"Островитяния. Том первый" - читать интересную книгу автора (Райт Остин Тэппен)

12 У МОРОВ

Рано утром седьмого мая я отправился в Мильтейн, одевшись, как одеваются для путешествия островитяне, впрочем, прихватив и лучшую часть своего американского гардероба, поскольку хотел предстать перед семьей Моров американцем с ног до головы. Я намеревался проделать путь до Мильтейна как можно скорее и не хотел перегружать свою лошадь, а потому взял еще одну, тех же кровей, что и Фэк, которую подобрал для меня конюший. В дорогу я взял свой дневник, историю Соединенных Штатов и томик бодвинских притч — чтобы попутно шлифовать стиль. Настроение у меня было прекрасное.

Перед лордом Морой я благоговел. Род Дорнов был даже чуть старше, но Дорны ничем особенным не отличались от прочих обитателей Доринга и западных земель. Семейство Моров, наоборот, выделялось в Островитянии богатством, семейными традициями и образом жизни. Они проводили время в царственных развлечениях и принимали гостей, которыми был постоянно полон их дом, как представители европейской знати.

Еще до отъезда я буквально ощущал дух, атмосферу этого семейства. Мне предстояло преодолеть по меньшей мере двести миль. В местах, где я должен был останавливаться, все было готово для меня. Первая стоянка, через пятьдесят миль, намечалась в Камии, где меня ждали на постоялом дворе как гостя лорда Моры. Вторая, через шестьдесят миль, в городе Броум на реке Мэтвин, там меня должен был принять тана по имени Панвин. Следующая стоянка, вновь после шестидесятимильного перегона, находилась уже во владениях лорда Моры, в усадьбе Броум. И наконец, последний участок пути — до Мильтейна. Почти все участки, кроме последнего, были слишком долгими для Фэка, не столь выносливого, как лошади центральных и восточных провинций. К тому же они были намного резвее.

За четыре дня пути ничего особенно нового я не увидел. Камия и Бостия похожи как две капли воды. Оба города окружены бесконечными фермами. Было тепло, и Фэка приходилось слегка поторапливать. По большей части он шел шагом, но иногда я заставлял его переходить на рысцу. Езда верхом стала моей второй натурой. Я вполне мог обдумывать на ходу главы моей истории и даже сочинять целые пассажи. Вечерами или во время долгих привалов я записывал, что успевал. На бумаге всегда получалось хуже, чем в голове, но постоянная умственная сосредоточенность придавала моему путешествию неповторимый характер грезы, перемешанной с реальностью.

К полудню четвертого дня, преодолев очередной подъем дороги, я увидел на расстоянии около мили вздымавшиеся посреди ровного поля серые стены Мильтейна и красную черепицу крыш. Справа у стен города плескались синие воды широкой реки Хейла. За городом виднелись круглая башня с зубчатым верхом и фасад собора с двумя квадратными западными колокольнями, увенчанными низкими пирамидальной формы шпилями.

Как и Доринг, Мильтейн — город уникальный. Оба они стоят на реках, но Доринг расположен на холмистой гряде, а Мильтейн — на плоской луговине у слияния рек Хейл и Мильтейн. Это самый европеизированный из всех городов Островитянии, самый либеральный, где иностранец чувствует себя как дома.

Проехав по лугу под необъятно раскинувшимся небесным сводом, я въехал на подъемный мост и через открытые ворота — в город. Ровно стоящие вдоль улиц дома, в большинстве из белого известняка, крытые красной черепицей, были одинаковы по высоте, а улицы — шире, чем в других островитянских городах. Кривая улочка привела меня к центру города. Я обогнул тяжелый, сложенный из рыже-бурого камня собор — базилику, выстроенную христианскими зодчими в одиннадцатом, а может, двенадцатом веке в доготическом стиле, скорее подавляющую своей тяжеловесной мощью, чем красивую. Затем я свернул на улицу, прямо ведущую к парку Моров, который расположен в юго-восточном конце города и вдается мысом в Хейл. В парке стоит старый городской Капитолий — огромная башня, которую я разглядел еще издалека, и дворец лордов Мора — конечная цель моего путешествия.

Подъезжая к дворцу, я увидел коляску и остановился у дверей в тот момент, когда из коляски выходили мисс Варни и мисс Гилмор.

Мы разошлись по своим комнатам — переодеться к ленчу; основной прием, хоть и неофициальный, должен был состояться в главной усадьбе лорда Моры, в центре огромного поместья, в шести милях вниз по реке. Тем не менее и во дворце Мильтейна нас встречали с почестями.

Моя комната была обставлена по-европейски, и, переодеваясь, я разложил свое американское платье на чиппендейловском[5] кресле. Позже я слышал, что во времена изгнания миссионеров, в 40-е годы, правивший тогда предок лорда Моры приобрел у них многое, чтобы хоть как-то возместить понесенные ими убытки.

Невозможно представить себе более любезных и предупредительных хозяев, чем лорд Мора и его жена Келвина, хотя в манерах ее порой проскальзывало что-то бездумно затверженное. Сам лорд был, бесспорно, великий человек. Все в нем: приятные черты лица, обаяние, которому невозможно было противостоять, открытость и дружелюбие в сочетании с непринужденными манерами — давало почувствовать, что меня действительно рады видеть.

Лорд, его жена и младшая дочь специально приехали из загородной усадьбы, чтобы встретить нас. Кроме нас, в доме были и другие гости, но лорд сразу дал понять, что не смешивает нас с ними, уделяя нам особое внимание.

После ленча в пышно обставленной гостиной мы под руководством лорда Моры осмотрели старую Крепость и взобрались на самый верх башни Мора, которая, я думаю, обязательно должна была получить свои две звездочки в любом бедекере.[6] Она строилась как последнее убежище семьи Моров и их последователей в дни, когда Мильтейн был сильным пограничным укреплением на Востоке. Башня, более древняя, чем крепость, возвышалась над ним; глядя на юг с ее вершины, можно было видеть весь город и ровную зелень лугов, расстилавшихся вокруг на много миль, а к востоку — широкое устье Хейла, с его песчаными отмелями и рябящими синевой рукавами дельты.

Пока мы стояли молча, завороженные открывшимся зрелищем, лорд Мора вкратце рассказал нам о том, что когда-то происходило здесь. Осада Мильтейна в 1066 году (странное совпадение!), вскоре после того, как город был построен, когда глава рода и строитель башни видел, как сарацины опустошают край и огни пожарищ вздымаются повсюду до самого горизонта. Несколько тяжелых осад пережил Мильтейн и при королеве Альвине, когда с этой самой башни Мора видел, как галеры карейнского императора Киликеша впервые предприняли попытку подняться к городу вверх по реке и как затем эскадры островитянских парусных кораблей гнали неприятеля обратно. С тех пор враги попадали на землю Мильтейна только как пленники.

Во мне этот незатейливый рассказ, в котором имена предков рассказчика употреблялись постоянно, как имена близко знакомых людей — бабушек или дедушек, с той лишь разницей, что бабушки и дедушки в данном случае были очевидцами битвы при Гастингсе, — затронул нечто, дремавшее глубоко на дне моей души. В семье Моров, и в семье Дорнов, и в других семьях на Западе это чувство родовой солидарности было так сильно, что отразилось и в языке, в виде двух форм местоимений первого лица множественного числа: одно — «мы», когда говорящий хочет обозначить себя и членов своего рода, и другое — «мы» или «нам», когда он имеет в виду только членов своего семейства. Меня немного удивило, что в этом отношении Мора — такой же островитянин, как Дорны или Сомсы, и я вдруг понял, что, несмотря на огромную разницу в их политических взглядах, они гораздо ближе лорду Море, иногда так походившему на иностранца. И поскольку лорд Мора был человеком проницательным, многое понимавшим без слов, то я решил, что нет смысла молчать, и рассказал ему, как поразило меня это чувство семейного единства, с которым я столкнулся и у Дорнов, и у Сомсов. Лорд загадочно посмотрел на меня, впрочем тут же уловив мою потаенную мысль.

— Мы («мы», относящееся к одной семье), — начал он на островитянском, — считаем себя такими же островитянами, как и они. У нас разные средства, но одна цель.

Хотя я и так чувствовал, что злоупотребляю его вниманием, мне хотелось до конца разрешить все тайно волновавшие меня вопросы. Потом он указал на здание собора и стал рассказывать о судьбе христианства в Островитянии. Глава их рода был воспитан христианским священником и, хотя никогда не исповедовал христианства, по духу был близок к нему. Отвоевав Мильтейн у чернокожих, он дал в нем приют христианским миссионерам.

— Тогда-то и началась вражда между нами и Дорнами, — продолжал он с улыбкой. — Чем дальше, тем больше Моры проникались симпатией к христианам, а лорд Мора Пятый даже был крещен. Миссионеры, как он говорил, ввели в Островитянии алфавит, письменность. И они были иностранцы — стало быть, и у иностранцев многому можно поучиться. Даже отец лорда Дорна того же мнения, хотя, конечно, главное, чему он хотел бы научиться, это как держаться от них подальше.

Скоро мы отправились в усадьбу, куда добирались по реке. Двухмачтовая лодка напоминала яхту. Ее огромные белоснежные паруса и очертания корпуса были изысканнее, чем у грубоватых суденышек с болот Доринга. Ветер дул несильный, и все путешествие заняло около двух часов. Мы сидели в кубрике, расположенном ближе к корме. Я был в неописуемом восторге.

Лодка легко вошла в небольшую бухту и причалила у каменного пирса, за которым начинался ровно подстриженный газон. Дом прятался за деревьями; большинство членов семьи вышло встречать нас. Время года соответствовало середине октября в Америке, а похоже, стояло бабье лето. Трава газонов была еще зеленой, но роскошные, величественные буки и другие деревья, росшие вокруг, пестрели яркими багряными и золотыми красками осенней листвы. То тут, то там сквозили белые стволы берез, их тонкие, темно-красные, уже облетевшие ветви. Два небольших строения из нетесаного камня, с красными черепичными крышами стояли недалеко от берега, в конце дока. За ними разбиты были сады, где пламенели яркие цветы композиты. Собравшиеся нас встречать дополняли пейзаж яркостью своих костюмов; особенно выделялась одна девушка, вся в белом, кроме красных манжет и лацканов с белой лентой.

Усадьба напоминала богатый загородный дом, горделиво скрывающий роскошь и комфорт за простоватой внешностью, — нечто вроде Гористой Пустыни без гор.

Мы сошли на берег; нас представили. Я вновь увидел молодого Эрна, помогавшего мне когда-то подыскивать квартиру, и его мать — как оказалось, из рода Сомсов, что несколько удивило меня; ведь Сомсы твердо стояли за Дорнов, в то время как Эрны были сторонниками Моров. Она также приходилась теткой молодому Сомсу, с которым мы копали канаву в Лорийском лесу. Очевидно, разница политических убеждений вовсе не мешала семействам родниться между собой. Кроме них нас встречали младшая сестра Эрна, девушка лет двадцати с небольшим; лорд Роббан из Альбана, мужчина сорока шести — сорока семи лет, с женой; Дэлан и его жена Эннинга, пожилая пара; Морана — девушка в белом, старшая дочь лорда Моры, Морана Эттера, то есть «третья», и ее сестра Морана Некка; Мора Атт, второй сын лорда Моры; и наконец, далеко не в последних рядах, двое моих немецких «друзей» — господин фон Штоппель и господин Майер, возглавлявшие пешую группу на перевале. Потом, уже в доме, нас встретили дядя лорда Моры, старик уже за восемьдесят, Морана, его сестра, и Бодерина — жена брата лорда Моры, генерала; и, кроме того, множество детей.

Оказаться одному среди такого многочисленного и незнакомого общества, пусть и дружелюбно настроенного, и держаться при этом непринужденно — было нелегко.

— Это не лучше, чем домашняя вечеринка в Англии, — сказала мисс Варни, — только что больше родственников.

Тем не менее, когда пришло время ложиться, я успел пообщаться со всеми, и кажется, достойно.

Старшая дочь лорда Моры была писаная красавица. Сходство детей с отцом ошеломляло. Все они были высокие, прекрасно сложенные, с аристократической соразмерностью всех членов, с тонкими чертами лица, одухотворенными, горделивыми, полными скрытого огня, с пышными каштановыми волосами, и глаза у них были синие, кроме старшей Мораны, унаследовавшей от матери темно-карие. Все в ней, казалось, говорило: «Я — существо редкое, особое, добиться меня нелегко, и если я буду принадлежать кому-то, то уж, конечно, не простому смертному». Она напомнила мне кое-кого из моих знакомых американских барышень, однако без их жесткой самоуверенности и рассудочности. Словом, это была будущая леди высшего света.

Какие бы симпатии ни питал лорд Мора к Европе, в обращении с гостями он был столь же европеец, сколько островитянин, — иными словами, не прерывал своих обычных дел, в которых иногда не возбранялось участвовать и гостям. В то же время он предоставлял их самим себе, как только замечал, что их интересует нечто свое. Никаких специальных развлечений намечено не было. При этом и сам лорд, и его жена, сыновья и дочери постоянно, но деликатно и ненавязчиво заботились о нас, и я ни на минуту не чувствовал, что про меня забыли.

Милях в пятнадцати за рекой, в провинции Дин, начиналась холмистая, поросшая густым лесом местность, носившая название Йовел. Туда-то и было решено отправиться на пикник. Мы должны были переправиться через реку на пароме, а потом, верхами, подняться по изрезанным склонам холмов.

За ужином накануне, когда планы пикника оживленно обсуждались, Морана Эттера, сидевшая за два места от меня, предложила мне выехать на Фэке. Таким образом, хоть я и выеду чуть раньше остальных, а вернусь чуть позже, Фэк сможет вволю насладиться привычными холмистыми дорогами. Потом Морана спросила насчет моей вьючной лошади: она ведь той же породы, что и Фэк? Она объезжена? Я сказал, что лошадь объезжена, и с замиранием решился спросить, не захочет ли Морана отправиться со мной. Девушка согласилась без колебаний.

Мы выехали примерно за час до остальной партии. Лошадей переправили ночью. Мы с Мораной сели в небольшой ялик и отчалили.

Река была шириной почти в полмили, с узкими песчаными отмелями, которых приходилось остерегаться. Дул свежий ветер, гоняя по светло-синей поверхности воды легкую рябь. В воздухе чувствовалась осень. Моран сказала, что ночью были даже заморозки. Причалив в небольшой бухте и привязав ялик к дереву, мы по узкой тропе направились к фермерскому дому, где нас ждали лошади. Морана была в длиннополой куртке из мягкой материи и в мужских бриджах, причем носила их так непринужденно, что я, не привыкший видеть девушек в подобных нарядах, воспринимал это как нечто вполне естественное. Она была такой изящной и стройной, что костюм лишь подчеркивал простые, воздушные очертания ее фигуры.

Потом мы заспорили, кому ехать на Фэке, как на лучшей лошади, и наконец решили, что поедем по очереди, причем Морана с улыбкой сказала, что предпочитает вьючную лошадь, — пусть ей будет не так обидно. Стали тянуть жребий. Я как сейчас помню ее узкую, тонкую, загорелую руку с двумя зажатыми в ней травинками. Моране досталась вьючная лошадь.

Девушка ехала впереди, я — сзади. Показалось яркое солнце, быстро прогревшее воздух. Мы ехали не спеша в разлитой кругом отрадной тишине, поросшими травой дорогами, между каменных изгородей, пастбищ, по очереди открывая и закрывая ворота и калитки: на этом настояла Морана, сказав, что в подобных поездках островитянки больше любят сами делать то, что им под силу, хотя с моей стороны очень любезно стараться выполнить всю работу за нее. Скоро мы выехали на большую дорогу, идущую вдоль реки Йовел — по сути, ручья, а не реки, впрочем с сильным течением; то стремительный, то разливающийся сонными заводями поток, из тех, что так нравятся любителям уженья форели.

Так ехали мы дальше, через равные промежутки времени по знаку Мораны обмениваясь лошадьми, испытывая удовольствие от молчаливого присутствия друг друга, и я уже не переживал из-за того, что говорить нам почти не о чем. И в самом деле, Морана, как и многие другие островитянки, словно налагала на меня печать молчания. Честь нарушить молчание предоставлялась мне только тогда, когда я действительно хотел сказать что-то значительное.

Однако когда мы пересекли Главную дорогу, идущую на юг, через Дин и Герн в далекий Ардан-ин-Сторн, и дорога стала мало-помалу подниматься, ручей еще громче зажурчал слева, а леса, большей частью буковые, стали гуще, Морана, подстроившись, поехала рядом и сама завела разговор. Это был один из тех разговоров, когда время течет незаметно, но след от них надолго сохраняется в душе каждого из собеседников, не обязательно друзей, поскольку люди эти могут оставаться чужими, но такие беседы дают каждому как бы ключ от чужой души и память о том, что когда-то души их звучали созвучно. Впрочем, толковали мы в основном о пустяках. Моране удалось расшевелить меня, и я говорил больше, чем она, — с внезапно охватившей меня болезненной жаждой всему найти точные слова, избежать какой бы то ни было претензии, позы, неискренности, раскрыть свои чувства в их наготе. Интерес Мораны льстил мне. Я рассказал о том, как очутился в Островитянии, о Гарварде и о Дорне, о своей поездке на Запад, и словно желая отплатить мне откровенностью за откровенность, раскрыть сходную часть своего существа, Морана рассказала, что ни сама она, ни ее отец, ни братья, ни сестры никогда не выезжали из Островитянии, что отец и мать очень хотели, чтобы она съездила в Англию, но она отказалась (не объяснив мне, почему). Упомянув о Дорнах, она сказала, что однажды была у них в гостях и они как-то раз навещали Моров.

Солнечные пятна лежали на дороге. Йовел журчал и всплескивал рядом, и внезапно образ Дорны ожег меня, восстав из глубины, где он мог на время затаиться, но где пребывал всегда.

Дорога становилась все круче, местность — гористей, и, свернув за поворот, мы выехали на лужайку. Над нами уходили в небо известняковые скалы, яркие на фоне бледного неба. Зелень, увенчивавшая их плоские вершины, испещрившая склоны, переливалась на солнце.

Фэк ускорил рысцу; вьючная лошадь не отставала.

— Вряд ли они теперь нас догонят, — сказала Морана с нескрываемым торжеством.

Мы доехали до последней фермы. Дорога здесь, становясь извилистой узкой тропой, уходила в горы. Пришла очередь Мораны пересаживаться на Фэка, что она проделала неохотно.

Виды по бокам и снизу постоянно менялись. Мне казалось, что мы поднимаемся со сверхъестественной быстротой. Морана ехала впереди: когда впереди шел Фэк, вьючная лошадь начинала чересчур горячиться.

Тропа вилась между скал. Подъем был несколько утомительным, но совершенно безобидным для человека, уже путешествовавшего по Фрайсу.

Дин, блестевший на солнце Хейл и Мильтейн стелились внизу ровной, плоской картой, овеянные дымкой и мягкими тенями. Да, это было настоящее бабье лето, и солнце, бившее в скалы, заставляло их вспыхивать белизной.

Внезапно Морана гибким движением развернулась в седле и указала рукой вдаль. Взглянув вниз крутого склона (такого крутого, что у меня на мгновенье закружилась голова), я увидел пропорционально уменьшенных в размерах остальных участников пикника, один за другим выезжавших из леса. Первым ехал мужчина (молодой Эрн), за ним белым пятном — слишком белым и воздушным для всадника — появилась, скорее всего, мисс Варни, за ней — тут ошибиться было трудно — грузная фигура герра Штоппеля, потом — две женщины, мальчик и двое всадников, ехавших рядом, затем вьючные лошади, и завершали процессию двое мужчин. Глядя сверху на бокастые очертания лошадиных туловищ, казалось, что животные двигаются плотно прижавшись к земле; наконец мы увидели крошечные, тонко вырезанные черты белых лиц, обращенных в нашу сторону; слабый звук голоса долетел снизу. Я пришпорил вьючную лошадь, чтобы поравняться с Мораной, спокойно ехавшей впереди на весело выступавшем Фэке.

Утро было в разгаре; высоко стоявшее солнце стало припекать. Меня одолела дремота. После очередного поворота снова открылась дорога внизу, и мы увидели своих товарищей: все до одного спешившись, они с трудом одолевали крутизну, идя впереди своих лошадей. Наши же лошадки бежали по-прежнему резво, несмотря на жару.

Морана попридержала лошадь. Теперь мы ехали рядом, и оба, как мне показалось, были несколько встревожены: как остальные? Уж не слишком ли они переусердствовали, стараясь догнать нас, ведь теперь им пришлось вести выдохшихся лошадей. Возглавлял шествие молодой Эрн. Морана сказала, что в нем есть азартная жилка.

Не сговариваясь, мы высказали одну и тут же мысль — не стоит ли нам подождать. Иначе они слишком устанут, сказала Морана. На самом же деле ей не хотелось ждать, в ней тоже была заложена скрытая азартность, которой поддался и я, гордясь своими лошадьми, чей час наконец настал — ведь здесь они были как дома.

Если уж ждать, решили мы, то в тени; проехав еще немного вперед, мы привязали лошадей в кустах, а сами сели на узкой полоске густой тени. Только теперь я почувствовал в полной мере, как жарко. Воздух застыл. Я был весь в горячей испарине, кровь стучала в висках, и одежда липла к телу.

Морана откинулась, сложив руки за головой, слабая улыбка блуждала по губам. Она молчала, и взгляд был отрешенно безмятежным.

Мы ждали. Время шло. Ветерок мягко овевал нас, впрочем не принося прохлады. Морана замерла совершенно неподвижно. За полчаса она разве что один раз моргнула. И ни разу не взглянула на меня. Грудь ее ровно вздымалась и опадала. Она полулежала, расслабившись и настолько безвольно, словно желая горделиво подчеркнуть свою женскую хрупкую привлекательность. Мысли, чувства мои были в смятении. Если бы кому-нибудь случилось пробыть достаточно долго наедине с симпатичной, и даже весьма симпатичной женщиной, смог ли бы он воспротивиться тому, чтобы рано или поздно почувствовать, как мягко и тепло пробуждается в нем мужское начало, даже вопреки его воле?

Бесстрастное спокойствие Мораны гипнотизировало меня. И, словно в гипнотическом трансе — на грани яви и сна, не способный окончательно пробудиться, — я увидел молодого Эрна, с улыбкой на раскрасневшемся потном лице ведущего за повод свою лошадь; за ним показалась мисс Варни, тоже вся пунцовая, а за ней герр Штоппель, Морана Некка, Эрна, молодой Дэлан, Роббан и Келвина; за ними — три вьючные лошади и наконец, к моему великому удивлению, немец Майер и сам лорд Мора.

Мисс Варни выглядела на редкость привлекательно, во всем блеске своей женственности, которую подчеркивали сидящие в обтяжку бриджи из плотной ткани, высокие, до блеска начищенные верховые сапоги, белая шелковая блузка и белый тропический шлем. Мужской покрой ее костюма лишь оттенял крепкую упругость фигуры; маленькие руки и ноги казались еще тоньше в мужских сапогах и перчатках; мягкие пряди волос выбивались из-под шлема, падая на разгоряченное, сердитое маленькое лицо. И, подойдя ближе, я не мог не почувствовать исходящего от ее влажной кожи приятного запаха.

Впрочем, мне тоже было очень жарко, а долгое сидение в полной неподвижности нагнало дремоту. Тем не менее я испытал занятное чувство облегчения от встречи. Морана, ее отец и я быстро все уладили. Мисс Варни усадили на Фэка, Келвину — на мою вьючную лошадь, и мы двинулись дальше пешком, за исключением барышень, герра Майера и молодого Эрна, чья лошадь, даже на мой ненаметанный глаз, держалась отлично и еще долго поднималась по склону, выдерживая вес хозяина. Остальные явно выбились из сил, шкуры их лоснились от пота.

Довольно сухо меня поблагодарив, мисс Варни села на Фэка и двинулась вслед за Эрном. Я взял под уздцы ее лошадь, неожиданно оказавшись во главе процессии.

Глядя сзади на Фэка и на оседлавшую его мисс Варни, глядя на его маленькие ноги, мускулистый круп и бока, напружинившиеся и дышащие силой, в явном намерении не уступать шедшей впереди длинноногой и сильной вороной лошади, я испытывал чувство неподдельной гордости.

Вести лошадь, собственно, и не было особой нужды, так как путь был простой. Я не останавливался оглянуться, иначе мог бы загородить дорогу. Эрн и мисс Варни скоро исчезли из виду. Мы достигли подножия скалы, здесь тропа становилась прихотливее: с одной стороны шла каменная стена, с другой — обрыв, но головокружительной опасности не чувствовалось. Долина внизу была почти не видна, скрытая бледным мерцанием. Но какой бы пейзаж ни открывался кругом, жарко было или холодно — мне было хорошо. Я был рад тому, что не еду, а иду, рад, что чувствую тепло своих мышц.

Не знаю, сколько прошло времени. Мы поднимались вдоль внешней стороны скалы, тропа шла по ее выступу и несколько раз то поворачивала обратно, то вновь вела вперед.

Взглянув вверх, я увидел острую вершину и на ней, на фоне неба, три движущиеся фигурки, одну в белом. Они махали нам, пока мы медленно поднимались, ведя за собой лошадей. Я решил, что Эрн и мисс Варни повстречали еще кого-то. По-прежнему идя впереди, я оглянулся на следовавший за мной караван, мельком отметив, что Келвина, ехавшая на моей вьючной лошади, ведет еще одну. Последним ехал герр Майер, низко надвинув фетровую шляпу, и о чем-то беседовал с лордом Морой. Лорд, легко, пружинисто раскачиваясь, шел рядом со своей лошадью. При взгляде на него я почувствовал дрожь волнения: мне было приятно, что он так запросто предложил мне поехать на пикник в тесной компании своих друзей и знакомых, что он спрашивал у меня разрешения одолжить мою лошадь для мисс Варни и доверил мне вести караван.

Когда я снова взглянул вперед, то, к изумлению своему, увидел, что третьей в ожидавшей нас группе была Морана. Герр Штоппель громким, басистым голосом удивленно поинтересовался у Мораны Некки, как ее сестра смогла обогнать нас. Некка долго делала вид, что не слышит вопроса, пока наконец дотошный немец не выудил у нее ответа, впрочем довольно уклончивого.

— Тот, кто идет пешком, может срезать путь. Здесь есть тропинки. Исла Келвина взяла у Мораны лошадь.

Скоро все мы оказались на вершине и привязали лошадей в тени. Лорд Мора, лорд Роббан, Эрн и я присматривали за ними, пока женщины доставали провизию, а герр Штоппель и герр Майер любовались открывшимся видом.

После завтрака лорд Мора рассказал о том, как в 1305 году Мильтейн был взят и «мы» бежали в эти горы, где какое-то время скрывались в известняковых пещерах.

— Морана, — сказал он, с улыбкой взглянув на дочь, — должно быть, и прошла через них, чтобы срезать путь.

Морана кивнула.

— Почему-то, — продолжал лорд, — она никому не хочет их показывать.

Герр Штоппель, расположившийся полулежа, посмотрел на девушку.

— Уж не боитесь ли вы, Ислата Морана, — сказал он по-островитянски с сильным немецким акцентом, — что они еще могут понадобиться?

Темные глаза Мораны сверкнули.

— Совсем не боюсь. Просто не хочу, чтобы кто-нибудь еще знал.

Вопрос был с подвохом, но Морана не поддалась на уловку. На самом деле герр Штоппель имел в виду не то, что Морана боится показать пещеры, а какое-то определенное событие.

И снова мне вспомнились рассказы Наттаны о ее страхах, и я мог лишь гадать, что в действительности чувствует Морана, но мои размышления были прерваны словами герра Штоппеля.

— Интересно, — сказал немец, обращаясь к лорду Море, — увидеть пример атавистических страхов, сохранившихся через шестьсот лет. Уж наверное, вы рассказывали вашей дочери эти истории, когда она была ребенком.

В голосе Штоппеля сквозила легкая ирония. Мне показалось, его задело, что Морана не захотела показать ему пещеры.

Солнце клонилось к западу, поднялся ветерок. Похоже, он дул с открытых пространств севера, и на наших глазах свершилось чудо. Дымка, опаловой влагой скрывавшая долины Дина и Мильтейна, растаяла. Сам город Мильтейн, окружающие его луга стали видны рельефно и отчетливо, а сверкающие притоки Хейла серебряными нитями протянулись по этому зеленому ковру, испещренному белыми пятнышками — фермами; но прекраснее всего — настолько, что захватывало дух, — был протянувшийся на северо-западе Большой хребет с бело-розовыми снежными полями. Штоппель громогласно выражал свое восхищение.

Но пора было возвращаться.

Тем же вечером между лордом Морой и мной состоялось нечто вроде политической дискуссии. Я спросил, не сможет ли он уделить мне какое-то время; он был очень любезен и провел меня в библиотеку, уставленную рядами книг на самых разных языках. Горел камин, и я, утомленный сначала дневной жарой, а потом вечерним холодом, был рад его теплу.

Я рассказал лорду о Дженнингсе и поделился планами о «Плавучей выставке». Это означало, конечно, что в Островитянию придется завезти иностранные товары, но не для продажи. Я изложил полную и тщательно аргументированную программу, а под конец, желая спровоцировать собеседника на прогноз, заметил, что, если Островитяния по-прежнему останется закрытой страной, все усилия пропадут даром. Но лорд не спешил делать прогнозы и, в свою очередь, задал мне несколько возникших у него по ходу дела вопросов. Мы проговорили долго. Сама идея понравилась лорду, но, по его словам, ее нельзя было решить вот так, сразу. Он понимал, что мы не хотим, чтобы наше предприятие получило огласку, чтобы другие страны не предприняли подобного или даже опередили нас. Он обещал дать окончательный ответ к середине июня и сказал, что думает, ответ будет положительным, хотя нынешние законы экспорта и импорта подобного рода, по его мнению, для образцов «Плавучей выставки» могут сделать исключение.

— Но разве существующий закон не позволяет сделать подарок? — спросил я, вспомнив вдруг о луковицах, обещанных Дорне. — Я хотел бы послать своей тете семена некоторых островитянских садовых цветов. Разве я не могу этого сделать? И разве нельзя ввозить в Островитянию луковицы и семена?

— Нельзя, — ответил лорд, — поскольку законом запрещен любой ввоз и вывоз, за исключением книг и тому подобного. Подарки также запрещены. Впрочем, пошлите вашей тете семена, и не будем больше говорить на эту тему. Если же вы получите семена и луковицы для подарка из дому, не уничтожайте их, но и не высаживайте, пока университетская комиссия не обследует их на предмет возможных заболеваний. А мы сделаем вид, что ничего не произошло.

Лицо мое залил жаркий румянец. Лорд разгадал мои скрытые мысли. Его проницательность, близкая к ясновидению, относительно семян и луковиц, трепетом отозвалась в каждом моем нерве, и мне вдруг захотелось открыться этому человеку, рассказать ему обо всех своих тревогах и печалях… Его магнетическое обаяние как бы снимало разницу в возрасте, положении, национальности. Я физически ощущал это. Но я не сказал ему ни слова о себе и вместо этого принялся говорить о том, как восхищен всем, что здесь увидел, радушием хозяев, но, как ни жаль, через пару дней мне придется покинуть их. Лорд не слишком настойчиво, но все же попросил меня остаться подольше, как бы давая понять, что я для него не просто гость.

После небольшой паузы он спросил, собираюсь ли я ехать прямо в Город. Я рассказал ему о своих планах и «горящих» делах. Упоминание об «Истории Америки» на островитянском, казалось, особенно заинтересовало его. Он задал несколько вопросов и очень деликатно предложил свою помощь. Далеко ли я успел продвинуться? Неожиданно для себя я сказал, что хочу показать ему уже написанное, и лорд выразил искреннее удовольствие.

Я принес свои рукописи и заметки и, оставив лорда за их чтением, отправился спать.

Вскоре после завтрака лорд спросил, не разрешу ли я показать мою рукопись старшей дочери, чтобы узнать, насколько ее, типичную островитянку, к тому же никогда не выезжавшую из страны, могут заинтересовать сведения о загранице. Мне было приятно, что Морана прочтет написанное мною. Лорд весьма и весьма похвалил мое знание островитянского и спросил, не буду ли я против, если они с дочерью сделают несколько предложений и замечаний.

Днем пошел дождь, несильный, но частый, мелко моросящий. Теперь я мог заняться дневником, написать несколько писем. Я прошел к себе в комнату и заперся. Примерно через полчаса в дверь постучали. Это была Морана. Я не знал, удобно ли просить ее войти или нет, но она сама разрешила эту проблему этикета, спросив, можно ли ей войти.

Войдя, она села, закинула ногу на ногу и обхватила колено, сплетя пальцы сильных, красивых рук. Ребяческая пухлость пальцев в сочетании с тонкой, свежей кожей производила очаровательное впечатление. Девушке было двадцать два года, и все же она казалась мне старше меня.

Перемежая свою речь улыбками, Морана сказала, что идет дождь, а поскольку я уезжаю так скоро, а завтра, возможно, все снова соберутся на прогулку, то поговорить со мной вряд ли еще удастся; что у нее ко мне долгий разговор и, может быть, я не откажусь выйти прогуляться: в доме слишком много народу и ей надоело сидеть в четырех стенах, — может быть, и я не прочь проветриться.

Когда мы вышли, было уже почти совсем темно. По низкому небу плыли серые тучи, и лица наши скоро стали холодными и мокрыми от дождя. На мне был мой островитянский плащ и сапоги, а на голове американская фетровая шляпа — нелепое сочетание, но Морана упросила меня не стесняться, лишь бы мне было удобно. Я рассказал, что в Америке люди, которым вменяется в обязанность носить специальную форму, — почтальоны, машинисты, кондукторы и прочие, — придя домой, спешат сменить форменный наряд на что-нибудь обычное, домашнее, чтобы отделаться от клейма униформы. Это позабавило Морану, которая шла впереди, словно и не замечая дождя.

Собственно, она хотела поговорить со мной о моей рукописи. Высокая, стройная, изящная фигура Мораны, закутанная в плащ, который раздувал ветер, налетая порывами со всех сторон, ее немного склоненный вперед, стремительный, юный, почти детский, омытый дождем, безмятежный, участливый и царственный профиль, слившиеся в сумерках деревья, луга, почти черная бурлящая река и низкое небо — все это создавало ощущение крылатого, неудержимо стремящегося времени. Разговор двух стран — происходящий в лицах, поскольку каждый то и дело приводил примеры из личной жизни, — был захватывающе интересным. Около двух миль мы шли вдоль самой воды, сплошь покрытой дождевыми кругами, и все больше сливавшиеся в одно целое в густевшей тьме луга, река, ветер, дождь создавали то особое ощущение одиночества и брошенности, затерянности в безмерном пространстве, которое возникает, когда идешь узкой прибрежной полосой, а все, что там, на земле, скрыто от взгляда рядами дюн или скал. Чайки кружили над водой. Судно, вспенивая воду, прошло под всеми парусами вверх по течению. Я не знал, куда мы направляемся, но определенная цель у нас была — домик на краю утеса, футах в двадцати над рекой, укрытый плотно обступившей его дубовой рощицей.

Морана, не сбавляя шага, подошла к дому и коленом толкнула незапертую, но разбухшую от сырости дверь. Камин, два располагающих к отдыху кресла, койка, стол и небольшой шкаф. Морана изящным движением сбросила плащ и улыбкой предложила мне сделать то же. Мы повесили плащ на крюк, и Морана, нагнувшись, стала разводить огонь, решительно отклонив мою помощь. Когда огонь, разгоревшись, запылал в камине, девушка достала из шкафчика слегка зачерствевшие ореховые кексы, бутылку легкого, прозрачного вина, а из складок плаща — мою рукопись. Усевшись в кресла, мы стали просматривать ее страница за страницей, особо обращая внимание на вписанные тонким почерком предложения и пометки отца Мораны и ее самой.

Дверь за нашими креслами была открыта в темно-синий мир дождя, туч, деревьев и берега, о который бились волны. Камин был затоплен не столько чтобы согреть домик, а скорее, чтобы высушить нашу одежду.

У Дорны был свой укромный уголок — мельница, у Мораны — этот домик, место, где можно было побыть одному, вполне уютное убежище. Я не был внутри мельницы, но теперь не сомневался, что и там стояли два кресла и было место, где Дорна могла бы прилечь, задумавшись, подложив руки под свою круглую голову. Слушая ритмичное поскрипыванье мельничных крыльев, она вдыхала соленый воздух болот и, закрыв глаза, живо чувствовала неизмеримость времени, как бы перевоплощаясь то в одного, то в другого из своих предков, живших сотни лет назад.

Морана отнеслась к рукописи доброжелательно, однако придирчиво. Я услышал от нее больше замечаний и предложений, чем похвал, и все они были для меня открытием; к тому же она никогда не критиковала те места, где я сам мог улучшить текст.

И по мере того, как мы говорили и даже иногда спорили, я все сильнее и сильнее ощущал национальную природу ее характера. Даже будучи дочерью человека современных взглядов, повидавшего свет, и сама много общавшаяся с иностранцами, Морана стала в моем восприятии такой же, как Дорна, и я почувствовал прилив любви к ней — любви не алчной и требовательной, а той, что, когда кризис позади, становится основой глубокой и долгой привязанности. Встреть я ее первой, быть может, она стала бы моей островитянской возлюбленной, а Дорна — другом, ведь судьба определила мне найти любовь в этой прекрасной, вечно ускользающей стране. И я задумался над тем, действительно ли это была любовь — такая, какую я испытывал там, дома. Быть может, это их красота так больно ранила меня и я путал боль с любовью?

Наконец все было сказано, и Морана, вручив мне рукопись с замечаниями — своими и отца, — сделала то же, что, мне представлялось, делала Дорна: сложила руки за головой, округлые очертания которой лишь подчеркивал глянец волос и кожи, и улыбнулась мне дружеской, незабываемой милой улыбкой.

Взгляд ее стал отрешенным, и в домике надолго воцарилась зачарованная тишина, нарушенная лишь однажды, когда Морана кончиком сапога расшевелила огонь в камине. Становилось все темнее, дождь барабанил по крыше. Я слегка развернул свое кресло: слишком велико было напряжение — вот так, молча, сидеть, глядя друг на друга, — при этом стараясь двигаться как можно тише, чтобы не потревожить девушку. Теперь кресло мое было повернуто к открытой двери.

Ясный, спокойный и нежный голос Мораны нарушил тишину.

— Вы похожи на нас тем, что иногда испытываете желание помолчать.

Я был благодарен девушке, подметившей сходство, а не различие, но я не мог выразить этого словами, вспоминая, что сказали мне в свое время Дорна и Наттана. Я только кивнул, и вновь воцарилась тишина. И все же я не был островитянином, потому что во время таких пауз мне больше хотелось найти новую тему и продолжить разговор, чем наслаждаться обоюдным молчанием…

— Пожалуй, нам пора, — сказала Морана.

Мы шли берегом, ветер и дождь хлестали в спину. Морана завернулась в плащ, складки которого вздымались и опадали, как крылья. Расправив плащ, она сказала: «Вот мой парус». Я отвлекся мыслями и уже не мог воспринимать Морану иначе, как парящий рядом пленительный призрак.

И все же она оказалась сильнее меня. Я должен был отблагодарить ее за все, что она для меня сделала, и в виде благодарности, сам увлекшись, стал рассказывать ей о том, какой она мне видится. Я рассказывал о том, что у нас, в Америке, детей воспитывают на сказках о благородных принцессах, живущих в далеких странах, так что «принцесса» для нас — это верх доброты, учтивости и обаяния, самая прекрасная из женщин, и что, мне кажется, я наконец встретил настоящую принцессу.

— Я немного знаю ваши сказки, — ответила Морана, — и, боюсь, вы переоцениваете меня. И все же мне будет очень приятно вспомнить об этом, Ланг. А теперь послушайте, какая я на самом деле. Я — плохая дочь своего отца, которая всегда убегала из школы, всегда пряталась, когда приезжали иностранцы; понимая, что идеи отца и его политика верны, я всегда боялась их, и во мне — крушение его надежд.

Она снова предложила помочь мне с моей рукописью, и мы условились, что я пошлю ее ей. Потом добавила, что отца очень заинтересовала моя работа, но он слишком занят и поэтому попросил ее помочь мне по мере сил.

Теперь и у меня появился шанс сказать ей комплимент, и я воскликнул:

— Если уж он так заинтересовался моей работой, то вряд ли стал бы просить вас помочь мне, считай он, что вы — крушение его надежд!

Морана от души рассмеялась, а немного погодя сказала, что отец всегда великодушно дает ей шанс исправиться.

Итак, мы расстались добрыми друзьями, рассчитывая продолжить нашу дружбу, скрепленную общим делом.