"Иностранный легион" - читать интересную книгу автора (Финк Виктор Григорьевич)

НЕУДАЧА ЭМИЛЯ ВАН ДЕН БЕРГЭ

Мой предшественник по должности ротного самокатчика был черногорец. Его звали Никита — он был тезкой великого князя Черногории, и за ним, ходила кличка «великий князь Никита». Иногда его звали просто «герцог».

Однажды он поехал в Верзенэ за вином, и его разорвало снарядом. Тогда мы с Эмилем ван ден Бергэ унаследовали вещи герцога — котелок, запасные ботинки, вещевой мешок и ружейную мазь. Мы поделили это наследство и подружились еще тесней.

Все время, покуда батальон занимал позиции под Реймсом, у форта Бримон, мы с Эмилем спали рядом.

Фламандец Эмиль ван ден Бергэ был худощавый, хилый на вид, белобрысый парень лет двадцати четырех. Не помню, когда и где именно он пришел в роту, — кажется, когда мы стояли под Гэртэбиз. У него были бесцветные и добрые глаза, он был смешлив, и в горле у него всегда клокотал хриплый смех.

Ван ден Бергэ любил рассказывать всякие истории про свою жизнь, но его никто не слушал — истории были скучные: или про то, как в Намюре он надул мастера ушел с работы на час раньше; или как в Фюрте он ухаживал за одной кухаркой, но она не могла кормить его с хозяйского стола, потому что хозяйка была прижимистая, и он кухарку бросил.

— Довольно! Надоело! — кричали ему со всех сторон.

Однажды Эмиль рассказал мне, что из Фландрии его выгнала нужда, безработица.

— Понимаешь? — говорил он. — Это смешно, можно лопнуть со смеху! Только бездельники бывали у нас заняты, а рабочие ходили по стране и искали работу. Разве не смешно? У моего хозяина был сын. Его тоже звали Эмиль, как меня, Эмиль ван ден Мейер. Мы росли вместе. И вот я тебе скажу — ты меня слышишь, Самовар? — я тебе клянусь страданиями Иисуса Христа, что этот Эмиль ван ден Мейер бывал занят по целым дням. То он играл в мяч руками, то он играл в мяч ногами, то он играл в мяч на площадке, то он играл в бассейне и тоже в мяч. У него не было минуты отдыха, у этого бездельника. А я, понимаешь, я и столяр, и плотник, и я понимаю по штукатурной части, и умею чинить обувь, я все умею делать, — и вот я-то ходил по Фландрии свободный, как птичка, или, я бы скорей сказал, как бешеная собака, и не знал, куда себя девать. Ты не находишь, что это смешно, Самовар?

Безработица выгнала его из Бельгии во Францию. Здесь он устроился на шахтах близ Лилля. Однако война вспыхнула раньше, чем Эмиль успел заработать на пару штанов. Он ушел в солдаты и, как иностранец, попал в Легион.

— Что же ты, собственно, наделал? — вмешался Бейлин, отличавшийся умением задавать ядовитые вопросы. — Что ты наделал? У бельгийского хозяина ты сидел без хлеба, у французского ты ходил без штанов. И вот ты пришел сюда, чтобы немецкий стрелок пробил тебе шкуру?

Эмиль оскалил зеленые зубы и засмеялся.

— Ну, уж ты скажешь! Все вы, русские…

— Что «все мы»?

— Хотя, конечно, это смешно… Не так ли, Самовар? Он смешной, твой Бэлэн! Мы ведь все-таки воюем за право и справедливость, я думаю?! А он забывает…

Бейлин, человек нервный, вспыльчивый, огрызнулся:

— А ты скажи мне, тухлая рыба, что это за кушанье такое — право и справедливость? Видел ты их когда-нибудь?

— Нет, — ответил Эмиль, — не видел. Никто их никогда не видел.

После мимолетной паузы он прибавил:

— А вот оборвем мы усы кайзеру Вильгельму, тогда все увидят…

Он сказал это с такой уверенностью! А Бейлин снова взорвался:

— Что «все увидят»?

— А хотя бы, например, то, что Эмиля ван ден Мейера заставят работать, а для Эмиля ван ден Бергэ работа всегда найдется. Вот так и запомни. Ты хоть и образованный, а дурак, ты не понимаешь, за что народ воюет!

Вечером дежурные, ходившие за обедом, принесли слух, что к нам назначен новый ротный командир. Ночью в окопе появилась сухая и плоская фигура в офицерской шинели. Новый капитан обошел бойницы, проверил посты. Эмиль ван ден Бергэ дремал, стоя с ружьем в руках. Эта ночь была шестой, которую мы проводили без сна, под дождем. Капитан ударил Эмиля рукояткой револьвера под подбородок и, не произнеся ни звука, пошел дальше. Очень скоро нас сменили, и мы с Эмилем заползли к себе в канью. Я не видел лица Эмиля — было темно, — но голос его дрожал. У него, видимо, дрожали и руки: он выронил винтовку.

Эмиль долго не мог говорить, у него стучали зубы. Прошло несколько минут, раньше чем он обрел дар речи. Тогда непрерывным потоком посыпались самые отборные ругательства на фламандском и французском языках: Эмиль ругал капитана.

Мне это мешало спать, я просил его отложить на завтра, но Эмиль не унимался. Он говорил, что принес свою шкуру в дар Франции не для того, чтобы Франция била его по морде.

— Посмотришь утром на мой штык! — ворчал он. — Я на нем наделаю зазубрин, и намотаю на них кишки капитана, и буду его волочить по траншее за кишки. Это так же верно, как то, что меня крестили в церкви святого Медара в Брюгге.

Через два часа другой батальон сменил нас. Мы ушли на отдых в лесок в полутора километрах от первой линии. Утром нас построили на рапорт. Читал сержант Уркад. Внезапно показался сухопарый капитан с жилистым, серым лицом. Он вошел в каре не здороваясь и не громко сказал:

— Ночью я одного разбудил. Следующего застрелю.

Губы еле шевелились, усики чуть-чуть подергивались. Капитан повернулся на каблуках и ушел.

Даже Уркад был подавлен. Он скомандовал «вольно», и мы разошлись. Лум-Лум прислонился к дереву и стал расчесывать бакенбарды. Это было признаком волнения.

— Ах, мои деточки! — бормотал он. — Я его знаю, этого красавца, это гнусный красавец! Нас ждет горький хлеб! Это Персье! Из зуавов…

Вокруг Лум-Лума стали собираться. Эмиль подошел ближе всех.

— Понимаете, волчата, — говорил Лум-Лум, — однажды климат испортился под Батной. Иначе говоря, арабам надоела Франция, ее купцы, солдаты и чиновники, и поборы, и налоги, и набеги, и пинки в зад, и работы, за которые не платят денег, а также девочки, после которых отгнивают носы. И арабы пошли ломать посуду.

Лум-Лум рассказал, как на усмирение восстания были посланы батальон нашего полка и рота зуавов. В каком-то оазисе зуавы купались, не выставив сторожевого охранения. Офицер считал всякую предосторожность излишней нежностью, недостойной солдата.

— И вот, пока эти дурачки плескались в воде, как рыбки, неизвестно откуда наскочили конные арабы и перестреляли больше половины роты. Самое печальное, что они не заметили капитана. Тот находил, что ему не подобает купаться вместе с солдатами, и сидел под деревом. Арабы его не заметили, это была печальная ошибка…

Рассказывая, Лум-Лум все расчесывал и опять спутывал свои бакенбарды.

В отдалении показался новый капитан.

— Вот он! — пробормотал Лум-Лум. — Любуйтесь! Его тогда выкинули из зуавов и назначили к нам в Легион, на дешевое мясо.

Капитан скрылся за деревьями.

— А почему он носит красные шаровары и красное кепи? — сказал Эмиль. — Почему он не надевает защитного? А?

— Храбрость показывает! — заметил Кюнз.

Эмиль пробормотал:

— Может, он по своим зуавам скучает? А если мы ему поможем? А? А если во время атаки…

— Я не люблю таких моралистов, как ты, фламандец! — смеясь, сказал Лум-Лум. — Все вы, милый, свиньи! Вы бы хотели воевать в женских монастырях и чтобы легионерами командовали акушерки. Вы бы хотели, чтобы вас кормили бифштексами каждый день и чтобы после еды полковница вытирала вам рот кружевной салфеткой. Вы бы хотели, чтобы в траншеях не было ни грязи, ни вшей, а только девочки. И чтобы на войне вас не убивали, а только вешали вам куда-нибудь ордена и медали. Вот тогда все бы вы считали, что военное ремесло лафа.

Сказав это, Лум-Лум отвел Эмиля в сторону и прибавил вполголоса:

— Дурак! То, о чем ты думаешь, можно делать, но об этом не следует говорить…

Новый капитан воцарился в роте. Плоская фигура вырастала точно из-под земли в минуту, когда меньше всего можно было этого ожидать. Едва начиналась канонада, он выходил смотреть, все ли мы на местах. Когда падал раненый, он не позволял долго им заниматься. Когда усмиряли сошедших с ума, он брезгливо отворачивался. Когда он видел на лицах грусть по поводу гибели товарища, он поджимал губы и с высокомерием удалялся. Ни разу не обратился он ни к кому из нас. Он не разговаривал с рядовыми; сквозь зубы, еле шевеля губами, он делал замечания только сержантам. Он упрекал их в том, что у нас недостаточно военный вид, что мы не легионеры, а черт знает что, что мы не умеем носить шарфы по-африкански, что если бы мы пришли в Индокитай, то половина Сайгона приняла бы нас скорей за бродячих комедиантов, чем за легионеров.

Да, вид у нас к тому времени был уже неважный. Наши шинели были облеплены глиной, куртки и штаны пообтрепались, пуговицы поосыпались, обувь поизносилась. Да и самих нас уже потрепало порядочно. Те, которые уцелели среди безумия недель без сна и под открытым небом, кого не свалили в могилы, не свезли в лазареты и сумасшедшие дома, те ходили с распухшими лицами, с полубезумными глазами. Они почти не слышали ни что им говорят, ни что они сами отвечают.

Из землянки капитана Персье сержанты выходили мокрые. В окопах первой линии, под разрывы шрапнели, под грохот снарядов и стоны раненых, капитан Персье восстанавливал дисциплину бель-абесского гарнизона. Придирки и взыскания сыпались на наши головы.

Солдаты возненавидели капитана.

В деревне Кэвр он проходил по двору большой фермы, где мы были расквартированы. Из караульного помещения бухнул выстрел. Пуля пролетела над головой капитана. Она не задела его. Она только шепнула ему что-то на ухо и улетела дальше.

Капитан остановился и свистком вызвал начальника караульной команды.

— Ваши солдаты не умеют стрелять. Назначаю вам десять суток ареста.

Он заложил руки в карманы и ушел. Петля бамбукового стека болталась над его плечом.

— Что ты хочешь, дорогой мой Самовар, это Легион! — сказал мне однажды Лум-Лум, когда, по требованию Персье, нашего Эмиля наказывали за какую-то мелочь.

— Будут вольные движения на воздухе! — сказал, улыбаясь, Уркад. — Одевайся, ван ден Бергэ! Полная выкладка!

Он поставил Эмиля в позицию «смирно» и, как полагается в таких случаях, стал скороговоркой командовать:

— Направо! Налево! Направо! Налево! Направо! Налево! Направо! Налево! Направо! Налево! Направо!

Эмиль поворачивался быстро, как умел. Вскоре он побагровел. Минут через десять глаза у него налились слезами. Еще через десять минут он с криком и плачем упал наземь.

Лум-Лум делал знаки Уркаду, предлагая оставить беднягу в покое. Ренэ и Бейлин показывали баклаги, жестами приглашая Уркада выпить, в расчете, что это заставит его бросить Эмиля. Но в эту минуту между деревьями показалась плоская фигура с поднятыми плечами. Капитан Персье подошел к Уркаду, потребовал у него спичек, закурил и, возвращая коробок, процедил сквозь зубы:

— Чего вы ждете, чтобы окатить этого легионера водой?

Затем он ушел. Уркад поднял Эмиля, поставил его на ноги, но у ван ден Бергэ был до того страшный вид, что сержант скомандовал:

— Унеси свое мясо!

Эмиль медленно поплелся прочь.

Неделю он ходил как помешанный, плакал, не спал, не ел.

Вскоре все в роте знали, что Эмиль ван ден Бергэ заколет капитана при первом удобном случае.

Поле между нашими и немецкими окопами было сплошь завалено трупами. Война хорошенько нажралась в этих местах, объедки провалялись неубранные всю осень и всю зиму. Вповалку лежали немцы и французы. Их обливали дожди и сушили ветры. Мы сжились с покойниками. По ночам, в разведке, мы ползали между ними, мы с ними обменивались вещами, мелким солдатским барахлом — котелками, кушаками, ранцами, оружием… У вюртембергских гвардейцев мы срезали пуговицы с шинелей и вправляли герцогские короны в алюминиевые перстни, которые выделывали из головок немецких снарядов.

Все поле было завалено убитыми, сколько мог видеть глаз — от Шмен де Дам до Краонны, до мельницы Воклер и фермы Гэртэбиз.

Забытая скирда стояла среди поля. Четыре дерева, скрюченные и голые, как солдатское горе, стояли рядом с ней; нескошенные колосья торчали на земле, как плохо бритая щетина. Проклятое поле было похоже на лицо покойника, которого забыли предать земле.

Пришла весна.

Весной поле стало зеленеть.

Весной в небе закружились жаворонки.

Весной ветер стал приносить с поля душный запах.

Кто-то пустил слушок, что это пахнут немцы: их не пустили в небо в наказание за то, что они разрушили Реймский собор.

В мае привезли известь.

По ночам роты выходили за проволоку закапывать убитых или засыпать их известью.

Мы с Эмилем лежали в сторожевом охранении. Было сыро, земля была влажная. Темная ночь висела над нами. Рота работала тихо и быстро.

Капитан Персье был в поле. Тыча палкой, он показывал санитарам, куда сыпать известь.

Он ткнул палкой в Эмиля и сказал:

— Теперь сыпьте на этого!

— Пока не надо, господин капитан, я еще жив! — негромко заявил Эмиль.

Капитан повернулся и пошел дальше. Он ходил не сгибаясь, даже когда вспыхивали ракеты. Мы видели его прямой и плоский силуэт. Эмиль шепнул мне:

— Штык ржавеет… Сегодня ночью я должен заколоть капитана.

— Он сам ищет смерти, — согласился я.

— Он ищет свою, а найдет нашу. Смотри, как они пускают ракеты! Совсем светло на поле, а этот петух не сгибается. Он выдаст нас.

Ракеты действительно взлетали все чаще и чаще. Нас, по-видимому, заметили. Внезапно со стороны Берри-о-Бака послышался звук летящего снаряда. Он сверлил воздух, упрямо прокладывая себе дорогу, и обрушился, как глыба.

Издали послышались крики. Потом воцарилась тишина. Снова вспыхнула ракета, и новый снаряд, долго и мучительно приближаясь, упал недалеко от нас и разорвался. Шагах в ста влево разорвалась шрапнель.

— Начинают растапливать печку, — прошептал неизвестно откуда приползший Лум-Лум. — Будет жарко!

Потом разорвался снаряд позади нас.

— Я думаю, мы здесь останемся, — сказал Лум-Лум. — Можно раздеваться, кто хочет.

Канонада становилась все сильнее. Вспыхнула ракета, и мы увидели капитана. Он по-прежнему стоял не сгибаясь.

— Все из-за него. Это он накликает на нас пальбу, — шептал Эмиль. — Повторяется история с зуавами. Настает время! Клянусь тебе, Самовар, чистотой пресвятой девы Марии…

И вот упал снаряд и взметнул вихрь земли, и тотчас мы увидели, что нет капитана Персье. Снаряд упал неподалеку, — значит, капитан убит.

Ван ден Бергэ вскочил на ноги и, крича что-то нечленораздельно е, пустился бегом туда, где ранее стоял капитан Персье. Опомнившись, мы с Лум-Лумом бросились за Эмилем. Мы застали его у воронки.

Эмиль руками и ногами рыл землю. Он совершенно обезумел.

— О господин капитан! — хрипел он. — Господин капитан! О господин капитан!

Из-под земли показались ноги капитана. Эмилем овладели восторг и ярость. Захлебываясь, вздыхая и хрипя, он откапывал труп своего врага для последнего надругательства.

— Подожди, Лум-Лум! Не лезь! Я сам! Я хочу первый! Не трогай, Самовар! Голова моя! Я хочу штыком, штыком!..

И вот показалась голова. Эмиль схватил ее за уши, с силой рванул к себе, потом бросил и вскочил на ноги.

— Где моя винтовка? — закричал он я стал нашаривать в темноте.

Между тем Лум-Лум, приложив ухо к груди капитана, убедился, что тот дышит.

— Жив! — неторопливо сказал он мне. — Можно спасти. Но, кажется, этот фламандец имеет в отношении капитана более серьезные намерения? Не так ли, Самовар?

— Да, кажется… — пробормотал я.

— Ну что ж, не станем ему мешать! Пойдем!

Он оттащил меня в сторону, но вспыхивали ракеты, и мы всё видели.

Эмиль полз к капитану, держа штык в зубах. Доползши, он бросил штык наземь, схватил капитана за плечи и стал возиться с ним и тормошить его. Он хрипел и стонал.

— Сейчас, сейчас, господин капитан! — бормотал он, не нанося ему, однако, удара.

— Ну, в чем дело? — недоумевал Лум-Лум. — Чего он возится? Это его первое причастие? Не знаешь?

— Не знаю, — ответил я.

— Тут не на что смотреть, — сказал Лум-Лум. — Уйдем отсюда, Самовар! Я таких не люблю.

В эту минуту капитан очнулся. Он открыл глаза и негромко сказал:

— Передайте Уркаду — пусть уведет роту…

Он сделал попытку приподняться. Эмиль вскочил на ноги и застыл.

— Чего вы ждете, легионер ван ден Бергэ, чтобы исполнить мое приказание?

Он стал подыматься. Мы видели, как Эмиль помогал ему. Он минуту поддержал капитана под локоть. Капитан стоял нетвердо. Эмиль дал ему свою винтовку. Опираясь на нее, как на палку, Персье выпрямился, вздохнул и зашагал. Эмиль стряхнул землю с его шинели.

— Вы еще здесь?

Эмиль побежал к Уркаду.

— Ну, Самовар, ты дружил с клистирным наконечником, а не с легионером! Это совершенно бесспорно! — прошептал Лум-Лум и стал поспешно удаляться.

Уркад увел роту. Лум-Лум не переставал ворчать. Он проклинал Эмиля. Тот шагал в другом ряду и не слышал, а мне Лум-Лум надоел.

— В конце концов, чего ты от него хочешь, старый бурдюк? — сказал я. — Он парень неплохой, и у него были добрые намерения. Но не удалось! Что ж делать, быть может, рота еще осиротеет в другой раз. Будем надеяться.

Однако у Лум-Лума были свои взгляды.

— Ты меня не учи! — возразил он мне холодно и довольно резко. — Я и без тебя знаю, что добрые дела удаются реже, чем злодейства. Но я терпеть не могу болтунов. А сколько их в Легионе, великий боже! Один приходит и начинает похваляться: «Я выбью зубы сержанту». Другой говорит: «Я подколю капитана». Потом приходит третий: «Я убью командира полка». И при этом они клянутся пречистой девой и деревянной рукой капитана Данжу, который погиб в Камероне. И товарищи верят им и надеются. Потом настает решительная минута — и у всех этих сопливых бахвалов дрожат колени, как у хозяйской дочки, которая в первый раз возвращается от пастуха… В Легионе, я тебя предупреждаю, Самовар, слишком много таких! Слишком много! Гораздо больше, чем надо!

После этой ночи Эмилем ван ден Бергэ овладело состояние, близкое к безумию. Он почти перестал понимать, что ему говорят.

Однажды он подошел ко мне с каким-то особенным выражением лица.

— Пойми меня, рюско! — сказал он сдавленным голосом. — Это потому… Ты понимаешь, я католик. Пойми это! Я не смог! Потому что я католик!

Мы не заметили, что поблизости сидел Лум-Лум. Он оборвал Эмиля:

— Ха! Католик! Он католик! Да все люди на свете католики! Других не бывает! Именно католики платят нам су в день и дают харчи за то, чтобы мы убивали католиков!

— Почему же ты требуешь, чтобы именно я убил капитана? — воскликнул Эмиль с несвойственной ему резкостью, сквозь которую были, однако, слышны слезы. — Убей его сам!

— Если бы я хотел это сделать, — ответил Лум-Лум, — я бы отсчитал до трех и сделал бы. Но мне это не нужно. А ты не смог… Вот я и говорю — ты меня слышишь, Самовар? — я говорю: кто не убил врага, тот предаст друга. Запомни это! И бойся, Самовар, таких. Это тебе сказал я, Пьер Бланшар, которого зовут Лум-Лум.

Он ушел. Эмиль больше к разговору не возвращался. Он еще глубже погрузился в меланхолию, еще больше стал отходить от нашей общей жизни. Его состояние становилось все более и более тревожным.

Однако упросить ротного фельдшера, чтобы Эмиля эвакуировали по случаю душевного расстройства, мне не удавалось: эвакуировали только буйных.

— Еще не поспел! — говорил фельдшер.

Мне стоило труда сдерживать Лум-Лума, который не переставал донимать беднягу. Я отдавал Лум-Луму свою порцию водки, лишь бы он перестал обзывать Эмиля смычком от контрабаса, поганой метелкой, сортирным сторожем, тухлой рыбой, богородицей и всякими другими неожиданными словами, которые неизвестно откуда приходили ему в голову, когда он бывал слишком трезв.

Вдруг Эмиля вызывают в канцелярию. Эмиль встревожился.

— Увидишь, — сказал он мне упавшим голосом, — это какой-нибудь краб донес на меня, что я грозился прикончить капитана!

Он ушел бледный.

Я тоже был неспокоен.

Мы ошиблись. В канцелярии писарь скомандовал Эмилю «смирно» и поздравил его с орденом за спасение ротного командира. Приказ в обычных выражениях отмечал храбрость, самоотверженность и преданность легионера второго класса ван ден Бергэ, который под неприятельским огнем спас жизнь командиру роты капитану Персье. Писарь тут же вручил Эмилю орден на красно-зеленой ленточке и выдал ему пять франков.

Все это я узнал уже позднее, от писаря. Он прибавил, что ван ден Бергэ стоял как глухонемой, он как будто ничего не слушал и не произнес ни слова.

Однако в роту Эмиль принес десять литров красного вина.

Это было в Шампани. Мы стояли в Пуйоне. Взвод был расквартирован в башне разрушенного старинного замка. Много полков прошло здесь до нас. Они изломали и сожгли всю мебель, все убранство. Нам достались только совиные гнезда, окровавленный бурнус конного алжирского стрелка и груды битых бутылок.

Рота только что пообедала. Был час покоя. В такие часы старые легионеры расстилали перед нами цветистые и суровые повести своей жизни. Лум-Лум вспоминал пески африканских походов, Делькур рассказывал о своих любовных приключениях в Тонкине, Кюнз описывал, ругаясь и ворча, свои драки в сайгонских кабаках. Горячие страсти возникали перед нами в такие часы, видения далеких стран носились над нашими кострами и в хмурой сырости наших укреплений.

В этот раз Адриен рассказывал про какую-то толстую мулатку, с которой он путался в Мостаганеме.

Было жарко. Легионеры, полураздевшись, лежали на нарах вверх животами, хохотали, переваривали пищу и хотели пить.

Именно в эту минуту и ввалился Эмиль со своими десятью литрами. Он поставил их на нары, быстро, хотя и довольно бессвязно, рассказал об их происхождении и с деланным весельем стал позвякивать по ним своим орденом.

— Пропиваю шкуру капитана! — сказал он, заискивающе глядя на нас и пытаясь скроить улыбку. — Кто желает? Подходи! Шкура капитана Персье!

Никто, однако, не двигался.

Мне было жалко Эмиля.

— Выпьем! — предложил я, чтобы поддержать его.

Однако никто не откликнулся. Ни на Эмиля, ни на его вино никто не смотрел. Лум-Лум пытался что-то съязвить насчет того, что вот, мол, одна шкура пропивает другую, но и на это никто не обратил внимания.

Эмиль сидел возле своих бутылок и ждал. Сам он не пил. Его бесцветные глаза были устремлены в одну точку. Товарищи не хотели его вина. Это было последнее, что он понял.

Прошла минута. Адриен продолжал рассказ.

Внезапно бутылка взвилась в воздухе и, описав параболу, ударилась в стенку и разбилась. Вторая полетела ей вдогонку.

Эмиль стоял посреди помещения серый, слюна текла у него изо рта. Он рвал на себе куртку левой рукой, а в правой держал литр и размахивал им. Я вырвал у него бутылку. Он повалил меня и рыча схватил новую.

— Он все вино разольет! — сказал Кюнз. — Уберите бутылки.

Эмиль метался из стороны в сторону, рыча, хрипя и воя. Все-таки мы перехватили его — Лум-Лум, Бейлин и я, — но даже втроем не могли удержать. Он вырвался и пустился вскачь по постелям. Кто-то сбил его с ног ударом кулака по голове, но он быстро вскочил снова и, выхватив штык из ножен, пустился на меня с криком:

— Теперь вы не уйдете от меня, господин капитан! О господин капитан! О мой добрый господин капитан!..

Мне удалось выскочить в окно. Пробегая по двору замка, я еще слышал крики и стоны Эмиля.

Фельдшер играл в карты. Он сразу догадался, что происходит в башне.

— Ван ден Бергэ? — спросил он.

— Да!

— Готов?

— Кажется!

— Что ж, в добрый час! Связали?

— Не знаю.

— Ладно, пойдем посмотрим…

Оп не спеша раскурил трубку и позвал санитаров.