"Утро. Ветер. Дороги" - читать интересную книгу автора (Мухина-Петринская Валентина Михайловна)

Глава девятая ГЕЛЕНКА И ХУЛИГАНЫ (продолжение)

Вот как все это получилось… У Геленки были зимние каникулы, и она, как всегда, проводила их на даче с матерью и стариками. Ходила на лыжах, дышала сосновым воздухом, много играла на рояле, готовясь к конкурсу. На даче был старенький дореволюционный рояль, но хранился он бережно, и Геленка любила его даже больше, чем концертный, белый. Неожиданно Рябинину пришлось по делу выехать во Францию, и он взял с собой жену, так что Геленка осталась только со стариками. Но у них умерла племянница, и они отправились в пятницу утром в Рождественское.

К вечеру, когда я пришла с работы, Геленка мне позвонила и просила приехать к ней с ночевкой на два дня, до понедельника.

Я обещала. Сказала, что только зайду в детскую комнату милиции, поскольку меня выбрали шефом. И прямо оттуда — на электричку, в Переделкино.

Нас просили прийти к семи вечера — тех двух парнишек и меня. После обеда я приняла душ и стала примерять все свои платья по очереди, потому что там будет Ермак. Платья все оказывались какие-то не такие. Одно было слишком нарядное, неловко же вырядиться в милицию, как в театр, другие уже не имели свежего вида, к тому же слишком короткие. И главное, я в этих платьях была какой-то девчонкой (тоже мне — шеф). Наиболее солидно я выглядела в черном платье с кружевными манжетами. Его я и надела, а на шею — мамин янтарный кулончик на золотой цепочке (без спросу, она все равно раз в год надевает).

В черную кожаную сумку я положила ночную сорочку, лыжный костюм, зубную щетку и халатик. Мама была в театре Вахтангова со своими друзьями, а папа собирался рано утром на рыбалку и готовил все заранее. Он пожелал мне хорошо отдохнуть, я его чмокнула в щеку.

Я шла по улицам, а вокруг все сияло, все блестело: падал крупный снег, и каждая снежинка была как звездочка. Все прохожие были облеплены снегом, и отвисшие провода, и деревья. Вся Москва была в снегу, как в серебре.

На душе у меня было легко и радостно.

Из ребят явился лишь один, он поджидал меня возле милиции, постукивая нога об ногу. Но пришел он затем, чтобы просить меня передать, что у него заболела мать и он должен нести ей передачу в больницу. Какой-то чудак, будто нельзя было бы об этом сказать еще на заводе!

— А тот другой? — спросила я.

— Да он же учится.

— Так сейчас же каникулы.

— Да, но у него… он простыл и гриппует. Так ты передай, Гусева, ладно?

— Ладно.

Он так рванулся, будто за ним гнались. Наверно, боялся опоздать с передачей в больницу. На углу его кто-то ждал. Оба мигом исчезли, словно растворились в снегу.

И от других цехов шефы собирались плохо. Тоже — кто передачу нес в больницу, кто грипповал. Хоть бы придумали что-нибудь другое, а то как-то неловко за них было.

Восемь человек всего пришло, из девушек я одна. Заведующая детской комнатой милиции, худощавая пожилая женщина в роговых очках, одетая в форму, попросила нас подождать. Мы сели на стульях вдоль стены. Ермака не было. Я так и думала, что он не придет.

Заведующая детской комнатой была явно расстроена. Перед ее столом сидел живой, сероглазый мальчишка в клетчатом пальто, шапку он держал в руках. Он с интересом оглядел нас. Может, подумал, что мы тоже задержанные?

— Так и будем молчать? — устало спросила инспектор. — Разговора у нас не получится? Ну почему ты опять убежал из дома? Сколько можно бегать?

Мальчишка крепче сжал губы. Он упорно молчал.

— Ну, жду твоего объяснения, — уныло повторила инспектор.

В этот момент вошел Ермак (у меня екнуло сердце). Он, видимо, уже стряхнул с себя снег в коридоре, но на его пальто и шапке еще блестели снежинки. Он поздоровался с нами общим поклоном, с инспекторшей за руку и, подсев к столу, внимательно и доброжелательно оглядел мальчика.

— Вот, представляю вам — Женя Жигулев. Задержан на вокзале. Какой раз уже убегает из дома. И говорить не хочет… — сказала неодобрительно инспектор.

— А прошлый раз он говорил? — поинтересовался Ермак. Инспектор промолчала. Ермак наклонился к мальчику.

— Что-нибудь случилось, Женя?

— Она знает, — буркнул мальчик.

Ермак вопросительно взглянул на инспекторшу. Она пожала плечами.

— Недотрога. Стоит отцу шлепнуть его, как удирает из дома. Об избиении или там истязаниях и речи нет — ни синяка, ни ссадин. Отец нервный, бывший фронтовик. Чуть ударит его, так он сразу уходит из дома. Разве так можно?

— Я сказал ему, что не позволю себя бить, и не позволю, — объяснил Женя (в голосе мальчика прозвучал металл). — Если вы только отправите меня домой, он меня опять изобьет. Я опять сбегу. Предупреждаю заранее.

— Что же с тобой делать? — Инспектор даже глаза закрыла.

— Отправьте меня в интернат, там бить не будут.

— Отправим в колонию тебя, а не в интернат.

— За что?

— За бродяжничество.

— А почему не в интернат?

— Ну что с ним делать? — обратилась инспектор к Ермаку.

— Вы говорили с родителями?

— Говорила. Мать плачет. Отец… там все будет по-прежнему. Отец горяч и скор на руку. К тому же наш Женя отнюдь не отличается примерным поведением. Учится, правда, хорошо. Кстати, насчет интерната отец категорически не согласен. Он сам желает воспитывать своего сына.

— А я не желаю, чтобы меня так воспитывали, — заявил мальчик, — я не позволю себя бить.

Ермак вытащил блокнот и что-то записал в него.

— Других нарушений у него нет? — кивнул он на Женю.

— Других нет…

— Поговорите с отцом, скажите ему, что не всякий ребенок может перенести унижение достоинства.

— Товарищ Зайцев!!! — инспектор сделала большие глаза и покосилась на Женю, который так и просиял от поддержки.

— Думаю, что я добьюсь для него интерната, — сказал Ермак твердо. Серо-зеленые, яркие глаза его чуть сузились, ноздри дрогнули, на загорелом с резкими чертами лице проступил гнев. Он быстро написал на листке номер телефона и протянул его мальчику.

— Вот мой телефон. Здесь домашний и рабочий… Лучше запомни их наизусть. В случае чего не слоняйся по вокзалам, а звони прямо мне. Помогу.

— Спасибо, — Женя вдруг всхлипнул. Записку он крепко зажал в кулаке.

— Подожди меня в соседней комнате, — сказал Ермак, — сам отвезу тебя домой и поговорю с твоим отцом.

— Спасибо, — крикнул еще раз мальчишка, обернувшись к Ермаку.

Совещание «шефов» было недолгим. Инспекторша растолковала нам кое-какие законы, сообщила, что трудные подростки — современная проблема номер один. Затем она простилась с нами.

Ермак серьезно осмотрел нас, подивился, что нас мало, и предложил для начала каждому взять шефство над одним-двумя трудными подростками и попытаться помочь им выправиться.

Каждый подумал и выбрал себе подростка, как правило, из своего же цеха. Но у нас в «аквариуме» трудных не было, и я выбрала Олежку.

Кто-то вспомнил про Зину Рябинину, дескать, над ней не мешало бы кому-нибудь взять шефство. Но ни у кого не появилось такого желания. Бедная Зинка!

На этом Ермак отпустил всех, попросив меня остаться. Все мигом расхватали свои пальто, шапки и высыпали на улицу, как школьники в перемену — довольно-таки шумно.

Ермак смеющимися глазами посмотрел им вслед и сел на краешек стола.

Так я впервые очутилась наедине со своим любимым, который даже и не подозревал о том, что он мой любимый. Чувствуя некоторую неловкость, я постаралась ее скрыть. Непринужденно прошлась по комнате и села на кожаный диван возле стола.

Мы молча смотрели друг на друга…

— Я так и не понял, почему вы мне тогда звонили? — проговорил наконец Ермак. — Я потом ждал вашего звонка, но его так и не последовало.

— Раздумала, — пояснила я, — просто я хотела посоветоваться насчет Зины, а потом раздумала.

(Какая же я лгунья!) Но Ермак поверил.

— Я почему-то так и думал. Зина о вас очень хорошо отзывалась. Если она с кем и считается, так это с вами.

— Она ни с кем не считается, — возразила я. — Мы с ней когда-то дружили — совсем маленькими, и она еще помнит об этом.

— Зина хорошая девочка, но она решила стать плохой и стала, — задумчиво сказал Ермак. — Не возражаете, если я закурю?

— Пожалуйста.

Ермак достал сигарету и закурил. Он был в штатском: темно-серый костюм и зеленый свитер.

— Расскажите мне, пожалуйста, все, что знаете о ее детстве, — попросил Ермак.

Я рассказала подробно, как Зина любила отца, как после смерти матери старательно хозяйничала, готовила его любимые блюда, как он нежданно и скоро привел в дом двух Геленок — большую и маленькую, которых глубоко и нежно любил. Как Зинка превратилась из веселой, услужливой девочки в злобную хулиганку. Как ее отдали в интернат.

— Понимаете, она почему-то не верила, что ее отдадут в интернат… Ну, считала это просто невозможным, ведь она в этой квартире родилась, росла… Мать ей говорила, что после ее смерти угловая комната будет Зинина и мебель тоже. Но мебель всю переменили на более современную, а Зину фактически выгнали из дома. Конечно, она вела себя невозможно… могла изуродовать Геленку, что угодно могла сделать, но… как-то все-таки… жестоко. Когда я представляю ее первый день, первую ночь вне родного дома, мне становится жутко.

Мы помолчали. Слышались телефонные звонки, разговоры, топот ног, во двор въезжали и выезжали с урчанием машины.

— Вы думаете, какой-нибудь подход в то время можно было найти? — спросил Ермак.

— О да! Если бы отец как-то убедительно показал ей, что любит ее, Зину, по-прежнему и не менее новой жены и другой девочки… Но что теперь убеждать, все зашло слишком далеко… ненависть разъедает ей душу. — У меня вдруг заболело сердце: Геленка-то одна!

— Меня беспокоит то, что в их компании появился рецидивист— Валерий Шутов, по кличке «Зомби». Противный парень!

— Почему же его не заберут…

— А его недавно выпустили. Мать добилась прописки. Пока еще ни в чем не попался. Но если попадется, непременно в чем-нибудь гнусном. Боюсь, здесь мы бессильны. Ему только двадцать лет. Устроился на работу в автопарк. Машины ему пока не дали. Работает по ремонту.

Я порывисто встала и пошла к вешалке.

— Вы торопитесь? — спросил Ермак, тоже вставая.

Я объяснила, в чем дело. Он, кажется, встревожился.

— Тогда надо торопиться. Минуточку… может, я вас подвезу до вокзала.

Ермак вышел из комнаты. Пока я оделась, он уже вернулся и взял свое пальто, на ходу надевая его.

— Машина есть свободная! Кстати, завезу мальчика.

Он сел рядом с шофером, я с мальчишкой сзади. По Москве в ночных огнях сияла снежная круговерть. К Киевскому вокзалу мы подъехали быстро.

— Пожалуйста, позвоните мне, я буду дома, — попросил меня Ермак. — У вас славный отец, — неожиданно добавил он, пожимая мне руку.

— Спасибо. А у вас есть родители?

— Мать давно умерла. Отец в Одессе. Он недавно женился. До свидания. Так позвоните!..

Я еле успела вскочить в вагон. Электричка тронулась.

…Зинка всегда была в курсе их жизни, как если бы жила вместе с ними — отцом и двумя Геленками. Не знаю, как ей это удавалось, но она всегда все о них знала.

Узнала и на этот раз.

Пустынной заснеженной улочкой я шла веселая и довольная к даче Рябининых, когда мне навстречу метнулась Зинка.

— Владя! Ты к ней?

— Да. А ты чего здесь?

— Так… ничего. Приехала посмотреть… Думала отца увидеть, а его, оказывается, нет.

— Да, он уехал за границу.

— С супругой, конечно? Владя… проводи меня до станции.

— Да я устала.

— Ну, проводи, Владенька! Милая! Мне нужно с тобой поговорить.

— О чем?

— Пошли, да?

Зинка потащила меня обратно на станцию. Я никогда не могла ей отказать, не отказала и теперь, но сердце у меня заныло. Что-то в Зинке было странное. Неприятное. Смесь злорадства и чего-то гнусного. Когда мы проходили мимо фонарного столба, электрический свет упал на ее лицо, и я увидела поистине крысиный оскал.

Но я была рада отвести ее подальше от Геленки и усадить в электричку. Пусть едет отсюда.

Некоторое время мы шли молча вдоль деревянных заборов, за которыми шумели опушенные снегом сосны и березы.

— О чем ты хотела со мной говорить? — вспомнила я.

Зинка стала рассказывать про завод… О том, что ей надоела работа, просто осточертела, особенно с тех пор, как устроили эту проклятущую радиосвязь. Никуда не укроешься от диспетчера. Покурить спокойно не даст. Потом стала рассказывать про Шурку Герасимова. С ума сошел, что ли, в дружинники подался. Все равно тому не бывать. Зинка лихорадочно болтала, перескакивая с одной темы на другую. Зачем я ей нужна? А может, ей просто тоскливо, смутно одной?

Разговор не вязался. Так мы дошли до станции. Пустынно. Большинство дач заколочено, но в некоторых огоньки — живут. Лаяли собаки. Шумел ветер в ветвях, роняя снег. Черные облака неслись в рыжеватом небе — отблеск огней столицы. Снег уже перестал идти, но его насыпало столько, что занесло тропинки, дороги.

— Смотри, электричка! — крикнула я, ускоряя шаги.

— Пропустим, я не тороплюсь, — заявила Зинка. Поезд ушел, громыхая.

Мы дождались следующего, но Зинка вдруг раздумала ехать.

— Я буду всю ночь гулять здесь! — решила Зинка.

— Как хочешь, — холодно ответила я, — но ведь ты замерзнешь.

— Ладно, уеду. Успею еще. До последней электрички далеко. Подожду…

— Чего же ждать? Ну, я пошла.

— Посиди немножко со мной, — умоляюще сказала Зинка и даже в рукав вцепилась.

— Я устала. Суматошный был день. Пусти. Я пойду. Но Зинка вцепилась в меня еще крепче.

— Подожди, Владя!

— Чего ты меня держишь?

— Потому что я к тебе хорошо отношусь…

— Не понимаю…

— Лучше тебе туда не ходить… на их дачу.

— Почему?

— Пусть первой придет милиция.

— Зинка!!!

Я изо всей силы оттолкнула ее и бросилась бежать назад к даче Рябининых.

— Владя, Владя, — кричала она мне вслед. — Не ходи, не ходи, не ходи туда!

Это было словно в кошмарном сне. Я бежала изо всех сил, но мне казалось: я не двигаюсь. Сердце колотилось, кровь стучала в ушах, горло пересохло и саднило. Я вязла в снегу. Как много навалило снега! Геленка, Геленка, родная моя! Она мне позвонила, а не одноклассницам своим. На меня надеялась… А я… Так легкомысленно. Надо было сразу к ней, как только она позвонила. Что они с ней сделали, эти подонки… Там этот Зомби, рецидивист. Это не люди! Геленка!..

Я бежала, ничего не видя: так редко фонари и нет дороги. Сплошные сугробы намело. Зинка бежала за мной. Раз догнала, схватила за рукав, но я ее отшвырнула. Несколько раз я падала и тут же вскакивала и бежала опять. Геленка! Геленка! Ударилась обо что-то, содрала кожу на щеке и опять бежала, бежала. А за мной, не отставая, бежала Зинка. Как же я дала себя провести? Ведь это Зинка на стреме стояла. Ох, Геля!

Я с размаху ударилась о калитку, влетела на крыльцо, в коридор, распахнула дверь, вторую, третью…

Странно, что я еще в саду не услышала звучания рояля. Или в ушах так шумело. Или выключено было все, кроме той части сознания, в которой билось одно, страшное — увидеть Геленку неподвижную, бездыханную. Жива ли она?

Я вбежала, как сумасшедшая, опрокинув что-то на пути. За мной влетела Зинка.

— Тише, вы — шикнул Олежка Кулик.

За ярко освещенным роялем сидела Геленка в белом шерстяном платьице, с распущенными волосами, тонкие руки ее так и носились по клавишам, словно две птицы. А вся Зинкина компания, потрясенная и растроганная, слушала Геленку, присев кто где: Шурка и Олежка у самого рояля на стульях, братья Рыжовы на ступенях лестницы, ведущей на второй этаж, а какой-то длинноногий смазливый парень с выпуклыми зеленоватыми глазами на краешке дивана. Зомби?

Я тоже присела на опрокинутый мною стул, тихонечко поставив его на место.

Зинка осталась стоять в дверях… Я не смотрела на нее: боялась даже взглянуть. Никто на нее не смотрел.

Я не сразу поняла, что именно Геленка играла — в ушах у меня еще стучало, я изнемогала от усталости и потрясения, на щеке горела и кровоточила ссадина, — но, вслушиваясь, я поняла:»Патетическая соната»…

Как они слушали! Даже братья Рыжовы, близнецы, даже Зомби… Шурка был очень бледен. У Олежки как-то странно блестели глаза.

Но Геленка! Только она одна могла придумать такое — безмерную печаль и восторг Бетховена для этих подонков, пришедших испугать ее, быть может, убить или надругаться над нею. Во всяком случае, Зинка хотела именно этого.

Скорбь Бетховена, его мужество, его умение переносить несчастья, все богатство его души, доброй, прекрасной, возвышенной, Геленка передавала своим странным гостям. Звуки то нарастали, гремели, грохотали, как ураган над разбушевавшимся океаном, словно обрушивались скалы, тонули корабли, то стихали до слабого ветерка, колышущего травы, и тогда явственно слышался голос Человека, идущего по трудной дороге вперед и вперед…

Это было чудо! Геленка опустила руки на колени и обернулась.

— Но настал день, когда мир для него обеззвучил, — сказала она, видимо продолжая рассказывать начатое еще до нашего с Зинкой прихода.

— Представьте только, мир умолк для человека, у которого весь смысл жизни был в звуках. Бесшумно билась огромная муха о стекло, бесшумно неслись экипажи по мостовой, люди беззвучно шевелили губами… Он садился к роялю, ударял по клавишам — не было звуков, словно перервали струны.

Нет, были — он слышал их в своем воображении. Сейчас я сыграю вам отрывок… для фортепьяно… из бессмертной его вещи, которую он от начала до конца слышал только в своем воображении. Вся вещь целиком написана для симфонического оркестра, она посвящена Радости.

Вы только представьте себе: мир отказал ему в радости, а он подарил миру радость. Какой невиданно щедрый дар! Слушайте…

Геленка стремительно, так что взметнулись волосы, ударила по клавишам. Высокая деревянная комната наполнилась звуками мощными и мужественными. Светлое чувство охватило всех — и я это видела по лицам, по глазам, даже Зомби был смущен и… растроган, что ли. Всех, но не Зинку. Она была в бешенстве, она задыхалась от ярости, словно в приступе стенокардии. Но даже Зинка не посмела помешать. Зато она дала себе волю, когда Геленка проиграла отрывок.

— Дурачье! Дешевки! Господи, какие же это идиоты!

Целый ушат нецензурных ругательств вылила она на головы своих злополучных приятелей. Они молча слушали, сконфуженно застыв на месте. Первым опомнился Олежка и резко повернулся к Шурке Герасимову. Шурка подошел к Зинке и как-то деловито закатил ей оплеуху. Зинка от неожиданности замолчала. Ведь коноводом-то она считала себя и не привыкла получать оплеухи.

— Слушай, Зинаида, — голос Шурки от гнева перехватило, — заявляю тебе при всех: если ты посмеешь еще тронуть ее, то я… убью тебя сам. Своими руками.

Зинка не шевельнулась. Щека ее сразу вспухла и покраснела. Голубые глаза так потемнели, что казались черными. Я поежилась. Я по-прежнему боялась встретиться с ней взглядом.

В этот насыщенный эмоциями миг пронзительно зазвонил телефон. Геленка, бледная, с трясущимися губами, сняла трубку.

— Да? Ермак? Здравствуйте. Спасибо, все в порядке. У меня тут гости, я им играла. Владя? Тоже здесь. Все хорошо. Будем сейчас чай пить. Спасибо. До свидания.

Она медленно опустила трубку.

— Будем пить чай, ребята. Я сейчас приготовлю.

— Спасибо, нам пора, — мрачно проговорил Шурка, — пошли, ребята. Спасибо, Геленка, за игру… Больше не бойся, никто тебя не посмеет обидеть. До свидания, Владя…

— До свидания, — сказал Олежка и обратился к Геленке: — Мне правда можно прийти с балалайкой?

— Да, приходи обязательно. Я тебя прослушаю. Может, мы вместе сыграем.

Ребята вышли гуськом. Зомби ухмылялся. Его, кажется, очень веселила вся эта история. Последней уходила Зинка…

Я наконец взглянула на нее. И — не подумайте, что я преувеличиваю, — она смотрела на Геленку, смотрела, только и всего, но это было страшно.

Хлопнула дверь. Все ушли. Хлопнула калитка в саду…

Я вышла и заперла дверь на все крючки, засовы и цепочки, которые там были. Затем я обошла всю дачу и всюду заперла ставни — они были внутренние, с хорошими запорами.

А когда вернулась, Гелена сидела на ступеньках лестницы, ведущей на антресоли и второй этаж, и беззвучно плакала, не утирая слезы.

Я крепко обняла ее. Она вся дрожала.

— Они напугали тебя? Прости, что я задержалась.

— Нет, я не испугалась: там же были Олежка и Шурка Герасимов. Они бы не дали меня в обиду. Но, Владя, Владя, ты видела, как она взглянула на меня? Как можно так ненавидеть? Не врага, не фашиста — обыкновенного человека? Не понимаю!..

— Тут уж ничего не поделаешь. Постарайся не думать о ней. Давай чай пить?

Мы пошли на кухню и приготовили чай. Пирогов всяких было предостаточно.

Но даже после горячего чая нас продолжало трясти. Очень болела щека, йода не было. Я просто промыла ранку водой с одеколоном. Опять позвонил Ёрмак. На этот раз к телефону подошла я.

— Владя? Вы уже одни…

— Ох, Ермак! Одни…

— Что это были за гости? Я перечислила «гостей».

— Выкладывайте! — приказал он.

Я выложила со всеми подробностями. Ермак даже присвистнул.

— Я сразу что-то почувствовал… — заметил он. — Голос Геленки звучал слишком напряженно. Вы не боитесь там одни?

— Боимся очень! Я заперла все двери и ставни, но меня трясет до сих пор. Нервы, должно быть, расходились.

— Спроси Геленку, можно ли приехать к вам с ночевкой? Сдерживая ликование, я спросила. Геленка обрадовалась, и мы обе наперебой приглашали его. После чего мы опять пошли на кухню приготовить ужин для Ермака.

Он приехал ровно через час. О таком завершении вечера я и мечтать не смела!

Едва раздевшись, Ермак потребовал новых подробностей.

— За ужином, — улыбнулась ему Геленка.

Мы накрыли стол в угловой комнате на втором этаже — самой уютной. Ситцевые в цветочках занавески, такие же ситцевые чехлы на двух диванах, поставленных под углом друг к другу, простая люстра, в углу телевизор, посредине круглый стол. Мы уставили его всеми закусками, которые только нашли в доме.

Я разливала чай.

— Так я слушаю, Геля — напомнил Ермак.

Он был в том же сером костюме и зеленом свитере. Геленка рассказала очень коротко.

В ожидании моего прихода она сидела за роялем, отделывая вещи, которые готовила к конкурсу. Когда раздался звонок, она решила, что это я, и спокойно открыла. Насколько я ее знаю, она бы отперла и Зинке с ее компанией, непременно бы отперла!

Кроме Шурки Герасимова и Олежки, никто из них даже не поздоровался. Зинка, словно хозяйка, провела их внутрь дома (хотя никогда здесь не была). Они прошли дальше той комнаты, где стоял рояль, но Геленка за ними не пошла. Она. села у рояля на вертящийся стул и ждала, что будет дальше. Тогда они вернулись назад… Геленка посмотрела на Зину, на та избегала ее взгляда.

— Ну, я иду, ребята, — сказала Зинка со смехом — резка и фальшиво прозвучал этот смех.

Зинка исчезла. Хулиганы молча стояли посреди комнаты и смотрели на Геленку во все глаза.

— Садитесь, раз пришли, — пригласила Геленка (они не шевельнулись), — хотите, я сыграю для вас?

Они молчали, словно язык проглотили. Геленка повернулась к ним спиной и стала играть…

— Что вы им исполнили для начала? — усмехнулся Ермак.

— Двенадцатую рапсодию Листа.

Когда Геленка мельком взглянула на хулиганов, они уже сидели кто где и очень внимательно слушали.

…Я представила себе засыпанный снегом дачный поселок: глухие дома с заколоченными окнами, одинокую торжествующую Зинку у дороги (на стреме!), темное беззвездное небо над нею, угрюмый шум сосен, а в деревянной даче профессора Рябинина самый невероятный концерт, который когда-либо давался. Геленка играла, хулиганы слушали. О чем они: думали в этот час?

Ни малейшей скидки не сделала Геленка на их развитие, эмоциональную глухоту. После Листа она стала играть Шостаковича, Прокофьева, сонату Бетховена… Забегая вперед, скажу, что мне потом говорил восхищенный Шурка Герасимов: «Она сидела за роялем такая сосредоточенная, бесстрашная и играла. Эх, как играла!»

А потом влетели мы с Зинкой, и Олежка шикнул на нас: «Тише!»

— Теперь вся группа озорников распадется, — заметил Ермак, когда мы ему все рассказали, — Зина уйдет к Зомби а его сообщникам. И это будет уже преступная группа.

Ермак был встревожен и огорчен. Ему было жаль Зинку.

— Попытаюсь убедить ее, — проговорил он с сомнением.

Я взглянула на Геленку: она, казалось, еле сидела за столом. Не прошел для нее даром этот вечер. У нее даже носик заострился, а щеки залила голубоватая бледность.

— Давайте сегодня больше не говорить на эту тему, — предложила я, вставая. — А ты, Геленка, сейчас ляжешь, и мы будем разговаривать возле тебя.

Несмотря на протесты Геленки (довольно слабые), я уложила ее на один из диванов, укрыла пледом, а мы сели рядом на другом диване.

— Ермак, расскажите что-нибудь, — попросила я. — Можете курить, воздуха здесь много.

Ермак взял руками мою голову и ласково повернул, рассматривая ссадину.

— Болит щека-то?

— Немножечко болит.

— На ветку, что ли, наткнулась?

— Не знаю, на что. Так бежала — думала, сердце разорвется. Но мы решили… Вы расскажете нам что-нибудь?

Ермак как-то непонятно смотрел на меня. Как будто я ему, в общем-то, нравлюсь.

— Если хотите, я расскажу вам о своем лучшем друге, — предложил он, усаживаясь поудобнее.

— Кто он? — оживилась Геленка.

— Океанолог. Александр Дружников. Он сейчас в плавании в Индийском океане. Научно-исследовательское судно «Дельфин». Впервые я увидел Санди еще пятиклассником, когда перешел в новую школу. Он мне очень понравился. И чем больше я его узнавал, тем больше любил его. Мне казалось, что самое большое счастье на земле — быть другом Санди… Но я не мог этого себе позволить… Я не доверял ему, не доверял его родным…

— Почему? — не поняла Геленка. А я даже дыхание затаила.

— Потому что я был мальчик из неблагополучной семьи… У меня… были… трудные родители. Еще в третьем классе я подружился. с одним мальчуганом и очень привязался к нему. Но его родители узнали и запретили ему со мной дружить.

Я очень тяжело пережил это… Вот почему я боялся. Санди тянуло ко мне, а я упорно уходил от него.

Но у Александра славная мать! Настоящий человек! Милая, добрая, веселая, умная, все понимающая — тетя Вика. Так я ее зову. Не знаю, каким чудом она поняла мои опасения и заверила, что мне нечего бояться. Она хотела, чтобы я дружил с ее сыном. Все, чего мне мучительно не хватало в детстве, я получил в их семье: дружбу, искренность, душевное тепло, истинную культуру, высокие чувства, человечность! Счастлив тот, у кого есть такие друзья. А потом мы подросли. И когда со мной случилось несчастье, Санди доказал свою дружбу делом. Он спас мне…

— Жизнь? — подсказала я.

— Нет. Больше, чем жизнь.

— А кто его мама? — тихо спросила я.

— Тетя Вика — медицинская сестра в глазной клинике.

— А отец Александра?

— Он был летчиком, по призванию. Когда его списали на землю по болезни сердца, он очень тяжело пережил это. Однако не пал духом. Пошел работать на судостроительный завод. Он уже года два как умер от инфаркта.

— И теперь его мама одна — когда Санди в плавании?

— Вдвоем, с женой Санди… Он женился на моей сестре Ате.

— У вас есть сестра? — почему-то очень удивилась я.

В тот вечер Ермак долго рассказывал нам о своем детстве в Севастополе, о слепнущей сестре своей Ате, о дружбе с Санди, о его письмах с борта «Дельфина».

В двенадцать часов мы втроем убрали со стола и разошлись по своим комнатам. Я долго не могла уснуть, потому что чувствовала себя очень счастливой: познакомилась с Ермаком, и он очень хорошо ко мне относится — больше мне ничего в жизни не надо.