"Римлянка" - читать интересную книгу автора (Моравиа Альберто)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Я по-прежнему продолжала позировать художникам и подружилась с одной натурщицей по имени Джизелла. Это была высокая, прекрасно сложенная девушка с белоснежной кожей, с черными курчавыми волосами, с голубыми, глубоко посаженными маленькими глазками и пухлым ярко-красным ртом. Нравом она совсем на меня не была похожа: раздражительная, резкая, высокомерная и вместе с тем очень практичная и корыстная, думаю, эта разница характеров и сблизила нас. Я не знала, было ли у нее еще какое-либо занятие, кроме работы натурщицы, но одевалась она гораздо лучше меня и не скрывала, что получает подарки и деньги от мужчины, которого называла своим женихом. Помню, той зимой она щеголяла в жакете с воротником и манжетами из черного каракуля, я ей страшно завидовала. Жениха ее звали Риккардо. Этот высокий, толстый, холеный, флегматичный юноша с гладким, как яйцо, лицом казался мне очень красивым. Он всегда был аккуратно причесан, напомажен и одет с иголочки: его отец держал магазин галстуков и мужского белья. Риккардо был простоват до глупости, приветлив, весел и, возможно, даже добр. Он был любовником Джизеллы, и не думаю, чтоб между ними, как между мной и Джино, существовала какая-то договоренность о браке. Но Джизелла все-таки надеялась женить его на себе, хотя и не слишком на это рассчитывала; что касается Риккардо, то, я уверена, мысль о женитьбе на Джизелле даже не приходила ему в голову. Джизелла была не очень умна, но значительно опытнее меня, поэтому она решила покровительствовать мне и просвещать меня. Короче говоря, она смотрела на жизнь и на счастье так же, как и моя мама. Только мама пришла к такому горькому и сомнительному выводу после многих разочарований и лишений, а у Джизеллы эти взгляды были следствием ее тупости, к которой примешивалось упрямое самодовольство. Мама остановилась, если можно так выразиться, на провозглашении этих идей, для нее важнее было формальное согласие с ее принципами, нежели применение их на практике. Джизелла всегда думала только так и даже не подозревала, что можно смотреть на вещи иначе; ее удивляло, что я поступаю не как она, и, когда я однажды намекнула ей, что не разделяю подобных взглядов, удивление сменилось досадой. Она вдруг поняла, что я не только не нуждаюсь в покровительстве и советах, но могу даже при желании осудить ее с высоты своих бескорыстных и честных стремлений; и тогда она решила, возможно не отдавая себе в том отчета, развенчать мои мечты и добиться того, чтобы я стала такой же, как она, А пока она то и дело называла меня дурочкой за мою скромность, твердила, что ей жалко смотреть, как я жертвую собой, плохо одеваюсь, а ведь мне при моей внешности стоит только захотеть, и я смогу полностью изменить свою жизнь. В конце концов, устыдившись, что Джизелла, не дай бог, подумает, будто я вообще никогда не имела дела с мужчинами, я рассказала ей о Джино, упомянув при этом, что мы помолвлены и скоро поженимся. Она меня тотчас же спросила, чем занимается Джино, и, узнав, что он шофер, скорчила презрительную гримасу. Но все же попросила познакомить ее с ним.

Джизелла была моей близкой подругой, а Джино — моим женихом, теперь-то я могу судить о них хладнокровно, но тогда я мало что смыслила в жизни и не умела разбираться в людях. Джино, как я уже говорила, казался мне идеальным человеком; что касается Джизеллы, то, как ни явны были ее недостатки, я считала, что их искупают доброе сердце и хорошее ко мне отношение; я предполагала, что она заботится о моей судьбе не из чувства зависти к моей чистоте и не из желания совратить меня, а по доброте никем не понятой и заблудшей души. Поэтому я не без трепета устроила их встречу: по своей наивности я желала, чтобы они подружились. Знакомство состоялось в кафе. Джизелла все время хранила сдержанное и вызывающее молчание. Мне показалось, что Джино решил очаровать Джизеллу, потому что, как всегда, завел разговор о вилле, превознося богатство своих хозяев, будто надеялся ослепить ее и скрыть свое собственное скромное положение. Но Джизелла не сдалась и продолжала смотреть на Джино с неприязнью. Потом, не помню, по какому поводу, она заметила:

— Вам повезло, что вы встретили Адриану.

— Почему? — удивленно спросил Джино.

— Потому что обычно шофера имеют дело со служанками.

Я видела, как Джино переменился в лице, но он был не из тех людей, которых легко захватить врасплох.

— Вы правы, совершенно правы, — медленно произнес он, понижая голос, тоном человека, который впервые задумался над таким вопросом, — в самом деле, шофер, который служил до меня, женился как раз на кухарке… понятно, а как же иначе? Со мной должно было произойти то же самое… шофера женятся на служанках, а служанки выходят замуж за шоферов… как же я раньше об этом не подумал? Однако я бы предпочел, чтобы Адриана была судомойкой, а никак не натурщицей, — небрежно добавил он и поднял руку, как бы предвидя возражения со стороны Джизеллы, — эта профессия вообще не нравится мне, и не только потому, что приходится раздеваться перед мужчинами, с чем, конечно, я тоже не могу примириться, но главное, это занятие предполагает сомнительные знакомства и симпатии… — Тут он покачал головой и скривил рот. Потом, предлагая сигареты, спросил: — Вы курите?

Джизелла не нашлась что сказать и просто отказалась от предложенной сигареты. Потом, посмотрев на часы, сказала:

— Адриана, мы должны идти, нам пора.

В самом деле, было уже поздно, и, попрощавшись с Джино, мы вышли. На улице Джизелла заявила:

— Ты собираешься совершить величайшую ошибку… я никогда бы не вышла замуж за такого человека.

— Он тебе не понравился? — тревожно спросила я.

— Ни капельки… вот ты говорила, что он высокого роста, а на самом деле он даже немного ниже тебя… глаза у него лживые, он никогда не смотрит прямо в лицо… никогда не бывает самим собой и разговаривает деланным голосом, сразу видно, что говорит совсем не то, что думает… и потом, откуда такая спесь у простого шофера?

— Но я его люблю, — возразила я.

Она спокойно ответила:

— Да, но он-то тебя не любит… и когда-нибудь бросит.

Я была поражена этим предсказанием, которое было сделано таким уверенным тоном и так совпадало с мамиными словами. Теперь я могу заявить, что Джизелла при всей своей неприязни к Джино за один час узнала его характер лучше, чем я за все эти месяцы. Джино со своей стороны высказал по поводу Джизеллы нелестное мнение, с которым я впоследствии вынуждена была отчасти согласиться. В действительности я ничего не замечала не только из-за своей неопытности, но и из-за любви, которую питала к ним обоим; а ведь верно говорят, что если первое впечатление о человеке плохое, то оно почти всегда подтверждается.

— Таких женщин, как Джизелла, — сказал Джино, — у нас в деревне зовут покладистыми. — Я удивилась. Джино пояснил: — У нее манеры и характер уличной женщины… гордится тем, что хорошо одета… а как она заработала эти наряды?

— Ей жених их покупает.

— Каждый вечер новый жених… Ну вот что, выбирай, или я, или она.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что можешь поступать, как тебе заблагорассудится… но, если ты хочешь водить с ней дружбу, мы должны будем расстаться… или я, или она.

Я попыталась разубедить его, но мне это не удалось. Он, конечно, был оскорблен пренебрежительным отношением Джизеллы. Кроме того, в этой острой неприязни, должно быть, сказалось решение не отступать от роли жениха, следуя которой он внес свою долю денег на приготовления к свадьбе. Как всегда, он прекрасно сумел изобразить чувства, которых отнюдь не испытывал.

— Моя невеста не должна дружить с продажными женщинами, — упрямо твердил он.

В конце концов, боясь, что наша свадьба расстроится, я пообещала ему не встречаться больше с Джизеллой, хотя это было невозможно, так как мы позировали с ней одновременно в одной и той же мастерской.

С того дня я продолжала видеться с Джизеллой тайком от Джино. При всяком удобном случае она с насмешкой и презрением говорила о моей помолвке. Я допустила ошибку, рассказав ей о наших отношениях с Джино, и она воспользовалась моей откровенностью, чтобы высмеивать мою теперешнюю жизнь и мое будущее. Ее друг Риккардо, который, казалось, не видел никакой разницы между мной и Джизеллой, считая нас обеих девушками легкомысленными и недостойными уважения, охотно участвовал в игре Джизеллы. Он добродушно и глуповато подсмеивался надо мной, ибо, как я уже говорила, не был ни умен, ни зол. Для него моя помолвка служила поводом для шуток, возможностью убить время. А Джизелла видела в моей порядочности постоянный укор себе, и ей хотелось сделать меня похожей на себя, чтобы отнять у меня право критиковать ее поведение, поэтому она вкладывала в свои насмешки много ехидства и всячески изощрялась, чтобы обидеть и унизить меня.

Чаще всего она затрагивала больной для меня вопрос о моей одежде. Она, например, говорила: «Сегодня мне просто стыдно идти с тобой по улице». Или заявляла: «Риккардо никогда не позволил бы мне ходить в таких тряпках… правда, Риккардо? Любовь доказывают не словами, а делом…»

Я каждый раз по наивности попадалась на удочку, горячо защищала Джино, менее уверенно защищала свои платья и в конце концов, покраснев, с глазами, полными слез, признавала себя побежденной. Однажды Риккардо, очевидно пожалев меня, сказал:

— Сегодня я хочу сделать Адриане подарок… пойдем Адриана… я подарю тебе сумочку.

Но Джизелла воспротивилась:

— Нет, нет, никаких подарков… у нее есть Джино, пусть он и делает ей подарки.

Риккардо, который хотел сделать мне этот подарок по простоте душевной, тотчас же отказался, но он даже не предполагал, какое удовольствие доставил бы мне его подарок. И я, чтобы досадить им, тут же пошла в магазин и купила сумку на свои деньги. На следующий день я предстала перед ними с обновой и сказала, что сумку подарил мне Джино. Это была моя единственная победа, которую я одержала в нашей жалкой войне. Обошлась мне она недешево: сумка была хорошая и дорогая.

Когда Джизелла сочла, что ей удалось своими оскорблениями и нотациями поколебать и сломить меня, она сказала, что хочет сделать мне одно предложение.

— Только позволь мне высказаться до конца, — добавила она, — не строй из себя, как всегда, недотрогу, пока не выслушаешь.

— Говори, — ответила я.

— Ты знаешь, — начала она, — что я тебя люблю, можно сказать, как родную сестру… ты при твоей внешности могла бы иметь все, что только пожелаешь… мне страшно обидно за тебя, что ты одеваешься, как нищенка… а теперь слушай. — Она взглянула на меня, потом торжественно продолжала: — Я знаю одного очень благородного серьезного синьора, который видел тебя и интересуется тобой… он женат, но семья его живет в провинции, он важная персона в полиции, — добавила она, понизив голос, — если хочешь познакомиться с ним, я могу тебе его представить… он, как я уже сказала, мужчина очень благородный, серьезный, ему можно вполне довериться: никто никогда ничего не узнает… вообще он очень занятой человек, и ты будешь встречаться с ним два-три раза в месяц… он ничего не имеет против того, чтобы ты продолжала видеться с Джино, если хочешь… и даже чтобы ты вышла за него замуж… он в свою очередь постарается скрасить твою жизнь… ну, что ты на это скажешь?

— Скажу, что очень ему благодарна, но согласиться не могу, — прямо ответила я.

— Но почему? — спросила она с искренним удивлением.

— Потому что не могу… я люблю Джино и если бы согласилась, то не смогла бы больше смотреть ему в глаза.

— Да ну… Джино об этом даже не узнает.

— Вот именно поэтому я не хочу.

— Подумать только, если бы кто-нибудь сделал мне такое предложение… — продолжала она, как бы разговаривая сама с собой, — ну так что же мне ему передать? Что ты подумаешь?

— Нет, нет… я не согласна.

— Дурочка, — насмешливо сказала она, — сама же отказываешься от своего счастья.

Она еще долго уговаривала меня, но я упорно отвечала отказом, и она ушла страшно раздосадованная.

Я решительно отвергла это предложение, даже не стараясь особенно вникнуть в его смысл. А потом, когда я осталась одна, я почувствовала чуть ли не сожаление: а что, если Джизелла была права и это единственный путь получить то, в чем я так нуждаюсь. Но я тотчас отвергла этот соблазн и еще сильнее ухватилась за мысль выйти замуж и зажить хоть бедно, зато честно. Мне казалось, что жертва, которую я принесла, обязывала меня теперь больше, чем когда-либо, непременно выйти замуж.

Однако мое тщеславие давало себя знать, и я не удержалась и рассказала маме о предложении Джизеллы. Я надеялась доставить ей двойное удовольствие: поскольку мама очень гордилась моей красотой и, кроме того, не желала расставаться со своими идеями, это предложение было и лестным для нее и подтверждало правильность ее убеждений. Но того волнения, какое вызвал в ней мой рассказ, я никак не ожидала. Глаза ее заблестели, а лицо даже порозовело от удовольствия.

— А кто он? — спросила она наконец.

— Синьор, — ответила я.

Мне было стыдно говорить, что он служит в полиции.

— И она говорит, что он очень богат?

— Да… кажется, зарабатывает он порядочно.

Мама не осмеливалась вслух высказать то, что ясно было написано у нее на лице: отказавшись от этой сделки, я поступила глупо.

— Он тебя видел и говорит, что заинтересовался тобой… а почему бы тебе с ним не познакомиться?

— Но какой в том толк, если я не согласна?

— Жалко, что он уже женат.

— Будь он даже холост, я все равно не желаю его знать.

— Но это для тебя удобный случай устроиться, — сказала мама, — он человек богатый… любит тебя… а остальное приложится… он может тебе помочь, ничего не требуя взамен.

— Нет, нет, — ответила я, — такие люди ничего не делают даром.

— Это еще неизвестно.

— Нет, нет, — твердила я.

— Ну, ладно, — сказала мама, покачав головой, — но Джизелла, видно, добрая девушка и заботится о тебе по-настоящему… другая на ее месте позавидовала бы и промолчала… она же хорошая подруга.

После моего отказа Джизелла перестала говорить со мною о благородном синьоре и, к моему величайшему удивлению, совсем бросила подсмеиваться над моей помолвкой. Я продолжала потихоньку встречаться с Джизеллой и Риккардо, однако неоднократно заводила с Джино разговор о ней, надеясь помирить их, так как обманывать его мне было неприятно. Но Джино даже и слушать меня не хотел, он возмущался поведением Джизеллы и клялся, что, как только узнает, что я встречаюсь с ней, между нами все будет кончено. Он говорил об этом серьезно, и я даже испугалась, как бы он не воспользовался этим предлогом, чтобы расстроить нашу свадьбу. Я сказала маме, что Джино терпеть не может Джизеллу, и мама почти беззлобно заметила:

— Он неспроста хочет, чтобы ты не встречалась с Джизеллой. Ясно, ты будешь сравнивать свои лохмотья, в которых он тебя заставляет ходить, с платьями Джизеллы, которые ей дарит жених.

— Нет, он говорит, что Джизелла непорядочная женщина.

— Сам он непорядочный человек… узнай он, что ты видишься с Джизеллой, небось отказался бы от тебя.

— Мама, уж не думаешь ли ты сообщить ему об этом? — испуганно спросила я.

— Нет-нет, — быстро и как бы с сожалением сказала она, — я в ваши дела не вмешиваюсь.

— Если ты ему об этом скажешь, то ты меня больше не увидишь, — твердо сказала я.

Наступило бабье лето, дни стояли теплые и ясные. Как-то раз Джизелла сказала мне, что она, Риккардо и его друг задумали совершить прогулку на машине. Им нужна была еще одна девушка, чтобы составить компанию этому другу, и вот они решили пригласить меня. Я с радостью согласилась, ведь я старалась не упустить ни одного развлечения, которое хоть чем-то скрасило бы мою скучную жизнь. Я сказала Джино, что мне придется позировать несколько дополнительных часов, и рано утром отправилась на место встречи у моста Мильвио. Машина уже стояла там, и, когда я подошла, Джизелла и Риккардо, сидевшие впереди, даже не двинулись с места, но друг Риккардо вылез из машины и пошел мне навстречу. Это был еще молодой мужчина среднего роста, лысый, с желтоватым лицом, большими черными глазами, орлиным носом и широким ртом, уголки которого поднимались кверху, отчего казалось, что он все время улыбается. Выглядел он элегантно, но совсем не так, как Риккардо, на нем был строгий темно-серый пиджак, более светлые серые брюки, крахмальный воротничок и черный галстук с жемчужной булавкой. Голос у него был тихий, взгляд казался кротким, грустным, и вместе с тем, когда он смотрел на вас, становилось как-то не по себе. Держался он очень корректно и даже церемонно. Джизелла представила его мне как Стефано Астариту, и я тотчас же решила, что он и есть тот самый благородный синьор, предложение которого она мне передавала. Но это знакомство не вызвало во мне недовольства, ведь в его предложении не было, в конце концов, ничего оскорбительного, даже, наоборот, оно мне в какой-то мере льстило. Я протянула ему руку, и он поднес ее к губам со странным благоговением и какой-то болезненной жадностью. Потом я села в машину, он устроился рядом со мною, и мы поехали.

Пока машина мчалась мимо пожелтевших полей по гладкой, залитой солнцем дороге, мы почти не разговаривали. Мне приятно было сидеть в машине, приятна была прогулка, приятен был ветерок, который овевал мое лицо, и я не могла наглядеться на деревенскую природу. Только второй или третий раз в жизни я совершала такую дальнюю поездку и боялась, что не смогу как следует насладиться, я смотрела во все глаза и старалась разглядеть все, что только можно: стога сена, сараи, деревья, поля, холмы, леса. Пройдут месяцы, думала я, а может быть, и годы, прежде чем я снова увижу эти места, поэтому нужно запомнить все до мелочей и сохранить в памяти эти картины, чтобы потом иногда вспоминать их. Астарита же, застывший, как статуя, и сидевший на почтительном расстоянии, смотрел только на меня. Он ни на минуту не сводил своих грустных и жадных глаз с моего лица и всей моей фигуры, и, по правде говоря, мне казалось, что этот взгляд ощупывает меня. Не могу сказать, что такое внимание было мне неприятно, но оно меня смущало. Потом я почувствовала, что должна развлечь его разговором. Он сидел, сложив руки на коленях, и я увидела на его руке обручальное кольцо и перстень с бриллиантом.

— Какой красивый перстень! — восторженно сказала я.

Опустив глаза, он посмотрел на перстень и ответил:

— Это перстень моего отца… я снял кольцо с его пальца, когда он умер.

— Ох, — сказала я, как бы извиняясь, и, показав на обручальное кольцо, добавила: — Вы женаты?

— А как же иначе, — ответил он с мрачным видом, — у меня есть жена, дети… есть все.

— А ваша жена красива? — робко спросила я.

— Не так красива, как вы, — тихо сказал он серьезным и торжественным тоном, как будто сообщал что-то очень важное. Рукой, на которой были кольца, он попытался коснуться моей ладони. Но я тотчас же отстранилась и как ни в чем не бывало спросила:

— Вы живете вместе?

— Нет, — ответил он, — жена живет в… — и он назвал далекий провинциальный город, — а я живу здесь… совсем один… я надеюсь, вы навестите меня.

Я сделала вид, что не расслышала его слов, сказанных печальным, дрожащим голосом, и спросила:

— А почему так? Почему вы не живете вместе с женой?

— Мы разошлись полюбовно, — объяснил он, — я был совсем еще мальчишкой, когда меня женили… свадьбу устроила моя мать… вы знаете, как делаются такие дела… девушка из хорошей семьи с хорошим приданым… родители договариваются о свадьбе, а потом дети вынуждены пожениться… Жить вместе с женой? А вы на моем месте стали бы жить с такой женщиной?

Он вынул бумажник, открыл его и протянул мне фотографию. Я увидела двух девочек, похожих друг на друга как две капли воды, у обеих были черные волосы, бледные лица и светлые платьица. Позади, положив руки им на плечи, стояла маленькая женщина с черными волосами и бледным лицом, у нее были круглые, как у совы, глаза, а лицо злое. Я вернула фотографию, он положил ее в бумажник и выпалил единым духом:

— Нет… я хотел бы жить с вами.

— Но ведь вы меня совсем не знаете, — ответила я, встревоженная его горячностью.

— Я вас прекрасно знаю, уже целый месяц я наблюдаю за вами… Я знаю о вас все.

Он сидел, отодвинувшись от меня, говорил со мной почтительно, но было видно, что он сильно взволнован, от чего глаза его готовы выскочить из орбит.

— У меня есть жених, — ответила я.

— Джизелла мне рассказала, — произнес он глухим голосом, — но мы не будем говорить о вашей помолвке… какое это имеет значение? — И он сделал рукой резкий и небрежный жест.

— Для меня это имеет значение, — заявила я.

Он посмотрел на меня и сказал:

— Вы мне очень нравитесь.

— Я это заметила.

— Вы мне очень нравитесь, — повторил он, — вы даже не представляете как.

В самом деле, он был похож на безумного. Но меня успокоило то, что он сидел далеко от меня и не пытался больше взять меня за руку.

— В том, что я так вам нравлюсь, нет ничего плохого, — сказала я.

— А я вам нравлюсь?

— Нет.

— У меня есть деньги, — сказал он, и лицо его судорожно передернулось, — у меня достаточно денег, чтобы сделать вас счастливой… если вы навестите меня, вы не раскаетесь.

— Мне не нужны ваши деньги, — спокойно и мягко сказала я.

Казалось, он не расслышал и продолжал, глядя на меня:

— Вы очень красивы.

— Спасибо.

— У вас прекрасные глаза.

— Вы так думаете?

— Да… и рот у вас тоже прекрасный, я хотел бы поцеловать его.

— Зачем вы говорите мне такие вещи?

— Я хотел бы всю вас целовать… всю…

— Почему вы так разговариваете со мною? — снова возразила я. — Это нехорошо… я помолвлена и через два месяца выйду замуж.

— Извините меня, — сказал он, — но мне доставляет удовольствие говорить такие вещи… считайте, что я не говорил вам ничего.

— Далеко ли еще до Витербо? — спросила я, желая переменить разговор.

— Мы почти приехали… в Витербо мы пообедаем… разрешите за столом сесть возле вас?

Я рассмеялась, в конце концов такое сильное чувство подкупало меня.

— Ладно, — ответила я.

— Вы будете сидеть рядом вот так, как сейчас, — продолжал он, — мне достаточно вдыхать запах ваших волос.

— Но я ведь не надушена.

— Я подарю вам духи, — сказал он.

Мы уже въехали в Витербо, и машина замедлила ход. В продолжение всего пути Джизелла и Риккардо, сидевшие впереди нас, молчали. Но как только мы выехали на центральную улицу, полную народа, Джизелла обернулась к нам и сказала:

— Ну, как вы там? Вы думаете, мы ничего не видели?

Астарита молчал, а я запротестовала.

— Ничего ты не могла видеть… мы разговаривали.

— Рассказывай… — ответила она.

Я была удивлена и даже немного рассержена как поведением Джизеллы, так и молчанием Астариты.

— Но ведь я тебе говорю… — начала я.

— Рассказывай… — опять повторила она, — но ты не бойся… мы ничего не скажем Джино.

Мы остановились на площади, вышли из машины и начали прогуливаться по центральной улице среди нарядно одетой толпы под мягкими лучами яркого ноябрьского солнца. Астарита ни на минуту не оставлял меня. Он был серьезен, даже мрачен, высокий воротничок упирался ему в подбородок, одна рука была в кармане, а другая вяло повисла вдоль туловища. Казалось, что он не просто гуляет, а охраняет меня. Джизелла громко смеялась и шутила с Риккардо, и люди оборачивались на нас. Мы вошли в кафе и стоя выпили вермута. Вдруг я заметила, что Астарита цедит сквозь зубы какие-то ругательства, и спросила у него, в чем дело.

— Вон тот идиот возле двери нахально смотрит на вас, — с возмущением сказал он.

Я обернулась и увидела, что какой-то худощавый молодой блондин в самом деле смотрит на меня, застыв на пороге кафе.

— Что же тут плохого? — весело сказала я. — Он на меня смотрит… ну и что же?

— Я готов подойти к нему и набить морду.

— Если вы это сделаете, я больше никогда не буду с вами видеться и не буду разговаривать, — сказала я, начиная раздражаться. — Вы не имеете права… вы мне никто…

Он ничего не ответил и пошел к кассе заплатить за вермут. Мы вышли из кафе и снова начали прогуливаться по улице. Солнце, гул и движение толпы, здоровые и румяные лица провинциальных жителей подействовали на меня успокаивающе. Когда мы вышли на маленькую пустынную площадь, расположенную в конце улицы, я сказала, показывая на простой маленький двухэтажный дом, стоящий за церковью:

— Вот если бы у меня был такой хороший домик, как этот, я была бы готова остаться здесь навсегда.

— Боже сохрани, — ответила Джизелла, — жить в провинции, и вдобавок в Витербо… ни в коем случае, хоть озолотите меня.

— Тебе бы скоро здесь наскучило, Адриана, — подхватил Риккардо, — кто привык к столице, в провинции жить не может.

— Ошибаетесь, я охотно жила бы тут… с человеком, который меня любит… четыре чистые комнаты, балкон, увитый виноградом, четыре окна… большего мне и не надо.

Я говорила искренне, потому что видела в этом домике себя и Джино.

— А вы что на это скажете? — спросила я, обращаясь к Астарите.

— С вами бы я здесь остался, — ответил он тихо, чтобы другие не услышали его.

— Твой недостаток, Адриана, в том, что ты слишком непритязательна, — сказала Джизелла, — кто ждет от жизни мало, тот мало и получает.

— Но я ничего и не хочу, — ответила я.

— А выйти замуж за Джино хочешь? — заметил Риккардо.

— О, это да.

Было уже поздно, улица опустела, и мы вошли в ресторан. Зал первого этажа был полон, здесь собрались главным образом крестьяне, приехавшие в Витербо на воскресный базар. Джизелла, поморщив нос, заметила, что здесь ужасная вонь, просто дышать нечем, и спросила хозяина ресторана, не можем ли мы пообедать на втором этаже. Хозяин ответил, что можем, и повел нас по деревянной лестнице наверх. Мы вошли в длинную, узкую комнату с одним окном, выходящим в переулок. Хозяин распахнул жалюзи и накрыл скатертью грубо отесанный стол, занимавший большую часть комнаты. Помню, что стены были оклеены старыми, выцветшими, порванными во многих местах обоями, на которых были изображены цветы и птицы, кроме стола, здесь находился небольшой со стеклянными дверцами буфет, полный посуды.

Джизелла тем временем расхаживала по комнате и все осматривала, даже в окно выглянула. Наконец она открыла дверь, которая, вероятно, вела в другую комнату, заглянула туда, а потом, обратившись к хозяину, спросила с наигранной непринужденностью, что там такое.

— Это спальня, — ответил хозяин, — если после обеда кто-нибудь захочет отдохнуть…

— Отдохнем, Джизелла, а? — сказал Риккардо, глупо ухмыляясь.

Но Джизелла сделала вид, что не слышит, и, еще раз заглянув в спальню, осторожно притворила дверь, но не совсем плотно. Маленькая и уютная столовая понравилась мне, поэтому я вначале не обратила внимания ни на эту неплотно прикрытую дверь, ни на многозначительный взгляд, которым, как мне почудилось, обменялись Джизелла и Астарита. Мы уселись за стол, и я оказалась рядом с Астаритой, как и обещала ему, но он как будто этого не замечал, он был чем-то озабочен, так что даже не мог разговаривать. Немного погодя снова вошел хозяин и принес вино и закуски. Я страшно проголодалась, поэтому с жадностью накинулась на еду, что вызвало смех у остальных. Джизелла воспользовалась случаем и снова начала свои шутки по поводу моей свадьбы.

— Ешь, ешь, — заметила она, — а то вам с Джино не придется так много и вкусно есть.

— Почему? — спросила я. — Джино сможет заработать на жизнь.

— Конечно, и каждый день вы будете есть фасоль.

— Фасоль не такая уж плохая штука, — сказал смеясь Риккардо, — вот возьму и закажу сейчас фасоль.

— Ты ведешь себя глупо, Адриана, — продолжала Джизелла, — тебе нужен хорошо обеспеченный человек… серьезный, порядочный мужчина, который заботился бы о тебе, ни в чем бы тебе не отказывал и ценил бы твою красоту… а ты вместо этого возишься с Джино.

Я упрямо молчала и, не поднимая головы, продолжала есть, Риккардо со смехом заметил:

— А я на месте Адрианы не отказался бы ни от Джино, который ей нравится, ни от серьезного мужчины… я прибрал бы к рукам их обоих… и Джино, скорей всего, не имел бы ничего против.

— Нет, это неправда, — быстро возразила я, — если он узнает о нашей сегодняшней поездке, он разорвет нашу помолвку.

— Это еще почему? — обиженно спросила Джизелла.

— Да потому что он не хочет, чтобы я с тобой дружила.

— Ах он гадкий, грязный оборванец, невежа, — злобно прошипела Джизелла, — с удовольствием пошла бы к нему и заявила: Адриана встречается со мною, сегодня мы целый день провели вместе, а теперь можешь разорвать помолвку.

— Нет, нет, — испугалась я, — не надо.

— Это было бы для тебя истинным счастьем.

— Да, но не делай этого, — принялась заклинать я, — если ты любишь меня, ты этого не сделаешь.

Во время нашего разговора Астарита не произнес ни слова и почти ничего не ел. Он смотрел только на меня своим тяжелым, печальным взглядом, что меня очень смущало. Я хотела было попросить его не смотреть так на меня, но я побоялась новых насмешек Джизеллы и Риккардо. По той же самой причине я не осмелилась возразить Астарите, когда он взял мою левую руку и крепко сжал ее в своей, так что мне пришлось есть одной рукой. Очевидно, я совершила промах, потому что Джизелла вдруг засмеялась и сказала:

— На словах такая преданность Джино… а на деле… думаешь, я не вижу, как вы с Астаритой жмете друг другу руки под столом?

Я страшно покраснела в попыталась вырвать руку, но Астарита крепко ее держал. Риккардо произнес:

— Да оставь их в покое… что ж тут плохого? Они держатся за руки… последуем и мы их примеру.

— Я пошутила, — сказала Джизелла, — наоборот, я очень рада.

Покончив с макаронами, мы долго ждали второго блюда. Джизелла и Риккардо все время смеялись, шутили, пили вино, и меня тоже заставляли пить. Красное вино, приятное, но очень крепкое, быстро ударило мне в голову. Мне нравился его обжигающий и терпкий вкус, и мне казалось, что я совершенно трезва и могу пить сколько угодно. Астарита, серьезный и мрачный, сжимал мою руку, и я не сопротивлялась, успокаивая себя тем, что, в конце концов, тут нет ничего худого. Над дверью висела картина, на ней был нарисован балкон, увитый розами, и влюбленная парочка, которая стояла, обнявшись, в жеманной и неуклюжей позе. Джизелла посмотрела на картину и сказала, что не понимает, как эта пара ухитрилась в такой позе поцеловаться.

— Давай попробуем, — предложила она Риккардо, — посмотрим, сумеем ли и мы так сделать.

Риккардо со смехом поднялся и встал в позу кавалера с картины, а Джизелла, тоже смеясь, прислонилась к столу, как женщина к увитому розами парапету балкона. С огромным трудом им удалось поцеловаться, но в этот самый момент они потеряли равновесие и чуть не упали оба на стол. Джизелла, возбужденная этой выдумкой, закричала:

— А теперь попробуйте вы.

— Зачем? — всполошилась я. — При чем тут мы?

— Да просто так, попробуйте.

Я почувствовала, как Астарита обнимает меня за талию, и попыталась вырваться.

— Не хочу.

— Ух, какая нудная! — закричала Джизелла. — Ведь это шутка…

— Не хочу.

Риккардо смеялся и подстрекал Астариту поцеловать меня.

— Астарита, если ты ее не поцелуешь, я просто не захочу иметь с тобой дела.

Но Астарита оставался серьезен, он почти внушал мне страх: было ясно, что для него это не шутка.

— Отпустите меня, — сказала я, обращаясь к нему.

Он посмотрел на меня, потом вопросительно взглянул на Джизеллу, как будто ожидал поддержки с ее стороны.

— Смелее, Астарита! — закричала она.

Казалось, она не меньше, чем сам Астарита, хотела, чтобы он поцеловал меня, я угадывала в ее настойчивости какую-то беспощадную жестокость.

Астарита обхватил меня еще сильнее за талию и прижал к себе, он действительно не шутил и во что бы то ни стало хотел поцеловать меня. Я молча пыталась вырваться, но он был очень сильный, и, хотя я упиралась руками ему в грудь, я чувствовала, что постепенно его лицо приближается к моему. И все же ему, вероятно, не удалось бы меня поцеловать, если бы Джизелла не пришла на помощь. С громким радостным криком она вдруг вскочила с места, накинулась на меня сзади, схватила мои руки и заломила их за спину. Я не могла ее видеть, но все ее ожесточение проявилось в том, как она вонзила свои ногти в мои руки, как она сквозь смех шептала прерывающимся, возбужденным и хриплым голосом:

— Скорее, Астарита, лови момент, скорее.

Теперь Астарита держал меня крепко, я старалась откинуть голову назад — единственное движение, которое я еще могла сделать, — но он ухватил меня за подбородок и, повернув к себе мое лицо, крепким и долгим поцелуем прильнул к губам.

— Ура! — радостно закричала Джизелла и весело вернулась на свое место.

Астарита меня отпустил. Я была рассержена и оскорблена.

— Больше я никогда сюда не приеду с вами.

— Ну, Адриана, столько шума из-за одного-то поцелуя, — шутливо заметил Риккардо.

— Астарита весь перепачкался в губной помаде, — весело воскликнула Джизелла, — что сказал бы Джино, если бы сейчас вошел сюда?

И правда, у Астариты рот был в моей губной помаде, и эти красные пятна на его желтоватом и мрачном лице рассмешили даже меня.

— Ну, — закричала Джизелла, — помиритесь… а ты вытри ему лицо платком, а то войдет официант и подумает невесть что.

Невольно улыбаясь, я не без труда краем платка стерла губную помаду с мрачного и неподвижного лица Астариты. Я допустила новую ошибку, показав свою слабохарактерность, потому что, как только я спрятала платок, он тут же обнял меня за талию.

— Оставьте меня, — сказала я.

— Ну, Адриана…

— Да что он тебе сделает? — спросила Джизелла. — Ему это приятно… а тебе безразлично, и потом, ты его все равно целовала… разреши еще раз.

Так я снова уступила, мы сидели теперь рядом, он обнимал меня за талию, а я застыла в неподвижной, напряженной позе. Вошел официант и принес второе. Когда я начала есть, раздражение мое исчезло, хотя Астарита все еще продолжал обнимать меня. Еда была очень вкусная, и я не заметила, как выпила все вино, которое Джизелла то и дело мне подливала.

После второго подали фрукты и десерт. Сладкое оказалось очень вкусным, я никогда не пробовала такого, и, когда Астарита предложил мне свою порцию, у меня не хватило духу отказаться, я съела и ее. Джизелла тоже выпила немало вина, поэтому начала заигрывать с Риккардо, она клала ему в рот кусочки яблока, сопровождая каждый кусок поцелуем. Я чувствовала, что опьянела, но это опьянение было приятным, а объятия Астариты больше меня не тревожили. Джизелла вела себя с каждой минутой все более развязно, она встала со своего места, подошла к Риккардо и уселась к нему на колени. Я не могла удержаться от смеха при виде Риккардо, который притворно стонал, будто изнемогая под тяжестью Джизеллы. Внезапно Астарита, до сих пор обнимавший меня за талию, видимо, решил, что этого мало, принялся осыпать поцелуями мою шею, грудь и щеки. На сей раз я не сопротивлялась, во-первых, потому, что была слишком пьяна и у меня не было сил бороться, а во-вторых, потому, что мне казалось, будто он целует не меня, а кого-то другого — так мало действовали на меня его бурные ласки, я оставалась неподвижной и холодной, как статуя. Я совсем захмелела, мне даже стало казаться, что я тут ни при чем, что я нахожусь в другом конце комнаты и оттуда с любопытством постороннего свидетеля наблюдаю за выражением страстных чувств Астариты. Но остальные сочли мое равнодушие за согласие, и Джизелла крикнула мне:

— Молодчина, Адриана… вот теперь совсем другое дело!

Я хотела было ответить ей, но потом почему-то раздумала, взяла бокал, подняла его и сказала спокойным звонким голосом:

— А я совсем пьяная.

Потом залпом выпила вино. Кажется, кто-то зааплодировал. Но Астарита перестал целовать меня, внимательно посмотрел мне в глаза и прошептал:

— Пойдем туда.

Я проследила за его взглядом и увидела, что он показывает на дверь соседней комнаты. Я подумала, что он, видно, тоже пьян, поэтому покачала головой, однако не очень решительно, а, скорее, кокетливо. Он снова повторил как автомат:

— Пойдем туда.

Я заметила, что Джизелла и Риккардо, перестав смеяться и болтать, смотрят на нас. Джизелла сказала:

— Иди смелее… Чего ты ждешь?

Внезапно мне показалось, что весь мой хмель как рукой сняло. В самом деле, я была не настолько пьяна, чтобы не понять, какая опасность мне угрожает.

— Не хочу, — сказала я и встала.

Астарита тоже поднялся и, взяв меня за руку, попытался подтащить к двери под одобрительные крики Джизеллы и Риккардо:

— Смелее, Астарита!

Астарита дотащил меня почти до двери, хотя я и сопротивлялась, потом мне удалось вырваться, и я побежала к лестнице. Но Джизелла оказалась проворнее меня.

— Нет, дорогуша, не выйдет! — закричала она.

Вскочив с колен Риккардо, она оказалась у двери раньше меня, щелкнула ключом и вынула его из замочной скважины.

— Не хочу, не хочу, — твердила я дрожащим от страха голосом и остановилась возле стола.

— Съест он тебя, что ли? — закричал Риккардо.

— Дурочка, — грубо сказала Джизелла, толкая меня к Астарите, — иди же… вот еще фокусы.

Я поняла, что в данный момент Джизелла не отдает отчета в злобности и жестокости своего поступка, должно быть, эта ловушка, в которую попала я, казалась ей просто веселой, милой, остроумной шуткой. Меня также поразили бездушие и беспечность Риккардо, которого я считала добрым человеком, неспособным на дурной поступок.

— Не хочу, — снова сказала я.

— Ну, что тут плохого? — закричал Риккардо.

Джизелла настойчиво толкала меня локтем и раздраженно твердила:

— Вот не думала, что ты такая дура… иди же… чего ты уперлась?

Астарита молча стоял возле двери спальни и не спускал с меня глаз. Потом он вдруг заговорил. Он произносил слова медленно, как будто они застревали у него в горле и ему с трудом удавалось выдавить их из себя.

— Пойдем… иначе я скажу Джино, что ты была сегодня со мной и отдалась мне.

Я сразу же поняла, что именно так он и поступит. В его словах еще можно было усомниться, но тон, каким они были сказаны, не оставлял сомнений. Он, конечно, сдержал бы свое обещание, и для меня все кончилось бы, так и не начавшись. Теперь-то я думаю, что тогда мне следовало поднять шум. Если бы я закричала и начала сопротивляться, возможно, он понял бы, что шантаж и угроза ни к чему не приведут. А может быть, и это не помогло бы, так как его желание было сильнее моего сопротивления. В то время я чувствовала себя уже побежденной и думала не о том, что нужно сопротивляться, а только о том, как бы избежать скандала. Я тогда не была готова к подобному обороту, душа моя была полна светлых надежд на будущее, от которых я ни в коем случае не желала отрекаться. И та жестокость, с которой я тогда столкнулась, могла, я думаю, произойти с любым человеком, который, подобно мне, питает честолюбивые мечты, пусть даже самые скромные, естественные и наивные. Так уж устроен мир, что рано или поздно приходится дорого и горько расплачиваться за свое тщеславие; и только совсем отчаявшиеся и махнувшие на все рукой люди могут быть уверены, что им ничто не грозит.

В ту минуту, когда я уже решила примириться со своей судьбой, я почувствовала острую, жгучую обиду. Меня как бы озарило: глазам моим открылся прямой и светлый жизненный путь, обычно казавшийся мне таким неведомым и извилистым, и я на миг увидела все, что потеряю, если Астарита решится оклеветать меня перед Джино. Мои глаза наполнились слезами, и, закрыв лицо, я зарыдала. Я понимала, что плачу просто из-за своей покорности, а не из протеста. Я плакала, но чувствовала, что ноги сами несут меня к Астарите. Джизелла подталкивала меня и приговаривала:

— Ну, чего ты плачешь?.. Будто в первый раз.

Я слышала смех Риккардо и ощущала на себе пристальный взгляд Астариты, который смотрел, как я медленно приближалась к нему, закрыв лицо руками. Потом Астарита обхватил меня за талию, и дверь спальни захлопнулась.

Я не хотела ничего видеть, мне казалось чрезмерным уже то, что я чувствовала. Поэтому я упорно закрывала глаза руками, а Астарита пытался их отвести. Наверное, он намеревался поступить так, как поступают все мужчины в подобных обстоятельствах, то есть хотел постепенно и почти незаметно подчинить меня своему желанию. Но я упрямо закрывала лицо ладонями, и это вынудило его действовать более грубо и нетерпеливо. Он усадил меня на край постели и после тщетных попыток покорить своими ласками, вдруг опрокинул на подушки и навалился на меня. Мое тело словно застыло и налилось свинцом, и никогда еще не было оно так пассивно и так безучастно. Но я почти тотчас же перестала плакать, и, как только он прижался ко мне, тяжело дыша, я отняла руки от лица и уставилась в темноту широко раскрытыми глазами.

Я уверена, что Астарита любил меня в тот момент так, как только может мужчина любить женщину, и, уж конечно, сильнее, чем Джино. Помню, как он без конца гладил мое лицо и шептал ласковые слова, все его тело трепетало. Я смотрела в темноту сухими, широко раскрытыми глазами, а голова моя, из которой уже выветрился хмель, заработала хоть лихорадочно, но ясно и хладнокровно. Я позволяла Астарите ласкать себя и говорить, а сама предалась своим мыслям. Я представила свою спальню, обставленную новой мебелью, за которую я еще не все выплатила, и почувствовала какое-то горькое и надежное утешение. Отныне, твердила я про себя, ничто уже не помешает мне выйти замуж и зажить так, как я хочу. Но в то же время я чувствовала, что в душе у меня что-то раз и навсегда сломалось, на смену прежним светлым и наивным надеждам пришли решимость и смелость. Как-то сразу я стала сильнее, хотя сама сила эта вызывала грусть и была лишена любви.

Наконец я заговорила, и это были первые слова, которые я произнесла с тех пор, как мы очутились в спальне:

— Надо вернуться к ним.

В ответ он тихо прошептал:

— Ты сердишься на меня?

— Нет.

— Ты меня ненавидишь?

— Нет.

— Я так тебя люблю, — зашептал он и начал опять целовать мое лицо и шею.

Я снова сказала:

— Вернемся к ним.

— Ты права, — ответил он и, поднявшись с постели, начал одеваться в темноте. Я еще немного полежала, потом встала и зажгла лампу у изголовья постели. В желтом свете лампы моим глазам предстала комната, именно такая, какой я себе ее представляла, судя по спертому воздуху и запаху лаванды: низкий потолок с побеленными балками, стены оклеены обоями, мебель старая и громоздкая. В углу стоял мраморный умывальник с двумя тазами, два кувшина, разрисованные розовыми и зелеными узорами, и большое зеркало в золоченой раме. Я подошла к умывальнику, налила немного воды в таз и концом мокрого полотенца провела по губам, с которых Астарита своими поцелуями стер помаду, а потом смочила еще красные от слез глаза. Из глубины зеркала, покрытого царапинами и пятнами, на меня смотрело грустное лицо, на минуту я залюбовалась собой, и душа моя наполнилась жалостью и изумлением. Потом я стряхнула с себя задумчивость, поправила волосы и повернулась к Астарите. Он ждал меня у двери и, как только увидел, что я готова, открыл ее, стоя ко мне спиной и избегая моего взгляда. Я погасила свет и последовала за ним.

Джизелла и Риккардо встретили нас весело, они находились все в том же радостном и беспечном настроении. Прежде они не поняли моего отчаяния, теперь не разгадали причины моего спокойствия. Джизелла закричала:

— Однако ты умеешь здорово разыгрывать невинность… сперва ты ломалась, а потом, как видно, быстро примирилась… в конце концов ты поступила правильно, раз сама этого хотела… только к чему все эти фокусы?

Я посмотрела на Джизеллу, и ее слова показались мне особенно обидными, ведь это она заставила меня уступить, это она держала мои руки, чтобы Астарите было удобнее целовать меня, а теперь издевается над моей слабостью. Риккардо, в котором здравый смысл взял верх, заметил:

— Ты все-таки непоследовательна, Джизелла… сперва сама настаивала, теперь стыдишь ее, будто она поступила плохо.

— Конечно, если она этого не хотела, тогда поступила плохо, — жестко отрезала Джизелла, — вот если бы я не хотела, ты никакой силой не заставил бы меня уступить… Но она-то этого хотела, да еще как… — добавила Джизелла, глядя на меня зло и неприязненно, — ведь я видела, как она вела себя в машине, когда мы ехали сюда. Вот потому-то я и говорю: нечего ей фокусничать.

Я молча дивилась черствости и жестокости Джизеллы, которая была так безжалостна и даже не понимала этого. Астарита подошел ко мне и неловко попытался взять меня за руку. Но я оттолкнула его и села в самом дальнем конце стола.

— Гляди-ка, Астарита, — закричал со смехом Риккардо, — у нее такой вид, будто она с похорон вернулась.

Однако Астарита, несмотря на свою мрачность и сконфуженность, понимал меня лучше, нежели они.

— Вы все шутите, — заметил он.

— Что же нам, плакать прикажете? — закричала Джизелла. — А теперь вы посидите здесь и потерпите, как терпели мы… каждому свое. Пойдем, Риккардо.

Риккардо встал и сказал:

— Я вам советую…

Он был сильно пьян и сам не знал, что бы нам посоветовать.

— Пойдем, пойдем.

Теперь они в свою очередь ушли в спальню, а мы с Астаритой остались. Я сидела на одном конце стола, а он — на другом. Солнечный яркий свет, проникавший сквозь окно, освещал посуду, стоявшую в беспорядке на столе, корки хлеба, пустые бокалы, грязные вилки. Выражение лица Астариты по-прежнему было грустным и мрачным, хотя солнце светило ему прямо в глаза. Он удовлетворил свое желание, но в его взгляде, который он вперил в меня, осталась прежняя мучительная напряженность, которую я заметила с первых минут нашей встречи. Я почувствовала к нему жалость, несмотря на то зло, которое он мне причинил. Я понимала, что если прежде он был несчастлив, то и теперь, после того, как он овладел мной, счастья не прибавилось. Прежде он страдал от неутоленного желания, а теперь страдал, понимая, что я его не люблю. А жалость самый страшный враг любви, если бы я его ненавидела, тогда он мог бы надеяться, что когда-нибудь я полюблю его. Но я не испытывала к нему ненависти, а чувствовала, как уже говорила, лишь жалость и понимала, что никогда не буду питать к нему ничего, кроме равнодушия и отвращения.

Еще долго мы сидели молча в залитой солнцем комнате, ожидая возвращения Джизеллы и Риккардо. Астарита без конца курил, зажигая сигарету от предыдущего окурка, сквозь клубы дыма, которые обволакивали его, он бросал на меня красноречивые взгляды, словно хотел мне что-то сказать, но не осмеливался. Я сидела у стола, положив ногу на ногу, и мой мозг сверлила одна-единственная мысль: как бы поскорее уйти отсюда; я не ощущала ни усталости, ни стыда, но никогда еще я не испытывала такого желания остаться наедине с собой и на свободе обдумать то, что со мной произошло. Я так горячо желала поскорее уехать отсюда, что не могла думать ни о чем другом. Меня отвлекали какие-то пустяки: жемчужина в галстуке Астариты, рисунок на обоях комнаты, муха, разгуливающая по краю бокала, пятнышко, которое я посадила на кофточку, когда ела макароны; я злилась на себя за эти мысли и за то, что неспособна думать о серьезных вещах. Но как раз это выручило меня, когда Астарита, преодолев наконец свою робость, глухо спросил после долгого молчания:

— О чем ты думаешь?

Немного помедлив, я спокойно ответила:

— Вот сломала ноготь и теперь вспоминаю, когда и где это случилось.

Я сказала правду, но он огорченно и недоверчиво поморщился и с этой минуты, кажется, окончательно отказался от мысли серьезно поговорить со мною.

Наконец Джизелла и Риккардо, слава богу, вернулись в столовую, немного усталые, но веселые и беззаботные, как прежде. Наше молчание, наши серьезные лица, видимо, удивили их, но время было уже позднее, да и то, что между ними произошло, сделало их не в пример Астарите более спокойными. Джизелла стала со мною ласкова, в ней не было больше ни того раздражения и ни той жестокости, которые она не сумела скрыть в тот момент, когда Астарита шантажировал меня, мне даже показалось, что поступок Астариты был для Джизеллы какой-то новой чувственной приправой к уже приевшейся ей любви. Когда мы спускались по лестнице, она обвила мою талию и зашептала:

— Почему у тебя такая постная физиономия? Если ты боишься Джино, то успокойся… ни я, ни Риккардо никому ничего не скажем.

— Я устала, — солгала я.

Я не злопамятна, и, как только Джизелла обняла меня, моя обида рассеялась.

— Я тоже устала, — ответила она. — К тому же меня продуло, когда мы ехали сюда.

И спустя минуту, когда мы остановились у входа в ресторан, а мужчины прошли вперед к машине, она спросила:

— Надеюсь, ты не сердишься на меня за то, что произошло?

— Да что ты, — ответила я, — при чем здесь ты?

Джизелле мало было, что ее коварная проделка удалась. Она еще желала успокоиться, увериться, что я не затаила против нее обиды. Я слишком хорошо разгадала ее мысли и испугалась, что она поймет это и разозлится. Мне хотелось рассеять все сомнения и выказать свою симпатию к ней. Я поцеловала ее в щеку и сказала:

— За что мне сердиться на тебя? Ты ведь всегда говорила, что я должна бросить Джино и сойтись с Астаритой.

— Вот именно, — горячо подтвердила она, — я и сейчас так думаю… но ты, должно быть, никогда мне этого не простишь.

Она казалась встревоженной, а я беспокоилась еще больше, боясь, что она разгадает мои истинные чувства.

— Сразу видно, что ты меня плохо знаешь, — ответила я спокойно, — я понимаю, что ты этого хотела из любви ко мне и тебе обидно, что я сама себе порчу жизнь. Может быть, — тут я решилась на последнюю ложь, — может быть, ты и права.

Она взяла меня под руку и сказала доверительным и уже спокойным голосом:

— Пойми меня… Астарита или кто-то другой, но только не Джино… если бы ты знала, как мне обидно видеть такую красавицу, как ты, в столь жалком положении… Спроси хоть у Риккардо… Я целыми днями говорю с ним только о тебе…

Она разговаривала теперь со мною, как всегда, без всяких церемоний, и я поддакивала каждому ее слову. Так мы подошли к машине и заняли свои прежние места. Машина тронулась.

На обратном пути все молчали. Астарита не спускал с меня глаз, но теперь он смотрел скорее смущенно, чем с вожделением, и его взгляд на этот раз уже не действовал на меня и не вызывал желания поддерживать с ним разговор хотя бы из вежливости. Я с удовольствием вдыхала свежий воздух, проникавший сквозь открытое окно, и машинально отсчитывала километровые столбы, чтобы определить расстояние до Рима. Внезапно я почувствовала на своей руке руку Астариты и заметила, что он пытается вложить что-то в мою ладонь, очевидно какую-то бумажку. Я подумала было, что он не смеет со мною заговорить и решил прибегнуть к записке. Но, опустив глаза, я увидела денежную купюру, сложенную вчетверо.

Астарита пристально смотрел на меня, крепко сжимая мою руку, а я еле удержалась от желания швырнуть эти деньги ему в лицо. Но я тут же поняла, что это был бы с моей стороны красивый жест, продиктованный не естественным порывом, а, скорее, подражанием. Ощущение, охватившее меня в тот момент, привело меня в замешательство, и впоследствии, сколько раз я ни получала деньги от мужчин, я никогда уже не испытывала столь явной и сильной, почти чувственной близости, той, которую Астарита хотел и не смог вызвать во мне своими ласками в спальне ресторана. Это было чувство полной покорности, оно раскрыло во мне черту характера, какой я за собой до того времени не знала. Я, конечно, понимала, что должна отказаться от этих денег, но в то же самое время мне хотелось их взять. И не столько из корысти, сколько из-за этого нового ощущения, родившегося в моей душе.

Решившись взять деньги, я все-таки пыталась сделать вид, что отвергаю их, но и это тоже был просто бессознательный жест, без всякого расчета. Астарита не отпускал мою руку, глядел все время мне в глаза, и тогда я переложила деньги из правой руки в левую. Меня охватило какое-то странное возбуждение, я чувствовала, что лицо мое горит и дыхание стало прерывистым. Если бы Астарита мог в эту минуту угадать мое волнение, то он, чего доброго, решил бы, что я в него влюблена. И напрасно… Деньги, только деньги и мысль, что их можно получить таким образом, — вот что взволновало меня. Астарита взял мою руку и поднес к своим губам, я не сопротивлялась, но потом отняла руку. И больше мы не взглянули друг на друга вплоть до самого города.

Там мы сразу же расстались, как будто бы каждый из нас чувствовал за собой какую-то вину и теперь торопился поскорее скрыться. И в самом деле, все мы совершили в тот день что-то похожее на преступление: Риккардо по своей глупости, Джизелла из зависти, Астарита из чувственности, а я по неопытности. С Джизеллой мы договорились встретиться на следующий день и пойти вместе позировать. Риккардо пожелал мне спокойной ночи, а серьезный и печальный Астарита молча пожал руку. Они довезли меня до дома, и, несмотря на усталость и угрызения совести, я невольно испытала тщеславное удовольствие, ведь, когда я выходила из роскошной машины, остановившейся у наших ворот, на меня из окна глядела вся семья нашего соседа железнодорожника.

Я сразу же прошла в свою комнату, заперлась на ключ и первым делом достала деньги. Тут была не одна, а три купюры по тысяче лир, и, опустившись на край постели, я почувствовала себя почти счастливой. Этих денег вполне хватит не только на то, чтобы внести последний взнос за мебель, но на них я еще смогу купить вещи, в которых особенно нуждаюсь. Никогда в жизни я не держала в руках такой крупной суммы и от этого испытывала не столько удовольствие, сколько невероятное изумление. Я смотрела и смотрела на эти деньги, так же как глядела на свою мебель, чтобы окончательно убедиться, что они действительно принадлежат мне.