Брассанс Жорж 'Я к Курносой красотке не слишком спешил'

Жорж Брассанс

"Я к Курносой красотке не слишком спешил"

Выпуск #7

В последний раз до наступления лета я выбрал день, чтобы написать о смерти и о том, как реально выжить в реале или виртуале (ведь даже несчастный случай можно предусмотреть). Конечно, кроме доброго смеха, обнародовано немало способов выживаемости. Самые главные из них тоже, в общем-то, известны. И хотя ламеру, который ищет на свою ж@amp;у приключений, может быть, все пути выживаемости неведомы, но, как и в предыдущих выпусках "Курносой", составитель как бы стесняется "учить жизни" читателя.

И тем более ни к чему мои косноязычные фразы в рассказе о других судьбах - не тех, кто ищет приключений на это самое место, а тех, кто является частью серьезных событий, выбранных ими самими, ниспосланных свыше или обрушившихся на них в виде редких по тяжести испытаний.

Так, почти никто не знает, что известный писатель Леонид Бородин сочинял стихи. Но вот, по-видимому, вам представляется никогда не публиковавшееся стихотворение, написанное им между двумя отсидками (заключениями в тюрьму по политическим причинам во времена движения "инакомыслящих" в СССР). Кстати, Л. Бородин - член многих зарубежных пен-клубов - был одним из представителей диссидентства, относившийся к нему очень трезво. Доказательства этому утверждению можно найти в прозе писателя, но вот следующее стихотворение реально определяет тогдашних людей "публичной совести" ярче всего.

ПСИХИЧЕСКАЯ АТАКА

Поручик выпьет перед боем

глоток вина в походной фляге.

Он через час железным строем

уйдет в психической атаке.

Поручик курит до сигнала.

На фотографии в конверте

десяток слов, чтоб та узнала,

как он любил за час до смерти.

Давно проверены мундиры:

тут заблестеть, где блеск положен.

И офицер и командиры

уже торжественней и строже.

Вопрос решен, итог не важен.

За Русь, за власть, за честь, за веру

идти им полем триста сажен,

не прикасаясь к револьверу.

Красивый жест, игра дурная...

А Русь - на Русь, и брат - на брата.

Добро и зло земля родная

ты перепутала когда-то.

Падет поручик. Алой змейкой

метнется кровь из губ горячих

подарок русской трехлинейки

кусок свинца ему назначен.

Что ж каждый должной смерти ищет.

И не закон мы друг для друга.

Но Русь совсем не стала чище

судьба моя тому порукой.

И я пишу девиз на флаге,

и я иду под новым флагом.

И я в психической атаке

немало лет безумным шагом.

И я иду по вольной воле,

по той земле, где нивы хмуры.

И мне упасть на том же поле,

не дошагав до амбразуры.

И десять строчек на бумаге

прощальных слов для самых близких...

И сколько нас в такой атаке

падут костьми в полях российских?

О том, как выжил Варлам Шаламов, четверть века пробывший в сталинских лагерях, он отчасти написал сам в "Колымских рассказах" и других своих произведениях.

Однако вот ясно изложенными эти способы, благодаря которым он вытащил свой шанс, один из миллиона, практически нигде не встречаются. Есть его стихотворение ("В своем еще недавнем прошлом..."), где он называет спасительным сочинение стихов, в другом стихе указывает пришедшее к нему на Колыме ощущение присутствия Бога, которого он как бы видел впереди "средь серых скал". И, наконец, приводимое здесь стихотворение - центральное, пожалуй, потому что в нем говорится о черпании сил из единения с природой (со Словом и Богом тоже).

Когда-нибудь на тусклый свет

грядущих по небу планет

вытащат небрежно

для опознания примет

скелет пятидесяти лет,

покрытый пылью снежной.

Склепают ребра кое-как

и пальцы мне согнут в кулак,

и на ноги поставят.

Расскажут, как на пустыре

я рылся в русском словаре,

перебирал алфавит.

Как тряс овсяным колоском

и жизнь анютиным глазком

разглядывал с поляны,

как ненавидел ложь и грязь,

как кровь на лед моя лилась

из незажившей раны.

Как выговаривал слова,

какие знают дерева

животные и птицы.

А человеческую речь

всегда старался приберечь

на лучшие страницы.

И пусть на свете не жилец,

я - челобитчик и истец

невылазного горя.

Я там, где боль, я там, где стон

в извечной тяжбе двух сторон,

в старинном этом споре.

Варлам Шаламов, попавший в лагеря атеистом, поверил в Бога, ибо ничего другого ему практически не оставалось... Об этом есть и его стихи, но сейчас я приведу другой, более развернутый, пример лагерной религиозной поэзии.

Братья Солодовниковы - купцы, на деньги которых, в основном, была построена Боткинская больница. Естественно, что были они люди православные, и когда А. Солодовников оказался в лагерях, то ему удалось восприятие того жуткого мира сквозь религиозную стойкость ниспосланному страданию. Стихотворение называется "Решетка".

Решетка ржавая, спасибо!

Спасибо, старая тюрьма:

такую волю дать могли бы

мне только посох, да сума.

Я не владею больше вещью,

все затемняя и глуша.

Но солнце, солнце, солнце блещет,

и тихо говорит душа.

Спасибо, свет коптилки слабый.

Спасибо, жесткая постель:

такую волю дать могла бы

мне только детства колыбель.

Запоры, крепкие спасибо.

Спасибо, лезвие штыка:

такую мудрость дать могли бы

мне б только долгие века.

Не напрягая больше слуха,

чтоб уцелеть в тревоге дня,

я слышу все томленье духа

с "Екклезиаста" до меня.

Уж я не бьюсь в сетях словесных,

ища причин добру и злу,

но в ожиданье тайн чудесных

надеюсь, верю и живу.

Иногда представления о загробном рае на небесах, скорее, выстраданы, чем явились плодом мечтаний. Один из диссидентов - Виктор Некипелов, который совершенно замученным эмигрировал из Советского Союза - является автором стихотворения "Майерлинг".

Майерлинг - местечко в горной (альпийской ) Австрии, которое дало название неплохому фильму (с участием Катрин Денев), а тот, в свою очередь, дал название следующим строкам.

От навязших словес, от истлевших идей,

от обманных безмускульных книг

и жестокого царства усталых людей

я хочу в голубой Майерлинг.

Ты готова к побегу: идем, я готов,

чтобы прямо из зала кино

убежать, взявшись за руки, между рядов

и нырнуть с головой в полотно,

услыхать за собой испуганный крик,

и свистки и соленую брань,

но уйти от погони насквозь, напрямик

в зазеркально-хрустальную грань.

Там не знают жестоких и мстительных слов,

не штурмуют высот на "ура!".

Там не верят в кумиру, а верят в любовь

и в негромкое "брат" и "сестра".

И в каком-нибудь горном селенье, где снег

оборвал до весны провода,

зазеркальные люди дадут нам ночлег,

не проверив у нас паспорта.

Кто-то доброй рукой нам постели взобьет.

Боль и давка отпусти виски.

И над нами прольется свободный полет

вечной ночи, лишенной тоски.

И поверив, что жизнь дорога и чиста,

мы навеки останемся там,

а весной мы не будем чинить провода,

чтоб никто нам не слал телеграмм.

Понемногу залечим рубцы от оков

и разгладим морщины у глаз.

Будем верить, отринувши голос богов,

лишь молитве, которая в нас.

Будем хворост вязать и по дому бродить,

поклоняться горе и воде.

Будем сеять свой хлеб, будем в церковь ходить

и учиться на ней доброте.

Но реальность жестока. Ты разве не знал,

что свобода - великий обман?

И обратно в жестокий хохочущий зал

нас с размаха швыряет экран.

Снова - в царство неправды, живых мертвецов,

в непролазную тинную ложь.

И какие-то хари одних подлецов

ухмыляются нагло из лож.

Но когда мы покинем неправый наш свет,

пусть те скажут, кто знал наш тайник:

"Нет, они не исчезли, не умерли, нет

наконец-то ушли в Майерлинг!".

Сегодняшний выпуск альманаха содержит песни, которые одновременно могли бы потеряться в библиотеке этой страницы, если бы не получили хотя бы односложный комментарий, но, в то же время, как-то совершенно не нуждались в пространном анализе.

Вообще, я оставлял свои косноязычные мемориальные фразы и там, где они сливались в общий поток, и там, где каждый высказывался за себя. Правда некоторые недавние знаменитые смерти меня творчески не взволновали, хотя я и уважаю тех, с кем случалось наоборот.

Но редактор этой страницы, то есть я, изначально отказывался превращаться в скорбную птицу, которая питается падалью. Я питаюсь словом о жизни и смерти, и жду ваших произведений для того, чтобы до конца света вышли еще другие выпуски "Курносой".

Андрей Травин