"Утро. Ветер. Дороги" - читать интересную книгу автора (Мухина-Петринская Валентина Михайловна)

Глава восьмая ГЕЛЕНКА И ХУЛИГАНЫ

В тот вечер я была у Геленки. Владимир Петрович и Гелена Стефановна ушли в гости, и Гелена мне позвонила, сказала, что соскучилась, и очень просила прийти. Никто не помешает нам наговориться.

Как всегда, Геленка сначала играла для меня, а я слушала…

Играла она потрясающе. Я не специалист и, наверное, не очень разбираюсь в музыке, но я знаю одно: Геленка обладает редчайшим даром буквально с первых тактов захватить слушателя и увести его в какой-то таинственный, чарующий мир, где человек сбрасывает шелуху обыденности, забывает о своих заботах, обидах.

Я ничего не преувеличиваю — так играет Геленка! Она начала с Прокофьева. Самые трудные его вещи. Но исполняла она их просто, поэтично, мужественно. Затем она сыграла «Патетическую сонату» Бетховена. Перед этим она повернулась на круглом вертящемся стуле ко мне и сказала:

— Это о сильном, мужественном человеке. Его бьет и бьет судьба, а он не сдается, не сгибается, идет по каменистой дороге среди гор своим путем, к своей цели. Обрати внимание, когда он не выдерживает и плачет… Понимаешь, Владя, когда плачет слабый человек, его просто жалко, и все, но когда плачет человек мужественный и сильный — это очень страшно!

Геленка ударила по клавишам, и я забыла обо всем… Я шла за тем мужественным человеком по каменистой дороге. Почему оглохнуть было суждено именно Бетховену? Почему такая трудная жизнь у Прокофьева?..

Вопрос приходил за вопросом, а тот мужественный человек на трудной дороге уже шел дальше, преодолевая подъем, и холодный ветер осушал ему слезы.

Тоненькая, хрупкая Геленка извлекала из рояля водопад звуков. Когда она пригибалась к клавишам, распущенные темно-русые прямые и блестящие волосы отвесно падали. Она была одета в мягкий белый халатик (она любила белый цвет), который отец привез ей из заграничной командировки. Геленка обернулась и серьезно взглянула на меня.

— Ну вот, довела тебя до слез. Больше не буду сегодня играть. Будем пить чай. Хочешь домашних ватрушек только что из духовки?

Рояль стоял в комнате Геленки — самой большой и светлой комнате в квартире. Пить чай мы перешли в столовую, где уже накрывала на стол Дарья Дмитриевна. Ей было лет за шестьдесят — угрюмая, молчаливая, ширококостная, не то глухая, не то притворяющаяся глухой, чтоб к ней не приставали с разговорами. На ней было черное шерстяное платье из ГУМа, на голове белый платочек, повязанный под подбородком. От нее пахло травами, которыми она перекладывала белье в своем сундучке. Ее муж круглый год жил на даче Рябининых, в писательском поселке Переделкино, караулил дачу, садовничал и плотничал. Дарья Дмитриевна помогала семье по хозяйству.

За чаем (ватрушки были чудесные!) я рассказала Геленке все заводские новости про Шурку Герасимова. Затем мы опять перешли в ее комнату, сбросили с ног туфли, уселись с ногами на диван и стали разговаривать.

Геленка моложе меня на два с чем-то года — ей только что исполнилось шестнадцать, но она очень развита и умна не по летам. Учится на втором курсе Московской консерватории, ей предрекают блестящее будущее. Она будет участвовать в предстоящем международном конкурсе молодых пианистов. Обычно Геленка очень сдержанна и даже, пожалуй, скрытна, но в этот раз разговорилась. Она была откровенна.

— Видишь ли, Владя, — задумчиво говорила она, — я не могу этого сказать ни отцу, ни маме, никому, кроме тебя. Все мои радости, что жизнь предоставляет мне так щедро, разъедает, словно кислотой, мысль о Зине. Мысль эта гложет меня день и ночь… Понимаешь, для меня— всё! Мне — отец, мать, их горячая любовь, меня балуют, нежат, оберегают. Лучшая комната в доме, лучшая комната на даче, мое желание для них — закон… Меня любят подруги, учителя, хотя я для них ничего не делаю, разве только играю. Я живу среди интеллигентных людей, в атмосфере любви и ласки. И у меня еще — моя музыка! Музыка… Это моя радость, моя любовь, мои мысли, мои чувства, сама жизнь. Не знаю, чем я заслужила такое счастье? За что именно мне? Так вот, не могу я забыть, что там… на улице… Зина. Она совсем одна. Ты только подумай, Владя, — одна в огромном мире. Подожди, не перебивай. Я знаю, что ты хочешь сказать: она сама виновата. Но вот они факты. У нее умерла мать, от нее отказался отец, ее изгнали из дома, на заводе и в общежитии ждут не дождутся, когда ее заберет милиция и отправит куда-нибудь подальше.

Я все время вижу ее — озлобленную, буйную, ненавидящую весь мир (и больше всех меня), одинокую и безмерно несчастную. Понимаешь, Владя, у нее нет даже мечты. Произошло самое трагичное, что может произойти с человеком: сужение сознания. Замечала, когда выключают телевизор и экран уже темен, еще сияет секунду-другую узкая полосочка. Так вот ее светящаяся полосочка на темном экране — это ненависть ко мне. Она меня не убила до сих пор лишь потому, что (я знаю это от нее самой) готовит для меня что-нибудь похуже смерти. Она с радостью отрезала бы мне руки, чтобы лишить меня музыки.

А я не могу ее ненавидеть. Мне ее слишком жалко.

— Но, Геля, ее же невозможно было держать в доме… Она могла изуродовать тебя или Гелену Стефановну, могла положить в еду иголку, что угодно, ведь Зинка не знает удержу.

— Да. Она превратилась в звереныша. Но кто довел ее до этого? Ведь маленькой девочкой она не была такой? Скажи, ведь вы дружили.

— Нет, не была.

— Ну вот, она была обыкновенной славной девочкой Зиночкой… Нет, это не она виновата, а перед ней виноваты.

Может быть, если бы папа сказал ей: «Прости меня, Зиночка» — и заплакал, она бы все ему простила. И нам с мамой простила бы тогда. Но он никогда ей этого не скажет. Он тоже ненавидит Зину. А она вся в него уродилась. Вот и нашла коса на камень. Она же просто назло ему хулиганит, ворует, чтоб доказать ему: ты выгнал меня из дома, и вот чем я стала!

— Я тоже всегда так думала! — воскликнула я.

— И еще меня угнетает… — Геленка запнулась, розовые губы ее дрогнули, — я не могу любить своего отца…

— Из-за Зины?

— Зина и многое другое. Ты теперь работаешь на заводе… скоро его узнаешь.

— Но почему тебя это так угнетает? В конце концов, он же тебе не отец, а отчим.

Геленка вздохнула и переменила позу: у нее затекли ноги.

— Он мне отец, Владя, — сказала она тихо.

— Отец? Как же…

— Да. Он полюбил мою маму задолго до смерти жены — она ведь очень долго болела. Не мог же он бросить умирающую… Он меня потом уже удочерил. И я его родная дочь… к сожалению. Я знаю, о чем ты сейчас подумала, Владя: что они вдвоем ждали смерти больной женщины.

(Я действительно так подумала, но, разумеется, не сказала этого вслух.)

— Нет, Владя, нет, во всем виноват он один. Мама была тогда совсем юной девушкой, вот как ты… И он ее влюбил в себя. Для нее было бы лучше, если бы она никогда его не встречала!

— Что ты, тогда не было бы тебя, твоего таланта, Геля, у вас есть какие-нибудь родные — ну, тети, дяди?

— У мамы никого нет. Мать ее умерла, когда ей было шестнадцать лет, как мне сейчас. А отец погиб на фронте, под немецким танком. У папы есть родные, но он с ними совсем не поддерживает связи. В селе Рождественском есть племянница, но я ее никогда не видела… Александра Скоморохова. Не то телятница, не то доярка.

— Выходит, она твоя двоюродная сестра?! — почему-то удивилась я.

— Да, мне рассказывал дедушка Фома — муж нашей Дарьи Дмитриевны. Они ведь тоже из Рождественского оба…

— Подшефное село нашего завода…

— Да?

Мы помолчали, думая каждая о своем. Конечно, Геленка вся в своей музыке… Но если бы я узнала, что у меня где-то есть двоюродная сестра, я бы не успокоилась, пока ее не повидала. Может, она нуждается или одинока, и ей очень нужны родные.

Затем мои мысли перекинулись на то, что говорила мне Геленка раньше.

— Как ты это сильно сказала: сужение сознания, — заметила я.

— Но это не мое выражение, — объяснила Геленка, — так сказал Ермак Зайцев.

— Что?! — Я даже поднялась с дивана и стоя с удивлением смотрела на Геленку. — Разве ты его знаешь?

— Ермака? Конечно. Он не раз говорил со мной о Зине. Он славный. Он жалеет Зину, но боится, как бы она не сделала мне чего. Просил меня пока одной не ходить по улицам.

— Ты знаешь Ермака?

— Что же в том удивительного? Он хотел и с тобой поговорить.

— Со мной? О чем?

__ О Зине. Он расспрашивал меня о ее детстве, а я сказала, что ты лучше меня об этом знаешь.

__ Когда он тебе говорил, что хочет поговорить со мной?

— Сегодня, Он меня встретил у консерватории, и мы немножко постояли на углу.

Поистине мир тесен. Все знают Ермака Зайцева, только я никак не могу с ним познакомиться.

Вдруг стало так радостно на душе! Я надела туфли и прошлась по комнате.

— Как у тебя хорошо, — сказала я.

— Приходи чаще, — улыбнулась мне Геленка.

Ни у кого я не видела такой комнаты: простор, свежесть и какая-то одухотворенная чистота. Белый рояль. Рамы широкого окна просвечивают сквозь прозрачный капроновый занавес во всю стену.

— Владя… ты не слышала на заводе, что это за история… какой-то конфликт у отца со старшим братом Алика?

— Нет, не знаю.

— Постарайся узнать, хорошо?

— Ладно. Спрошу у папы или у Алика.

Мы еще долго говорили обо всем. Домой я пришла в полпервого и утром еле проснулась.

В перерыв, после обеда, я затащила Алика за клумбы, где я всегда гуляю (их уже занесло снегом), и попросила рассказать мне о конфликте между его братом и главинжем Рябининым. Алик сразу взвился.

— Ты уже слышала? Такое, Владька, безобразие, мерзость!

Вот что он мне рассказал. Его брат Юрий, талантливый инженер, изобретатель, когда стал начальником конструкторского бюро, подобрал группу способных молодых инженеров (в том числе моего брата Валерия), и они в самое короткое время столько дали заводу, что о них заговорили.

Прежде всего, это была разработка и установка новых автоматических линий. На первый взгляд то, что совершается теперь на каждом заводе. Но Терехов и его друзья наделили тупой бездушный конвейер машинным интеллектом: технологическим процессом теперь управляли электронно-вычислительные машины. Особенный восторг вызвала у всех автоматическая линия вакуумной обработки. Дистанционные датчики подавали в электронную машину (мозг!) данные о степени завершенности изделия. Машина анализировала их и, если требовалось, назначала индивидуальный режим обработки — дополнительные технологические программы. Таким образом, брак на этой линии отсутствовал начисто.

Алик сказал, что машины уже созданы, установлены и работают, но дело в том, что главный инженер в свое время, при составлении программы на очередной год, вычеркнул эту тему из плана.

Коллектив КБ работал вечерами и ночами, но машины оставались только на кальке да в технических докладных.

Пришлось им обратиться к заместителю министра, и он, сам инженер-конструктор, пришел от их работы в восторг. После его звонка вмешался главк, и все было доведено до конца, как и следовало. Машины построены, установлены, о них много писали и в технической литературе, и в газетах, но Юрий Терехов и еще кое-кто из конструкторов нажили себе врага на всю жизнь. Попал в немилость даже мой отец, потому что именно он, как наладчик, доводил линию и не уставал ею восхищаться.

С тех пор Рябинин допекал строптивых инженеров чем только мог. Поспорил Терехов с ним на совещании по техническому вопросу — выговор за «неэтичность». Конструктору Петрову понадобилась характеристика для поступления в заочную аспирантуру — никак не мог добиться, так и прошли все сроки… Некоторые, не выдержав, ушли на другой завод.

А потом конструкторское бюро приступило к работе огромной важности. Сборочный центр! Это тоже была идея Терехова, и весь коллектив КБ просто зажегся ею.

— Отец твой расскажет тебе подробно, он в курсе всего, — Алик посмотрел на часы. — Скажу только, что всю ту нудную работу, над которой вы корпите в своем «аквариуме», будет делать за вас этот «сборочный центр».

Я вся просияла. Алик сочувственно взглянул на меня.

— Я почему-то так и думал, что эта работа не для тебя. — Иди лучше в слесари.

— В слесари? А я… смогу?

— Почему нет? Я уже начал осваивать работу — помогу. Да тебе и отец твой поможет.

— Спасибо, Алик. Но продолжай… — пробормотала я. Мы уже подходили к нашему цеху.

— Так вот, на этот раз Рябинин не стал вычеркивать тему из плана. Он дал им возможность довести работу до той степени, когда идея брата уже была реализована, оставалась только доводка. Не думай, что это легко — самое кропотливое и трудоемкое дело, чреватое всякими неожиданностями. Вот тогда он просто отстранил моего брата от участия в изготовлении своего детища.

Юрия перевели в патентное бюро… со значительным понижением. Но это уже второстепенное. Главное — отстранили от осуществления его же идеи. Юрий вычеркнут и из авторской заявки.

Я возмутилась.

— Но почему вы не обратились опять к министру?

— Замминистра. Он как раз в длительной заграничной командировке. А тем, к кому мы обращались, Рябинин сумел доказать свою правоту. Конечно, на этом не кончится. Каша заварилась. Но люди хотят спокойно работать, а вместо этого им приходится доказывать очевидное, бороться, тратить время, нервы.

Мы подошли к цеху и стали медленно подниматься по лестнице.

— Да, — вспомнил Алик, — вместо Юрия начальником специального конструкторского бюро назначен твой брат Валерий.

— Валерка?

— Он один почему-то не вызвал гнева Рябинина.

— Ну и дела!

Алик грустно помахал мне рукой и пошел на свое рабочее место. Он очень похож на своего брата. Оба среднего роста, черноглазые, живые, общительные. Тонкие черные брови, темные густые волосы и удивительно хорошая открытая улыбка. И сами они оба хорошие.

Но почему папа до сих пор не рассказал мне об этой истории?

Вечером я расспросила его. У нас были билеты в театр Моссовета на спектакль «Глазами клоуна». Разговор начался сразу, как только впустили в театр. Мы сели в уголке фойе, возле цветов, и папа сказал:

— Я давно тебе собирался рассказать, но хотелось, чтоб ты сначала попривыкла к заводу.

— Папа, но почему Рябинину разрешают хулиганить? Отец усмехнулся. Он был в своем новом сером костюме и белоснежной водолазке, которая ему очень идет. Папка такой интересный, что на него оглядывались женщины.

— Никто это не квалифицирует как хулиганство, — пояснил он.

— А как иначе это можно квалифицировать?

— Все не так просто, Владя. Рябинин, прежде всего, очень уважаемый в Москве человек. И не только в Москве.

— Есть за что! — фыркнула я.

— Подожди, никогда не будь скоропалительна в выводах. Я коротко расскажу тебе о нем.

Рябинин родился в деревне Рождественское на Оке, за Калугой. Рано осиротел, жил у родственников, где своих ребят хватало… Подростком подался в Москву, поступил на завод, работал слесарем, потом механиком. Окончил вечерний рабфак, затем энергетический институт, затем еще один институт, заочную аспирантуру, стал кандидатом наук, спустя некоторое время защитил докторскую диссертацию.

Теперь он профессор — и все это без отрыва от производства, заметь это. Представляешь, руководит одной из крупнейших кафедр института (папа назвал институт), читает лекции студентам, проводит семинары и одновременно уже двадцать лет главный инженер такого огромного предприятия, как наш завод. Профессор — и все-таки не бросил завода, потому что не может без него жить.

Научный руководитель в институте, он остается научным руководителем и на заводе. Ты не представляешь, как он занят: сводки, распоряжения, бумаги, телефонные звонки, то на-;;о провести рапорт, то съездить в министерство, то встретиться с иностранными специалистами. Конференции, лекции, семинары, собрания, совещания. Сегодня день качества на заводе, и сегодня надо присутствовать на защите чьей-то докторской диссертации. И при всем этом он с а м вникает во все. Перестройка, реконструкция завода, строительство и ввод в эксплуатацию новых цехов, новых машин, новых поточных линий — ничто не обходится без него. К тому же он сам конструирует — является соавтором многих изобретений, соавтором многих книг по проблемам приборостроения, соавтором учебников, редактирует книги молодых специалистов. При этом хороший муж и семьянин… — папа осекся и покраснел, — если не считать неудачный первый брак.

— И Зинку…

— И Зину. Так вот, наш завод — это Рябинин, а Рябинин — это наш завод. Это слито неразрывно.

— А что из себя представляет директор завода?

— Иван Иванович? Очень добрый и старательный человек, не обещает, если не может выполнить. С неба звезд не хватает. Всю войну воевал, был трижды ранен и контужен, имеет награды. Сейчас как-то преждевременно постарел. Хочет одного: спокойно доработать до пенсии. Собрал большую библиотеку — говорит, будет читать, когда уйдет на отдых.

Так вот, на заводе один хозяин — главный инженер Рябинин. Иван Иванович никогда против него не пойдет…

— Не нравится мне это слово: хозяин… — заметила я.

— Мне тоже, — согласился отец, поднимаясь. Уже шли в зрительный зал.

В антракте я сказала:

— Все-таки не понимаю, как это все может совмещаться в одном человеке? Ну, все эти его действительно большие заслуги в науке и на заводе и его подлый поступок с Тереховым… вся эта недостойная травля. Как может совмещаться?

— На этот вопрос ты мне ответишь, дочка, когда станешь психологом.

— Я и сейчас могу, пожалуй, ответить.

— Ой ли!

— Он стал портиться потому, что слишком давно чувствует себя хозяином, которому никто не смеет перечить. Папа, а почему на место Терехова назначили именно Валерку?

— Не знаю, — сухо ответил отец, и я поняла, что ему не хочется обсуждать этот вопрос: больное место.

Тем не менее дома я опять завела этот разговор.

Конфликт, видимо, начался со злополучного вопроса о соавторстве. Юрий Терехов заявил своим товарищам по КБ, что он не в состоянии разговаривать с Рябининым. К главному инженеру отрядили с докладом о завершении работы нашего Валерия. Он это мог — разговаривать с Рябининым, не раздражая его и не раздражаясь сам, и так все доложил ему, что довольный Рябинин согласился с тем, что «очень удачная конструкция». Чтобы помочь молодым изобретателям «продвинуть все побыстрее», Рябинин «согласился» поставить свою фамилию… как ведущего соавтора. Валерка стал его благодарить. (За что?)

Но когда он у себя в конструкторском бюро передал слова Рябинина, Юрий взбунтовался и категорически отказался допустить главного инженера к проекту по той простой причине, что главный никаким соавтором в данном случае не был и не только ни разу не помог конструкторам, но, наоборот, мешал им.

Вот тогда и заварилась эта каша.

Я бы тоже на месте Терехова не взяла бы соавтора на свою законченную работу — принципиально! Мне вся эта история показалась просто дикой, но папа говорит, что это сейчас довольно распространено.

Черт те что! Как это у нас допускают примазываться к чужой работе? Папа согласился со мной, что с этим явлением надо бороться, и обещал поддержать Терехова.