"Утро. Ветер. Дороги" - читать интересную книгу автора (Мухина-Петринская Валентина Михайловна)

Глава вторая ДАН И ЕГО МАМА

Даниил Добин. Дан, Даня, Данилушка… Непонятное у меня к нему отношение. Все-все, даже он сам, думают, что я в него влюблена. Но я-то знаю, что это совсем не так. Я часто думала об этом. Я люблю в нем личность — неповторимую и ни на кого не похожую. Верю, что для чего-то существует в нем эта яркая индивидуальность.

Какая-нибудь девушка полюбит его за внешние качества и станет его женой. Будет очень грустно, если она не разрешит нам дружить.

Конечно, если бы Дан женился на Геленке, то мы дружили бы по-прежнему: Геленку, кроме музыки, ничто по-настоящему не интересует. Ей даже в голову не пришло бы ревновать к другу. Хорошо, если бы они поженились, но они пока еще не додумались до этого. Геленка всегда и во всем слышит музыку, а Даниил — шум моря.

А когда я полюблю (я уже знаю, какого бы человека я могла полюбить), я буду горько разочарована, если не найду в нем яркой и своеобразной личности.

Ведь я не сказала ему ни слова и видела только однажды. Не слышала его голоса, не знаю, кто он — ни профессии, ни имени. Может, я никогда больше не встречу его — Москва так велика. Но я знаю, что могла бы полюбить только такого человека.

Время от времени кто-нибудь из ребят начинает «ухаживать» за мной, но скоро разочаровывается и, назвав меня недотрогой, находит другую девушку.

— Нечего было и пытаться, — говорят ему в утешение, — всем известно, что Владя безнадежно влюблена в Дана Добина, моряка.

Знали бы они, что я уже полгода ищу в уличных толпах безыменное лицо, виденное однажды.

…Шли выпускные экзамены. Я взяла с собой учебник физики и, позавтракав вместе с папой в шесть утра, отправилась в ботанический сад. Было желтое и розовое утро начала июня. До чего же ярка и свежа была листва, а травы пахли горьковато и пряно, на них еще и роса не просохла. Пустынны влажные песчаные дорожки. Я села на полосатой скамейке и, довольная — так хорошо и никто не мешает, — принялась усердно за физику.

Я прочла страницы две, когда услышала шаги. По аллее медленно шел молодой человек. Мне показалось, что он чем-то огорчен. Чтобы проверить впечатление, я взглянула на него повнимательнее. И — словно отпечатался он в моей памяти навсегда. Никогда так со мною не случалось.

Он не был красив, как, например, Дан: не широкоплеч, не высок. Мне даже показалось вначале, что он ниже среднего роста, но нет, именно среднего. Наверное, чуть выше меня. Худощавый, стройный (наверняка занимается спортом), походка четкая и непринужденная. Одет в серые лавсановые брюки, серую шелковую шведку, на ногах сандалеты.

Вдруг на аллею перед ним выскочила белка. Незнакомец, остановился, пошарил в карманах и, присев на корточки, стал кормить белку хлебом.

Я очень удивилась. Правда, белки в ботаническом саду довольно ручные, но не настолько, чтобы есть прямо из рук. Скормив весь хлеб, он поднялся и пошел дальше. Мы встретились с ним взглядом, и оба невольно улыбнулись — улыбка относилась к белке, которая, позавтракав, деловито побежала по дереву вверх.

Вот тогда я и разглядела его лицо: узкое, с резкими чертами, загорелое. Блестящие каштановые волосы подстрижены чисто и коротко (не так уж коротко, но на фоне патлатых и длинноволосых…), серо-зеленые глаза, лучистые и глубокие, обведенные, как тушью, черными густыми ресницами, смотрели ласково, добро, и все же была в них какая-то настороженность, напряженность.

В тем, как он улыбнулся мне, наблюдавшей за ним и за белочкой, было что-то хорошее, простодушное, по-мальчишески застенчивое и угловатое, и все-таки опять показалось мне: взгляд его не соответствовал ни общему облику, ни улыбке — слишком проницателен и серьезен…

Вот и все. Он прошел мимо, больше я его не видела, но не забыла. Может, и к лучшему, что мы больше не встретились: я бы его полюбила. А он, наверное, нет: было бы слишком чудесное совпадение…

Да и за что он полюбил бы меня? Ни красотой, ни особым умом не отличаюсь. Даже в университет не попала.

Может, он уже и женат. Ему на вид лет двадцать пять. И все-таки он красив. Только красота у него не как у Дана — не броская, ее разглядеть надо, прочувствовать, понять. По-моему, он незаурядный человек…

Ох как глупо, один ведь раз всего и видела…

Передо мной на столе лежат письма Дана и моих одноклассников. Мне многие пишут. У нас был очень дружный класс — наш «Б». Мы еще в девятом классе решили никогда в жизни не терять друг друга из виду, переписываться, помогать в беде, а я должна быть вроде связной.

Дан — не одноклассник. Я была еще в четвертом, когда он появился в седьмом «А»—крепкий, живой, сероглазый мальчишка, насупленный, сердитый, словно не в духе. Я одна знала, что он сын Марии Даниловны Добиной, которая жила этажом ниже, под нами, и когда-то меня частенько нянчила.

В перемену мальчишки полюбопытствовали:

— Ты что, с левой ноги встал, такой сердитый?

— Откуда ты взялся?

Не знаю, что Дан им ответил, но они подрались, и Дан разбил носы им обоим. Один перенес это стоически, другой же плакал и вытирал кровь рукавом школьной формы.

Появилась возмущенная директор школы.

— У нас не дерутся, — сказала она. — Плохо ты начинаешь, Добин.

— Разве у вас одни девчонки? — спросил новичок и снисходительно взглянул на плачущего.

— В нашей школе мальчишки дрались, — пояснил он, — но не ревели и не фискалили. Правда, у нас директор мужчина, и среди учителей тоже были мужчины… А здесь…

— Ты должен попросить у ребят извинения, — потребовала директор.

— Ладно, чего уж там, — добродушно буркнул Добин. — Извините, ребята, я ведь не знал, что вы не умеете драться. Ничего, я вас научу, и тогда, может, вы меня поколотите.

Директор пришла в ужас. А. семиклассник сквозь слезы засмеялся вместе с окружившими их школьниками.

Я была в восторге. И не только я. Все его сразу полюбили.

Даниил Добин научил мальчишек драться. А также не плакать из-за синяков и не жаловаться. Девчонок он не трогал. Только меня догнал как-то на улице и сказал:

— Не смей пялить на меня глаза, пигалица, а то я тебя вздую. Честное слово!

— Разве я пялю? — удивилась я.

— В том-то и дело, — мрачно подтвердил Дан, — ребята уже смеются.

— Ладно, — вздохнула я, — больше не буду.

Мы шли вместе, потому что жили в одном и том же пятиэтажном доме на Щербаковской улице.

— А почему ты… на меня смотришь? — не выдержал он уже на лестнице.

— Сама не знаю; но меня тянет на тебя смотреть… Наверное, потому…

Я запнулась. Даниил ждал. Мы даже остановились на площадке.

— Мне почему-то тебя очень жалко, — наконец выговорила я, чувствуя, что этого говорить не следовало.

Дан густо покраснел и сразу рассвирепел. Он очень вспыльчив. Глаза его из серых стали черными.

— Не смей меня жалеть, а то я не посмотрю, что ты девчонка…

Он так разозлился, что я струхнула.

— Больше не буду, — покорно обещала я.

Когда я первый раз зашла к нему, Дан выскочил со сжатыми кулаками.

— Зачем ты пришла? Разве я тебя звал?

— А я и не к тебе вовсе, я к твоей маме. Спроси Марию Даниловну, она приглашала меня.

Мария Даниловна вышла в переднюю в полосатеньком платье с белым воротничком и манжетами. Никогда не видела ее в халате или непричесанной.

— Правда твоя, Владенька, давно ты что-то у меня не была. Проходи. Сейчас варениками вас накормлю.

Я прошла как-то боком, далеко обходя Дана, чувствуя себя обманщицей, потому что на этот раз пришла как раз из-за него.

Мария Даниловна работала на одном заводе и даже в одном цехе с папой. И меня заносили к ней «на часок», когда я была еще грудным ребенком. Подрастая, я уже сама к ней бегала, чтобы рассказать нехитрые детские новости или показать хорошую книжку.

Мария Даниловна всегда поражала меня своей необыкновенностью, красотой, идущей изнутри, от духовного.

«Самая обыкновенная женщина», — говорила о ней мама, пренебрежительно пожимая плечами. Так я еще в детстве поняла, что на одного и того же человека можно смотреть по-разному и видеть совсем не одно и то же. И еще я поняла, что надо уметь видеть.

А мама не видела очевидного: какие у Марии Даниловны лучистые, веселые, добрые глаза (и у Дана такие же), во всем ее облике что-то девически строгое, какое-то врожденное изящество манер и движений. Вокруг нее, как вокруг фитонцидных растений, всегда царит атмосфера чистоты, добра, чего-то неуловимо прекрасного, светлого и радостного.

Отец мой это чувствовал, мама — нет.

Да, Мария Даниловна была личностью незаурядной, но судьба ее была трудной. Нужда в детстве. Отец, рабочий на стекольном заводе, умер рано. Мать осталась с четырьмя малышами на руках. Маленькая Маша рано поняла, что мать не приспособлена к жизни: слаба, запугана, непрактична, слишком ранима. В тринадцать лет Машенька сама нашла свой путь. Рослая, бойкая, целеустремленная девочка поступила в ФЗУ и довольно скоро овладела профессией. Через год она уже была лучшей штенгелевщицеи в цехе.

Семья впервые после смерти отца стала есть досыта и немного приоделась. Все были так довольны, что у Маши не хватало духа огорчить их. Она рассказывала дома лишь приятное — про успехи, как ее похвалил мастер, о подругах-работницах.

Никогда она так и не рассказала матери, чего ей стоила работа. Как деревенели к концу рабочего дня пальцы, ломило спину, слезились глаза, неудержимо тянуло на воздух.

Однажды Машенька пришла домой очень бледная.

— Ты заболела? — испугалась мать.

— Простыла, наверное, пройдет, — небрежно объяснила Маша.

Ее напоили липовым чаем, уложили в постель. Братишки шепотом переговаривались между собой. Все ходили на цыпочках. А произошло вот что.

Мастер сделал замечание. В монотонном шуме цеха, за работой, требующей большого внимания, она не расслышала, что ей сказали. Оглянувшись, Машенька вопросительно взглянула на мастера и снова наклонилась над станком. Парнишка, работающий рядом, подскочил к ней, толкнул. Машенька метнулась в сторону… Ее длинные косы попали в шкиф трансмиссии, и девочку потащило в машину.

Все присутствующие обомлели от ужаса. Только находчивость настройщика-механика, быстро выключившего мотор, спасла ей жизнь… Это был ее будущий муж Алексей.

Всю ночь ее терзали кошмары. Мелькающие колеса, скользящий, как удав, шкив куда-то тащит, ломает, что-то надвигается, какие-то огромные тяжелые прессы падают на нее. Лишь к утру она уснула спокойно, но тут же мать разбудила ее: «Доченька, родненькая, пора на работу.;.»

Мария Даниловна рассказала мне о многом, что она пережила. Многое о ней рассказывал отец. Никогда она не боялась за себя, не жалела себя. Страшной осенью 1941 года Мария Даниловна и ее муж Алексей Михайлович ушли добровольцами в ряды ополчения. Детей у них не было.

Ее муж погиб под Москвой в жесточайшей схватке с немцами.

Мария Даниловна была в тот час неподалеку. Она сама закрыла мужу глаза и… потащила другого солдата, истекающего кровью, но живого… Шесть часов длился этот бой. Три медицинские сестры были убиты. Маша осталась одна. Ползая от раненого к раненому, выносила их из зоны огня, прятала в воронки.

Когда контратака была отбита, опаленная, потемневшая, осунувшаяся Мария Даниловна пошла за телом мужа.

Он лежал на холме. Глаза его открылись, и он словно смотрел в синее высокое небо.

Вместе в горе и радости. Вместе работали на заводе. Вместе пошли на фронт. И вот… нет его больше. Тела погибших предали земле. Постояли у братской могилы…

Марию Даниловну пули словно не брали. Казалось, осколки снарядов летели не под тем углом, чтоб задеть ее. И год, и второй, и третий на самой линии огня. Скольким раненым она спасла жизнь. И в разведку ходила не раз, когда была в том нужда. На нее можно было положиться во всем.

За моряка Фому Добина она вышла замуж семь лет спустя после войны…

Дану было двенадцать лет, когда погиб в море отец. Он очень тяжело, не по-детски тяжело, пережил смерть отца, которого он по-мальчишески боготворил как моряка, героя, храбреца.