"Островитяния. Том первый" - читать интересную книгу автора (Райт Остин Тэппен)

10 ВОЗВРАЩЕНИЕ НА ОСТРОВ

Сон не шел. Дорна лежала тихо, не шевелясь, и, похоже, уснула. Совсем рядом вода мягко плескалась в обшивку борта, потом затихала, и снова раздавался тихий неравномерный плеск. Единственный звук, нарушавший жуткую, мертвенную тишину, непроглядную тьму ночи. «Болотная Утка» была хрупким, но верным убежищем, защитой от страшной ночной бездны. И теплые, с мягким ворсом одеяла делали жесткую койку не такой неуютной.

Дорна спала совсем рядом со мной! Когда-то я грезил о подобных приключениях. Теперь все происходило на самом деле, но казалось таким невероятным, что снова больше походило на грезу. В снах же царила идеальная гармония; обычно, как и сейчас, я выступал в роли благородного героя. Спать в одной комнате с девушкой — этого было уже вполне достаточно. Присутствие девушки — целиком в моей власти — было сладостно, но она могла довериться мне, и ничто ей не грозило. Дорне сейчас тоже ничто не грозило, однако, это зависело от нее самой не меньше, чем от меня. Впрочем, другой на моем месте, пожалуй…

Наконец веки мои стали тяжелеть, мысли дремотно путались. Как прав был Дорн, остерегая меня влюбляться в островитянок. Все, что так привлекало меня в них, было мне, в общем, знакомо, но, помимо привычного обаяния, они несли смятение, боль, заставляли заглянуть в немыслимые глубины… И вот я рядом с одной из них… Но почему, почему — если она хотела, чтобы я внял ее предупреждениям, — почему она взяла меня с собой в такую дальнюю поездку, где мы постоянно были рядом, а теперь даже спали в одной каюте?

Она и без того уже была такой красивой, такой любимой; она обжигала и мучила меня своей красотой. И все же… Любимая, милая, обворожительная… Я чувствовал, что засыпаю. Мягкое тепло одеял и покой…

Я открыл глаза и увидел, что лежу чуть не уткнувшись лицом в доски борта. Сна как не бывало. Настал день, и яркий солнечный свет проникал в каюту. Наверху слышался резвый топот босых ног по палубе… Дорна! Должно быть, она уже поднялась, подумал я и сел на койке, торопясь поскорее одеться, но тут увидел у другого борта, глубоко зарывшуюся в подушку и почти скрытую разметавшимися, отливающими темным блеском волосами знакомую голову. Тело Дорны мягко обрисовывалось под одеялами, неподвижное, скованное сном, такое беззащитное и безвольное, что я поспешил отвести глаза. Стараясь двигаться тише, чтобы не разбудить девушку, я прошел в каюту, где оставил свои вещи, и быстро оделся.

Утренняя прохлада и свежесть! Сквозь истончившийся туман просвечивало голубое небо. Влажная белесая пелена, окутавшая лодку, была пронизана сияющим светом, и болотистый берег, густо-зеленый, стал виден футов на шестьдесят. Большая собака, поджав хвост, вприпрыжку бегала по палубе. Вот кого я перепутал с Дорной! Надо будет ей рассказать. То-то мы посмеемся.

Болота влекли меня. Воздух был соленый, свежий, бодрящий. Туман почти растаял, и белый диск солнца просвечивал сквозь его вьющиеся пряди.

От сомнений и ночной горячки не осталось и следа. Я шагал по ровно стелющейся влажной траве, и окруживший меня широким кольцом туман двигался вместе со мной. Скоро «Болотная Утка» скрылась из виду. Дорна уже, наверное, проснулась и гадает, где я. Что ж, по крайней мере, я не помешаю ей спокойно умыться. А может быть, она уже прибирает каюту и готовит завтрак? Да, вот что значит жить с женщиной: часами вместе, а потом — каждый уходит по своим делам, внутренне не расставаясь… Однако ночь кончилась, и, кто знает, выпадет ли еще одна такая. Время ушло. Заставив пережить незамутненно чистые минуты счастья, оно оставило на память боль. Красота Дорны, невидимой, но близкой, вновь мощным магнитом повлекла меня назад.

Дорна ожидала на палубе — завтрак ждал внизу. В каюте было прибрано, небо глядело в открытые иллюминаторы, но в воздухе еще плавал легкий аромат — запах Дорны. Волосы ее, зачесанные назад, были перевязаны шнурком, темные и влажные. Дорна сказала, что успела выкупаться. Очень холодная вода. Кожа ее блестела, и лицо, омытое сном, было кротким и ласковым, как у ребенка.

Пока мы завтракали, постепенно светлело, но порой снова накатывала темнота — словно мигал огромный глаз.

Мы долго смеялись над историей с собакой. Сам повод мало значил — просто нам хотелось смеяться. Мы были уже не те, что накануне: часы, проведенные вместе, ночь в одной каюте изменили нас. Мы успели привыкнуть друг к другу и спокойно завтракали, то и дело обмениваясь улыбками, смеялись над разной чепухой и подолгу молчали.

Спешить было некуда. Давление времени не ощущалось совсем. Ветра не было, прилив запаздывал. Позавтракав, мы еще долго сидели в каюте; потом, без всякой особой цели, поднялись на палубу.

Туман струился, отступая, местами он плотно прилегал к поверхности болот, местами клубился — розовый на солнце и синеватый в тени. Вся ширь болот вновь открылась взгляду, как огромная шахматная доска, расчерченная желтыми и темно-зелеными клетками. Меньше чем в миле к востоку виднелся поселок; огороженный луг начинался ярдах в двухстах от берега.

— Ферма Аманов, — сказала Дорна. — Наверное, это была их собака.

Мы снова рассмеялись.

До фермы было рукой подать.

Утреннее солнце пригревало все сильней. Дорна была Преисполнена энергии, я старался не отставать, и, хотя дул лишь легкий ветерок, мы решили трогаться в путь. Дорне хотелось, чтобы я в полной мере почувствовал себя американцем, и, предоставив мне всю «физическую» работу, она стояла рядом, наблюдая и выражая некоторое нетерпение. Не обошлось и без забавных происшествий. Я отпустил якорь и стал выбирать линь, облепленный мягкой серой глиной. Потом поставил парус — действительно мужская работа, — подумав, впрочем, что у Дорны самой хватило бы на это сил. Пока я ставил парус, Дорна тоже нашла себе занятие: принесла ведро воды и стала отмывать с палубы грязь, сняв сандалии и высоко подобрав юбку. И уж никак было не обойтись без ее знаний и опыта, когда надо было поймать слабый, еле дующий ветерок.

Мы плыли медленно, временами вода подергивалась рябью. Проток был узкий, извилистый и глубокий, прилив относил нас назад, лодка то и дело застывала на месте. Слабые порывы ветра, налетавшего с юга, иногда совпадали с нужным курсом, но чаще задували с правого борта.

Утро прошло незаметно. Пышные клочковатые белые облака тихо скользили по темно-голубому небу. Нас то окатывал солнечный свет, то накрывал сумрак, и большие тени облаков проплывали по болотам.

Цветы вокруг были слепяще яркими. В трех или четырех милях к юго-западу показался поселок — низкие дома посреди равнины. Деревья и дом на холме едва возвышались над неровной кромкой горизонта. Дорна стала рассказывать об этих местах. Попасть сюда можно было только по тому протоку, которым мы плыли. На северо-востоке, милях в пяти-шести, лежало озеро; на островке посреди озера и находилась ферма. Утки тысячами селились там. Озеро питали ключи, а система специально построенных плотин помогала поддерживать уровень воды.

— Так это и есть те самые болотные утки? — спросил я.

— Да, — ответила Дорна, — больше всего — уток, но есть и другие птицы. Утки — самые симпатичные из всех небольших птиц; у них ярко-синие крылья, белые с коричневыми перьями по бокам, и черные шапочки на голове.

— Их мясо едят?

— Иногда.

— И вы на них охотитесь?

— Да, если нужна дичь.

— А просто так, для удовольствия?

— Что значит — для удовольствия?

Пришлось объяснять. Убивать уток, сказала Дорна, вовсе не доставляет удовольствия — разве что человек голоден, и ему нужно утолить свой голод, — но наблюдать за ними гораздо интереснее. Они такие забавные! Дорна описала их повадки, их деловитый вид и непредсказуемое поведение.

Охота ради охоты — этого она не понимала.

Близился полдень. Солнце стояло высоко. Примерно в пяти милях показались острова Дорнов и Ронанов, нарушавшие ровную линию горизонта, над которым нависли белые гряды облаков. Однако на самом деле нам предстоял путь вдвое дольше. Ветер совсем спал, и, чтобы, нас не относило назад, пришлось снова бросить якорь — в ожидании послеполуденного отлива.

Время, проведенное наедине с Дорной, истекало, и думать об этом было тяжело; но чем ближе становился конец нашего плавания, тем больше сил чувствовал я в себе, тем больше хотелось мне что-то делать, двигаться.

Дорна тем временем казалась невозмутимо-спокойной и неподвижно сидела на палубе, скрестив вытянутые ноги. Она так и не стала надевать сандалии. Как редко приходилось мне видеть босые женские ноги! В них было что-то неестественное. Эти розовые ступни и пятки, вместо подметок и каблуков, казались мне недостойным завершением девичьей фигуры. Не мог привыкнуть я и к походке островитянок, носивших либо туфли на очень низком каблуке, либо вообще без такового. Трудно было поверить и в то, что Дорна вот так, без всякого кокетства, выставляет напоказ свои голые ноги. Хотя я знал, что она, конечно, понятия не имеет о чувствах американца, и был рад, что девушка не догадывается о том, в какое мучительное смущение она меня приводит.

Дорна сидела, облокотившись на леер, в не совсем удобной позе, но с явно довольным видом. О чем думала она, когда вот так, подолгу сидела молча, лениво; и думала ли вообще о чем-то? Скорее казалось, что она впитывает, проникается ветром и солнцем. Иногда она поднимала голову, глядела вверх, и ее по-прежнему распущенные волосы, спадая с гладкого лба, мягкой волной откидывались назад. На ее обращенном к небу лице появлялось выжидательное выражение.

Ее красота была способна выдержать любой, самый пристальный взгляд. И даже ее босые ноги уже не казались мне чем-то странным. Передо мной было само совершенство; ошеломительная красота девушки приводила меня во все растущее изумление. Пожалуй, не следовало так подолгу смотреть на нее.

Наше плавание — мимолетные часы, проведенные вместе, — не могло закончиться простым «до свидания». Чудо еще не достигло своего пика. Я должен был как-то объясниться. Мне хотелось бы упасть перед ней на колени, целовать ее ноги… Но что сказать — я не знал. Как сказать ей, что она — прекрасна? Не прозвучат ли для нее мои слова пустым звуком? И потом, это будет попытка заигрывания, а разве она не заигрывала со мною (да к тому же и нечестно, обеспечив себе преимущество), когда подстроила это наше путешествие? И все же, с другой стороны, мне казалось, что она ждет от меня большего. Однако она сама предостерегала меня от влюбленности. Неужели она настолько жестока, что хочет, чтобы я все-таки овладел ею?

Единственное, на что я мог положиться, был голос моего рассудка, удерживавшего меня от дальнейшего ухаживания, не дававшего открыто сказать, как она прекрасна и как я люблю ее. Она хочет стать моим другом, она сама это говорила. Значит, и мне следовало быть другом, безличным и верным ее брату и ее деду, который мне доверял.

Дорна медленно обернулась ко мне. Казалось, она очнулась ото сна и пристально смотрит, словно заметив в моем выражении нечто неожиданное. Через мгновенье она встала и, ни слова не сказав, спустилась вниз. Я остался один. Откинувшись, я полуприкрыл глаза. Солнце обрушивало потоки своего света, жаркого, властного. Слышался тихий лепет волн. Неужели я все-таки влюбился в Дорну? Влюбился, несмотря ни на что? Это было прекрасно и больно вместе, и весь мир приобрел новые краски, увиденный сквозь призму моего чувства.

Прошло довольно много времени, пока Дорна не позвала меня. Я спустился в каюту. Дорна достала и разложила на столе наши последние припасы. Неужели она разгадала мои мысли? Она была спокойна и сдержанна; что-то очень важное, связывавшее нас, казалось утраченным.

На ее холодность и отчуждение я решил ответить тем же. Заговорили о моих планах. Может быть, я задержусь на Острове еще на пару дней? Если я останусь на два дня, то не успею посмотреть оба поместья Сомсов. Так что лучше не задерживаться, сказала Дорна.

— У вас будет еще не одна возможность подольше погостить в нашем доме, но, пожалуй, стоит вам повидаться и с Сомсами, и поскорее… Хотя мне хотелось бы, чтобы вы остались, — добавила она как бы между прочим.

— Мне тоже хочется остаться, Дорна.

— Надеюсь, вы еще заедете весной.

Но пока была осень.

— Я связан расписанием пароходов и могу выкроить всего шесть недель в мае, июле и сентябре.

— Лучше всего — в сентябре. В июле слишком холодно.

— Это еще так не скоро, Дорна.

— Приезжайте и в другое время, Джонланг.

— А вы будете здесь в сентябре?

— Возможно. В сентябре цветет мой сад. А в гости я езжу осенью и зимой. Весной и летом дома лучше всего.

— Вы часто ездите в гости, Дорна? Может быть, заедете в Город?

— В Город вряд ли, но я думаю быть на собрании Совета в июне. По гостям я езжу часто…

Каждый год она регулярно, на неделю и больше, отправлялась к своим двоюродным братьям и сестрам на острове Тэн и в бухту Грейз, к Фаррантам, Сомсам и Марринерам из Виндера. Часто навещала она и Стеллинов в Камии, Белтонов из Каррана, Дрелинов из Дина, Айрдов из Сторна — раз в год или в два года. На болотах жило много семей, к которым она уезжала на несколько дней, особенно к Мартам — родственникам овдовевшей приемной дочери лорда Дорна. И еще, каждую весну, сказала Дорна, бросив на меня быстрый взгляд, она по нескольку дней гостила у Ронанов, даже еще когда была маленькой. Кроме того, раз или два в году она ездила в Город на собрание Совета и часто вместе с дедом наезжала в Доринг.

Мне нравилось вслушиваться в переменчивые интонации ее голоса, в ее необычный выговор, следить за выразительными движениями ее губ. Наконец-то эта молчунья разговорилась. Слова лились потоком.

Где ей только не случалось бывать! Помимо регулярных поездок, она и просто ездила в гости, когда была в настроении, и особенно запомнила, как была в гостях у семьи Мора, ей как раз тогда исполнилось четырнадцать. Они верхом добрались до северных границ Каррана, и Дорна — пусть всего несколько ярдов — прошлась по чужой земле. В семнадцать лет ее на два года послали в школу для девочек в Тейле, в провинции Камии.

Лицо ее светилось при воспоминании обо всех этих местах и людях. Поистине, каким удовольствием было путешествовать по такой красивой, многоликой и объединенной родственными узами стране. Спасибо Дорнам, что приобщили меня к подобным путешествиям.

— А кто навещает ваш остров?

Она упомянула своих двоюродных братьев, Дорну с острова Тэн, Дрелину, молодую жену Дорна из Грейза, двух дочерей Белтона, верховного судьи, Сому, которая приезжала, пока не вышла замуж и не уехала в Св. Антоний, и Стеллину, дочь лорда Камии. Все они, кроме Дрелины, были ее возраста. Так, значит, единственным молодым человеком, приезжавшим на остров, был Тор?

Я спросил, часто ли им случалось приглашать в гости надолго какую-нибудь семью. Пожалуй, нет, разве что — Моров. Гости приезжали нечасто, по одному, реже по двое, и единственным местом, где сразу встречалось много друзей, было собрание Совета в Городе.

— А вам приходится встречаться с молодыми людьми, вашими ровесниками?

— Да, в других домах и в Городе, а кое-кто приезжал и к нам.

Мне было интересно, кто они, но я не хотел спрашивать сам. Однако Дорна, словно угадав мои мысли, продолжала:

— Раз или два в год приезжает молодой Стеллин. Сомс, брат Сомса из Св. Антония, бывает проездом, но тоже не чаще Стеллина. Потом Гранери, брат судьи. Мужчины из усадеб на болотах, случается, заезжают на несколько дней. Конечно, бывает и Ронан. Иногда, если приезжает мужчина, я чувствую, что это, чтобы повидать меня, но они уезжают и не возвращаются. Как-то приезжал даже молодой Мора!

Дорна рассмеялась и взглянула на меня, словно желая сказать: ну что, теперь вы довольны? Все эти мужчины, конечно, мечтали о том же, что и я, но им было гораздо легче добиться своей цели, чем мне, иностранцу, которого постоянно предостерегали и ставили на место. Мысли о предполагаемых соперниках, мягко говоря, были неутешительны. Но откровенность Дорны порадовала меня.

— Ближе всех мне Стеллин, — продолжала она. — Пожалуй, он самый мужественный и красивый. А его сестра уж точно моя лучшая подруга. Надеюсь, вы скоро познакомитесь. Может быть, встретитесь у нас.

— А она опасная, Дорна?

— Не опаснее, чем вы думаете, Джонланг, и не опаснее, чем мы все!

Она была права, и ее слова задели меня.

— Вы, наверное, все думаете про то, что я посоветовала вам не жениться на островитянке, и теперь не понимаете, почему я хочу, чтобы вы встретились с такой красавицей. Вы ведь поэтому спросили: она опасная?

Честно говоря, у меня не было такой мысли.

— Не знаю, Дорна.

Она довольно долго молчала.

— И все же я думаю, для вас будет лучше, если вы не женитесь на какой-нибудь из наших девушек.

— Вы не оставляете мне никаких надежд?

— Ах нет!

— Тогда в чем же разница — влюбиться здесь или в Америке?

— Очень большая разница, Джонланг! — Она сжала руки так, что побелели костяшки пальцев, и я понял, что это больная тема для нее.

— Вы говорите, что я буду счастлив, если сердце мое останется свободным. Интересно, а можно быть счастливым без всяких «если»?

— Конечно, это лучше всего.

— Что такое счастье, Дорна?

— Это значит жить в полном согласии с собой и чтобы каждое мгновение твоей жизни было безмятежным и увлекательным. Жить спокойно и наслаждаться ветром и морем, землей и небом, не зная забот и печалей, — вот чего бы мне хотелось!

Восторженные и пустые слова Дорны окончательно привели меня в уныние.

— Так можно быть счастливым только одному.

— Ах нет! — мгновенно откликнулась она, и голос ее звучал искренне. — Я хочу, чтобы у меня были друзья — мужчины и женщины.

— Просто друзья?

Дорна посмотрела на меня.

— Возможно, когда-нибудь мне и захочется большего; тогда — прощай, счастье. Я была неравнодушна к некоторым мужчинам, Джонланг, они нравились мне, и это причиняло мне боль. Но пока я не готова выйти замуж, не готова быть женой и иметь детей.

Ее откровенность зародила во мне ужасное подозрение.

— Конечно, Дорна, вам и не следует выходить замуж, пока вы к этому не готовы! — сказал я.

Дорна еле заметно кивнула. Потом подняла на меня глаза.

— Не знаю.

— Так, значит, вы свободны выйти замуж, когда хотите и за кого хотите?

— Вам так кажется? — спросила она, словно желая услышать подтверждение.

— Вы из такой великой семьи, Дорна. И я думаю, вы можете не подчиняться законам, по которым живут простые люди.

— Дело не только в семье, — задумчиво ответила девушка. — Пока все очень неопределенно, но боюсь, я буду вынуждена — нет, не каким-то человеком, а обстоятельствами и самою собой…

У меня перехватило горло от любви и жалости; подождав, пока волнение уляжется, я сказал:

— Я понимаю, почему вам так хочется счастья и покоя, Дорна.

Глаза ее расширились, и она приоткрыла рот, собираясь что-то сказать, но, так и не вымолвив ни слова, потупилась. Через минуту она сказала спокойно и ровно:

— Спасибо, Джонланг. Может быть, мне и придется когда-нибудь столкнуться с такой проблемой, но не сейчас. Я совершенно свободна. Но я знаю, что вопрос этот рано или поздно должен быть решен, а пока он не решен, я хочу оставаться свободной и счастливой.

— Вы говорите о чем-то определенном?

— Не более, чем я уже сказала; что-то должно произойти и разрешиться — так или иначе.

Неужели она намекала, что помолвлена? Или снова хотела меня предостеречь? Я чувствовал себя беспомощным, бесправным; со стороны Дорны это было жестоко. Бездна разверзлась передо мной, и меня так и тянуло броситься в нее, сказать Дорне, что я люблю ее, и предложить ей руку и сердце. Но мог ли я поступить столь опрометчиво, и насколько тактично это было бы после ее слов?

Я заговорил, стараясь намекнуть, но так и не решившись открыто высказать свои мысли.

— Вы сказали, Дорна, что я не должен и думать о том, чтобы жениться на вас. Так, значит, вот в чем причина?

— А разве этого не достаточно? — важно произнесла она, и по ее голосу я понял, что это не единственная причина. Здесь крылось еще и иное — то, надрывающее мне сердце, терзающее меня, неуловимое, о чем так серьезно, хотя ничего не объясняя до конца, говорили Дорн и Наттана.

— Это не может остановить мужчину, Дорна. Ведь вы сами говорите, что свободны.

Она привстала, с опущенной головой, сплетая и расплетая пальцы.

— Возможно, вы и правы, — сказала она наконец, — но вы способны еще больше усложнить мое положение. А мои слова о том, чтобы вы воздерживались от некоторых желаний, скорее относятся к вам, чем ко мне.

— То есть у меня нет никаких надежд?

— Джонланг! — Голос Дорны задрожал. — Неужели я сказала бы вам, что у вас нет надежд, даже если бы была совершенно в этом уверена? Мне хотелось бы дать вам определенный ответ, но я не хочу лгать. Вы такой же мужчина, как и остальные, но есть причины, причины…

— Разве вы не видите, Дорна, как мне тяжело? По-вашему, со мной что-то не так, но вы не хотите сказать, что именно.

— Да нет же! — воскликнула Дорна, и глаза ее сверкнули. — Но есть нечто, стоящее между нами. И не настаивайте, я все равно не скажу, что. Я и сама точно не знаю. Мы только будем без конца спорить, обижать друг друга, но это ни к чему не приведет. Но это есть, Джонланг. А может быть, мне кажется. Я не знаю.

Она встала и пошла к двери, но остановилась у порога и обернулась ко мне.

— Отчасти я понимаю, что вас мучит. Поверьте, это так. Теперь мы друзья. Но я не хочу быть вашей женой и думаю, вряд ли когда-нибудь захочу, да и вы, по-моему, на самом деле не хотите жениться на мне и сами точно не знаете, чего хотите. Я желала бы, чтобы вы были счастливы у нас, и очень ясно вижу, какие опасности вам угрожают. Ах, мой друг, оставьте мысль жениться на островитянке и не давайте им повода увлекаться вами, если не хотите принести кому-нибудь несчастье.

— Значит, Дорна, вы чувствуете…

— Да…

— И не можете сказать?

— Какая разница, даже если я не могу подобрать слов? Мое чувство все равно существует!

— Любое чувство можно объяснить и выразить словами.

Дорна была озадачена и несколько мгновений удивленно вглядывалась в мое лицо.

— Не понимаю, — сказала она. — Если я что-то действительно чувствую, то неужели, по-вашему, если я не могу выразить это словами… Не может быть, чтобы вы так думали! Уметь найти слова и уметь чувствовать — не одно и то же.

— И все-таки чувство существует?

— Да. — Она отвернулась, мучительно вздернув брови.

Что тут можно было сказать? Эмоции должны были улечься сами собой.

— Не обращайте внимания, Дорна.

Девушка резко повернулась ко мне:

— Зачем нам обоим и дальше мучиться, Джонланг? Я совершенно ясно сказала, какие чувства к вам испытываю. Мы еще недостаточно знаем друг друга. Да к тому же и взгляды у нас разные. В одном я уверена: вам надо оставить мысль жениться на мне. Думайте обо мне как о друге.

Мы долго молчали. Мне страшно хотелось сказать Дорне, что она не права, но сказать это сейчас было невозможно. Время шло. Я колебался. Слишком поздно. Теперь мои слова не имели бы никакой цены.

— Пойдемте наверх, — быстро сказала Дорна. — Прилив уже давно начался.

Я поднялся вслед за ней на палубу и стал поднимать якорь. Время текло безмолвно и стремительно, как тени облаков, скользящие над бескрайними болотами.

С севера подул слабый ветер, и лодка медленно, но упорно стала продвигаться вперед. Уступистые берега, зеленая равнина скользили, оставаясь позади. Небо потемнело — сегодня тучи одержали победу над солнцем.

Дорна стояла у руля, слегка расставив босые ноги. Я сидел, прислонившись к лееру у правого борта, но «Болотная Утка» была такой широкой и устойчивой, что почти не кренилась под моей тяжестью. Моя задача была следить за парусом.

Вверху над головой проглядывало голубое небо, но горизонт был обложен тяжелыми дождевыми тучами. Дальние поселки, с их насыпными холмами, с рощами, нарушавшими ровную линию горизонта там, где болота смыкались с небом, тонули в серой пелене, однако оба острова — Дорнов и Ронанов — были по-прежнему отчетливо видны. Они были уже совсем близко; два дня, проведенные вместе, подходили к концу.

Стоило ли так уж переживать? Рано или поздно это должно было кончиться; что ж, справедливо. И все-таки мне хотелось бы задержаться здесь — плыть протоками под облачным небом, среди ровно стелющейся зелени болот, мимо то тут, то там разбросанных поселков, добраться до озера с плотинами, где живут болотные утки, плыть по морю вдоль волнистых дюн, быть бездумно счастливым, как этого хотела Дорна.

— Мне никогда не надоедает плавать и смотреть на все вокруг, — неожиданно сказала девушка, обводя рукой расстилавшийся кругом пейзаж, и смущенно улыбнулась. — И мне хотелось бы все плыть и плыть. В жизни так много всего!

Она взялась за румпель и рулила, раскачиваясь, приподнимаясь с носка на носок, причем становились видны ее розовые ступни в мелких морщинках. Ее ноги были необычайно красивы и соразмерны всей фигуре.

— И я думал о том же, — ответил я. — Как мне хотелось бы проплыть по всей дельте.

Говоря о плавании по дельте, я не имел в виду, что компанию мне обязательно должна составить Дорна, ну а она уж и тем более не имела таких мыслей, и все же голос мой дрогнул.

Наступила долгая пауза.

— Завтра будет дождь, — сказала Дорна, — и, пожалуй, он может начаться еще до того, как мы вернемся.

— Ваш брат говорил, что вы всегда предсказываете погоду безошибочно.

— Я давно наблюдаю за погодой. Мне это нравится. Я знаю, какая она будет, за день или за два вперед.

— А вам случалось подолгу плавать в дельте?

— Да, конечно! — воскликнула девушка. — Я неделями жила на «Болотной Утке». Правда, чаще, когда мне было восемнадцать, девятнадцать лет, а в последние годы — все реже.

— Вы путешествовали одна?

— Иногда одна, иногда с друзьями: с братом, до того как он уехал к вам учиться, с моей двоюродной сестрой Дорной с острова Тэн или с кем-нибудь из девушек с нашего острова. Плавали мы и с молодым Ронаном, а один раз — со Стеллином в Большие болота.

Сердце мое тревожно забилось. Дорна внезапно умолкла.

— Не думаю, чтобы можно было просто так остаться с мужчиной больше чем на ночь или на две, — сказала она через некоторое время. — Апиаты не избежать. Некоторые вообще не придают этому значения, но мне кажется, это большое несчастье, если мужчина и женщина не могут быть вместе!

— Мне тоже.

— Я как-то думала… А как у вас дома на это смотрят?

Ответить честно было нелегко.

— Неодобрительно, — сказал я наконец, не глядя на Дорну.

— Я едва не повернула назад, — раздался голос Дорны сверху. — У вас совершенно убитый вид. Но уже поздно. Возвращаться к Дорингу будет очень нелегко. Но мне хотелось бы!.. С вами я совершаю ошибку за ошибкой! На этот раз потому, что решила следовать нашим обычаям. А раньше — потому, что хотела приспособиться к вашим.

— Вы считаете, это была ошибка? Я не согласен, Дорна.

— И я, Джонланг!

— И я, Дорна!

— Надеюсь, — сказала она низким голосом.

— Я был так счастлив!

— Ах, и я тоже!

Смех ее прозвучал не совсем естественно.

— Давайте успокоимся, — добавила она. — Иначе мы снова можем невзначай обидеть друг друга. Когда двое находятся рядом так подолгу, надо, чтобы каждый постоянно старался быть для другого приятной компанией. Я уже устала от нас обоих. А вы?

— От себя, но только не от вас.

Она тихо вздохнула:

— Неважно.

Значит, она всего лишь старалась составить «приятную компанию». Что тут можно было сказать…

Сумерки настали рано, когда мы еще плыли по протоку, а когда лодка выплыла на простор Эрна, начало темнеть. Ветер посвежел, и «Болотную Утку» стало качать. Дорна темным силуэтом выделялась на фоне вечернего неба, но казалось, что, рассеивая наступающую тьму, она излучает свет: он исходил от ярко-желтой юбки и блузы, от теплого румянца щек, блики света играли на ее шелковистых икрах, когда она, покачиваясь, двигала руль. И хотя становилось все прохладнее, казалось, что девушка, простоволосая, босая, в легкой одежде, не замечает этого.

Ее взгляд был прикован к чему-то впереди.

— Ну, держитесь, Джонланг! — крикнула она, быстро оглянувшись. Вода впереди была темной, только верхушки волн, катящихся навстречу, вспыхивали белизной. Дорна откачнулась, и я увидел на мгновенье обозначившуюся сильную и красивую линию ее спины и бедра. «Болотная Утка» накренилась, вспенивая воду, и большой парус, развернувшись, пронесся над палубой, но я уже был готов к этому. Пропустив потерявший ветер парус, я быстро поставил его к ветру.

Оставляя пенистый след, «Болотная Утка» вошла в узкий проток. Впереди стали видны знакомые очертания Острова и мельницы, куда водила меня Дорна: ее большие крылья вращались в темно-сером небе.

Дорна звонко рассмеялась:

— Будьте начеку, Джонланг! Снова ветер!

Подойдя почти вплотную к берегу, мы снова сделали лихой разворот.

— Молодец! Молодчина! — крикнула Дорна. — Ах, как это здорово, когда наконец удается поймать ветер!

Было почти уже совсем темно, когда мы развернулись в последний раз и лодка скользнула в бухту, где ветер, от которого прикрывал здесь остров Ронанов, был намного слабее. Дорна выступала в роли капитана, я — команды и, хотя и в единственном числе, но успев набраться опыта, расторопно исполнял все приказания, звучавшие скорее как советы и просьбы, невольно вспоминая о том, каким тоном отдаются приказы на других судах.

Мы причалили по всем правилам искусства, и Дорна, довольная, рассмеялась и сказала:

— Какие же мы молодцы, Джонланг! Идеальная команда.

Теперь дело было за тем, чтобы аккуратно убрать все снасти. «Болотная Утка» стояла у причала, надежно пришвартованная. Наше плавание закончилось; впрочем, еще оставалось несколько минут. Дорна казалась совершенно счастливой.

Пока она прибиралась в каюте, я вынес наши вещи на палубу. Поднявшись наверх, она потянулась за своей поклажей.

— Позвольте мне быть американцем и взять ваши вещи тоже, — сказал я.

— Позвольте мне быть островитянкой и нести свои вещи самой.

— Нет, в этот раз моя очередь.

Дорна засмеялась, уступив мне.

— Вы очень добрый, Джонланг. Так мне будет легче идти, к тому же я немного замерзла.

Мы спустились на берег; ракушки хрустели у меня под ногами.

— Вы надели сандалии, Дорна?

— Да, да, — пробормотала она еле слышно.

Упали первые редкие капли дождя. Дорна шла легко, как обычно покачивая бедрами. Отличный моряк, отличный ходок. Хотелось бы взглянуть, как она держится в седле.

Ветви старых буков черным узором раскинулись над нами в почти таком же черном небе. В конце сводчатой аллеи свет падал из-под двери дома. Дома Дорнов.

Дорна двигалась рядом, как тень. Ветер шумел в ветвях деревьев, но сквозь его шум я расслышал, как девушка потихоньку напевает.

Ее доносящийся из темноты голос звучал несколько неуверенно.

— Я была очень счастлива с вами, Джонланг.

— А я с вами, Дорна… Никогда еще я не был так счастлив!

— Ведь было так прекрасно, правда? И я так рада этому шквалу — теперь вы знаете, чего стоит моя лодка!

Мы приближались к дому. Казалось, эти два дня мы были единственными живыми существами на земле. Но за стенами дома тоже были люди — каждый со своей жизнью.

— Я бы хотел, чтобы это не кончалось.

— Это должно было кончиться. Давайте я сама расскажу своим, как так вышло, что мы задержались на два дня, — сказала Дорна, помолчав. — Кое-кому это может не понравиться.

— Хорошо, Дорна.

Мы подошли к двери. Она впустила нас и закрылась, и все: ночь, болота, лодка — весь мир под открытым небом исчез. В полутемной зале никого не было.

Поднявшись наверх, мы пошли длинными коридорами. У двери моей комнаты Дорна остановилась.

— Моя сумка, — сказала она. — Благодарю за помощь.

— Могу я занести ее к вам?

— Теперь моя очередь.

Я отдал ей сумку.

Неожиданно она коснулась моей ладони кончиками пальцев. Потом резко развернулась — юбки взвились — и пошла дальше по коридору к своей комнате.

Увидев у себя в комнате Дорна, я был поражен, и не очень приятно, поскольку рассчитывал, что у меня будет время перевести дух и успокоиться. Когда я вошел, он ждал и, медленно подняв голову, взглянул на меня. Хотя лицо его было в тени, я не мог не заметить, как горят его глаза.

— Привет, — сказал я с улыбкой, хотя чувствовал, что он видит меня насквозь, и не мог избавиться от ощущения вины.

Отвернувшись, я начал распаковывать вещи. Возможно, когда Дорна сказала, что «кое-кому это может не понравиться», она имела в виду именно брата; но, по словам Дорна, он приехал всего за несколько часов до меня. Потом Дорн стал расспрашивать, как прошло мое путешествие на северо-запад. Переодеваясь и моясь, я подробно изложил ему все события этих дней. Обожженная солнцем кожа горела. Прошедшие два дня не столько прибавили сил, сколько довели меня до полного изнеможения; к тому же мои мысли все были только о Дорне. Что она сейчас делает? О чем думает? Моется, как и я? Тоже устала и обгорела на солнце?

Мы спустились к ужину. Файна, Марта и Дорна-старшая уже дожидались нас. Не успели мы сесть за стол, как вошла моя Дорна, в зеленом платье, с пылающими щеками, словно она долго терла их, волосы ее были снова зачесаны назад и заплетены в косу.

Наши глаза на мгновение встретились. Я быстро отвел взгляд, вновь почувствовав себя виноватым; счастливое волнение и дурные предчувствия боролись в душе. На мгновение мы вновь оказались вдвоем против остальных — против тех, кому «это может не понравиться».

Меня стали расспрашивать о моем посещении Фар-рантов. Дорна старалась отвечать на большинство вопросов сама, видимо, надеясь поддержать меня хотя бы до конца ужина. Дорна-старшая и Марта вели себя очень сдержанно. Глядя на них, я еще больше упал духом. Дорн уже слышал мой рассказ, и было невозможно затягивать и дальше описание моих приключений. Итак, я сказал, что вернулся в Доринг.

— Вчера вечером? — спросила Дорна-старшая.

— Нет, позавчера.

— А когда вы выехали?

— Вчера утром, — ответил я, чувствуя, что краснею.

— Совсем не было ветра, — вмешалась Дорна-младшая. — Проплавали два дня.

Наступило тягостное молчание.

— Лангу, наверное, пришлось нелегко, — участливо заметила Файна.

— Нет, мне очень понравилось, — сказал я неуверенно.

— Не очень, Джон, — снова прервала меня Дорна. — Ведь вы не рассчитывали на такое долгое плавание?

— Не рассчитывал, но мне понравилось.

Дорна рассмеялась, но смех ее прозвучал фальшиво.

— В это время года ветры очень непостоянны. Когда мы отплыли, стоял штиль, но мы все же двигались вперед, пока ветер не стих совсем.

— Ты обычно знаешь, как поведет себя ветер, — сказала Марта.

— Иногда и я ошибаюсь. Твой отец знает все про ветер не хуже меня, и он нас отпустил.

— Ну, он больше человек сухопутный. Вы хоть переночевали где-нибудь? У Аманов?

— Нет, — сказала моя Дорна. — Мы так и не добрались до них из-за тумана, а потом стемнело. Не понимаю, зачем надо было всю ночь рыскать по болотам.

— Я тоже не понимаю, — неожиданно вступилась Файна. — Надеюсь, у тебя все было и Ланг чувствовал себя удобно.

— У меня всегда все есть на «Болотной Утке»… Вам было удобно, Джон?

— Очень!

— Как тебе лодка? — спросил Дорн. — А помнишь ту, на которой мы плавали в Мэне?

Но пока мы сравнивали достоинства лодок, Дорна-старшая хранила упорное молчание. Совершенно очевидно, она тоже была из тех, кому «это не понравилось». Файна, похоже, не относилась к их числу. Кто же еще? Марта? Мой друг?.. Но он перевел разговор на другие темы; только сейчас я осознал, какому тяжкому испытанию подвергся, и почувствовал себя крайне неудобно. Мнение Дорна значило для меня очень много.

Впрочем, когда после ужина он, Дорна и я обсуждали наши планы, сидя в первой зале, он ни словом не обмолвился о затянувшемся плавании. Вместо этого мы заговорили о том, когда мне лучше ехать — завтра, но одному, или послезавтра.

— Я советовала Джону ехать послезавтра, — сказала Дорна брату, — чтобы он смог повидать Сомсов.

Дорн согласился; окончательное решение было принято, и я не знал, радоваться мне или печалиться. Рассудок подсказывал, что надо как можно скорее оставить Дорну; я даже побаивался ее, но было так тяжело пожертвовать даже минутой общения с нею.

— Будет завтра дождь? — спросил Дорн сестру.

— До самого вечера, и сильный.

— Ты уверена?

— Да, да… уверена.

— Так же, как насчет ветра?

— Именно так!

Она отважно встретила взгляд Дорна, но щеки ее пылали. Дорн продолжал глядеть на сестру с выражением, мне непонятным. Ее же лицо было сердитым и одновременно смущенным.

Потом она сказала, что устала и пойдет спать.

Я поднялся. Дорн продолжал сидеть.

— Мы с Джоном так замечательно провели время, — сказала Дорна и вышла, не глядя на нас.

Наступило молчание; наконец Дорн предложил пойти посидеть в библиотеке. И снова, когда я шел за ним, чувство вины мучило меня, однако Дорн, казалось, пригласил меня исключительно затем, чтобы по карте проследить мой маршрут, обговорить места моих стоянок, посоветовать, как лучше держать Фэка в городе, и обсудить сложную ситуацию, возникшую в связи с тем, что меня видели на перевале.

Огонь пылал в очаге посреди комнаты. Длинные поленья были положены так, чтобы давать больше света; когда они прогорали, их пододвигали, и пламя вновь пылало ярко. Капли дождя, падавшего в трубы, шипели на углях. Сидя на скамье рядом, Дорн прочитал мне ответ лорда Моры на письмо деда. Мора искренне заверял, что то, что я оказался на перевале вместе с Дорном, было расценено правильно и не вызвало никаких кривотолков. Разумеется, со стороны должно было показаться, будто я замешан в дела Дорна, Дона и юного незнакомца, однако сейчас это абсолютно не волновало меня; мысли мои были о другом.

— Я допустил серьезную ошибку, — сказал Дорн.

— Ах, нет, что ты!

— Я слишком многое держал от тебя в тайне. Не говорил, чем занимаюсь. Ты вполне можешь сказать, что ничего не знал о наших намерениях.

Я кивнул, поняв, куда он клонит.

— Расскажу, где побывал, что видел и как радушно меня везде встречали.

— Я рад, что у тебя остались такие впечатления… — сказал Дорн, помолчав. — Не будь ты консулом, мне ничего не пришлось бы скрывать и я постарался бы показать тебе вещи, как они видятся мне.

— Теперь, познакомившись со всеми вами, я гораздо лучше стал понимать твои взгляды.

Дорн в упор посмотрел на меня и, казалось, задумался.

— И все же не слишком поддавайся нашему влиянию, — сказал он после паузы. — Мы судим пристрастно. В любом случае я не верю, чтобы человек со стороны мог действительно понять нас.

— Почему бы и нет, если он честен, умен и проницателен? Неужели ваши взгляды так уж непостижимы?

— Одной честности и ума — мало. Надо видеть глубже, обладать чувственным знанием.

Это начало меня раздражать. Почему они считают, что я не способен понять их?

— Так ли уж вы отличаетесь от нас?

— Думаю, все равны в том, что они люди, но ощущение жизненных ценностей у нас разное.

— Хорошо, предположим, некто уже долго живет в вашей стране, в точности следуя всем вашим обычаям.

— Это только начало. От него потребуется большее. Конечно, ему придется смириться с отсутствием многого из того, что окружало его дома. Он должен научиться радоваться нашей жизни, сроднясь с нею, а не глядя на нее как на объект изучения. И все происходящее в Островитянии должно волновать его до глубины души.

— Ты думаешь, нельзя понять явление, просто изучая его?

— Явление, но не образ жизни. Его нужно не только знать, но и чувствовать.

— Какого же рода эти чувства?

— Ну, хотя бы… Нет, этого не передать словами.

— Ты совсем как Дорна. Веришь в первую очередь чувствам. Если чувство нельзя выразить словами, оно сомнительно.

— Но какая разница?

— Без слов чувство нельзя понять.

— Нужно просто чувствовать, и все!

Я рассмеялся, отчасти над Дорном, отчасти над своими безуспешными попытками переубедить его.

— В чем-то мы с Дорной похожи, а в чем-то совсем нет, — коротко сказал мой друг. — И проявляется это по-разному. Мне было очень непросто понять, то есть почувствовать, почему вы, американцы, думаете и ведете себя так, а не иначе, и до конца мне это так и не удалось. То был для меня хороший урок. И теперь я думаю, что иностранцу тоже почти невозможно понять нас до конца.

— Хорошо, хоть «почти». Значит, нам не хватает остроты чувств?

— Я не то хотел сказать.

— Дорн, мне ненавистна сама мысль о том, что я никогда не смогу тебя понять. Ты приводишь меня в отчаяние. Когда я только приехал, меня одолевали очень странные чувства, непонятные, страшные, но понемногу я стал привыкать и уже не ощущал себя таким растерянным.

— Дорна считает, что со временем ты поймешь нашу жизнь.

— Правда?

Сердце у меня забилось.

— Она сама сказала. Они с дедом говорили о том, насколько иностранцы способны понять нас, как раз накануне того, как ты вернулся от Фаррантов. Дед так и не высказался определенно, я сильно сомневался, но Дорна сказала, что некоторые могут, и назвала среди них тебя.

— Интересно, что она теперь думает?

Дорн какое-то время молчал.

— Вам действительно удалось найти общий язык?

— Не всегда, но мы очень много говорили о торговле с заграницей и о политике, и тут понимание было полное. Хотя, конечно, взгляды у нас разошлись. Кстати, порою она бывает и очень красноречива. Но ты и вправду сомневаешься?

Дорн резко поднялся и обернулся ко мне, стоя спиной к огню.

— Почему тебе так хочется походить на нас?

— Не знаю, как насчет «походить», но мне хотелось бы хоть как-то понять вас.

— Это одно и то же! И что же ты хочешь понять?

Единственное, что пришло мне на память, — это минуты смятения, пережитые рядом с Дорной, а из них — самое болезненное: мысли о том, что в чем-то я кажусь ей ущербным.

— Просто мне не нравится быть чужаком.

Дорн не поспешил опровергнуть меня.

— Но что так беспокоит тебя? — спросил он наконец. — Почему ты считаешь чужаками нас?

— Потому что вы не кажетесь мне чужими, а я для вас — чужой.

— Должно быть, мы кажемся тебе очень странными.

— Иногда странными, но не чужими!

— Это потому, что ты здесь, а мы живем своей обычной жизнью и ты видишь только ее.

— Нет, потому что и там, в Америке, ты не казался мне чужим.

— Мы устроены проще, и наша цивилизация дает человеку больше уверенности в себе, — сказал Дорн с расстановкой.

Что можно было на это ответить?

— Греки и варвары — не так ли? — заметил я.

— Скорее, греки и римляне. Но мы — не греки. Вспомни «Республику» Платона. Они верили в законы и в сильную власть, направляющую действия каждого. Впрочем, есть одна вещь, для которой все это не имеет никакого значения, — это наша дружба.

— Кажется, это единственное, на что можно положиться.

— Да, можно.

Ответа и не требовалось, настолько сильно и весомо прозвучали эти слова. Мы оба долго молчали…

— Интересно, что ты подумал о Дорне, когда понял, что она заранее рассчитывала на двухдневное плавание? — сказал Дорн. — Тоже, наверное, показалось странным? Тогда, за ужином, все всё поняли. Она знала, что за день вам не обернуться.

Я покраснел до корней волос, но Дорн в этот момент носком подталкивал поленья к центру очага.

— Да, она знала, — ответил я, — и сказала мне про это вскоре после того, как мы отплыли.

— Но не до тех пор, пока вы не успели отплыть достаточно далеко, в этом я уверен.

— Во время завтрака, но начался отлив, и можно было вернуться.

— Но стоял штиль.

— «Болотной Утке» не нужен сильный ветер.

— Я не виню Дорну. И тебе не нужно ее защищать.

— Если уж винить, то скорее меня. Я не хотел возвращаться. А она дала повод.

Я наполовину солгал: Дорна и не предлагала вернуться.

— И тебя я не виню тоже. Просто спросил насчет странностей. Можешь ничего не объяснять.

— У меня на душе неспокойно. Дома это посчитали бы дикой выходкой, но ведь здесь — не Америка.

— Я знаю, что подумали бы в Америке.

— Дорна сказала, что и здесь есть люди, которым это не понравится.

— Когда она это сказала?

— Сегодня.

— Разное бывает, — ответил Дорн. — Многое зависит и от самих «беглецов». Полагаю, ты решил, что в Островитянии это принято, потому что иначе Дорна не взяла бы тебя с собой?

Он взглянул на меня, словно желая, чтобы я подтвердил его догадку, но я не мог этого сделать.

— У меня не было определенного решения. Я принимал ситуацию такой, какая она есть.

— Ты вполне мог бы предложить вернуться — в такой форме, чтобы Дорна не обиделась, решив, что поступает предосудительно.

— Скорее всего, я даже не подумал об этом.

Дорн возился с поленьями.

— Лучше бы она этого не делала, — сказал он, сильным пинком загнав полено вглубь очага, — но теперь мое мнение ничего не изменит.

Пламя снова задышало жаром мне в лицо. Вопросы, один за другим, готовы были сорваться с губ; внести ясность казалось жизненно необходимым. Но Дорн опередил меня.

— Джон, я забочусь о тебе больше, чем кто бы то ни был здесь. Давай прекратим этот разговор. Ни ты, ни Дорна не виноваты.

— Я не виню ее.

— Не вини и себя.

— Мне не в чем себя винить.

Дорн коротко рассмеялся, но лицо его было мрачно. Его слова отозвались во мне радостно и больно.