Глава 2 Трудные времена

— Пойдёшь вечером к Герде, папа? — спросила Анна.

— Не сегодня, — ответил папа. Похоже, он был чем-то обеспокоен. — Я зайду к ним завтра вечером, дорогая. Может, к тому времени всё образуется.

Анна знала, он её утешает, потому что она ещё маленькая, но сам не верит, что всё будет в порядке. Хорошо бы он ошибался, помолилась про себя Анна.

Наутро Герда пришла в школу, но ни с кем не разговаривала. Анна норовила стать рядом с ней, когда никто не обращал внимания. Как же хочется сказать: "Не волнуйся, Герда, мой папа к вам вечером зайдёт. Он уж придумает, как всё исправить. Он найдёт твоего папу".

Но она помнит выражение папиного лица — будто он знает куда больше, чем говорит. Нельзя же подавать Герде надежду, если на самом деле надежды нет.

Герда словно не замечала, что Анна старается устроиться поближе к ней. На лице её застыло такое выражение, будто она ничего не видит и не слышит.

— Повнимательней, Герда, — резко прикрикнула на девочку фрау Шмидт.

Молчание, потом заученный ответ:

— Да, фрау Шмидт.

Вечером, когда семья покончила с ужином, папа отправился к Хоффманам.

— А это не опасно, Эрнст? — спросила мама, когда он уходил.

— Может, чем-нибудь смогу быть полезен, — ответил тот.

Он возвратился домой очень быстро. Анна вскочила, надеясь прочитать на папином лице, что господин Хоффман благополучно вернулся домой.

— Они уехали из Франкфурта, — сказал папа. — Если бы я только пошел раньше… Впрочем, вряд ли бы от этого что-то изменилось.

На другой день в школе Анна прислушивалась к жужжанию голосов, передающих друг другу всевозможные сплетни.

— Господин Хоффман все их деньги с собой забрал.

— Они уехали к тетке в Роттердам.

— А я слышал, они в Берлине.

— Вы оба с ума сошли. Мне Йоханн Миттер сказал, что они отправились в Англию.

Раздалось сдавленное хихиканье. Йоханн был известен своими дикими выдумками.

— Врёт, как всегда, — расхохоталась Ильза Кронен. — Мой старший брат разговаривал с их соседями. Фрау Хоффман оставила им письмо на случай, если господин Хоффман вернётся и будет их искать. Она даже соседям не сказала, куда они едут. Вспомните, как Герда рассказывала про ферму в Австрии, где они всегда отдыхают летом…

"Не хочу об этом говорить, Герда, — подумала Анна. — Я ведь твой друг".

Она тихонько сидела и ждала начала урока. Хорошо, что Герда ей действительно доверяла. Конечно, у неё больше не было друзей, и Герда могла без опаски ей всё рассказывать, ведь никто другой с Анной не разговаривал. Во всяком случае, не часто. Её в школе считали просто дурочкой.

Началось всё в самый первый день занятий, давным-давно, когда Анна только приступила к сражению с алфавитом. Ей казалось, все буквы совершенно одинаковые. Может, было бы легче, если бы буквы стояли на странице спокойно, когда она пыталась их запоминать. Но стоило ей начать вглядываться в страницу, как буквы принимались плясать перед глазами. Она надеялась, что кто-нибудь ещё пожалуется, но никто ничего не сказал, а Анна признаться побоялась. Она старалась поднести книгу поближе к глазам, может, так буквы успокоятся.

Тут фрау Шмидт вызвала её к доске, проверить, что она выучила. Учительница ткнула указкой в какую-то букву и спросила:

— Какая это буква, Анна?

Анна не знала. Она даже не могла разглядеть эту букву. Она стояла, прикусив язык от стыда и не произнося ни звука.

— Разве ты не Анна Зольтен? — спросила учительница.

Анна кивнула, не в силах произнести ни слова.

— Сестра Рудольфа, Гретхен и близнецов?

Анна снова кивнула. Щёки у девочки так и пылали.

— Выпрямись, детка, и отвечай полным ответом. Ты должна сказать: "Да, фрау Шмидт".

Каким-то образом Анне удалось выпрямиться.

— Да, фрау Шмидт, — прошептала она.

Учительница нетерпеливо прищёлкнула языком.

— Не бормочи под нос, Анна, отвечай громким голосом.

Она продолжала ждать. К этому времени Анна уже вся дрожала от страха и боялась, что сейчас упадёт в обморок прямо перед всем классом.

— Да, фрау Шмидт, — выдавила она из себя, надеясь, что это звучит как положено.

— Еще раз, — прикрикнула на неё учительница.

— Да, фрау Шмидт, — повторила Анна.

— Теперь давай посмотрим, сможешь ли ты назвать эту букву.

Назвать букву Анна не могла и попыталась отвечать наугад, но всё было напрасно.

— Садись, — наконец произнесла учительница. Она смотрела, как Анна неуклюже садится за парту, и вдруг насмешливо произнесла:

— Слышала я, твой отец преподает английский в специальной школе. Может, ему удастся тебя чему-нибудь научить.

Все расхохотались. Наверно, они все боялись не рассмеяться, когда учительница шутит, но Анне это не пришло в голову. Она и теперь ещё помнит их смех.

С тех пор прошло уже больше года, но Анна так и не научилась читать. Папа действительно попытался ей помочь, но он учил старшеклассников английскому, и никак не мог понять, откуда у Анны такие проблемы с алфавитом. А она, хоть и не научилась читать, научилась стоять прямо и не дрожать. Анна стояла, не шелохнувшись, отвечала громко и чётко и ненавидела фрау Шмидт до глубины души.

Еще она ненавидела чтение. Не умеет она читать и ладно, что тут плохого? Она просто не желает читать. Зачем это нужно? Папа ей читает, папа её по-прежнему любит, неважно, умеет она читать или нет. Она не собирается учиться читать и не будет дружить с детьми, которые над ней смеются.

На сердце у неё скребло от того, что Герда так и не сказала ей "до свидания". Она переживала за Герду, за её одиночество и страх, и даже несколько раз подавала голос, когда одноклассники обменивались особенно гнусными сплетнями о том, куда мог подеваться господин Хоффман.

— Йоханн Миттер сказал, он сбежал с актриской, — такова была одна из версий.

— Неправда это, — немедленно возразила Анна.

Остальные забросали её вопросами, будто впервые заметив, что она существует на свете.

— А ты почём знаешь?

— Тогда куда же он делся?

— Кто тебе сказал?

Анна упорно стояла на своем и не отводила глаз, но добавить ей было нечего. Доказательств у неё не было. Просто она знала. Отец Герды так бы не поступил.

— Да она ничего не знает, — пренебрежительно сказала Ольга Мюллер и добавила: — Как, впрочем, и всегда.

Но Анна была убеждена в своей правоте. Случилось что-то совершенно ужасное, и поэтому господин Хоффман не вернулся домой. Это как-то связано с "трудными временами", о которых говорил папа.

— Анна, тебе бы лучше не сидеть и не спать с открытыми глазами, — налетела на неё фрау Шмидт. — Если, конечно, хочешь закончить начальную школу.

— Да, фрау Шмидт, — автоматически ответила девочка.

Она открыла книгу, которую не могла читать, и приготовилась к ещё одному дню в школе.

Неделю спустя она проснулась ночью от маминого возмущённого голоса.

— Уехать из Германии! Эрнст! О чём ты таком говоришь!

Папа что-то пробормотал в ответ. Анна встряхнула тяжёлой со сна головой и попыталась вслушаться.

— Но это наш дом! — мама была ужасно расстроена, Анна никогда раньше не слышала у неё такого голоса. — Мы же здесь живём всю жизнь. Эрнст, я родилась в трёх кварталах отсюда. Тут все наши друзья. И твоя сестра.

Папа снова заговорил, но как Анна ни старалась навострить уши, до неё доносились только обрывки фраз.

— …не должны бояться… подумай о Хоффманах… как же ты не понимаешь…

Он ещё что-то сказал об июне. Анна помнит, как он ужасно рассердился, когда узнал про новый закон о том, что евреи не могут оставаться на государственной службе… Она не знает подробностей, но помнит, как он шагал взад-вперёд по комнате, а глаза его яростно сверкали. Она даже не подозревала, что папа умеет так сердиться.

Мама продолжала спорить.

— Но куда нам ехать? Эрнст, подумай хорошенько. Детям нужна школа. Твоя драгоценная Анна даже здесь не может ничего выучить.

Подслушивающая в темноте девочка улыбнулась. Даже мама знает, что она папина "драгоценная Анна".

— А что с ней произойдёт, когда она совсем потеряет почву под ногами? Руди, наверно, в будущем году станет лучшим учеником. Да и денег таких у нас нет.

Наконец, папа заговорил куда громче, и голос его стал слышен у Анны в комнате.

— Я всё это не хуже тебя знаю, Клара. Но знаю и кое-что ещё. Как ты не понимаешь, не будь я в частной школе, давно бы уже остался без работы. Скоро новый режим доберётся и до частных школ. Вспомни, муж Тани — еврей.

— Какое отношение муж твоей сестры имеет к нам? — мамин голос звучал сердито, но в то же время было ясно — она не понимает, о чём он говорит.

— Клара, подумай сама. Вспомни о Хоффманах. Я даже и не пытаюсь представить себе, что с ним случилось. Вспомни о Натане Якобсоне. Подумай о Векслерах. Я узнал сегодня, что Арон Зингер уволен.

— Эрнст, такого просто быть не может. Клиника прославилась благодаря доктору Зингеру!

— Это всем известно, но тем не менее, его уволили. Безо всякого объяснения. Теперь он пытается уехать из Германии. Уверен, скоро уехать будет труднее. Не только евреи в опасности, Клара. Любой, кто не согласен, любой, кто говорит слишком громко…

В комнате воцарилось тяжёлое молчание. Анна в волнении прикусила губу.

— Твой брат Карл — наш единственный родственник за границей, и он — в Канаде, — простонала мама.

Анна понимала — для мамы Канада была чем-то далёким и «иностранным». Мама не привыкла ни к чему "иностранному".

Внезапно папа широко зевнул — даже Анне было слышно.

— Довольно, довольно, я устал, Клара. Нам надо подумать. И если что случится, нужно быть готовыми. Молю Бога, чтобы я оказался неправ.

— Без сомненья, ты неправ, — отозвалась мама.

Анна услышала, как мама повернулась на другой бок. Кровать скрипнула. Потом папа так тихо, что Анна с трудом расслышала его слова, произнёс:

— Я дал Анне обещание и намерен его сдержать.

— Дал обещание Анне? И из-за этого ты тащишь нас всех неведомо куда?

— Да, нет, не из-за этого, — устало проговорил отец.

Анна прижала ухо к стене, чтобы не пропустить ни словечка, даже если он будет говорит совсем тихо.

— Я обещал ей, что она будет жить там, где мысли свободны.

Обещал ей, Анне? А, понятно, песня, которую не желает петь господин Кеплер.

Мама опять повысила голос:

— Выходит, мы все должны жизнь поломать из-за твоей Анны? Если кому из детей и нужнее всех оставаться здесь, так это ей. Она только ещё начинает учиться. Фрау Шмидт говорит, она ужасно упрямая… но что бы там ни было, если она начнёт всё сначала на новом месте, будет в сто раз хуже.

Анна содрогнулась. Тут мама права. Как ни ужасна фрау Шмидт, но кто-то совсем незнакомый…

"Папа, пожалуйста, — молча умоляла она, — давай останемся здесь".

Тут Клара Зольтен внезапно рассмеялась таким привычным, насмешливым, успокаивающим смехом.

— Эрнст, ну кто мы такие, — отмахнулась она от всего, сказанного, как от полной чепухи. — Кому мы нужны, что может с нами случиться? Может, жена Хоффмана его пилила? Может, доктор Зингер что-то не то сделал или просто стал стар? Но мы-то не какие-нибудь особенные. У меня ноги совсем замерзли. Подвинься-ка поближе.

— Клара, Клара, — простонал папа, но в его голосе теперь тоже слышался смех, — ну до чего же ты…

Голоса превратились в тихое бормотание. Анна забралась обратно в кровать, она никак не могла решить, стоит ли беспокоиться из-за услышанного. Наконец девочка заснула.

Среди ночи она снова проснулась. Из комнаты родителей не доносилось ни звука. На секунду она опять ужасно испугалась, но потом вспомнила про мамины холодные ноги и с улыбкой свернулась в клубок под тёплым одеялом.

Мама не даст папе сделать какую-нибудь совершенную глупость.

За завтраком всё было как всегда. Анна вздохнула с облегчением, но в то же время была слегка разочарована. Однако вечером за ужином папа объявил новость, какой Анна совсем не ожидала. Просто кошмарную новость!

— Нам всем пора научиться говорить по-английски.

Жена и дети уставились на него в недоумении. Он улыбнулся в ответ, но такой улыбкой, которая почему-то никому не понравилась.

— Начнем прямо сейчас, — продолжал он, и все поняли, что это всерьёз. — Начиная с сегодняшнего дня, каждый вечер мы будем говорить за ужином только по-английски. Все вы, кроме Анны, уже начали учить английский в школе, значит, сможете начать немедленно.

— Я совсем не знаю английского, — с каменным лицом отозвалась мама.

— Ты научишься, Клара, — тихо сказал папа. — Начнём прямо сейчас. Слушайте внимательно. Rudi, will you pass me the salt, please?[3]

Для Анны английские слова звучали полной тарабарщиной. Руди посмотрел на соль, на перец, на горчицу. Рука его медленно и неуверенно двинулась, потом остановилась в раздумье. Но он угадал правильно и протянул папе соль.

— Thank you, son,[4] — папа взял соль. С лица Руди исчезло беспокойное выражение. Он огляделся кругом, чтобы убедиться, что все видели, какой он умный. Впечатление и впрямь было достаточно сильным. Но папа только начал.

— How was school today, Gretchen?[5] — задал он вопрос.

В любое другое время наблюдать, насколько Гретхен растеряна, было бы только удовольствием.

— How… how… I know not,[6] — запиналась она.

— It was good, Papa,[7] — выпалил гордый собой Руди.

Но Гретхен уже пришла в себя и бросила на брата уничтожающий взгляд.

— School was fine, Papa,[8] — ответила она.

Кто из них прав, а кто нет, Анна не имела ни малейшего понятия. Хорошо бы, чтобы Руди ошибался. А вдруг папа сейчас повернётся к ней?

"Это в тысячу раз хуже алфавита", — с ужасом подумала девочка и постаралась сползти поглубже под стол, может, папа не обратит на неё внимания.

Ему-то, конечно, легко. Он и впрямь любит английский. Он учился в Англии, в университете, который называется Кембридж. Анна видела фотографии реки, больших, склонённых над водой деревьев и юношей, смеющихся в камеру. У папы много английских книг, и он их читает просто для удовольствия. Он даже получает по почте английские журналы и день-деньской учит английскому мальчиков в школе Святого Себастьяна.

Немножко размявшись, Руди и Гретхен стали отвечать на удивление неплохо. Дело, конечно, было не в их гениальности, что бы там Руди ни утверждал. Просто он учил английский в школе уже четыре года, а Гретхен три. Близнецы занимались всего один год, поэтому делали сотни ошибок. Только мама и Анна совсем ничего не знали.

Сначала они просто говорили с друг другом по-немецки и не обращали внимания на папу. В эти дни между ними возникла такая близость, какой Анна не знала с младенческой поры. Говорят, тогда мама баюкала её и пела песни. У них были фотографии, где Анна сидит у мамы на коленях, а та улыбается дочке нежной улыбкой. Девочка любила эти фотографии, но почти не могла припомнить времени, когда бы не была для мамы сплошным разочарованием.

Неприятности начались ещё до школы. Стоило Анне побежать, она тут же спотыкалась о трещины в тротуаре. Анна не умела играть в классики. Анна не могла поймать мячик, если только он не катился по земле. Она легко заучивала стихи наизусть. Папа любил слушать, как дочка декламирует. Но у мамы не было времени на стихи. Она хотела, чтобы дочь научилась хотя бы как следует стирать пыль с мебели.

— Анна, посмотри, какая тут пыль, — кричала она, когда Анна думала, что всё вытерла.

Анна смотрела, но не видела никакой пыли и только низко опускала голову от стыда.

Но теперь всё было иначе. Они обе сидели и слушали, как Фрида изо всех сил старается сказать "Thank you".[9]

"Танк ю, папа", — вот что у неё получалось.

— Язык между зубами, Фрида, вот так. Смотри, что я делаю. Th… th…, - показывал папа.

Даже у Руди были проблемы с этим звуком. Анна шептала маме, что хочет ещё молока. Она, конечно, шептала по-немецки, и мама, тоже по-немецки, отвечала: "Конечно, дорогая", и передавала ей молоко. Папа хмурил брови, но Анна потягивала молоко и чувствовала своё особое положение. Как ни любила она папу, ей не хотелось обращать внимание на его неудовольствие.

— Ты — моя единственная немецкая детка, — нежно повторяла ей мама в эти первые дни, и девочка купалась в лучах маминой улыбки, мечтая, чтобы счастье растянулось подольше.

Она знала, мама скоро опять захочет учить её вязать. Или шить! Это ещё хуже. Гретхен и Фрида — они такие проворные. Но Анна никак не может догадаться, что мама от неё хочет. Начать с малого — она не в состоянии понять, как мама вдевает нитку в иголку. Когда Анна глядит на тоненькую иголку, там просто нет никакого отверстия!

Не раз ей хотелось сказать об этом маме, но та спустя мгновенье уже сама вдевала нитку в иголку и глядела на младшую дочку с таким раздражением, что у той слова просто замирали в горле.

В маминой иголке всегда находилось отверстие.

Может, если поднести материю ближе к глазам…

— Нет, нет, детка, так ты только сильнее напрягаешь глаза, — учила мама. — Материю надо держать на коленях.

Она говорила с такой уверенностью, что Анне ничего не оставалось, как только следовать маминым указаниям — и опять безрезультатно. Скоро все привыкли к её неудачам, но всё же не оставляли попыток чему-нибудь научить.

— Дай сюда, Анна, — вздыхала Гретхен, забирая из рук девочки полотенце, которое надо было подшить. — Как это у тебя стежки получаются такими огромными и кривыми?

— Анна, Анна, я сейчас всё исправлю. Понять не могу, в чём дело. В семь лет я уже вязала братьям носки, — недоумевала мама.

Анной овладевало уныние. Она крепко сжимала губы и стискивала руки, чтобы те не дрожали. Это — как школа и алфавит. Но ей всё равно. Всем известно, она — папина любимица, а не мамина. Ни для кого не секрет, мама просто обожает Руди, сколько бы она ни утверждала, что любит всех одинаково.

Но сейчас Анна, хоть ненадолго, мамина единственная немецкая детка. Мама, конечно, хмурится и качает головой, когда она всё делает не так, но они вместе поют немецкие песни и делают вид, что знать не знают ни о каких трудных временах.

Анна старалась забыть про Герду, не беспокоиться о ней, не думать, нашёл ли их отец.

Она больше не просыпалась по ночам от того, что родители ссорились.

Зима прошла спокойно, за ней настала весна. Анна решила, что буря миновала и папа в конце концов забудет даже об английских уроках.

Ранним июньским утром 1934 года пришло письмо из Канады, не от дяди Карла, а от юриста, его поверенного в делах.

Так в одночасье мир Анны — порой счастливый, порой несчастный, но всегда такой знакомый — перевернулся с ног на голову.