"Немецкий детектив" - читать интересную книгу автора (Кирст Ханс Хельмут, Бозецкий Хорст, Тёльке...)

7. Ханс Иоахим Томашевский

Томашевский просунул через решетку тарелку с голландским окороком и картонным пакетом молока. Фойерхан неуклюже повернулся на диване и уставился на скромную трапезу. Томашевский не собирался морить его голодом, но боялся, что внезапное увеличение расхода продуктов вызовет у кого-нибудь подозрения. Ведь весь город с горячечным рвением разыскивал похищенного в Гермсдорфе, и, если верить газетам, поток доносов уже обрушился на полицию.

Фойерхан все еще валялся на продавленном диване, когда-то красная обивка которого давно уже стала цвета запекшейся крови.

Ветчину он проглотил, словно уже несколько дней ничего не ел. Томашевского раздражало, как он чавкает.

Он сидел на табуретке перед запертыми решетчатыми дверьми, наблюдая за Фойерханом с любопытством естествоиспытателя, изучающего забавное животное, привычки которого стоит описать в научном журнале.

Фойерхан поставил тарелку на пол.

— Ну что, вкусно? — спросил Томашевский. У него было такое впечатление, что он проткнул бумажную стену. Что заставляло его заговорить с Фойерханом, ведь он знал, что после разговора еще тяжелее станет убить бывшего приятеля? «Или я с ним говорю, чтобы оттянуть неминуемый конец? Но придется…»

— Ну спасибо,— Фойерхан поднял глаза.— Уже известно, что похищен именно я?

— Похоже, нет.— Томашевский поигрывал концом провода, который торчал из беленой стены прямоугольного тамбура, изгибая его бессмысленными зигзагами. Если бы вернуть время вспять, если бы удалось все забыть! Почему это невозможно?

— Кассир из банка еще жив? — поинтересовался Фойерхан. Говорил он совершенно спокойно, словно о чем-то постороннем.

— Жив. Но состояние неважное…

Томашевский удивлялся, как равнодушно Фойерхан воспринимает приговор судьбы. Выглядело это так, словно у него в рукаве спрятан какой-то невероятный козырь. Что же он задумал? И как же мало изменился за эти три года!

Фойерхан встал и подошел к массивной решетке. Обеими руками оперся на прутья и воспаленными глазами взглянул сверху вниз на Томашевского. Выглядел он так мощно и грозно, что Томашевский инстинктивно полез в карман за «береттой».

— Долго еще будет тянуться эта комедия? — спросил Фойерхан.

— Не знаю…— Томашевский ощущал усталость и изнеможение. Он мечтал о сне, о долгом глубоком сне. Тут перед его глазами встала весьма соблазнительная картина. Он сидит в старомодном кресле-качалке, окруженный заботами вышколенных сестричек, с сентиментальным романом на коленях, временами понемногу его почитывая. Мир за свежевымытым окном его больше не интересует, он не должен решать никаких проблем, ими занимаются другие. Все осталось в подернутом дымкой воспоминаний прошлом. Страхи превратились в невинные воспоминания, те самые страхи, которые в его собственных глазах лишали его будущего.

— Деньги тебе понадобились для фирмы? — спросил Фойерхан.

Томашевский медленно кивнул. Тыканье его болезненно задело; он почувствовал, как давит на глазные яблоки, как всегда, когда он был растерян и обижен. Едва сдержался, чтобы не ответить: «Я больше не могу!» — и расплакаться. Вспомнил сцену из «Войны и мира»: разгромленная наполеоновская армия, застигнутая морозами, отступает на запад. И один за другим оборванные солдаты падают на снег в ожидании неминуемого конца, ибо смерть лучше, чем такие муки… Томашевский буквально чувствовал, как ему хочется кинуться в снег и ощутить краткий миг благословенного покоя.

— Сузанна знает? — спросил Фойерхан.

— Сузанна? — Томашевский хрипло рассмеялся.— Мы уже давно не живем вместе. Она переехала в Вильмерсдорф.

Ему понравилось, что Фойерхан любой ценой пытался поддерживать разговор, и вместе с тем расстроило упоминание Сузанны. Она была права: он слабак! Бездарный неудачник. Никогда так и не набрался сил взяться за что-то стоящее, всегда плыл по течению, надеясь, что все проблемы решатся сами.

— И что, по-твоему, будет дальше? — обвиняющим тоном спросил Фойерхан. Говорил, как начальник, выговаривающий подчиненному за небрежность.— Ты же не можешь меня тут держать до скончания века — в один прекрасный день все раскроется!

— А что мне делать? Отпустить тебя — значит сунуть голову в петлю. Ты тут же побежишь в ближайший полицейский участок и меня выдашь.

— Еще чего! Мне деньги нужны не меньше, чем тебе! Даже еще больше. У меня долгов больше, чем волос на голове. Больше тридцати тысяч — и с каждым месяцем все новые. Так что давай поделимся, и я даже не пикну. Ведь мы старые приятели!

Томашевский рассмеялся.

— На этот трюк я не куплюсь! Ты что, считаешь меня полным идиотом? Нет, милый мой! Когда все кончится, ты заявишь полиции, что сделал это все, только чтобы выбраться отсюда.

Фойерхан застонал.

— За тридцать тысяч я готов молчать о чем угодно.

Томашевский задумался. «Фойерхан говорит дело. Вполне правдоподобно, что у него такие долги — он всегда жил как вертопрах. С другой стороны, тогда он всю жизнь будет держать меня в руках и шантажировать до бесконечности…»

Так он и сказал.

— Это бессмыслица,— протестовал Фойерхан.— Ведь ты точно так же держал бы в руках меня!

Томашевский продолжал колебаться. Уже в школе Фойерхан пользовался репутацией великого хитреца. Он был большим приспособленцем и всегда присоединялся к тому, кто предлагал более выгодные условия.

— Раз ты меня уже подвел,— отрезал Томашевский, избегая смотреть Фойерхану в лицо. И не без причины.— Тогда, когда я на школьной экскурсии прилепил доктору Нойману на объектив кусок пленки.

— Ах, это! — Фойерхан проглотил слюну.— То было совсем другое дело. Нельзя и сравнивать. Тогда у меня просто так сорвалось… И все это сплетни!

Томашевский взвешивал плюсы и минусы предложения Фойерхана. Если его отпустить, тут же исчезнут все заботы. И деньги есть, чтобы заставить его молчать. Но если банковский клерк умрет, он неизбежно будет обречен на милость и немилость Фойерхана. Сомнения все крепли, и он поделился ими с пленником.

— Кассир не умрет! — убежденно заявил Фойерхан.— А если бы и да — я тебя поддержу. Да я сделаю для тебя все, что захочешь… Я…

Томашевский уже не слушал.

— Кроме того, не забывай о полиции. Следствие идет полным ходом. Неминуемо выяснится, кого похитили. И если ты вновь появишься на сцене, тебе допросят и узнают, где ты все это время был.

Фойерхану понадобилось несколько секунд, прежде чем он нашел контрдоводы и сам увидел, насколько они слабы.

— Могу сказать, что я все ночи шлялся по барам.

— Спросят про имена, время и свидетелей.

— Клаудия подтвердит, что я во время налета и потом всю ночь был у нее. Если пообещаю, что через две недели мы поженимся, сделает все, что угодно. А если я в полиции заявлю, что ни о каком ограблении не слышал…

— А если тебя опознает кассир?

— Это ошибка!

— Нет! — Томашевский снисходительно усмехнулся.— Я не хочу тебя убивать, Бог мне свидетель. Но если тебе не придет в голову ничего получше, придется.

Он вновь почувствовал себя на коне. Верил, что предоставил Фойерхану достойный шанс, и ему полегчало. Он был готов его немедленно отпустить, если тот придумает приличный вариант, если появится возможность уладить проблему гуманно, он рад будет ею воспользоваться.

— Ничего лучше тебе в голову не приходит? Иногда у тебя столько идей…

— Купи мне фальшивый паспорт, и я обещаю покинуть Германию.

— Не будь смешон! Мне нужны гарантии — надежные гарантии, что ты меня не выдашь.

Тогда Фойерхан попробовал зайти с другой стороны.

— Что тебе даст моя смерть? Что будешь делать с трупом? От него придется избавиться — а вдруг тело найдут? Тебя могут заметить, еще когда ты будешь его прятать!

— Я могу закопать его здесь, в погребе…

— А сможешь ты жить рядом с ним? На это у тебя не хватит нервов. Слабо!

— Это моя забота.— Чем слабее виделся выход, тем спокойнее и выдержаннее был Томашевский. Он сам не понимал этого. Не понимал самого себя. «Я не могу рассчитывать даже на свою трусость»,— горько подумал он.

Фойерхан заходил по камере. Томашевскому казалось, что он видит, как лихорадочно работает его мозг. Пиджак он бросил на диван и расхаживал в одной рубашке. Но все еще не распустил галстук.

— Еще кое-что,— вновь начал Фойерхан.— Люди будут спрашивать, где ты взял столько денег.

— Эта проблема решена.— Томашевского бесило, что диалог их тянется так спокойно и обыденно. Вовсе не чувствовалось, что он победитель, хозяин положения, что в его руках жизнь и смерть пленника. Ах, как он ненавидел Фойерхана, который не собирался покоряться! Возможно, все пошло бы иначе, если бы тот просил пощады, молил и жаловался на судьбу. Почему же он такой гордый и неподатливый? Черт, ведь это не в ресторане спорить с заказчиком о поставке мебели для кабинета!

— И что ты скажешь? — спросил Фойерхан с недоверчивой ухмылкой.

— Я бы не связывался с этим, не одолжи мне дядя сорок тысяч марок,— гордо пояснил Томашевский.— Я подделал договор, и мои люди теперь думают, что он ссудил мне сто тридцать тысяч.

Казалось, Фойерхана это разочаровало.

— Ну да?

— Видишь, я не так глуп, как ты думаешь!

— Но если полиция установит, что меня взяли в заложники,— заметил Фойерхан,— она займется и моими знакомыми.

— Разумеется. Но мы не виделись больше десяти лет.

— Все равно тебя найдут. А потом и меня — в этом подвале.

— Но тебя не…

Фойерхан не дал договорить:

— Ну а если меня тут не будет, против тебя не будет никаких улик.

— Ты прав,— признал Томашевский.— Но их не будет и, если я избавлюсь от трупа.

— Найдут следы крови!

— Ну да!

— Как ты меня застрелишь, чтобы кровь не…

— Перестань! — Томашевскому становилось все яснее, что если он хочет уцелеть, другого выхода не остается и Фойерхана придется пристрелить. Но это невозможно. Так нельзя! Это не должно случиться! Весь этот разговор — лишь кошмарный сон тревожной ночью… Телеспектакль… Достаточно нажать на кнопку, чтобы кошмар исчез.

Глубоко разочарованный, он подпер голову руками. При таком разговоре, когда речь идет о чрезвычайных вещах, человек вправе ожидать глубоких соображений или, по крайней мере, отточенного диалога; но все получалось поверхностно и обыденно. Это волнует даже меньше, чем удачная сделка, скажем, продажа двухсот встроенных шкафов жилищному кооперативу. Жизнь становилась все банальнее, даже в таких исключительных ситуациях, и огонь, который должен был его возродить, даже не вспыхнул.

И тут он вдруг услышал, как наверху кто-то пытается открыть входные двери.

Оба умолкли. Потом Фойерхан отреагировал первым.

— Помогите! — закричал он во всю мощь.— На помощь! Меня похитили! Я — Фойерхан! Помогите! Здесь Фойерхан… Ограбление банка… Меня похитили! Сюда, скорее!

«Стреляй! — в панике подумал Томашевский.— Ты должен выстрелить!» Вскочив, рванул из кармана «беретту», прицелился…

Фойерхан метнулся в дальний конец камеры, не переставая кричать.

«Идиот! — мелькнуло у Томашевского в голове.— Выстрел-то будет еще слышнее, чем крик… Скорее вон отсюда! Двери в подвал ведь звуконепроницаемы…»

Одним прыжком он взлетел по ступеням и захлопнул толстые, обитые металлом двери. И сразу воцарилась мертвая тишина. Теперь Фойерхан может орать, сколько угодно. Томашевский, едва переводя дух, прислушался.

— Эй, герр Томашевский! — долетел до него скрипучий женский голос.— Откройте наконец!

Холодный пот покрыл его тонкой ледяной пленкой. Это была экономка фрау Пошман. Давно перешагнувшая за шестьдесят, упрямая, язвительная, зловредная и мстительная старуха, которой он всегда боялся.

Что-нибудь слышала? Догадалась, что это были за крики? Естественно, она ведь обожает криминальные истории. Д бункер в погребе, от которого у нее не было ключей, всегда возбуждал ее буйную фантазию.

«Боже,— подумал Томашевский,— что же делать? Помоги, Господи… Не могу же я застрелить и ее… Я даже в Фойерхана выстрелить не смею. Потом ее придет искать муж — и скоро у меня в подвале будет сидеть толпа народу…»

Фрау Пошман все сильнее ломилась в дверь. Он вспомнил, что надел цепочку.

Сердце его стучало неравномерно и болезненно. В голове метались беспорядочные обрывки мыслей. «Это уж слишком. Я не выдержу…» Наконец он сдвинулся с места. Если не открыть, фрау Пошман помчится в полицию. Нужно ей помешать.

Он медленно поднялся по лестнице, едва передвигая ноги.

— Я уже думала, что вы повесились! — встретила его фрау Пошман и довольно расхохоталась своей шутке.

Томашевский попытался усмехнуться и прочитать по ее лицу, что она думает. Но, как всегда, видел только любопытные темно-карие глазки.

— Как дела? — спросила она, извлекая из потертой сумки всякий хлам для уборки: тряпки, губки и моющую пасту.— Есть что новенького?

— Нет. А у вас?

— Да ничего… Уже вернулись из конторы?

— Ну да.

— Тогда мне не мешайте.

Когда фрау Пошман принялась за уборку, Томашевский проскользнул в кабинет, чтобы оформить заказ большой строительной компании. Она заказала двести встроенных шкафов — роскошная сделка! Едва корабль выходит в море, как в сети попадают крупные рыбины. «Большому кораблю — большое плавание»,— подумал он.

Но как ни старался, сосредоточиться не мог. Фойерхан и Ваххольц, Ваххольц и Фойерхан — их лица представали перед ним, куда бы ни взглянул. Сохранит ли он жизнь одному, если вернет свободу другому?

Бессмыслица, абсурд!

Если бы он мог с кем-нибудь поговорить! Если бы напротив сидел добрый друг, которому все можно рассказать и который подскажет, что делать…

«Господи,— подумал он,— когда же это кончится?»

Вскочив, кинулся в кухню за пивом. Пиво успокаивает нервы. Но едва открыл холодильник и взял бутылку, заговорила фрау Пошман:

— Куда девалась синяя тарелка?

Томашевский вздрогнул, бутылка выскользнула из рук и покатилась по полу, хотя и не разбилась.

— Синяя? Это которая? — промямлил он.

— Ну десертная… с синей кобальтовой росписью! Еще вчера стояла здесь!

— Ах эта! Я ее разбил.

Томашевский попытался выскользнуть из кухни. Она его подозревает? Что она задумала? Если сообразит, что тарелка в подвале у Фойерхана… Опершись о стену, он прислушался. В темном коридоре пищал комар. Сел ему на руку, и он его прихлопнул. Господи, что же дальше? Все и вся его преследует. Началась большая погоня… Или все не так? И он запугивает сам себя? Господи, Хайо, опомнись! Если ты выдержишь, все будет хорошо…

Черным ходом он вышел в сад. Тут он был в безопасности. Цветы благоухали, как всегда, как каждый божий день. Почему в нем произошел такой надлом? Почему все не осталось по-старому? Десять лет жизни он отдал бы за то, чтобы передвинуть назад стрелки на эти роковые восемьдесят часов. Сколько лет ему дадут? От имени народа выношу приговор… И перед ним предстал зал заседаний. Он чувствовал дыхание публики, видел лица председателя, присяжных, прокурора, затылок адвоката, мигал от вспышек фоторепортеров…

Что бы он ни делал, все кончится этим.

Все равно, еще есть время. Нужно его использовать. Помоги себе сам, дружище, и пусть Бог тебе поможет!

Подняв охапку жухлой травы, отнес ее на свалку, чтобы фрау Пошман не удивилась, что не видит осколков синей тарелки.

Нет, свой путь он пройдет до конца. В душе он видел себя трагическим героем, и ему это придавало новых сил. «Я поступаю так, как считаю нужным. Я вырвался из своего убогого существования и слабости, наконец я воспрянул духом, поднялся над убогой массой. Наконец стану тем, кем хочу…»

Когда он вернулся в кабинет, чтобы назло Фойерхану и Ваххольцу продолжать работу над крупным заказом, фрау Пошман куда-то звонила. Увидев его, она явно вздрогнула.