— Я догадывалась, что вы спросите меня об этом!.. Не могу говорить за них, и саму себя-то я не до конца понимаю… — Она прижала ладони к лицу. — Мне кажется, вам будет больно это слышать.

— Вряд ли вы сможете причинить мне боль тем, что думали обо мне когда-то.

— Вы позволите, я вернусь к тому, что было в самом начале? — спросила Дорна. — И пожалуйста, простите меня… Когда брат вернулся из Америки, он часто рассказывал о вас. Из его слов складывался довольно расплывчатый образ, и все же…

Она замолчала.

— И я оказался не таким, Дорна?

— И таким, и не таким… Я уже начинала думать о замужестве, и я надеялась, полагала, что это может быть выход… Случалось, я повсюду искала путей вырваться.

— Когда же я приехал, выяснилось, что такой выход вас не устраивает? Вы были разочарованы?

— Да, но это не ваша вина… И все же меня влекло к вам. Правда! Когда вы касались моей руки там, на башне, это волновало меня… я была очень тронута и хотела поведать вам свои самые сокровенные чувства, рассказать об алии, связывающей меня с Островом… обо всем.

— И я был тронут.

— Ах, я знаю! Если бы это было не так… впрочем, не важно.

Она снова умолкла.

— Как я могу?! — вдруг воскликнула она, закрывая руками. — Я обязана вам жизнью! Как я могу быть такой жестокой? И вы были ранены из-за меня!

— И все же — я очень разочаровал вас, Дорна, признайтесь. Ответьте мне. Вы не причините мне боли…

— У вас не было никакой цели, вы были сгустком чувств. Я видела, что вы недостаточно сильны, чтобы сделать женщину счастливой, и мне казалось, что и у вас самого жизнь сложится несчастливо. Я боялась, вы захотите, чтобы кто-то из наших женщин ответил вам взаимностью, и что никто не разделит ваших чувств… Теперь я все сказала вам.

Я рассмеялся и подумал о Наттане. Мелькнула лишь мимолетная мысль и о самой Дорне.

— Почему же не было цели? Потому лишь, что я не знал, что такое алия, как вы ее понимаете?

— Да, именно. До вашего приезда мне просто не могло прийти в голову, что вы не знаете, что это такое. Я думала, алия — естественное чувство каждого… Но и это не все! Дядя и брат — натуры более тонкие, чем я. Для них действительно ничего не значило, что ваши действия направлены против них, зато для меня — значило очень много! Мне виделись сонмища людей, у которых нет своего дела, нет иной цели, кроме неуемного, слепого желания менять все вокруг, я представляла, как эти орды обрушиваются на мою страну, и… хотя и среди подобных людей встречаются очень привлекательные, видела, как вы отравляете все вокруг себя… Я почти ненавидела вас, Джон, и часто сердилась и жаждала мести…

— Вы никогда не показывали этого, Дорна.

— Спасибо за ваши слова. Временами чувства эти были очень сильны… Мне хотелось сделать вам больно, изменить вас, а если бы это не удалось, отравить по крайней мере одного врага… Однако не думайте, что меня не тянуло к вам, Джон, — добавила она.

Замечание Дорны вновь разбередило сожаление об утраченных возможностях.

— Но почему я ничего не замечал?

— Спросите себя, Джонланг. Я чувствовала и давала это понять, пожалуй даже слишком.

— Когда, Дорна?

— Да во время всего нашего путешествия на «Болотной утке»!

— Но ведь тогда мы были счастливы, разве нет?

— О, это был дивный сон. Такой прекрасный!

— Я помню одну минуту, когда я подумал, что вы можете… — Голос мой прервался.

— Почему вы не поцеловали меня? — требовательно спросила она. — Вы могли это сделать… Я так прихорашивалась.

Утраченная возможность, вечное угрызение — вдвойне невыносимое, поскольку сама Дорна обвиняла меня!

— «Сгусток чувств», как вы сами выразились, Дорна.

— Но не только. Вы думали, что это будет нехорошо!

— Я думал… да, вы правы.

Дорна коротко, горько рассмеялась:

— Вы могли поцеловать меня. Вы могли пойти дальше и обнять меня, все к тому шло. Меня завораживали ваши руки. У большинства наших мужчин руки крупные, широкие и загрубевшие от работы. А у вас — узкая ладонь, тонкие, но сильные пальцы. Ах, Джон!.. Но меня не просто влекло к вам. Я чувствовала себя несчастной, жалкой! Я понимала, что сама склоняю вас сделать именно то, против чего вас остерегала, и я без конца винила себя. И все же меня ни на минуту не покидал соблазн быть для вас желанной, подчинить вас себе — и отравить врага.

— Но все выглядело так естественно, Дорна, казалось, что мы оба счастливы…

— И в то же время я желала вашей близости. Думаю, если бы я позволила вам поцеловать, обнять меня, то… Я сказала, что вы действовали на меня завораживающе. И это правда в какой-то мере. Но я была девственницей, Джонланг.

— Мы оба были невинны, Дорна.

— Про себя я благодарила вас, что вы все же не поцеловали меня и не стали устраивать сцен. Вы были правы, это я ошибалась. Мы ничего не добились бы, возбуждая наши чувства и останавливаясь на краю. Ведь остановиться пришлось бы, вы сами знаете.

— Вы хотите сказать, что остановили бы меня.

— Вы сами сдержались бы, Джонланг, дорогой.

Я предпочитал думать, что пошел бы до конца, и все же Дорна была права.

— Другие мужчины целовали меня и держали мою руку в своей, как вы, так что отчего бы вам было не поцеловать меня? Иногда поцелуй — это яд. Даже если чувства ваши не слишком глубоки, они меняют ваши внутренние ценности, ваши взгляды… Но для вас этот эпизод мог значить больше, чем для меня. Я это знала. А вы поступили мудро…

— То была не мудрость, а слабость!

— В конце концов — мудрость. Ведь вы не страдали, когда уехали с Острова, правда?

— Нет, Дорна.

— А могли бы, если бы мы целовались и обнимались, — словом, немного поиграли бы в любовь, и этим все кончилось!

— Это было бы прекрасно, Дорна!

— Само по себе — да. Это всегда прекрасно, но потом, когда затрагиваются чувства, у человека появляются желания, которые он не может удовлетворить, а это уже неразумно. Ваши же чувства затронуты не были.

— И ваши — тоже! — сказал я.

— О да, конечно. Но вы все-таки преодолели свое желание, не правда ли?

— Отчасти… Вспомните, ведь вы сами предостерегали меня. Я не думал о вас как о своей будущей жене… по крайней мере тогда… Вы едва ли не приказали оставить вас.

— Не совсем так…

— Но как же должен вести себя мужчина?! — воскликнул я.

— Не принимать слишком всерьез никаких уверений женщины, если он действительно ее хочет. Мужчина никогда не завоюет женщину, если будет постоянно считаться с ее желаниями, Джонланг. Такого рода обхождение скоро надоедает нам.

— Как легко совершать ошибки, Дорна! Мужчина должен знать, с какими жизненно важными желаниями женщины ему следует считаться, а когда ему следует идти ей наперекор, если она этого втайне хочет. И это при том, что она выражает и те и другие совершенно одинаково.

— Мы хотим от мужчины большего, чем обычная проницательность, Джонланг, и сердимся, когда этого не находим, но мы страдаем не меньше, настаивая или не настаивая на своих желаниях, чем вы, когда вам не удается угадать, чего мы хотим в действительности.

— Однако, как мы мудры, когда все уже позади!

— Но вот одного, — начала Дорна, словно сомневаясь, говорить ей это или нет, — одного я никогда не могла до конца понять. Вы хотели жениться на мне, я знаю. Такова была ваша цель, верно?

— О да, Дорна.

— Вы знали, как ненавистна мне мысль о том, чтобы Островитяния подстраивалась под чужой образ жизни. И это мое желание вы поддерживали в ущерб собственным интересам. Ради меня вы пожертвовали своей алией. Когда вы сказали, что не прилагаете никаких усилий, чтобы найти для себя место, создать себе алию, которую я могла бы разделить с вами, я не могла этого понять. Вы лишили вашу анию самого главного, в чем она нуждалась. И я до сих пор пытаюсь понять; мне это трудно, потому что у нас алия для каждого — высшее благо, основа жизни, тогда как то, что заменяет алию в вашей стране, отнюдь не высшее благо и постоянно меняется. Подумайте только, как выглядит в глазах островитянки мужчина, который собирается жениться на ней и в то же время сам лишает себя всех прав!..

— Но вам была ненавистна и та алия, во имя которой я мог бы трудиться.

— Да, конечно, и все же это было бы лучше, чем ничего. Она поддержала бы во мне анию, а без нее все было впустую. Джонланг, я помню ту минуту, когда вы открылись мне. Мы шли тогда на веслах… Потом я плакала, горько плакала. И в то же время я торжествовала: по крайней мере один враг был обезоружен. Я была тронута до глубины души… И неужели вам до сих пор не ясно: именно тогда, когда мне больше всего хотелось простых, недвусмысленных отношений, вы сами все спутали своим ужасным поступком… впрочем, теперь я лучше его понимаю. Наши жизни безнадежно расходились все дальше и дальше. Но ваша ошибка состояла в том, что вы пытались угодить мне, вместо того чтобы трудиться, отвоевывая место в жизни для меня. Если бы я хотела выйти за вас, что я бы предложила, как вы думаете?.. По-моему, двух мнений быть не может.

— Вы очаровательны, Дорна. Слушая вас, я чувствую, что вы во всем правы, хотя у меня появляются и возражения. Но только я собираюсь их высказать тут же все забываю.

— Каждый из нас старается понять логику другого, но образ мыслей, глубоко укоренившийся в нас обоих, мешает нам понять чужой ход мыслей до конца.

Она взглянула на меня, слегка запрокинув голову, словно ожидая подтверждения, и я кивнул. Дорна улыбнулась, затем выражение ее лица изменилось; подперев щеку, она поставила локоть на ладонь, лежавшую на подлокотнике кресла. Руки ее отличались от таких знакомых мне маленьких, чувственных рук Наттаны. Я поспешил отвести глаза.

— Позвольте сделать вам упрек, — сказала Дорна, покачивая головой.

— Разумеется!

— Ах, Джон, позвольте мне сказать вам это, пожалуйста. Когда вы приехали прошлой весной, я была расстроена, совершенно подавлена. Я очень много думала о вас. Признаюсь: я ездила к Ронанам, чтобы не видеть вас, чтобы снова не проникнуться к вам привязанностью, которая могла бы смутить мой душевный покой… Ах, мой душевный покой! Моя безмятежность! Я просила вас беречь их, и вы исполнили просьбу, но я же почти открыто предлагала вам нарушить их! Вы томились по мне, но, поверьте, быстро надоедает, когда кто-то постоянно и страстно желает вас, даже если все это выглядит изысканно и красиво. Вы так заботились обо мне, были так нежны. Но ведь скучно, когда человек все время безупречно тактичен.

Помните тот вечер, когда вы отвозили меня к Ронанам? Я хотела уехать одна, но вы настояли и отправились меня провожать. Это взволновало меня. Я и хотела, и не хотела этого. Тогда, на ступенях, когда мы в темноте искали лодку, я, пользуясь вашим словом, — я почти «любила» вас. Я действительно любила вас! Это была наша ночь, наш час. Мы отплыли, и я сказала: «Бедные Ронаны!» Почему вы не увезли меня тогда куда-нибудь? Неужели вы не видели, что всякий раз, как вы проявляли решительность, я становилась кроткой и подчинялась вам? Помните, как я не хотела, чтобы вы сходили на берег? А ведь я боялась, что могу позволить себе какую-нибудь дикую выходку! И все же, когда вы сошли, я не противилась. И что же вы сказали?.. Что единственное, чего вы желаете мне, — это мирных радостей. Вы сами ничего не захотели! И если вы скажете, что это не так, я вам не поверю. Если мужчина желает женщину, он хочет, чтобы и она желала его, и ему безразлично ее спокойствие! Вы спросили, не помешал ли ваш приезд моей спокойной жизни. И про себя надеялись, что помешал. И скажи я «да», это тронуло, это взволновало бы вас! Да, да, Джонланг, и мне хотелось сказать «да». Конечно, я стремилась отдалить вас от себя, но это, увы, оказалось так несложно. Почему вы даже не постарались добиться меня? А ведь я давала вам такую возможность — дважды! Я дважды спрашивала, что вы хотите от меня услышать. Вы не настаивали, хотя я прекрасно понимала, чего вам хочется. А вы… вы были сама тактичность, сама нежность! Вы спросили, рада ли я видеть вас на Острове. Вдумайтесь хорошенько! Не завоевать меня, а лишь угодить мне — вот чего вы хотели. Полагаю, вы могли и не знать, чего вам действительно хочется, иначе бы не боялись причинить мне боль.

— Я хотел, чтобы вы стали моей женой! — воскликнул я. — Я думал сказать вам об этом, но мне не хотелось делать вам больно. Я знал, что вы мучитесь, и не хотел усугублять ваши страдания. Вы просили… предупреждали меня.

Она снова наклонилась вперед:

— Что вы имеете в виду, говоря, что хотели жениться на мне? Скажите, не бойтесь. Это не будет для меня ударом.

Я молчал.

— Вы хотели обладать мною?

— Да, Дорна.

— Чего вы хотели еще?

— Жить, никогда не разлучаясь с вами.

Она нервно сжала руки:

— И вы хотели, чтобы я стала матерью ваших детей?

— Да, Дорна, — ответил я не раздумывая.

— И тогда вы тоже думали об этом?

— Нет! — крикнул я. Вопрос Дорны рассердил меня. — Я любил вас. Я желал вас. Я полюбил бы и наших детей, но тогда мысль о них просто не пришла мне в голову, да и почему я должен был обязательно думать об этом? Все было так прекрасно, так ново, так полно жизни!.. Ваш вопрос напоминает что-то вроде экзамена, которому вы, островитяне, подвергаете друг друга. У нас любовь уже подразумевает радость отцовских или материнских чувств. Она вырастает с ходом времени, с ростом любви. Мы не думаем о детях заранее!

— Да, — сказала Дорна, — не думаете, а мы — думаем. Эта мысль всегда с нами, потому что нет ничего прекраснее, чем, глядя на человека, всем своим существом ощущать, что «именно этот человек, такой не похожий на меня, объединив свои усилия с моими, может дать начало новой жизни».

Я смутно ощутил, что же это действительно за чувство, и уже не взялся бы отстаивать «любовь» в сравнении с анией.

— Не думайте, что ваша «любовь» так уж замечательна, Джон. Приятно ни о чем не думать заранее, знать, что для тебя в данный момент хорошо, и стараться не упустить свое благо, быть уверенным в своем счастье, зная — что бы ни случилось, ему ничто не угрожает. Мы тоже умеем наслаждаться минутой. И ничего не теряем оттого, что в глубине души предчувствуем естественные последствия наших желаний.

— О, я понимаю — хотя, вероятно, лишь отчасти, поскольку я не островитянин, — и все же не могу до конца поверить человеку, утверждающему, что он знал нечто большее, чем «любовь» в том смысле, в каком мы ее знаем.

— Большее? — переспросила Дорна. — Разве я сказала что ания больше любви? Просто таков наш путь. У вас он — свой. Быть может, именно ваши чувства сильнее, поскольку проще, ближе к животным и менее продуманы… Не знаю и не слишком забочусь об этом. И то и другое равно прекрасно. Ваша любовь была чудом, которое вы мне подарили. Были и другие мужчины… Они видели во мне будущую мать своих детей, я это знаю, но их ания была мне скучна и вовсе не так прекрасна, как ваше чувство. Я понимаю, насколько оно выше простой апии.

За мгновение до этого все старые обиды и боль неудовлетворенности вернулись и пронеслись, как порыв жаркого летнего ветра. Я попросту устал и думал о том, как хорошо сидеть на прогретой солнцем веранде и говорить с Дорной.

— Вы так добры, — сказал я. — В глубине души я все время чувствовал, что вам доступно совершенство, несмотря на все различия и преграды.

— Значит, я — совершенство? — мягко спросила она.

— Абсолютное совершенство, Дорна…

Закрыв глаза, я слушал, как словно издали доносится ее голос.

— Вы достаточно натерпелись от меня, дорогой Джонланг. После ленча я расскажу вам о себе. А пока пойду взгляну, что там на кухне.

И действительно, беседа наша возобновилась лишь после ленча. Примерно на час мы разошлись по своим комнатам, и я, как настоящий инвалид, даже вздремнул немного. Мы встретились вновь в уставленной книгами зале с низким потолком: поднялся туман, и на веранде стало холодно и неуютно.

— Итак, хотите ли вы, чтобы я рассказала вам о себе, Джонланг? — спросила Дорна, когда мы удобно расположились возле камина; Дорна — в кресле королевы Альвины.

— Да, Дорна.

— Во-первых, — начала она, — позвольте сделать вам еще один упрек.

— Смелее, Дорна.

— Это насчет вашей «Истории».

— И в чем же я виноват?

— Вы были довольны помощью Мораны?

— Конечно.

— Однако пытались внушить мне мысль, что предпочли бы мою помощь.

— Я был бы счастлив, если бы вы помогли мне.

— Почему?

— Чтобы работать с вами рядом!

— А разве вам не хотелось, чтобы «История» сыграла какую-то определенную роль?

— Разумеется.

— Так могла ли я помочь вам? Ведь я принадлежу к другой партии, я — ваша противница.

— Уверен, что вы не прибегли бы к нечистой игре.

— Уверены? Не знаю, но помогать бы я вам не стала… Почему вы изменили решение превратить «Историю» в воинствующий документ и смягчили тон?

— Вы хотите сказать, что она — недостаточно сильный аргумент в пользу установления торговых отношений?

— Весьма слабый! Уверена, что Морана никогда не пыталась повлиять на ваш замысел — сделать из «Истории» документ воинствующий, — но ее гораздо меньше интересовала ваша убедительность, чем красота вашего стиля. И вы прониклись тем же настроем. Кое-где в книге сохранились следы первоначального замысла, но они словно островки, полузатопленные мощным приливом. В конечном счете все, что осталось, — это сухой отчет о вашей стране, никого ни в чем не убеждающий. Я ожидала серьезных доводов в пользу развития внешней торговли.

— Вам было интересно, Дорна?

— О да, написано простым, доступным, хорошим языком — в остальном же ни то ни се. Я была разочарована.

— Жаль…

Критика Дорны была неотразима.

— Попробуйте еще раз, Джонланг, стараясь при этом быть беспристрастным.

Я хотел сказать, что покончил с подобными вещами.

— Если желаете знать, мне нравилось, что Морана помогает вам… Я никак не могла удержаться от мысли, что, встреть вы ее раньше меня, «полюбили» бы ее и она, конечно, обращалась бы с вами куда лучше…

— Вы были ко мне справедливы.

— Но она не увлеклась бы вами так, как я…

Сердце у меня замерло. Мы старательно избегали глядеть друг на друга.

— Я чувствовал, что вы увлечены мной, но никогда не предполагал, что настолько.

— Мне не хотелось бы воскрешать в вас какие-либо надежды… — сказала она, помолчав.

— Воскрешать уже нечего.

— Не будьте столь самоуверенны, — резко ответила Дорна. — Я тоже немного с этим знакома.

Я поклонился, но промолчал.

Они сидела опустив голову, очень тихо и, казалось, внимательно разглядывала свои руки, но взор скользил мимо.

Румянец медленно проступал на ее щеках. Потом она резко вскинула голову, глаза ее горели.

— Когда вы приехали весной, я знала, что вы «любите» меня… по крайней мере я думала, что это так. Я знала, что это не апия, но мне и не хотелось иных, более глубоких чувств. И еще мне было жаль вас. Ведь я ощущала себя предательницей. Однако к жалости примешивалось и еще нечто. Не ания, нет. По отношению к вам я никогда ее не чувствовала.

Она сжала руки так, что костяшки пальцев побелели…

— Ах, правда в том, что я хотела, чтобы вы пробудили во мне это чувство! А вы только и думали, как бы развлечь меня. Мне хотелось касаться вашего ясного, открытого лица, целовать ваши честные, удивленные, растерянные глаза! Мне нравилось все, что было связано с вами. И я вовсе не боялась вас, я боялась себя самой.

Помните, как мы поднимались на башню? В тот день я поняла, что никогда не смогу покинуть наш Остров. Я любила вас и Остров одинаково сильно. Вы предложили способ, как избежать разлуки с родными местами. Ваша скромность, мягкость, готовность последовать за мной, каким бы человеком я ни оказалась, лишили меня твердости… и заставили поступить именно так.

Я думала о том, как прекрасен Остров, и уже не в первый раз мне приходила в голову мысль — не могли бы вы стать одним из наших посредников и жить с нами на Острове. Ближайший живет в Эрне, это очень далеко от нас, обитателей западной части болот, и мы нередко подумывали о посреднике, который мог бы жить с нами… Как сейчас помню, вы стояли рядом, такой спокойный, влюбленный, и, казалось, догадывались о моих мыслях.

Я дала вам руку. И подумала: «Да, вот как мне следует поступить. Я не выйду за Тора…» И вдруг все стало так ясно. Вы верили мне, но вы не понимали меня. А мне не хватало веры. Я решила, что принесу вам одни лишь несчастья. И сама я не буду счастлива, вспоминая об упущенных возможностях. Я стану вашей женой лишь потому, что больше всего люблю свой дом. И обреку вас на жалкое положение — быть едва ли не приживалом у Дорнов. Вы были мне слишком дороги и слишком невинны, чтобы так обойтись с вами. Но я хотела вас, Джон, хотела, чтобы вы были моим мужчиной и чтобы вы обладали мной всегда.

Я сказала себе: «Будь я американкой, этого было бы достаточно…» И тогда я отняла свою руку и убежала. Мне хотелось как можно скорее перестать видеть вас — я боялась, что у меня не хватит выдержки и все снова запутается: мысли, чувства. Вы преследовали меня как наваждение… Если бы вы тогда попытались меня удержать — не знаю, что бы случилось. Я могла бы не выдержать и… и осталась бы с вами.

Потом я решила, что со всем покончено и надо продолжать, и вот тогда я вам солгала… Помните? Помните, как я извинялась, что заигрываю с вами? Мои слова больно задели вас, но мне было еще больнее. Так больно всегда преуменьшать пережитое! Но я решила не поддаваться чужому человеку, не дать превратить себя в американку…

И все, все это время я шла по очень тонкому льду, надеясь, что он провалится подо мной, что вы позаботитесь о нас обоих!..

Но вы не сделали этого. И я виновата лишь наполовину. Остальная часть вины — ваша!.. Пусть я ненавидела вас, но вы восхищали меня, поскольку оставались верны себе, верны природе вашей «любви». Эта «любовь» была бескорыстна и именно поэтому потерпела крах. Но и тут вас нельзя винить. Будь ваша любовь эгоистичной, она стала бы жестокой. Для меня оставался один выход: превратить вас в островитянина. Сердцем вы чувствовали, что лишены алии, которая могла бы питать анию во мне, даже если бы ваши чувства обрели гармонию. У вас была возможность. Думаю, вы отчасти догадывались об этом, но упустили ее ради меня. Вы пожертвовали собой ради меня!

Ах, бедный Джон и бедная Дорна, как мы жалки, перед нами нет открытого пути, и мы даже не можем решать, следовать ли по нему или забыть о нем, а вместо этого — такого простого! — вопроса вынуждены толковать неизвестно о чем.

Теперь, когда я узнал, что сердце ее принадлежало мне, чувство утраты стало похоже на то, что испытываешь, когда порываешь с тем, кто еще минуту назад был для тебя самым близким человеком.

— Я не знал, что был почти у цели, Дорна! Как тяжело слышать это сейчас.

— Вы обвиняете меня?

— Нет, себя!

— Но вы не изменили себе.

— Я желал вас и сам же вас потерял.

— Это не самое важное…

— Ах, Дорна! Я мог обладать вами, но теперь этого никогда не произойдет! Мне хочется умереть!.. Я хотел вас, хотел, чтобы вы были моей. Вы словно вонзили нож мне в сердце.

— Пожалуйста, прошу вас, милый, не сердитесь! Вам не должно быть больно, ведь вы уже не хотите меня, как раньше!

Образы прошлого мелькали передо мной: Дорна на «Болотной утке», засучив рукава — на кухне у Ронанов, ее обнаженное тело в воде…

— Я не знаю…

Слова ее едва доходили до меня.

— Мы близки и всегда будем близки друг другу, Джонланг, но наше желание — это всего лишь вспышка страсти, которая погубит нашу дружбу. Скажите откровенно! Вы хотели обладать моим телом. Вы не хотите этого сейчас. Вам нужно от меня что-то другое.

— Почему вы так решили, Дорна? Потому ли, что я еще не оправился от раны, а вы ждете ребенка?

— Вы сами должны ответить себе… Но вспомните — так ли вы хотели меня в последние месяцы, когда жили у Файнов, прежде чем отправиться в горы? Вспомните хорошенько. И разве что-то в вас не переменилось после разговора с братом? Ответьте честно!

— Я снова смирился с жизнью.

— И не забывайте о Наттане.

— Ах, Дорна!

— Я понимаю, это еще не значит, что вы остыли ко мне. Трудно быть однолюбом и хранить верность лишь одному человеку. Я не виню вас. Я понимаю все, и даже то, что вы предложили ей стать вашей женой, вы, с вашими привычками и взглядами, с вашей «любовью», лишенной алии, — даже тогда ваше чувство ко мне могло быть подлинной анией.

— Оно и было ею, мне так кажется. Но жить с Наттаной тоже было хорошо… Неужели я совсем запутался?

— Не думаю.

— Но ания не может умереть!

— Она и не умирает, что-то остается навсегда, как прекрасная картина, ставшая частью вашей жизни.

— Но что превращает ее в эту картину?

— Настрой наших чувств и ума, Джонланг, любое резкое вмешательство или перемена в вашей жизни. Не обязательно связанное с другой женщиной.

— Какие же перемены произошли со мной?

— А разве вы сами не чувствуете, как сильно изменились? С вами произошло немало всего. Теперь у вас есть цель, которой прежде не было.

— У меня нет цели, Дорна.

— Вы уверены? Но вы жили так, словно она у вас была.

— Какая же, по-вашему, цель стояла за моими поступками?

— Цель — выбрать себе определенный образ жизни, перестать быть сгустком чувств. Цели появляются раньше, чем мы осознаем их. Это лишь отчасти — мысли, порожденные нашим умом.

— И все же я не вижу определенной цели в своей жизни.

— Дело серьезней, чем вы полагаете, мой милый Джонланг: ваша бескорыстная любовь дарила себя другим. Вы глядели в лицо смерти, спасая мою жизнь и жизнь моего ребенка.

— Я не понимаю.

— Потерпите, мой дорогой… Теперь вы и я достигли того, что недоступно почти никому из мужчин и женщин, — мы полностью понимаем друг друга.

— Как же все это может сделать мою любовь меньше?

— Не меньше, нет… просто вы перестанете стремиться обладать мною. И про себя я ничего не могу сказать наверняка, как, впрочем, и вы, пока не встретите и не пожелаете кого-нибудь еще.

— Дважды пережить анию, Дорна? Это возможно?

— Да, если в вашу жизнь властно вторгнется что-то новое. То, что случилось, может сделать вас свободным. Ведь вы хотите свободы, не так ли? И оставьте право на свободу мне!

— Разумеется, если не смогу обладать вами.

— Вы никогда не сможете этого.

— Как вы жестоки, Дорна!

— Не отчаивайтесь, Джонланг. И не позволяйте мне отвращать вас от этой новой цели…

— Которая мне непонятна!

— Потерпите! Молю вас, потерпите!

— Как долго прикажете терпеть?

— Пока не почувствуете себя уверенным. Вы еще колеблетесь.

Она замолчала.

— Хорошо, я потерплю. Больше мне ничего не остается.

— Не старайтесь воскресить старую любовь, если ей суждено умереть.

— Вы хотите сказать: перемены, о которых вы упоминали, убьют ее.

— Дадим им такую возможность, чтобы я окончательно перестала быть помехой вашей жизни… Мне не хотелось бы говорить вам, но это — единственная правда, которую я могу вам сказать.

— Но по чему я узнаю, что, если моя любовь к вам умрет, это будет естественно и правильно?

— Ждите — вот все, что я могу вам сказать!

— Но чего, Дорна?

— Того, что подарит вам жизнь. Иногда она делает подарки. Может быть, и я смогу помочь вам.

— Чем сможете вы помочь мне, Дорна? Вы никогда не будете моей.

— Кто знает, быть может, я смогу дать вам нечто лучшее, нежели женщину, которой вы неспособны принести счастье и которая лишь помешает стать счастливым вам. — Она встала. — Давайте закончим пока на этом наш разговор, — сказала она дрожащим, напряженным голосом и быстро, не оглядываясь, вышла.

Подождав какое-то время, чтобы снова не столкнуться с Дорной, я вышел из дома. Туман, окутывавший Фрайс, снизу мог показаться густыми облаками. Случается, человек слушает музыку и глубоко тронут ее звуками, но после этого неожиданно в душу изливается покой, еще более благословенный, чем был ведом когда-либо раньше. Дорна сейчас была подобна музыке, волнующей, надрывающей сердце, но доносящейся издалека. И все же у отчаяния есть родная сестра — равнодушие, и, когда отчаяние заводит человека слишком далеко и оказывается для него невыносимым, является равнодушие, неся с собой обманчивое облегчение, похожее на счастье. Как приятно наконец ощутить его, оставив позади мучения, беспокойство, обиды!

Дорна сказала: «Потерпите!» Я ответил: «Что мне еще остается?» В тот момент это не казалось смешным, но сейчас я вдруг развеселился. Ведь и в самом деле жизнь, проведенная в ожидании, неизбежно чахнет… Мне хотелось каких-то решительных действий… Может быть, это и была та неведомая мне цель, о которой говорила Дорна.

В тот день я ее больше не видел и лишь мельком — вернувшегося с охоты Тора; впрочем, Дорна прислала мне записку: «Завтра я должна сообщить вам две важные вещи, Джон». Записка разбудила во мне любопытство, что было вдвойне приятно, поскольку обещала это любопытство удовлетворить.

Вечером мы поужинали вдвоем с Донарой, которая много говорила о Дорне как о ребенке, непослушном, трудном, упрямом, порою капризном и замкнутом, но всегда очаровательном и любимом. Мне было приятно добавить эти новые штрихи к портрету женщины, которую я любил и образ которой всегда будет со мной.

Облачная завеса поднялась, и на следующее утро лил настоящий ливень. Мутная вода протекавшего рядом с домом ручья бурлила и пенилась.

Я скучал, дожидаясь Дорну, но она, некогда любившая вставать раньше всех в доме, теперь усвоила привычки королевы. Время близилось уже к полудню, когда она снова появилась в продолговатой зале.

Она подошла, я встал ей навстречу. Она подошла несколько ближе, чем я ожидал, и мы обменялись быстрыми взглядами. Никто из нас ничего не продумывал заранее, но в какое-то неуследимо краткое мгновение мы без слов поняли друг друга. Я поцеловал ее, прямо в губы, и она ответила мне таким же крепким, честным поцелуем. В эту минуту я в полной мере познал всю сладость обладания и власти над столь желанным существом.

Она робко, вопросительно и с благодарностью взглянула на меня, потом опустилась в кресло Альвины.

— Вы собирались сказать мне две вещи, — произнес я.

— Ах да! Одна действительно должна вас порадовать! Что же до второй…

Дорна замолчала, глядя в огонь, накрыв одну руку другою.

— Что же вторая, Дорна?

— Мое замужество. Я долго думала, в каких пределах могу быть с вами откровенна и что подумает король. Вчера вечером я сказала ему, что хочу полной свободы в разговоре с вами, даже в том, что касается его и меня, даже в том, о чем он и сам не подозревает. Он попросил объяснений. Я ответила ему то же, что сказала вам: что принесла вам несчастье, что вы желали меня и в конце концов потеряли, что теперь вы стремитесь вновь обрести себя, что загадки и половинчатое знание лишь продлевают страдания и что вы сможете зажить с собой в мире, узнав, насколько счастлива и несчастлива была я. Еще я сказала Тору, что не могу предугадать, что вы почувствуете, открыв правду, но, по крайней мере, больше не будете мучиться из-за необоснованных догадок и беспочвенных надежд, созданных вашим воображением.

Он согласился, сказав, что это и вправду не его забота, знаете вы что-то или нет. Потом я стала говорить, как была счастлива с ним, и постаралась, чтобы это звучало как можно правдоподобнее.

— Дорна… — начал я.

Она жестом прервала меня:

— Дайте мне договорить. Я должна сказать это. Я хочу, чтобы вы знали. Это так просто. Он начал приезжать, чтобы повидаться со мною, три года назад… то есть повидаться прежде всего со мной. Ему помогал в этом его друг Стеллин. Когда я была еще совсем молода, мне казалось, что я могу быть счастлива со Стеллином. Мы решили выждать, и… ах, это немного напоминает историю с вами. Вы оба не годились на роль мужа… Не противьтесь тому, что я говорю, ведь потом…

— Снова — цель, о которой я не знаю, Дорна?

— Именно. Отнеситесь к ней серьезно… Стеллин не подходил мне по другим причинам. Он был слишком беспристрастным, недостаточно самолюбивым, чересчур мудрым — совершенным, как цветок! Думаю, мне в ту пору хотелось чего-то более положительного, сильного, мощного. Итак, мы расстались, хотя и дружим по сей день. Он быстро справился со своими чувствами. Этого и следовало ожидать. Он точно знал, что делать в подобных случаях. Его невозможно надолго вывести из равновесия!

Но я вовсе не собиралась говорить о нем, хотя рассказ мой может кое-что объяснить. И вот меня стал навещать Тор. Он очень мужественный и красивый. Подобно прочим, я была увлечена им и даже немного презирала себя за это. Однажды мы поссорились. Он очень, почти по-животному, прост. Для него не существует пороков и обмана. Когда ему чего-то хочется, он прямо идет к цели. А если встречает сопротивление, без всяких угрызений добивается своего — не то что вы и Стеллин. Но и я достаточно сильна. И я не собиралась уступать ему!.. Я считала, что той сценой все закончилось, и не слишком переживала. И все же часто думала о нем — не в этом смысле, а потому что он — сильная личность. Он не похож на большинство из нас, я это отлично понимаю. Отчасти это и послужило поводом. Я говорила вам, что была тогда другой. И я люблю его за то, что он действительно — Тор, а не слабое существо, каких много. Мне нравился его тип, его настойчивость, когда нужно добиться цели. Мне нравилась таящаяся в нем сила. Я чувствовала в нем ровню!

Он просил моей руки еще до того, как появились вы. И вы представляете, мне явилось видение! Словно я помогаю ему, направляя его силы. Мы понимали друг друга, хотя частенько и расходились во мнениях. Мы ощущали взаимное сходство. Мне казалось, мы сможем основать новую, могущественную династию, с которой не справиться Морам.

Она быстро взглянула на меня и тут же отвела взгляд.

— Так или иначе, он был мужчина, с которым мне хотелось вместе жить и трудиться, единственный, кто мог удовлетворить хотя бы одну сторону моей натуры. Он мог дать мне возможность осуществить себя. Ни вы, ни Стеллин не могли сделать этого. Только Тор!.. Я знаю, о чем вы думаете: да, он — лидер, он может предложить больше, чем мы, в его руках власть, а Дорна властолюбива, особенно когда речь идет о политической власти. Что ж, я согласна! И это имело значение, но кроме этого…

Что за сомнение точило меня изнутри?.. Способны ли вы понять женщину, которая хочет выйти замуж, потому что ценит качества будущего супруга и жизнь, которую он может предоставить, и в то же время не хочет быть его женой? Ания, Джонланг, но лишенная подлинного желания, скорее страх… Простите, что мучу вас своим неотвязным сомнением. Потом вы стали мне дороги…

Я решила продолжать! И держалась своего решения. Больше мне практически нечего сказать. Да, это была ания. Я счастлива иметь от него ребенка. Ребенок оправдывает в моих глазах все остальное. Если бы я не испытывала радости, нося в себе его — и мое тоже! — дитя, это был бы крах. Но желания нет, и я боюсь, мне никогда его не дождаться. Я берегу себя ради себя самой. Я хочу отдавать — и не могу. Ах, порою… но так было бы с любым.

Вот в чем мое несчастье. Но у меня есть способы с ним бороться. Мы трудимся вместе, живем в согласии, лучше, чем я могла предположить. Видимо, этого достаточно… Вот и все, что я хотела сказать.

Мне казалось, я уже давно знал все, что мне довелось только что услышать. Моя вина в том, что я потерял Дорну, была невелика. Она сама отказалась от совершенства и естественности, — впрочем, и мы с Наттаной не достигли их.

— Ании недостаточно, — сказал я.

— Об этом-то я и думаю.

— Быть может, Дорна, вы по ошибке приняли за анию что-то другое?

— Не говорите так, Джонланг! Я верю, что чувствую анию по отношению к Тору!

Я было успокоился на мгновение, но сразу же понял, какую анию имела в виду запутавшаяся в сетях самообмана Дорна — казавшаяся такой мудрой и уверенной в себе и все же изменившая теориям, которые сама же пыталась мне внушить!

— Давайте больше не будем об этом, — сказала она. — Все сказано! Но я хочу, чтобы вы знали одно: я не разуверилась в ании, чувство это совершенно, даже если мне самой не дано испытать его.

— А если бы вы стали моей женой?

— Если бы я стала вашей женой… — Она посмотрела мне в глаза и покачала головой. — Это могло бы случиться, но наш брак оказался бы неудачным, ненастоящим по другим причинам. И дело тут не только в совершенстве. Ания должна быть полной и завершенной во всех смыслах.

Теперь мы лишь по-разному понимали смысл слова, но одинаково — смысл происшедшего.

— Я не настоящая островитянка, — продолжала она. Я всего лишь Дорна… Будьте же вы им!

Она разжала руки. Я взял ее ладонь, подержал и отпустил. Все несказанное было понятно, и теперь нам предстояло жить с этим.

И вновь Дорна поспешно удалилась, сказав на прощание: «Сегодня днем я еще кое-что должна сообщить вам». Но я и так знал уже все, что хотел.

Долго еще я сидел, обдумывая то новое, что открылось мне в словах Дорны. Итак, был момент, когда почти ничто не мешало нам пожениться, но из-за какой-то присущей Дорне жесткости, не свойственной большинству островитянок, она не захотела уступить той малости, которой мне не хватало, чтобы собраться с силами и завоевать ее. Подобно драгоценности, я буду отныне хранить память о том, как тесно нам удалось сблизиться; многие старые раны как рукой сняло, но горько было сознавать, что нас разделяло столь немногое и все-таки я упустил свое счастье, хотя слова Дорны и вселяли неожиданные и тревожные надежды на будущее. Сейчас она с головой ушла в семейную жизнь, стараясь сделать ее как можно более полной и гармоничной, и мне ни в коем случае не следовало мешать ей в этом; но, быть может, настанет время, когда она не захочет расставаться со мной?

Сидя у себя в комнате, я слушал шум дождя, с упоением глядя на темные, низко нависшие тучи. Но дождь кончился, и солнце ярко засияло на влажной зелени травы и листьев. Жаль, дождь успокаивал, как присутствие друга.

Мы сидели на залитой солнцем веранде. Дорну явно беспокоили те же мысли, что и меня.

— Я полагала, будет правильно открыть вам все, — начала она. — Но теперь я сомневаюсь — не была ли я чересчур откровенна, дав толчок чему-то новому вместо того, чтобы покончить с болью старых ран. — Она заглянула мне в глаза: — Теперь я принадлежу Тору, ношу его ребенка. Через восемь-десять лет их может быть уже трое или четверо.

Слова ее прозвучали так, будто она хотела сказать: «Да, пока я храню верность мужу, но, когда с моими материнскими обязанностями будет покончено…»

— Десять лет не казались таким уж долгим сроком, по истечении его я смогу вернуться на Островитянию. — После чего, — продолжала Дорна, — отношения между мужчиной и женщиной очень меняются. Позади — один из этапов их совместной жизни. Дом построен. Остается поддерживать в нем порядок. Но их общение становится иным. Не знаю, каковы будут мои чувства тогда, но знаю, как лучше всего поступить нам с вами.

Она потупилась, сплетя пальцы и ожидая, когда я сам спрошу, что она имеет в виду.

— Я думаю о том же, Дорна. Скажите, к чему пришли вы.

— К чему я пришла?! Вы не должны еще целых десять лет жить надеждой, и я — тоже. Надежда не должна влиять ни на вашу, ни на мою жизнь. Она недостойна этого, Джонланг. Она разрушает, вместо того чтобы созидать, потому что нам никогда не начать новой жизни вместе. В лучшем случае мы… — Она передернула плечами, словно одна эта мысль внушала отвращение: — Уж если мне захочется подобного рода развлечений, я, пожалуй, выберу кого-нибудь другого!

— Я не собираюсь питать никаких надежд и дожидаться чего-либо, — ответил я. — И вообще маловероятно, что я еще вернусь в эту страну.

— Не говорите так! — воскликнула Дорна. — Вы не должны рассуждать подобным образом из-за меня… То, что я сказала, жестоко, знаю, ведь не только замужние люди ценят верность, но я сказала правду. Нам нужно окончательно порвать все отношения, Джонланг, ведь перед вами — целый мир, целая жизнь. Вы молоды, не женаты, вы расстались со мной, в вас самом произошли изменения, и теперь вы полностью свободны и можете устроить свою жизнь наилучшим образом.

— А как же вы?

— Я сделала выбор. В моей новой жизни нет места для вас.

— Но вы говорили…

— Я знаю, что говорила. Это не меняет дела!

Глаза ее сверкнули. Я не мог сказать, что совершенно с ней не согласен: я тоже хотел освободиться от нее. Но еще недавно она почти принадлежала мне, и я не мог так легко сдаться.

— Предположим, я вернусь через десять лет, и мы еще будем любить друг друга, Дорна?

— Как любить?

— Пусть это будет ания.

— Только не для меня. К тому времени во мне останется одна чувственность.

— Даже если и так! Предположим, ания еще будет жива во мне, вы же ответите на нее желанием.

— Я брошу вас, — воскликнула Дорна, — если во мне сохранится хоть одно действительно доброе чувство к вам! Я буду жестока, если позволю вам овладеть мною. Это лишь усугубит ваши страдания. И я не стану обманывать себя, как то делают некоторые, полагая, что мое желание сможет переродиться в анию; да и вы слишком умны и слишком добры, чтобы утешать меня, уверяя, что «да, пока это только апия, но со временем она обратится в анию». Подобное вряд ли возможно, Джонланг. Если у человека нет любви, она не появится и после физической близости. Вы согласны, не так ли?

— Согласен, — ответил я, — но кое-кто может и не согласится. Любящие всегда стараются внушить свою любовь тем, кто от любви отказывается.

— Каждый, если он не бесчувствен и достаточно силен, откажется от такой любви… Но вам не сохранить ании за десять лет, Джонланг!

— Кто знает. Во всяком случае, если мне это не удастся… если останется лишь апия…

— В нас обоих?

— Да, Дорна.

— Ах, если вы будете по-прежнему свободны и если это не заденет Тора — я не из тех, кто дает абсолютные зароки. Мужчины и женщины всегда делаются только богаче от взаимной откровенности, но зачастую они теряют, становясь на ложный путь. И не унизим ли мы тогда сами себя, Джонланг, ведь нам довелось пережить нечто гораздо более высокое?

— Вы тоже можете почувствовать анию, Дорна.

— Никогда!

— Но предположим…

— Хорошо. Предположим, что оба мы почувствуем анию… Тогда, скажу я вам, останется лишь пожалеть нас обоих. Что ждет нас, если я не могу порвать с Тором, да и вы уже не будете свободны? Возможно, было бы лучше для нас собраться однажды вместе, чтобы по-настоящему узнать друг друга и разрешить все сомнения и тайны, но если мы будем встречаться время от времени, ни на минуту не забывая об упущенной нами полной, гармоничной жизни, — это принесет одни лишь страдания и никакой пользы. Тогда мы действительно окажемся в безнадежном положении. Лучшее, что мы можем сделать, это оставаться чуткими, заботливыми друзьями, готовыми, если нужно, прийти на помощь хотя бы словом. Но подобного не суждено ни мне, ни вам!

— Почему вы так уверены?

— Я беру в расчет наши годы, время, потребность в полнокровной жизни, столь сильную в нас обоих. Я — твердый человек, Джонланг. И вы станете таким же — твердым и сильным.

Я рассмеялся, и Дорна рассмеялась вслед за мною. Наши глаза встретились, и мы оба слегка покраснели. В конечном счете все это были лишь догадки, игра ума.

— Ведь вы знаете, чего я от вас хочу, правда? — спросила Дорна.

— Да — быть свободным. Что ж, я свободен.

Она пристально посмотрела на меня, потом улыбнулась довольной, едва ли не счастливой улыбкой, однако каждый знал, что у другого есть кое-что на уме и лучше пока не высказывать это вслух.

Несмотря на дождь, Тор отправился на охоту, и нам с Дорной снова представилась возможность спокойно и обстоятельно продолжить беседу. В том, что он избегал нас, сказывалась своеобразная ласковая опека, которую я не мог не чувствовать и в которой отражалась подлинная природа отношений между супругами.

После дождя небо прояснилось, и мы решили прогуляться, выбрав для этого сосновую рощу, расположенную в четверти мили к востоку от дома. Пройдя рощу, мы сели рядом у крутого, усыпанного валунами склона, спускающегося к нижней террасе. Синее небо и зеленые кроны сосен раскинулись над нами, а внизу, плавно поднимаясь к ровной черте морского горизонта, расстилались равнинные земли центральных провинций. Какое-то время мы разглядывали панораму, указывая друг другу места, где нам случалось бывать. Вот — Ривс, а вот Островная река, бегущая по своему руслу, а дальше — Город, к западу от которого расплывчатым белесым пятном на голубой равнине лежала Бостия.

— Как не похоже на Остров, — сказала Дорна. — Хотя обзор здесь шире, виды разнообразнее и красивее, а все вместе больше похоже на Островитянию.

— Но на Болотах тоже простор, Дорна.

В ответ она молча кивнула:

— Мне нравится, когда небо, как купол, встает над головой… и запах болот, и соленый запах моря, и крепкий ветер с океана.

Солнце стояло уже высоко, сильно пригревало, и воздух был напитан сильным, пряным и влажным запахом хвои. Сидевшая рядом Дорна, словно силой волшебства, перенеслась сюда из родных и привычных мест.

— Вам здесь нравится, Дорна?

— Да, — ответила она. — Мне кажется, да. Я понемногу проникаюсь духом этих мест, а Остров я любила просто, не раздумывая, как дышишь, моя любовь была естественной и легкой. Когда любовь сознательная, рассудочная — все совсем иное… А вам — вам нравится здесь?

— Во Фрайсе?

— Не только, вообще в Островитянии?

— Я люблю ее всем сердцем.

Дорна и Островитяния значили для меня одно.

— Хотели бы вы, чтобы она стала и вашей страной?

— Островитяния? О, я никогда не забуду ее.

— И вам будет достаточно воспоминания? Неужели вы не хотите, чтобы она действительно стала вашей?

— Поселиться здесь, Дорна?

— Да, Джонланг!

Голос ее дрожал, в глазах стояли слезы, но я не понимал, что могло так тронуть ее. Пытаясь представить Островитянию своим домом, думая о навсегда покинутой Америке, я ощутил глубокую, острую боль, которую испытываешь, приобретая взамен нечто неизмеримо более ценное.

— Не знаю, Дорна, я никогда не думал об этом всерьез, — ответил я и добавил, помолчав: — Нет, я не хочу, чтобы она стала моей.

— Но почему? — спросила Дорна, умоляющим жестом протягивая ко мне руки.

— Пожалуй, я бы мог еще долго прожить здесь. А уезжать придется скоро, вы сами знаете, — словом, все это очень сложно.

— Вы не должны уезжать! — воскликнула она. — Ах, почему вас так трудно убедить остаться?

Она на мгновение закрыла лицо руками, потом обернулась ко мне:

— Останьтесь и будьте одним из нас! Если вы захотите, мы с Тором сделаем все возможное. Если на следующем собрании Совета мы попросим для вас бумагу, удостоверяющую, что вы — полноправный островитянин, уверена, что Совет не откажет. Вам стоит только захотеть, Джонланг. Ведь вы по-настоящему любите Островитянию, правда? Неужели вы никогда не чувствовали себя здесь дома? Вы по самой природе своей — один из нас. Тор и я хотим, чтобы вы были с нами, да и многие другие тоже. Разрешите подарить вам Островитянию. Я дарю ее вам.

— Берегитесь, я снова влюблюсь в вас, Дорна.

— Влюбúтесь в мою страну.

— Но чем я обязан такой чести? Почему закон готов сделать для меня исключение?

— Причина прежде всего во мне, Джонланг. Весть о грозящей с перевала опасности — только часть, хотя и далеко не маловажная, поскольку дает Совету основание трактовать ваш случай как исключительный. Поверьте, я не преуменьшаю ценности подарка, но уже давно хочу, чтобы Островитяния стала вашей.

— Я и так в долгу перед вами, Дорна, а теперь новая милость!

— Я верю, что смогла дать вам хоть что-то, и счастлива этим. Но давайте не будем подсчитывать, кто у кого в долгу. Позвольте мне отплатить вам сполна!

— Я с радостью приму ваш подарок, Дорна, хотя и не знаю, что сказать. Ведь и мои планы, и та цель, о которой вы говорили, — все они связаны с моей родиной…

— Просто раньше вы не понимали, что за судьба вас ждет. Разве не здесь ваш дом?

— Скорее гостеприимный приют, Дорна.

— Ваш наконец-то обретенный настоящий дом, мой дорогой Джонланг.

— Но что мне здесь делать? Какая от меня польза? Где мне жить?

— Я обо всем подумала. Наш дар будет неполным, если мы вместе с ним не передадим вам своей алии. Ах, что только не приходило мне в голову! Вспомните, я видела вас нашим поверенным, но, пожалуй, для нас обоих это сейчас не лучшее решение! Лучше всего быть владельцем усадьбы — тана. Вы можете купить или выстроить ее себе, Джонланг. Мы поможем вам подыскать имение, где трудились бы опытные арендаторы, а вы изучали бы хозяйство, пока новое поколение Лангов, выросшее на этой земле, не взялось бы за дело само.

— И где же я смогу найти подобное?

Она помедлила с ответом и наконец заговорила, тихо, не глядя в мою сторону:

— У Дорнов три усадьбы. Одна явно лишняя. Они могут продать вам ее, не ту, что на Острове, а Горную или усадьбу на реке Лэй, которую вы еще не видели. Я говорила об этом с братом и Неккой — мы недавно встречались.

Плотно сжав руки, она заговорила теперь с облегчением, словно главное было сказано:

— Если не это, мы — Тор и я — найдем поместье, которое вы могли бы купить. Вы как-то говорили, какой суммой располагаете, а ваши деньги по стоимости соответствуют нашим.

Стало ясно, что если я куплю поместье, то мне придется перевести мои американские вклады в золото и уже этой наличностью распоряжаться в Островитянии. Признаюсь честно, идея почему-то показалась мне непривлекательной.

— Я мог бы начать как арендатор, — сказал я.

— И об этом я тоже думала, — ответила Дорна. — Главное, чтобы вы остались здесь, и как один из нас, а будете вы тана или денерир — невелика разница.

Стать арендатором означало выполнять такую же работу, какой я занимался у Файнов и в Верхней усадьбе Хисов, жить в таком же доме, как Аноры, Эккли или даже Неттера. И жить там одному, без семьи, хотя впоследствии — будь я арендатором или владельцем — я, как и любой нормальный островитянин, смогу подыскать себе жену, иначе моя алия прервется с моей смертью. Полноценная жизнь не мыслилась мне без детей. Если я останусь, то должен буду продолжить свой род. Одно из необходимых условий — ания — уже имелось, но с кем свяжу я свою жизнь? Мелькнувшую было мысль о Наттане я тут же с неприязнью отверг… Да, я люблю ее, но не как жену. Моя избранница должна была быть такой женщиной, в обществе которой я смог бы обрести тот полноценный, гармоничный покой, какого никогда не знал с Наттаной, но который ждал бы меня с Дорной, не будь она столь сурова и самолюбива; мне нужен был кто-то похожий на меня, кто мог бы вместе со мной пуститься в это приключение, такой же, как и я, странник на полных загадок просторах жизни…

— Прошу вас, не уезжайте! — сказала Дорна и расплакалась молча, ее плечи вздрагивали, она спрятала лицо в ладонях и отвернулась от меня.

Вновь пораженный силой ее чувств, я раздумывал, уместны ли сейчас мои утешения, и несколько отстраненно наблюдал это небывалое зрелище — рыдающую Дорну.

Глядя на далекие равнины, я с удивлением сознавал, что благодаря Дорне земля эта действительно отчасти моя. Однако ее предложение одновременно означало конец визита: настало время покидать Фрайс.

Я снова взглянул на Дорну. Она уже успокоилась, но сидела по-прежнему отвернувшись. Я решил, что лучше подождать, пока она окончательно не придет в себя. Откинувшись назад, я попытался представить себя в роли островитянина и понял, что в некотором смысле это для меня вполне естественно, однако бóльшая часть моих чувств пребывала в смятении.

Горячий, душный запах соломы, слепящий блеск солнца не давали сосредоточиться.

Дорна принадлежала мне. Ее дар снял с тайны наших отношений последние покровы. Какая разница, что право обладать ею, воспитывать ее детей принадлежало другому? Если мужчине и женщине хоть на мгновение случалось проникнуться друг к другу подлинным интересом — они снова принадлежат друг другу, стоит им оказаться вместе, сколь ни были бы крепки социальные узы, связывавшие их в прошлом или будущем с остальными людьми. Дорна принадлежала мне, а я — ей в самом глубоком, сокровенном смысле.

Протянув руку, так что Дорна не могла этого видеть, я осторожно взялся большим и указательным пальцами за краешек ее юбки. Одно легкое прикосновение, но вместе с ним в душу мою снизошел покой, теперь мне немного надо было: чуть погодя вернуться в домик, упаковать свои вещи, оседлать лошадь и отправиться к Файнам, если успею до темноты.

Дорна вздохнула с облегчением. Сейчас оба мы были готовы к тому, что ожидает нас дальше, грядущее уже не беспокоило и не тяготило нас. Все самое важное было сказано. Мы пережили череду изумительных озарений, и никакие недомолвки уже не могли причинить нам вред. Пришло наше время — время, когда мы могли просто помолчать вместе, и, право, для нас это было сладостнее любовных утех.

Дорна тоже легла, заложив руки за голову, и так мы и лежали, следя за мягко плавающей в глубоком синем небе сосновой ветвью. Тело мое каждой клеткой впитывало живительное тепло прогретой солнцем земли, сосновых игл, мелких камешков, а местами — выпирающего корня или камня покрупнее, молча дававших мне понять, что это такое естественное, покойное и мягкое ложе все-таки не дело рук человеческих.

Долго пролежали мы так, не обменявшись ни словом, прежде чем возвращавшийся с охоты Тор, проходя мимо, заметил нас, подошел и присел рядом. С ним вернулось ощущение реальности мира, жизнь в котором требует бодрости мысли и решительных действий. Дорна была довольна уже тем, что уверилась: теперь я понимаю, что она хочет, чтобы я остался в Островитянии, с меня же было довольно и сознания, что это возможно. Однако, когда, снова поднявшись, Дорна рассказала Тору о своем предложении, он переспросил меня, что же я намерен делать.

— Ланг только-только узнал, что может стать одним из нас, — сказала Дорна. — У него не было времени принять решение.

Однако решение уже не вызывало сомнений.

— Я люблю Островитянию, — ответил я. — Вполне возможно, мне захочется провести остаток дней именно здесь, но было бы жаль принимать излишне скоропалительные решения. Я хотел бы посетить свою страну — пусть это будет нечто вроде испытательного срока, — пожить там, скажем, год. Тогда я смогу решить что-либо окончательно.

— Не следует торопиться, — ответил Тор. — Сначала мы попросим, чтобы Совет пригласил вас поселиться в Островитянии, если вы этого пожелаете. Полагаю, и вам нужно время взвесить все «за» и «против».

Теперь я ждал, что скажет Дорна.

— Если вы вернетесь домой, что вы будете там делать? — В вопросе ее не слышалось и тени разочарования или удивления.

— Устроюсь на работу, как и предполагал. Дядюшка мне поможет. Отказываться от его помощи я не стану.

— Вы можете и не вернуться, — ласково заметила она.

— Справедливо, Дорна, однако если это и произойдет, то потому, что я решу, где именно я хочу жить.

— Ланг прав, — сказал Тор. Затем, помолчав, продолжал: — Дорна стоит на том, что идея пригласить вас исходит от нее, а я — что это моя мысль.

Дорна слегка покраснела.

— Приглашение вы получите в любом случае, — снова заговорил Тор, — и мы оба будем ждать вас с надеждой и нетерпением.

Слова его, я знал, не были простой учтивостью.

— Если я вернусь, — сказал я, — то, надеюсь, буду достойным островитянином и верным подданным — вашим и Дорны.

— Безусловно, — быстро ответил Тор, но у Дорны было свое мнение.

— Это неважно. Островитяния — всего только слово, Джонланг. Будьте верны вашей алии и той ании, что может прийти к вам.

Тор рассмеялся:

— Мы, все трое, говорим об одном и том же.

Я кивнул, однако Дорна промолчала.

Немного погодя Тор заговорил снова. На следующий день утром он предполагал отбыть в столицу и надеялся проделать путь за два дня. При первой же возможности он повидается с лордом Дорном и обсудит с ним, как преподнести Совету дело о приглашении для Ланга остаться в Островитянии. Совет собирается девятого. Тор не сомневался в конечном успехе (глаза его сверкнули), противиться никто не станет. И все же разрешение Совета являлось необходимой формальностью.

Он ласково тронул руку Дорны:

— Мы будем рады, когда вопрос решится окончательно, не так ли?

— Да, — ответила она, слегка поджав губы…

Не важно, кому первому пришла в голову эта идея, — он, Тор, позаботится ее осуществить.

— Вы пробудете у нас до тех пор, пока не завершится Совет, я надеюсь? — спросил король.

Когда главное решено, многое упрощается.

— Думаю отбыть в середине декабря, — ответил я, чувствуя на себе взгляд Дорны. — Разрешите поехать завтра с вами?

Тор ответил не сразу. Его прозрачные серые глаза внимательно изучали меня.

— А может быть, еще ненадолго останетесь с Дорной?

Оба ждали ответа. Лицо Дорны было безучастно, да я и не ждал от нее подсказок: настало время уезжать.

— Хочу вскорости повидать Файнов, — сказал я. — Их усадьба стала для меня вторым домом. До отплытия меньше двух месяцев. И еще мне хотелось бы повидать Дорна, Некку и остальных.

Глядя прямо в глаза Тору, я как можно более ровным голосом сказал, что хотел бы отправиться вместе с ним. Глаза Тора скользнули в направлении Дорны, но по выражению его лица, нисколько не изменившемуся, я понял, что и ему было отказано в помощи.

— Стало быть, поедем вместе, — сказал он. Итак, мы разрешили и этот вопрос.

Дорна продолжала хранить молчание, и немного погодя мы вместе вернулись в дом.

Все, что могли выразить слова, было сказано, и тем не менее во мне осталось смутное чувство неудовлетворенности, словно некая внезапная трещина появилась в наших отношениях с Дорной.

За ужином в тот вечер она была очень ровна, однако принятое мною решение с каждой минутой упрочивалось во мне и казалось все более правильным. Беседу главным образом поддерживал Тор, уделяя внимание в основном моим планам на будущее. Он повторил то, что я уже слышал от Дорны насчет приобретения усадьбы, и, кроме того, пожелал узнать более определенно, как я хочу распорядиться пятьюдесятью пятью днями, которые мне осталось провести в Островитянии, и что намерен делать, когда вернусь домой в Америку.

Он очень помог мне обстоятельно разобраться в собственных мыслях и осознать суть принятых мною решений. Скоро я поеду домой и буду не покладая рук трудиться на благо американского общества. Если это окажется лучшим применением моих сил, то выбор будет сделан. А пока неделю-другую погощу у Файнов и, когда почувствую себя в состоянии, отправлюсь в столицу повидать лорда Дорна: он хотел сам выслушать рассказ очевидца о происшедшем в ущелье Ваба.

После ужина мы прошли в зал. Дорна, почти не вмешиваясь в разговор, сидела в кресле королевы Аль-вины погруженная в собственные мысли, которые, кажется, витали где-то далеко. Чувство тайной неудовлетворенности стало еще мучительнее, и в то же время наша беседа с Тором текла все оживленней. С жаром обсуждали мы сходства и различия между Островитянией и Соединенными Штатами, не боясь широких обобщений, с неподдельным интересом говоря то, что уже много раз говорилось, но по-новому расставляя акценты — так, чтобы те же идеи и знания могли пригодиться нам в будущем. За разговором мы почти позабыли о Дорне. Тихо сидя в углу, она слушала, как двое мужчин ведут мужской разговор о серьезных проблемах, едва обращая на нее внимание, однако я ни на минуту не забывал о том, скольким обязан ей, сколько от нее узнал, и чувствовал, что она понимает это; и я догадывался, что ей доставляет немалое удовольствие, слышать свои собственные мысли преображенными и, в свою очередь, подмечать, что некоторые из моих суждений и чувств почерпнуты в общении с другими, в том числе и с Наттаной. За весь долгий вечер выражение ее лица ни разу не изменилось, и временами она, безусловно, целиком погружалась в свой мир, где мужу и несостоявшемуся любовнику отводилось не главное место.

Потом она встала и прошла к себе, так же легко и просто, как делала это когда-то на Острове, и, когда она ушла, я понял, что больше всего хотел снова повидаться с ней наедине, и наш разговор с Тором мало-помалу расклеился.

Вскорости и я поднялся к себе. Две свечи горели на столе, камин был разожжен, поскольку ночи здесь, во Фрайсе, стояли прохладные, а перед камином сидела Дорна, наклонившись к огню и подбрасывая в него новое полено. Мягкие отблески огня вплетались в ее полураспущенные волосы, затененные ресницами глаза ярко горели, хотя выражение их было немного сонным, кожа, казалось, впитала тепло полуденного солнца. Желто-коричневое платье, которое было на ней за ужином, Дорна сменила на мягкую блузу цвета весенней зелени.

— Стало быть, вы уезжаете завтра, — только и сказала она.

— Я рад, что вы пришли, — ответил я, — потому что боялся уже не увидеть вас.

Дорна промолчала. Я пододвинул к огню второе кресло и сел.

— Вот и Тор стал вашим другом, — медленно проговорила она, глядя на языки пламени. — Я боялась, он так хлопочет о том, чтобы вы поселились здесь, только ради меня. Но он любит вас, Джонланг, и тоже хочет видеть вас рядом. Я рада, что все случилось именно так.

— И я, Дорна.

— Я на минутку, — сказала она, умолкая.

Подложенное ею в огонь сырое полено шипело и трещало. Потом стало гаснуть, и глаза Дорны потемнели. Она подтолкнула полено ногой, пламя вспыхнуло с новой силой, высветив ее лицо и ярко блестящие глаза.

— Кажется, мы уже почти все сказали друг другу, Дорна.

И снова она промолчала.

— Пожалуйста, не забывайте, что я просила вас быть свободным, Джонланг. Это главное.

— Хорошо, Дорна. А вы…

— У вас есть для меня совет?

— Будьте настоящей королевой, Дорна, ничем не поступаясь. В этом ваше счастье.

Она согласно кивнула.

— Смогу ли я увидеть вас до вашего отъезда декабре?

— Вряд ли, Дорна.

— Да, я понимаю.

— Полагаю, мой визит оказался успешным.

— Я тоже… и не будем портить его под конец.

— Мы оба любим Тора.

— Моя замужняя жизнь еще только образуется… А что до вас, то, если я сбила вас с предназначенного пути, за вами — Островитяния.

— Я принимаю ее от вас, Дорна.

— Я дарю ее вам только потому, что вы — это вы, Джонланг.

Наступившее затем молчание показалось бесконечным; я упивался близким присутствием Дорны, ее красотой, силой, юностью…

— Я ухожу, Джонланг, — неожиданно раздался ее голос. — Если хотите, я встану проводить вас завтра.

— Стоит ли, Дорна? Не будет ли это…

— Жалкие слова! Нет. Начните вашу новую жизнь прямо сейчас, Джонланг.

— Хорошо, Дорна.

Она встала и обернулась ко мне:

— Чем я могу помочь вам?

— Я достаточно силен, Дорна. Быть может, вам нужна моя помощь?

— Мы всегда сможем возобновить нашу дружбу, — ответила она, — сможем думать о ней и лелеять эту мысль.

Мы глядели друг на друга, а время неумолимо шло, и не было сил двинуться.

— Хотите, я поделюсь с вами одним наблюдением? Подумайте над ним, — сказала Дорна. — Влечение мужчины к женщине заключается в его мыслях и его плоти, и хотя обе страсти влияют друг на друга, они существуют раздельно; у женщины же эта сила — в самой ее сердцевине, и то, что она думает, и влечения ее плоти часто не столь важны для нее, как для мужчины. Ему легче управлять собою, чем ей.

— Это просьба, Дорна?

— Почти… если вы вернетесь.

— Я подумаю над тем, что вы сказали, Дорна.

— Вот и все, о чем я вас прошу.

— Поцелуемся, Дорна, и пожелаем друг другу доброй ночи.

Она коротко, быстро вздохнула. Я обнял ее и поцеловал в губы. На одно мгновение тело Дорны бессильно обмякло в моих руках, но я отпустил ее, хотя и слишком хорошо понимал, что теряю.

Дорна медленно пошла к выходу, я опередил ее и распахнул перед нею дверь. Стоя на пороге, она с улыбкой обернулась ко мне:

— Ведь этого нам достаточно, не так ли, Джонланг.

— Да, Дорна.

Вспышка радости озарила ее лицо. И пока я держал дверь открытой, она вышла, закутавшись в свое длинное зеленое платье.