"Садовники Солнца" - читать интересную книгу автора (Панасенко Леонид Николаевич)

...ТЕМ НЕ ВЛАДЕЮТ

 Грузовой корабль автоматы разгрузили за полтора часа.

Его широкий чёрный цилиндр был виден на всех экранах, и на Станции царило оживление: прибыли долгожданные космоботы, мощный блок неформальных аналогий для «лунатиков», ещё целая куча какой-то аппаратуры, свежие фрукты.

В командную рубку поминутно заскакивали нетерпеливые получатели грузов, торопили Крайнева, и только один человек, контрольный пилот «грузовика» Вячеслав Ганюшкин, смотрел на эту суету безучастно и устало. Он уже знал, какая судьба уготована его верному спутнику, сотни раз битому на Наковальне и успевшему побывать во всех Обитаемых мирах. Знал, но никак не мог свыкнуться с мыслью, что ещё ходовой, как говорят звездолётчики, корабль сегодня бросят на такую «наковальню», где от него останется облачко электронного пара. Впрочем, пара тоже не будет – на борт корабля уже начали погрузку контейнеров с антивеществом.

– Не грустите, Вячеслав, – успокоил его Крайнев. – Вам, как пострадавшему, Служба Солнца выхлопочет та-а-кой лайнер... Куда там нашему «Бруно». Верно я говорю, брат Илья?

Илья развёл руками: куда мы, мол, денемся.

Все эти дни «Галактика» готовилась к эксперименту. Навигаторы рассчитали курс «грузовика», специалисты защиты позаботились, чтобы корабль пробился к звезде сквозь любые скопления амёб, а Крайнев лично проверил рекомендации логического блока Станции относительно силы заряда. Пока готовились, пока ждали ни о чём не подозревающего Ганюшкина, Илья чувствовал себя сносно. Но когда Крайнев, выпроводив из командной рубки очередного «анархиста от науки», вдруг выключил один за другим все каналы связи, прошлые опасения и дурные предчувствия вновь вернулись к Илье.

– Через два часа – старт, – сказал Фёдор Иванович. – Всё готово.

– О транквилизаторах не забыли? – встревожился Илья.

– Сразу видно новичка, – укоризненно покачал головой руководитель Станции. – В космосе не принято забывать о чём бы там ни было. Я не разделяю ваших опасений, но тем не менее за полчаса до взрыва весь экипаж получит ваше снадобье.

Шварц, который во время их разговора что-то пересчитывал на малом логическом блоке, насмешливо хмыкнул и вышел из рубки. «Не забыл Юрген ночной разговор. И не простил. Что ж, ему виднее».

– А что у нас с защитой? – спросил он.

– Дадим максимум. Этого вполне достаточно, даже если на нашу «Галактику» набросятся все амёбы Окна.

– Ладно, – кивнул Илья. – Пойду проведаю больного. А то он за своих помощников распереживался. Причём совершенно напрасно.

Про себя же подумал: «Больше всех распереживался ты сам. Нехорошо, брат. Вон даже. Шварц заметил...»

В холле медотсека он встретил Полину и обрадовался ей так, будто расстались они не утром, а по крайней мере год назад.

– Поль, – прошептал Илья, обнимая её маленькие плечи. – Я начинаю бояться своей затеи. Плохие предчувствия.

Полина на миг прижалась к нему.

– Всё будет хорошо, милый. Станция защищена, психику людей мы тоже защитим. Всё будет хорошо.

– Да, да, защитим, – встрепенулся Илья. – Проследи, пожалуйста, Поль, чтобы все приняли препарат. Лоран и Шварц – максимальную дозу.

– Будет тебе командовать, – Полина потёрлась подбородком о его плечо. Крайнев уже предупреждал.

Она ушла, а Илья в который раз подумал, что не будь здесь руководителем Крайнев, кто знает, не свернули бы работу Станции ещё несколько месяцев назад. Из-за кажущейся или явной – опять же, кто знает? несостоятельности исследований, из-за враждебности Окна, которое уничтожает всё земное... Плохо, правда, что Крайнев воспринял идею эксперимента так схематично: взрыв – раздражитель – ответная атака амёб. Ну и что?

«А чего бы ты хотел? – кольнул его внутренний оппонент. – Чтобы все поверили в твоё смутное, страшное предположение? Ну, допустим, поверили. Допустим, что Боль в самом деле естественная реакция системы на инородное тело, то есть на наше присутствие, на нашу „Галактику“. Но ведь это шаг в сторону. Есть огромное болото непонимания. И есть маленький, зыбкий островок наших представлений о сущности Окна. Шаг в сторону ведёт к мысли о живой материи. А ведь даже тебе кажется нелепостью усмотреть в Окне жизнь. Пульсар, амёбы, Питатель и... жизнь? Ты запутался, брат».

«Нет, нет, – ответил воображаемому сопернику Илья. – Как бы там ни было, но Боль – суть реальность, а я слишком хорошо знаю боль в лицо. И сбросить её со счетов, отнести к разряду курьёзов восприятия „лунатиков“ я не могу. Никак не могу!»

Станция вздрогнула. Это был не толчок, а скорей всего лёгкая дрожь освобождения: громадина «грузовика» сорвалась с магнитных захватов и, ведомая автоматикой, устремилась к Скупой.

Разговоры в рубке затихли.

Илья, посидев в кресле минут десять, не выдержал:

– Пойду в народ, – объявил он.

Фёдор Иванович кивнул. Взгляд его говорил: понимаю, мол, но всё же напрасно твоё беспокойство.

На смотровой палубе негде было повернуться.

По ярким нарядам женщин, радостному возбуждению, сквозившему в каждом взгляде, Илья понял: эксперимент в самом деле интересен исследователям и только дисциплина мешает им сейчас вернуться к своим приборам – там работали только дежурные.

С Ильёй дружески здоровались, незнакомые люди улыбались ему. «А меня, оказывается, приняли, – смущённо подумал он. – Я – свой. Уже свой, несмотря на все их опасения относительно моих пресловутых полномочий».

– Садовник, – позвала его смуглая девчушка в форме медработника. – Ваше снадобье. Примите, пожалуйста, при мне.

– Уговорила, глазастая, – рассмеялся Илья и разгрыз кисленькую таблетку.

Над головами людей в объёме большого экрана привычно кипело желтоватое варево туманности. Чёрная иголка земного корабля в этом беспредельном пространстве казалась чем-то игрушечным, особенно в сравнении с огромным шаром Скупой, пылавшим в правой полусфере экрана. Илья знал, что это ощущение обманчиво – в «грузовике» до поры таилась огромная мощь.

Шло время.

Вокруг корабля на экране уже кружился вихрь чёрных полотнищ. Амёбы пока не нападали, но число их множилось с каждой секундой. Зонд-наблюдатель следовал за «грузовиком» на постоянном удалении, и перспектива в объёме изображения почти не менялась. Только вырастал и вырастал беспокойный лик звезды да беспрестанно сыпались отовсюду «листья» амёб.

Илья вызвал Крайнева.

– Нет, – покачал тот головой. – Нет никакой атаки. В районе Станции их крутится десятка три. Так сказать, дежурные.

– Хорошо, – кивнул Илья, а сам подумал: «Одна задача решена. Нет у амёб никакого разума, ибо они не поняли очевидного: связь корабля и Станции. И „руководства извне“ у них нет – по той же причине. Чистая функция защиты, слепая функция. Как, например, у лейкоцитов в крови – найди и уничтожь врага».

В объёме изображения вдруг выделился контур видеоокошка. Из него выглянуло встревоженное лицо Лоран. Рядом с ней стоял Шварц.

– Садовник, – Полина метнула в сторону космолога колючий взгляд. – Профилактика экипажа закончена. Юрген Шварц категорически отказывается принять препарат.

– А почему я должен верить вашим выдумкам и мифическим угрозам? – сердито бросил Юрген. – И хватит меня понуждать.

Разговоры на смотровой палубе стихли. Исследователи и звездолётчики непонимающе поглядывали то на Илью, то на космолога.

– Юрген, – как можно мягче сказал Илья. – Я не знаю, почему вам во всём видится понуждение и принуждение. Вы их путаете с понятиями дисциплины и самодисциплины. Отсутствие таковых в самом деле рождает понуждение... Так вот. У нас в запасе ещё семнадцать минут. Если через три минуты вы не выполните просьбу врача Станции, я дам команду медавтоматам, и они принудительно введут вам препарат. Не унижайте себя, пожалуйста.

– Нас рассудит совет Морали, – надменно буркнул Шварц. – Я подчиняюсь грубой силе.

– Одиннадцать минут, – прошептал Калчо Драгнев, касаясь руки Ильи. – Посмотри, что творится.

Огромный лик светила заполнил уже половину экрана. В сиянии Скупой давно потерялась иголка корабля, и только всё густеющий рой чёрных точек указывал на его местонахождение. Амёбы слетались туда целыми роями, будто лесные пчёлы, потревоженные непрошеным гостем. Живой клубок разрастался, грозно шевелился. Простейшие во что бы то ни стало пытались остановите уничтожить чужака, ворвавшегося в их владения.

– Лоран, Садовник, – загремел вдруг над толпой голос Крайнева. – Треверсу плохо. Что предпринять?

– Где он? – спросил Илья.

– Здесь, в рубке.

– Немедленно отнесите его в медотсек. Там экранизация, – приказал Илья. – Поспешите!

Зонд-передатчик, сопровождавший корабль, порядком поотстал. Детали баталии стали неразличимы, однако приборы свидетельствовали: защита «грузовика» успешно справляется с атаками амёб.

– Время! – выдохнул Калчо.

Илья одновременно увидел эти разные события: чёрный клубок, шевелившийся уже в атмосфере звезды, вдруг ярко вспыхнул и исчез, в тот же миг безжизненно рухнул Шварц, а Полина, чьё лицо всё ещё было в видеоокне, негромко вскрикнула...

Острая кинжальная боль пронзила каждую клеточку тела, ударила так сильно и стремительно, что у Ильи подогнулись ноги. Невидимая волна бросила людей на пол, исковеркав их лица гримасами отчаяния и непонимания, плеснула в глаза безумием, разверзла их рты для крика.

Волна ударила и ушла.

Илья, бессознательно хватаясь за воздух, стал подниматься. Он видел, как рядом с ним пытается встать Ганюшкин – пилот очумело вертел головой, как судорожно дышит позеленевший Калчо. Не сразу, напрягая все свои силы, он, наконец, понял: чужая Боль ушла, импульс кончился. С запоздалым ужасом Илья подумал, чем мог кончиться эксперимент, если бы люди не приняли препарат или окажись импульс сильнее.

Надсадно выла сирена биологической тревоги.

На смотровую палубу и во все отсеки Станции хлынули ледяные потоки кислорода, насыщенного комплексом стимуляторов.

Ступая нетвёрдо и тяжело, Илья ходил между людьми, вглядываясь в их растерянные лица, и никак не мог сообразить, куда подевалась его маленькая Поль, его одуванчик, существо настолько драгоценное, что смутную мысль о возможной беде он отогнал как невозможную.

– Я же здесь, – позвала его Полина. – Ты что, забыл? Тебе плохо?

Голос шёл откуда-то сверху. Он поднял взгляд, но не сразу понял, почему лицо любимой плавает над ним в объёме изображения да ещё рядом с грозным пылающим шаром звезды. Глаза Полины после болевого удара выцвели, она машинально оттирала с рассечённого подбородка кровь.

– Успокойся, милый, – сказала она, кривя губы. По-видимому, отголоски чужой боли всё ещё звучали в её сознании. – Всё обошлось, все живы-здоровы. У Юргена, правда, шок, но он скоро придёт в себя.

Илья кивнул ей, улыбнулся и вызвал Крайнева.

– Фёдор Иванович, – попросил он, превозмогая головокружение. Переключите на меня общую связь.

– Вы всё решили? – спросил руководитель Станции.

– Да, решил, – твёрдо ответил Садовник, и слова его облетели все закоулки «Галактики». – Мы уходим, друзья. Немедленно и безоговорочно. Полномочия у меня на этот счёт простые – разум и совесть.

Илья сделал паузу, обвёл взглядом знакомые лица. В большом объёме изображения появились десятки видеоокон – его слушали, за ним наблюдала вся Станция.

– Мы, – продолжал Илья, – предположительно нашли путь к пониманию Окна, как некой гигантской энергетической системы. Система эта принадлежит другой вселенной, случайно приоткрывшейся нам. Мы смутно догадывались, а теперь наконец убедились, что амёбы не хозяева её и даже не посланцы хозяев, а нечто непонятное для нас, выполняющее, однако, вполне понятную роль в Окне. Их функция – защита. Действия амёб ясно показали, что наше присутствие в Окне крайне нежелательно. Наша Станция – инородное тело для этого мира. Более того, мы – активный раздражитель. Чужая Боль, отголоски которой воспринимали Лоран и Шварц, – следствие нашего присутствия в Окне. Сегодняшний эксперимент убедительно доказал это. Прямое воздействие на звезду вызвало немедленную ответную реакцию. И реакция эта теперь известна нам всем...

Илья помедлил, будто собирался с мыслями.

– Я не хочу сейчас гадать о сущности чужой Боли. Это уводит в такие дебри, где нет и намёка на истину. Живая звезда? Возможно! Сверхгигантская космическая медуза? И это возможно! Целый мир, обладающий чувствами, живой и неделимый? Кто знает? Короче, возможно всё, что способно испытывать боль. Мы не можем пока и не знаю сможем ли в будущем заглянуть в эту маленькую щёлку и определить, чем или частью чего является псевдотуманность Окно в иной вселенной. А раз так, надо уходить! Великий Гёте давным-давно говорил: «Чего не понимают, тем не владеют». Мы же, ничего не понимая, пытались хозяйничать в Окне, пытались владеть. И причинили... Мне даже страшно подумать, что мы по неведению могли причинить иному миру боль!

Станция уходила.

Мелкая вибрация проникла даже сюда, в жилые каюты, и у Ильи возникло странное ощущение: будто Станция вовсе и не станция, а огромное животное, всё ускоряющее свой бег, чтобы в какое-то из мгновений взвиться в прыжке. Ощущение не исчезало, хотя Илья, как и все остальные, знал: прыжка не будет.

Станция уходила из Окна с тем, чтобы лечь в дрейф у его границ и продолжить исследования. На совещании, которое закончилось полчаса назад, было оговорено: кроме обычных наблюдений, остаётся в силе и расширяется программа зондирования, так как амёбы, очевидно из-за крошечных размеров зондов, этими разведчиками человеческого разума пренебрегали.

– Ты улетаешь с «Бруно»? – спросила Полина. Она сидела на низкой тахте, опершись подбородком о колени. Взгляд у неё был усталый и грустный.

– Завтра, – ответил Илья.

– Я тоже улетаю, – Полина решительным движением отправила золото волос за спину. – Завтра. С тобой.

Илья стремительно пересёк каюту, опустился перед Полиной на колени, чтобы лучше видеть, что творится сейчас в зелёных глубинах её глаз.

– И это говоришь ты? Женщина, привыкшая быть свободной и сильной? Считающая, что любовь расслабляет?

Полина молча потянулась к нему, и Илью вновь захлестнул тонкий и несравненный аромат. Любимая пахла молоком, травой и ещё бог знает чем сладко, волнующе, знакомо.

– Разве ты не понимаешь, что о музыке говорят только до тех пор, пока не зазвучит первая скрипка... Так и со мной... После всего, что было, после четвёртой боли, ты мне однажды приснился. Я проснулась вдруг от ужасной мысли, что настанет какой-то день – и ты улетишь, а меня раздавят месяцы ожидания. Месяцы без жизни. Мёртвые месяцы. Я вскочила с постели и побежала к Крайневу, чтобы сказать ему: на Станции больше нет врача. Я поняла тогда, что думаю о тебе, о себе больше, чем о других. А в космосе ты же знаешь это – так нельзя. Я сказала ему, что улетаю. Немедленно. С тобой! Старик, – да, да, ему уже сто сорок шесть, – хлопал глазами и, казалось, не понимал мою сумбурную речь.

– И что он тебе сказал?

– Ничего, – Полина вздохнула, расслабилась. Голова её откинулась назад. – Ничего, – прошептала она. – Рассмеялся, поцеловал меня и ушёл в свою каюту. Я тогда почувствовала, что все слова мои и мысли умные опали с меня, как листья с деревца. А ты говоришь о свободе!

Всё – былые волнения и страхи, чувство бессилия перед лицом тайны и яростное желание познать её, опасность и боль – всё это ушло от них. Ушло легко и просто, как вздох облегчения. А ещё ушло то, главное, скорей всего даже неосознанное, – ощущение абсолютной чуждости окружающего мира.

С каждой секундой Станция всё глубже погружалась в лоно обычной вселенной. Понимать это было несказанно приятно. С неким внутренним содроганием Илья подумал, что они, экипаж станции, наверно, единственные из людей познали чувство родины в масштабе вселенной: после Окна даже самые отдалённые галактики приблизились к ним на расстояние сердца, а в вечной мерзлоте вакуума за бортом угадывался аромат Земли.

Услышав сигнал торможения, Полина воскликнула:

– Включи, пожалуйста, иллюминатор. Там – звёзды.

Им открылся родной, знакомый мир. Не было больше отвратительного жёлтого варева, перенасыщенного чужой и непонятной энергией, растворились, сгинули в чёрной бездне призрачные тени амёб. Знакомые узоры созвездий, как старые друзья, вошли в каюту. Они говорили: «Вы – дома!»

– Мы увлеклись, – спохватилась Полина. – Тебя давно вызывает рубка связи.

– Слушаю вас, – отозвался Илья.

В объёме изображения появилось смущённое лицо дежурного связиста.

– Вам ментограмма, Садовник, – сказал он. – Текст, правда, не очень понятный. Возможно, сказываются помехи Скупой. Мы можем послать дубль-запрос.

– Что за текст? – нетерпеливо спросил Илья.

– «Ольга может и хочет тебя видеть. Мир чертовски прекрасен. Егор».

– Не надо запроса, – Илья рассмеялся. – Разве не ясно – мир чертовски прекрасен! «Чертовски» – архаизм.

В дальней дали, на вышивке звёздного неба, тускло светилось пятно псевдотуманности. Оно так напоминало окошко, в котором по ночам теплится мягкий жёлтый свет, что Илья подумал: человеку, давшему псевдотуманности название, право, не пришлось напрягать воображение.

И ещё он с грустью подумал: «Увы, друзья мои, свет в окне не всегда обозначает приглашение в дом».

Но грусть была лёгкая, тающая, как льдинка на языке, потому что Садовник знал и другое: были бы у дома хозяева, пусть самые неприветливые, а договориться с ними можно. Рано или поздно.

Боль, наконец, ушла.

Нейтронный ветер был свеж и приятно ласкал псевдоэпителий. Он вызвал сложную гамму свечения в листьях кодо, и на них распустились нежные венчики. Кодо жадно пили нейтронный ветер, и структуры их полей, несколько апатичные после промежуточной пульсации Светила, наполнялись живительной энергией.

Сад просыпался, и утро Пульсации обещало новое возрождение, в котором уже не будет ни апатии, ни, тем более, этого противного жжения в области сердца. После возрождения он обязательно искупается в Ядре галактоса, а потом отправится по делам: в остывающих мирах всегда хватает работы.

При упоминании об этих вырождениях материи Ирр-медлительный с сочувствием подумал об обитателях параллельных вселенных.

Если и там высшие цивилизации не сумели изменить закон цикличности, то и они, несомненно, несут тяжкое бремя наведения порядка в остывающих мирах. Как странно и расточительно поступает природа! Даже представить трудно, что из мёртвой материи, скатившейся по энергетической лестнице в самый низ, могут образовываться стабильные структуры или более того жизнь. И уж вовсе невероятным казалось открытие Ирром-неугомонным на окраинах остывших миров разумной жизни. Жизнь – на уровне атомов! Абсолютно нерационально. Зачем природе такие эксперименты, если она даже им – иррам – не дала совершенства? Каждый раз растворяйся и возникай заново в слабеньких пульсациях Светила, когда рядом щедрое лоно Ядра галактоса, в котором жизнь их обрела бы и новое могущество, и новый смысл...

Рядом возник Ирр-неугомонный и прервал размышления приятеля.

«О, так ты до сих пор ещё в коконе, – послал он насмешливую мысль. Или ты выращиваешь дополнительный мозг?»

У самого Неугомонного их было уже целых шесть: сквозь псевдоэпителий проглядывали их пылающие сфероиды, которые вращались вокруг общего центра.

«Нет, я заболел, – грустно ответил Ирр-медлительный. – После промежуточной пульсации я вдруг почувствовал жжение в области Питателя. Попытался отыскать причину, но ничего, кроме исчезающе малой инородности, там не нашёл...»

«Ты становишься мнительным, – беспечно заявил Неугомонный и поудобней расплылся вокруг силовых линий ближайшего кодо. – Надо поменьше нежиться в коконе. К тому же твои защитные тела уже давно бы растворили любую инородность».

«Я не всё ещё рассказал, – Ирр-медлительный хотел было обидеться, но передумал. – На четырнадцатом толчке утра Пульсации резкий укол в сердце заставил затрепетать все мои волноводы информации... Правда, после этого вроде стало легче. Жжение прекратилось».

Неугомонный тотчас вырастил гравитационный щуп и ввёл его в тело приятеля.

«Ничего там нет, – заявил он микротолчок спустя. – Насыщенность нейтронного потока нормальная. Период вращения и температура сердца стабильные. Есть незначительная остаточная флуктуация, но это абсолютно не страшно... Инородность, кстати, тоже рассосалась. Так что ты здоров, как Ядро галактоса».

Ирр-медлительный потускнел и начал разматывать свой силовой кокон.

Чтобы успокоить его окончательно. Неугомонный послал ещё одну мысль: «Что тело? Скоро возгорится день Пульсации, и мы, растворившись в его тепле, возродимся опять – ещё более сильными».

– Ты кричал во сне. Что-нибудь приснилось, милый?

Илья задыхался. Сознание его только что вернулось в тело – крохотное, неуклюжее, отвратительное человеческое тело, не умеющее не то что играть наперегонки со светом, но даже просто парить, растекаться, ощущать сладкий ток нейтронного ветра, не знающее возрождений. Он больше не Хозяин Вселенной! Он – обломок остывающего мира, жалкая капелька протоплазмы. Нет, не искупаться теперь, никогда не искупаться ему в Ядре галактоса!

Ощущение потери было столь огромное и безвозвратное, что Илья заплакал.

– Что с тобой, Ил, ты слышишь меня, Илюша? Ты заболел? Сейчас, милый, сейчас... Выпей! Ну выпей же лекарство.

Зубы Ильи отбили дробь по чашке. Преодолевая отвращение ко всему земному – воздуху, воде, этим грубым чужим рукам, – он глотнул горько-мятную жидкость, всхлипнул.

Сознание, наконец, завладело телом. Истерика, вызванная несовместимостью духа Хозяина Вселенной и человека (так потом объяснил своё поведение Илья), кончилась так же внезапно, как и началась.

Он сидел в постели – потный, измученный – и сжимал в руке микроблок поливита. Индикатор приёма пылал, будто глаз дьявола.

– Почему он включён? – хрипло спросил Илья и тут же вспомнил: они играли вечером в подслушивание мыслей – кто ласковей подумает, наверное, уснул, забыв выключить.

– Ты знаешь, Поль, – он говорил медленно, словно заново осваивал человеческую речь. – Я только что был им... Существом. Это параллельный мир... Мы вовремя ушли, Поль. Иначе нас бы уничтожили. Как инфекцию... Они – хозяева своей вселенной. Это жизнь на уровне энергии звёзд и звёздных скоплений... Извини, Поль. Возвращаться было очень страшно!

– Я понимаю, – прошептала Полина. – Ты отталкивал меня... Я понимаю. У меня тоже было нечто похожее. Тогда, во время приёма... Нет, ничего конкретного, я бы рассказала. Ощущение недуга, что ли? Ощущение разума? Нет, нет, просто ощущение присутствия чужого.

Илья встал, пошатываясь, подошёл к иллюминатору. Жёлтый огонёк Окна по-прежнему теплился среди стылых звёзд.

«Скоро он уйдёт, – подумал Илья. – Через год, два, а может, через месяц. У них там другое течение времени. Само Окно, может, и останется, что с него возьмёшь – прореха. Но Ирр выйдет из кокона, и не станет ни Скупой, ни волноводов, ни амёб...»

– Если это так, – обрадовалась Полина, – то ты нашёл универсальный способ общения с разумом – любой формации и уровня. Прямой контакт. Перевоплощение. Не изучение и понимание, а осознание. Изнутри. Подумай на досуге, Ил.

– Я не напугал тебя? – Илья целовал солёные глаза, щёки.

Затем они долго пили кофе и ждали конца условной ночи.

Тихонько бормотал Инфор. В объёме изображения шли сюжеты из жизни Обитаемых миров. Илья разговаривал, шутил, а сердце продолжало щемить. Были в этой тонкой боли и жалость к невообразимо огромному существу, которое они заставили страдать, и необъяснимое послевкусие, которое всегда бывает после прикосновения к великому, будь то музыка, индийская пагода или параллельная вселенная, и, наконец, странная смесь тоски: ему сейчас одинаково дороги были и Птичий Гам, и Ядро галактоса, в котором – увы, увы! – не суждено нырять и смеяться светом.

– Посмотри, – позвала его вдруг Полина. – Красота какая.

Инфор показывал берег неведомого океана.

Там синело и таяло небо. Там мчался, оседлав крутую волну, смуглый наездник, а вдоль кромки прибоя бегали смуглые дети. Там зелёные валы вырастали на отмелях и выбрасывали на песок гирлянды подводных цветов. Там весело кипел, котёл пляжа, а в кругу отдыхающий человек пятнадцать юношей и девушек исполняли ритмичный танец Мануэля Косты.

Такова была «визитка» планеты.

Может, поэтому, когда объём экрана трижды полыхнул малиновым огнём спецсвязь! – дальнейшее сообщение диктора показалось нелепой шуткой, розыгрышем:

– Ненаглядная, – сказал он. – Ведущий курорт Обитаемых миров, аналог Земли. Вчера среди отдыхающих и обслуживающего персонала зарегистрирована вспышка острой спонтанной лейкемии. Больным оказывается помощь. В этот же день на планету прибыли консультанты Объединённого медцентра. Решением совета Мира в зоне Ненаглядной объявлен карантин.

– Там Антуан! – с тревогой воскликнул Илья, обращаясь к Полине. – Кто бы мог подумать: планета-курорт, здравница на здравнице и такое редчайшее заболевание... Что же там произошло?!

Никаких особых поводов для тревоги не было – мало ли где объявляют карантины, – однако сердце Ильи вдруг сжало предчувствие беды. Необъяснимое, но тем не менее, пронзительное, требующее каких-то немедленных действий.

Конец второй части