"Тень Галилеянина" - читать интересную книгу автора (Тайсен Герд)Глава II ШантажПлохо было то, что я никому не мог сообщить о своем аресте. Кто вообще знал о нем? Разве моим родителям могло прийти в голову, где я? Удалось ли Малху пробраться домой? Сидел ли Тимон в противоположном конце моего подвала? Мне рисовались мрачные картины. Сколько еще евреев держат они здесь? Скольких из них они пытали, скольких убили? Сколько людей просто исчезли неизвестно куда? И что будет со мной? В этой дыре, куда не проникали солнечные лучи, а из звуков доносились только шаги стражи, я скоро утратил всякое чувство времени. Эта темница походила на склеп, и в этом склепе я был заживо погребен. В спертом воздухе был разлит смертный страх. В отчаянии обратился я с молитвой к Богу: Я вел счет дням по скудным пайкам, которые мне через равные промежутки подсовывали под дверь. Прошла неделя. Ничего не происходило. Прошла вторая неделя. Она показалась мне годом. Наконец, где-то в середине третьей недели меня повели наверх. Неужели выпустят? Во мне проснулась надежда. Сначала шли бесконечными коридорами. Потом меня втолкнули в просторный зал. Я стоял, ослепленный светом, лившимся в окна. Когда глаза понемногу стали привыкать, я начал различать подробности. Передо мной на высоком помосте стояло судейское кресло. В кресле сидел небольшого роста человек. На нем была дорогая белая тога с пурпурной каймой. На пальце блестело золотое кольцо – знак того, что человек этот был римский всадник. Солдат, приведший меня сюда, прошептал: «Префект». Итак, передо мной в судейском кресле сидел сам Понтий Пилат, префект Иудеи и Самарии.[11] Допрос в высшей инстанции. Здесь должна решиться моя судьба. Только бы не всплыло ничего, связанного с Бараевой! Когда я вошел в зал, Пилат просматривал какой-то свиток. Два солдата личной стражи стояли один слева, другой справа от него. Писец вел протокол. Не поднимая глаз от свитка, Пилат заговорил: – Андрей, сын Иоанна! Я прочел протокол твоего допроса. Ты утверждаешь, что примкнул к демонстрации моих противников случайно. Тем временем мы собрали о тебе некоторые сведения. Мы узнали очень много. Почему ты скрыл от нас такие важные вещи? – Кроме того, что я сказал, мне не приходит в голову ничего, что могло бы считаться важным, – с запинкой ответил я. – И тем не менее это важно. – Он равнодушно посмотрел на меня и тем же невыразительным голосом продолжал: – Твоя биография неполна. – Не знаю, что еще могло бы заинтересовать римские власти. – Где ты был, после того как закончил обучение в грамматической школе?[12] Ага, вот оно что! Когда-то давно один человек сказал мне: говори полиции правду, но как можно меньшую часть правды. Поэтому я сказал: – Я жил в пустыне у одного отшельника, некоего Ванна. Я пробыл с ним год. – Вот как. И там ты просто вел отшельническую жизнь и больше ничего? – Я хотел найти путь к истинной жизни. Я изучал Закон нашего Бога. – Почему ты умолчал об этом? – А зачем мне было упоминать этот год? Это имеет отношение исключительно к религии. – Эта твоя «религия» допускает также и другие толкования. Во-первых: ты провел целый год у повстанцев. Во-вторых: тебя схватили во время демонстрации против римского префекта. В-третьих: демонстрация эта направлялась подстрекателями из подполья. – Так что, это я – подстрекатель и провокатор? Чушь! – Но этого нельзя исключить. – Я ушел в пустыню, чтобы в одиночестве поразмыслить. Не всякий, кто на время отказывается от обыденной жизни, обязательно мятежник и террорист. Я сторонник мира. – Ты не сказал о времени, проведенном в пустыне. Это подозрительно. Меня бросило в пот. Волосы прилипли ко лбу. Моя одежда источала зловоние. Три недели я был лишен возможности ее сменить. Мне ни разу не дали помыться. Наверняка я являл собой поистине жалкое зрелище. Но и в душе моей, как и во внешнем облике, царил полнейший разлад. Я и правда – подобно многим другим – поселился в пустыне из религиозных побуждений: чтобы там, в тишине оазиса, осмыслить свою жизнь и спросить у Бога, чего он ждет от меня.[13] Но это было не все – там же познакомился я и с Вараввой. Неужели Пилат об этом узнал? Но он только повторил: – Все это очень и очень подозрительно! – Что угодно покажется подозрительным, если не доверять человеку. Честное слово, я случайно оказался среди демонстрантов. Моя совесть чиста. Поэтому я и не пытался бежать, как другие, – продолжал я стоять на своем. Пилат по-прежнему сохранял полное равнодушие. Что ему от меня нужно? – Я мог бы назначить судебное разбирательство, – помолчав, сказал он. – Судьям придется признать меня невиновным! – Вероятно. Но тебя еще можно отправить в Рим для дальнейшего дознания. – И там меня тоже признают невиновным. – Да, но на это уйдет два года. Два года тюрьмы тебе обеспечены! – он поднял на меня глаза и многозначительно улыбнулся. К чему же он в конце концов клонит? Не мог же он всякого, кто покажется подозрительным, отправлять в Рим! Тогда половину населения Палестины пришлось бы погрузить на корабль. С другой стороны, ясно было, что Пилат в состоянии мне повредить – неважно, буду я признан виновным или нет. Тут он заговорил снова: – У меня есть к тебе честное предложение. Тебя прямо сейчас отпустят, если ты согласишься собрать для нас кое-какие сведения о некоторых религиозных движениях в стране. – Это шантаж! Все во мне клокотало от возмущения и негодования. Я едва удержался, чтобы не плюнуть Пилату в лицо. Этот человек пытался бесстыдно шантажировать меня, а еще говорил о честности! – Скажем так, это – сделка, в которой одинаково заинтересованы обе стороны. – Я не желаю быть шпионом. – Вряд ли нам обязательно произносить такие громкие слова, как «шпион». То, что я предлагаю тебе, давай лучше будем называть «сбором информации». Ты не должен будешь ни указывать на кого-либо, ни доносить. Сколько цинизма было в словах Пилата! Как будто я не знал, что это все равно что донос – передавать римлянам сведения, что какая-то группа людей мыслит не так, как хотелось бы римским властям! Я взял себя в руки и сказал как можно спокойнее: – Мне не удастся объяснить своим землякам разницу между «шпионажем» и этим вашим «сбором информации». – Ты будешь нашим… – он слегка наклонил голову набок. Потом, очевидно, найдя нужное слово, продолжил: – нашим советником по религиозным вопросам. Я промолчал. – Ладно, как хочешь! Тогда сейчас мы заводим на тебя дело и пристально исследуем твое пребывание в пустыне или где ты там еще был! – Значит, все-таки шантаж! Так как же, разнюхал Пилат что-нибудь о моей дружбе с Вараввой или нет? На что он способен? О нем ходили нехорошие слухи. Поговаривали о насилии, о жестоком обращении с людьми. Разве не в его силах сделать так, чтобы я просто исчез? Или в любую минуту организовать против меня ложные показания? Разве не мог он под пыткой заставить меня признаться в чем угодно? А если я соглашусь? Но пока что я изо всех сил гнал от себя такие мысли. – Андрей, ты возмущен, и я тебя понимаю. Ты еще молод. Но я за свою долгую жизнь научился тому, что люди редко сами делают что-либо полезное. Им все время приходится помогать. Его голос звучал все так же отстраненно и трезво, как и в начале нашего разговора. Создавалось впечатление, что моя личная судьба совсем не трогает его. Ему, казалось, и правда все равно, соглашусь я принять его предложение или нет. И от этого мне становилось страшно. – Ладно, можешь называть это шантажом. Но попробуй все же взглянуть на дело моими глазами: я отвечаю за мир и порядок в этой стране. Это трудная задача. Почему? Потому что мы, римляне, сами не желая того, все время оскорбляем ваши религиозные чувства. Возьмем, к примеру, историю с водопроводом. Моя идея заключалась в том, чтобы наладить наконец-то нормальное снабжение Иерусалима водой. Я собирался поручить это своим лучшим архитекторам и строителям, Но тут выяснилось, что средств для финансирования недостаточно. Знающие люди объяснили мне, что водоснабжение в Иерусалиме финансируется из храмовой казны.[14] В ней полно денег. Каждый еврей ежегодно вносит в нее храмовый налог. И вот я имел дерзость подумать, что расходы на строительство водопровода можно покрыть за счет Храма. В полном соответствии с вашими законами. И что же? Группка благочестивых фанатиков почуяла недоброе. Бросили клич: «Не дадим чистых денег нечистому Пилату! Ни копейки из храмовой казны римлянам!». Словно речь о том, чтобы изъять деньги на безбожные дела! Как будто никто и не собирался потратить их на водопровод, от которого и Храму, и всему Иерусалиму только польза! Зато теперь мы, римляне, снова выглядим бездушными захватчиками, попирающими законы вашей религии, – и ведь, подумать только, даже на храмовую казну покусились! Вот как, значит, получилось с его водопроводом. Он хотел привлечь к себе симпатии и добился противоположного. А я, выходит, должен теперь ему помогать? Вести для него более успешную пропаганду? Волнение, которое послышалось было в голосе Пилата, сразу же улетучилось, когда он заговорил снова: – Затея обернулась неудачей. Но, несмотря на подобные неудачи, мы должны и дальше делать все, чтобы на этой земле утвердился мир. Для этого есть предпосылки. И уверенность вселяют в меня две вещи. В первую очередь, проверенные временем принципы римской политики в отношении покоренных народов. Секрет своего успеха здесь мы видим в умении превращать вражду в дружбу. Ибо есть ли у римского народа более надежные союзники, чем те, кто были раньше его злейшими врагами? Чем бы сегодня была империя, если бы дальновидность не слила воедино победителей и побежденных?[15] А евреи не всегда были нашими врагами. Напротив: именно в качестве наших союзников вы освободили себя из-под власти сирийских царей.[16] С нашей помощью вам удалось тогда сохранить свою самобытную религию и культуру. Только позднее, когда уже соседи попросили у нас защиты от ваших посягательств, вы оказались под нашей властью – и как раз вовремя, потому что мы смогли воспрепятствовать гражданской войне, которая вот-вот готова была разразиться и которая ввергла бы вашу страну в пучину бедствий.[17] Но даже в этих условиях мы сумели сохранить вашу религию в неприкосновенности! Такова будет наша политика и впредь: уважение к вашей религии, вашему богу, вашим обычаям и вашим маленьким слабостям. Мы уважаем и то, чего не разделяем. Единственное, чего мы ждем, – это чтобы и вы со своей стороны уважали то, что свято для нас, чтобы и вы относились с пониманием к тому благоговейному трепету, который наши солдаты испытывают перед императором, и позволяли каждому поклоняться его богам. Уважение должно быть взаимным. И мое второе соображение. Из бесед с вашими главными священниками я знаю, что вы в принципе принимаете наше правление. Бог уже давно позволил, чтобы власть над вами имели другие народы: вы были под вавилонянами, под персами и под греками, – так отчего же теперь не покориться римлянам, которые гораздо скорее готовы идти навстречу покоренным народам, чем все мировые державы до них? Вы говорите: «Все, что происходит, управляется тем единым Богом, которого почитают в Иерусалиме». Он замолчал, словно хотел дать мне время подумать. – А это значит, что вы должны признать: ваш бог пожелал, чтобы ту независимость от сирийцев, которую вы с нашей помощью получили, вы теперь из-за нас же и потеряли.[18] Нет никаких причин, почему еврейский народ не может признать нас властелинами мира – тем более что мы согласны считаться с тем, что, в отличие от прочих народов Востока, вы не можете почитать императора как бога. Так что в принципе здесь могло бы и не быть особых проблем. Однако на деле мы сталкиваемся с большими сложностями. В первую очередь такая вещь: то, что нам говорят ваши первосвященники, не всегда совпадает с тем, что движет народом. Судя по всему, именно сейчас в вашей религии многое меняется. В народе идет брожение. Все время возникают новые течения и новые идеи. Пророки и проповедники ходят по стране. Нам трудно разобраться в новых движениях. Вашим первосвященникам немногим легче. На некоторые слои населения они и вовсе утратили влияние. Но как раз от этих слоев и зависит стабильность в стране! Нам нужны сведения о них. Мы готовы, если на то пошло, отнестись с пониманием к их религиозным чувствам и не прибегать без необходимости к крайним мерам. Но для этого нам нужно знать, что происходит в народе. Советчиков в том, что касается официального иудаизма, у нас достаточно. Нам нужен кто-то лучше осведомленный о настроениях в народе. Только в этом случае, располагая дополнительной информацией, мы сможем разрешать конфликты в самом зародыше. – Но почему вы выбрали для этого именно меня?! – Ты образован. Ты говоришь и на нашем, и на их языке. Ты разбираешься как в вопросах иудаизма, так и в нашей религии. Ты происходишь из семьи, сочувственно настроенной к римлянам. Ты не фанатик. Ты сторонник мира. Одно то, что у вас в пристройке стоит маленькая статуя божества, располагает в вашу пользу. Я уже давно велел найти такого, как ты. Ты – именно тот, кто нам нужен! – Но я не хочу! Я и в самом деле не хотел. Для меня это была бы невыносимая двойная игра. Моя дружба с Вараввой и моя работа на римлян: как прикажете привести их к общему знаменателю? Так легко можно попасть между двух стульев. Пилат же спокойно сказал: – Подумай: в любом случае, тебе это с рук не сойдет. Даже если тебя оправдают. Мне стоит лишь обмолвиться в Кесарии, что мы подозреваем тебя в связях с террористами. Вряд ли это пойдет на пользу твоей торговле. Ты разоришься. И твой отец тоже. Шантаж, в чистом виде шантаж! Я поймал себя на том, что мной овладевает глубокое чувство презрения. У власть имущих все сплошная тактика. Один голый расчет. Их истинные чувства и точка зрения всегда остаются в тени. Ясно только одно, что они всегда стремятся удержаться у власти! Угадал ли Пилат мои мысли? Он заговорил снова: – Попробуй найди в этой стране человека, который что-то сделает для нас без шантажа! Ты, скорее всего, считаешь меня страшным человеком. Вот и другие тоже принимают меня за чудовище. Недавно я слышал, что александрийские евреи так говорят о моем правлении; что это, дескать, сплошная цепь подкупов, насилия, разбоя, злоупотреблений, оскорблений, казней без суда и следствия, беспрерывных и невыносимых жестокостей.[19] Признаю: ради мира я иду на многое. Но все-таки не такое же я чудовище! Он усмехнулся. Наверное, сам заметил, что его слова прозвучали не очень-то убедительно. Хотя, может быть, и тут был свой расчет. Я попытался выиграть время: – Но с какой стороны мне подобраться ко всем этим религиозным движениям? – У него ни в коем случае не должно было складываться мнение, что у меня уже есть необходимые связи. – Не беспокойся. Пока ты некоторое время еще пробудешь в тюрьме. С тобой будут хорошо обращаться. Ты получишь все, что нужно. Одновременно мы позаботимся о том, чтобы кругом поползли слухи: римляне держат в тюрьме юношу, удивляющего всех своей стойкостью и верностью иудейской вере. Ему приходится несладко, но он, несмотря ни на что, открыто заявляет, что римляне не по праву находятся в этой стране, принадлежащей одному Богу. Короче говоря, создадим тебе ореол святого мученика. Потом мы тебя выпустим, и тогда все благочестивые евреи проникнутся к тебе доверием. Ты должен будешь всего-навсего поездить по стране и написать отчет о религиозных настроениях в народе. Нас интересует все, что может как-то угрожать политической стабильности, все, что ставит под угрозу нашу власть. Мой помощник Метилий, с которым ты уже познакомился, разъяснит тебе твою задачу. Он поделится с тобой сведениями, которыми мы на данный момент располагаем. Ну как, по рукам? – Я бы хотел еще подумать. – Хорошо! Думай. До завтра. И помни: что бы там ни говорили обо мне, я не чудовище. Его лицо вновь исказила усмешка. Неужели разговор на этом закончится? Нет: помолчав, Пилат снова обратился ко мне. – В протоколе я читал о статуях во дворце Антипы. Ты видел их своими глазами? – Да, но есть и другие люди, которые их видели. – Ну и лицемер! Ставит у себя изображения зверей и тут же протестует, когда я в своей резиденции в Иерусалиме велю установить щиты с именем императора.[20] Это, видите ли, идет вразрез с вашими законами! Во всем сплошное лицемерие: вокруг моих монет с безобидной жертвенной символикой подняли крик,[21] зато храмовый налог требуют платить одной только тирской монетой! И что же мы видим на этих монетах? Бога Мелькарта! Идола![22] Во дворе Храма все деньги меняют на эти монеты с божком. Порой, проходя храмовым двором, мне хочется опрокинуть столы менял! И по поводу этих денег никто не поднимает шума! Вокруг же моих безобидных медяков они устраивают страшный скандал! Говоря, Пилат все больше распалялся гневом. Он словно забыл о моем присутствии. Но в следующую же минуту он опять повернулся ко мне. Его голос снова зазвучал рассудочно, холодно и мертво. От его голоса мне стало страшно: – Хорошенько подумай, перед тем как решать! И не забывай: я не чудовище, что бы кто ни говорил. Я всего лишь римский префект, который хочет, чтобы во вверенной ему стране царил мир. Меня увели, и я снова оказался в своей темной камере Мне показали путь наружу. Но путь кончался тупиком. Я сидел в ловушке. Я проклинал свое бессилие и в отчаянии вновь воззвал к Богу своих отцов:[23] |
||
|