"Островитяния. Том первый" - читать интересную книгу автора (Райт Остин Тэппен)

9 «БОЛОТНАЯ УТКА»

На следующее утро мы выехали в Доринг, и, проведя там ночь, я отравился, уже в одиночку, к Фарранту. Путешествие мое было небогато событиями, и я выполнил все в точности так, как мы и рассчитывали с Дорнами.

Посещение лорда Фарранта — конечная точка моего путешествия — в его древнем, стоящем на скалистом берегу океана замке произвело на меня в некотором роде удручающее впечатление. Лорд Фаррант был уже очень стар и слаб, но его черные глаза горели, и для человека, стоящего на краю могилы, он казался вполне довольным жизнью. С торжественной учтивостью — хоть сам он и поддерживал Дорнов — лорд выслушал мои рассуждения на политические темы, в частности, о том, что такая высокоцивилизованная страна, как Островитяния, в нашем, все более тесном мире не сможет избежать торговых контактов. Потом он поведал мне историю своего рода, девять веков прожившего на одном и том же месте, блюдя танридуун между Фаррантами и Дорнами. За этими неприкрашенными фактами, однако, стояло нечто столь древнее и могущественное, что ошеломило меня. Трудно выразить это словами, но старый лорд Фаррант дал мне ясно почувствовать, что и сам он — реальная часть великого наследия, понять и оценить которое в полной мере я не мог.

Все две недели, проведенные в пути, меня снедало лихорадочное нетерпение, а последние дни и вовсе казались бесконечными.

Было уже темно, когда я подъехал к переправе Доринга. Желтые огни города дрожали в воде, как отражения догорающего фейерверка. Паром подошел не сразу. Фэк стоял, понурив голову. Чувствовал себя вконец уставшим.

Часом позже я препоручил Фэка конюшему, взвалил на плечи суму и по крутой улице поднялся ко Дворцу — официальной резиденции Дорнов в Доринге. Никем не замеченный, я прошел в свою комнату, переоделся, выкупался и отправился разыскивать хозяев дома. Когда я вошел в гостиную, у меня перехватило дыхание: перед очагом сидела Дорна, просто одетая, с гладко зачесанными назад волосами, именно такая, какой я ожидал ее увидеть.

Дорн был в отсутствии; судья уехал в Верхний Доринг, и, кроме Дорны и старого лорда, в доме никого не было. Оба неподвижно сидели перед очагом и молчали. Лорд Дорн ласково приветствовал меня и отправил Дорну распорядиться насчет моего ужина. Проходя мимо меня, она взглянула мне в глаза с уже знакомым выражением.

После ужина в одиночестве я вновь присоединился к тихо сидящей перед пылающим очагом паре. Оба словно скрывали от меня какую-то тайну, и невозможность открыть ее мне заставляла всех нас держаться скованно и неловко. Сверхъестественный покой большой темной залы действовал на мои и без того напряженные нервы. Я чувствовал, как неведомые силы, обступив со всех сторон, безымянные и незримые, давят на меня, а собственный голос казался мне чужим. Я подробно рассказал лорду Дорну и его внучке о своих путевых впечатлениях.

В первую нашу встречу с лордом Дорном я, сравнивая его с лордом Морой, усомнился в его величии и способностях. Теперь мое представление об этом человеке пополнилось новым качеством из тех, которые обычно не принято учитывать при оценке двух государственных мужей, но тем более неотвязно мысль о нем вращалась в моем мозгу.

Дорна, по обыкновению резко и молча, вышла, оставив нас наедине. Перед этим лорд Дорн успел сказать, что наш отъезд намечен после завтрака, поэтому нет нужды подниматься слишком рано.

Вернувшись к себе, я лег в кровать, стараясь сосредоточиться на своих смятенных чувствах. Единственное, что я мог бы о них сказать, — это то, что я действительно испытывал их и что они определяли мое отношение к Дорне, непохожее на то, что мне доводилось раньше переживать. И само это отношение также было совершенно реально — простое и ясное, без ореола загадочности; не принося с собой ни счастья, ни несчастья, оно давало ощущение напряженной полноты бытия. И, даже погружаясь в сон, я не переставал явственно чувствовать в себе его отчетливое присутствие.

Когда я проснулся, в комнате было светло, но не потому, что солнце взошло уже высоко, — легкие белые облачка светились в небе, рассеивая лучи еще невидимого светила. Свежий теплый воздух лился в окно. Вода в далекой реке слабо блестела. Я умылся и оделся с величайшей тщательностью: день, которого я так ждал, наступил. Ветер был несильный, и в этом я тоже увидел добрый знак: стало быть, мы не так быстро доберемся до Острова.

Все уже позавтракали. Слуга сказал, что лорд Дорн хотел бы попрощаться со мной перед отъездом и что Дорна уже ждет меня в лодке, готовой отчалить, как только я появлюсь. Наскоро проглотив завтрак, я отправился на поиски хозяина дома, которого и нашел в его кабинете, в юго-западном крыле дома. Старый лорд разговаривал с полудюжиной незнакомых мне мужчин, но, увидев меня через приоткрытую дверь, вышел ко мне. Я сказал, что отбываю, и выразил признательность за добрый и радушный прием.

Лорд сдержанно, но приветливо улыбнулся.

— Мы все любим вас, Джон, чувствуем к вам то, что у нас называется амия. Мы рады, что теперь вы — один из нас. Помните, что вы всегда можете приехать к нам и остаться в нашем доме сколько пожелаете. И не ждите специальных приглашений. Вы ведь знаете, что значит для островитянина танридуун.

Он сделал небольшую паузу и продолжал:

— Я совершенно уверен, что лорд Мора воспрепятствует тому, чтобы ваша поездка на перевал Лор с моим племянником была превратно истолкована. Советую вам нанести лорду Море визит как можно скорее. И поездите по другим провинциям.

Я неловко пробормотал слова прощания и вышел на залитый мягким светом двор.

Наконец-то!

Мою поклажу уже успели отнести в лодку. Я сбежал вниз через сад — он был прекрасен; сердце мое билось. За открытыми воротами виднелась зеркальная гладь воды. Выйдя на причал, я увидел лодку Дорны; парус на ней был уже поставлен. Девушка сидела на палубе, совершенно неподвижно, невозмутимо и спокойно ожидая. Завидев меня, она медленно поднялась мне навстречу.

— Поднимайтесь на борт, — сказала она сонно.

Я повиновался. Мы отчалили, и по просьбе девушки я стал на носу лодки.

— Не знаю, куда и плыть, — продолжала Дорна. — Ветра нет и не будет. Впрочем, все равно! А вы как думаете?

— И мне все равно.

— Скучно было бы весь день кружить вокруг Доринга, но, может быть, отлив отнесет нас назад. А потом…

Она подошла к румпелю, налегла на него, и лодка медленно развернулась.

— Мне нравятся болота. Может, и вы их полюбите.

Мы сели рядом. Дорна откинулась назад, прислонившись к комингсу и кончиками пальцев касаясь шара на рукоятке румпеля. Медленно, очень медленно отплывали мы от причала; парус провис, и только редкий всплеск доносился из-за носа шлюпки.

Так начался день.

Надводная часть лодки составляла в длину порядка двадцати одного фута, а всего — около двадцати семи. Корпус был в несколько слоев покрыт темно-коричневым лаком. Доски палубы были, однако, некрашеные. Комингс, как и два изогнутых рангоута, выступающих посредине над бортами — там, где была установлена мачта с развилкой, — был окрашен в белый цвет. Мачта была покрыта лаком, а большой светло-желтый парус выкроен из очень тонкой и мягкой ткани, не парусины, а скорее всего льна или шерсти. Как и всем островитянским судам, такие изысканные паруса придавали нашей шлюпке нарядный вид. Посреди палубы был люк, и лестница вела вниз. Спереди и сзади от люка висели два фонаря. Все это, а также якоря на носу, кошки и свернутый кольцами канат составляли весь такелаж. Надводный борт в своей центральной части поднимался по меньшей мере фута на два, но к корме и носу был выше. В переводе на английский суденышко называлось «Болотная Утка», и поскольку Дорне нравилось, как звучат эти иноземные слова, нравилось произносить их, то и я привык называть его так.

Волосы Дорны были зачесаны назад так туго, что, казалось, оттягивали веки. На ней была светло-оранжевая полотняная, открытая на груди блуза с широким воротником, а юбка — цвета паруса, но из более тонкой материи. Юбка была широкого кроя, но довольно короткая. Поверх блузы была надета длинная безрукавка из белого полотна. На босых ногах — кожаные сандалии. Мы сидели, вытянув ноги, и я мог хорошо разглядеть ее узкие, тонко выточенные, словно отполированные, лодыжки. Золотистый загар окрасил кожу, и тонкий голубой рисунок вен слабо просвечивал сквозь него.

Картина яркого неба постоянно менялась. Облака смешивали оттенки и формы, ни на минуту не оставаясь без движения, и весь этот блеск и сияние отражались в бледной воде, заставляя нас щуриться. Дувший с Острова легкий бриз — если его можно было назвать бризом — понемногу относил нас к выходу из маленькой гавани, но не дальше. Парус безвольно повис. А за нами парило в прохладной воде ступенчатое перевернутое отражение Доринга, каждой раскаленной солнцем стены, каждой цветочной клумбы, каждого дерева. Нельзя было сказать, вперед или назад мы движемся: медленно текли безмолвные минуты, мы описали круг, течение или прилив подхватывали нас и несли, то носом, то кормой вперед, так медленно, что, казалось, мы подолгу застаиваемся против каждого кусочка берега.

— У «Болотной Утки» есть такие длинные весла, — сказала Дорна, — и надо бы их взять, но я все время цепляюсь за них и падаю. Хоть бы отлив не начался, пока мы здесь.

Потом, в озорном порыве, она принялась бурно пенить воду рулем.

Мимо проплыл паром, управляемый двумя крепко сложенными перевозчиками, и наша лодка мягко закачалась на поднятой им волне. Пройдя мимо двух красивых арок, соединявших остров с остальной частью города, мы потихоньку подплыли к дамбе.

— Хорошо бы подойти поближе, — сказала Дорна, — и вы смогли вы притянуть нашу «Болотную Утку» на канате.

Произнося название лодки, она снова улыбнулась, в глазах промелькнула плутовская усмешка, и, спустившись вниз, вернулась, волоча из каюты доску, слегка изогнутую, футов трех в длину и дюймов шести в ширину. Дорна попробовала воспользоваться доской как импровизированным веслом, но ее слабых девичьих сил на это явно не хватало, и я взял доску у нее из рук.

Минуту спустя она подошла, наклонилась надо мной так близко, что я ощутил ее дыхание, и ласково и осторожно взяла у меня доску. Мы оба оказались на коленях, стоя друг напротив друга. Ни слова не говоря, Дорна продела кусок бечевы в отверстие доски.

— Дайте руку.

Я с любопытством протянул ей руку. Дорна привязала бечеву к моему запястью. У нее были очень красивые руки. Потом она взглянула на меня, широко открыв глаза.

— Если бы вы ее упустили, — сказала она торжественно, — мы бы уже никогда не смогли ее поймать.

Она ушла, и я перевел дыхание.

Работа была нелегкая, и я изрядно вспотел, но в конце концов «Болотная Утка», ведомая Дорной, подошла к дамбе вплотную. Мы медленно плыли мимо; Дорна держала веревку наготове. Я взобрался на комингс, и, когда мне удалось, держась за мачту, вспрыгнуть в одну из прорезей зубчатой стены, Дорна бросила мне конец веревки.

Прорези были неширокие, и я легко перепрыгивал с зубца на зубец. Так я тянул лодку за собой, а Дорна ее направляла. Всякий раз, как я оглядывался, она улыбалась мне. Она от души веселилась, да и я тоже — хотя и в поте лица.

Единственный по-настоящему сложный момент наступил, когда мы добрались до последних четырех башен. Дорна потянула за линь и свернула его в бухту, и пока я обегал вокруг башни, она уже была наготове и вновь бросала мне конец — по-девчоночьи, но сильно и ловко.

Сидевшие на стене рыбаки и праздно слонявшиеся без дела зеваки внимательно следили за нами с очень серьезным видом. Возможно, многим из них самим приходилось делать то же, а может быть, это была врожденная вежливость. Некоторых Дорна знала и приветствовала по имени, на что они отвечали ей, называя ее «Дорна».

Вскоре после того, как четвертая башня осталась позади, веревка натянулась. «Болотная Утка» двигалась теперь самостоятельно. Когда мы поравнялись, я спрыгнул на палубу, совершенно мокрый, но очень довольный. Здесь, снизу, у воды, тянуло легким восточным ветерком, и крепнущее течение отлива влекло нас вперед; вода тихо журчала у бортов.

Когда мы так же не спеша проплывали мимо нижней, юго-восточной оконечности Доринга, Дорна спросила, что мы будем делать дальше. Если пойти внутренним протоком, по которому обычно добираются до Острова, то нам предстоит путь всего в двадцать три мили, и прилив не будет особенно мешать нам, хотя вряд ли удастся поймать сильный ветер; если же выбрать южный проток, ведущий в болота, то ветер нам обеспечен, но и течение прилива скоро погонит нас вспять, причем путь до цели составит не меньше тридцати миль.

— Вам решать, — сказала Дорна.

Но что я мог решить?

— Я не знаю здешних вод, — ответил я.

— Так что же вы намерены делать?

— А вы, Дорна?

Она бросила на меня быстрый взгляд:

— Пойдем южным протоком. Вы его еще не видели.

Она повернула румпель, и нос лодки обратился к западу.

Болота начинались в трех четвертях мили отсюда; это была ближайшая земля. Мы медленно вышли на открытую воду — довольно большое пространство, несколько миль в длину и ширину. Северный берег порос лесом, на западе лес отступал в глубь земли, обнажая болотистый выступ.

— Тут хорошо плыть, — сказала девушка. — Ветра всегда достаточно, и волнение не сильное; вот если бы не прилив!

Пароход лежал на якорях — картина, настолько для меня привычная, что я почти не обратил на нее внимания. На глаз судно было водоизмещением около двух тонн, потрепанное непогодой, с не слишком большой посадкой, но явно с грузом. Что-то здесь было нечисто… ведь торговое судно не имело права…

Я спросил у Дорны, что это за корабль.

— Немецкий, — ответила она. — Он стоит здесь из-за поломки. Дедушка не верит, что у них и вправду что-то случилось, но лорд Мора разрешил им подняться по реке и встать здесь, пока не доставят необходимые части моторов. Они тут уже почти месяц. Команда спускает шлюпки и ловит рыбу. Вот все, что я знаю… конечно, дело не только в этом, но разве дедушка скажет!

Ее глаза сверкнули.

Мы приблизились на сотню футов. Перегнувшийся через леер мужчина в белом бушлате помахал нам рукой и крикнул что-то на ломаном островитянском.

— Вы поняли? — спросил я у Дорны.

— Он просит нас подняться на борт, — ответила она и крикнула, обращаясь к немецкому моряку: — Только не сегодня!

— Приплывайте еще, — крикнул он в ответ. — Непременно!

— Непременно нет! — выкрикнула Дорна.

Немец прошелся по палубе, восклицая что-то неразборчивое. Возможно, это были комплименты.

— Я хочу знать, что они здесь делают, — сказала девушка, когда мы отплыли достаточно далеко.

Ее разговор с мужчиной, явно заигрывающим с ней, совсем не походил на то, как вела бы себя в подобном случае американка. Странные они, эти островитянские девушки…

Солнце пригревало, и легкий ветер доносил со стороны ферм на востоке теплые запахи земли, покрывая блестящей рябью гладкую, как зеркало, водную поверхность. Шкоты напряглись, но парус по-прежнему вяло висел на мачте, и наша лодка двигалась медленно, хотя и уверенно. Дорна рулила, едва касаясь румпеля кончиками пальцев, полузакрыв глаза…

Я занялся расчетами. Из тридцати миль пути мы прошли две или три и двигались со скоростью трех миль в час. Была половина одиннадцатого… Значит, оставалось еще девять часов… До Острова мы доберемся к половине восьмого… Но скоро начнется прилив, а поскольку Дорна сказала, что ветра ждать нечего, то, скорее всего, мы будем на Острове даже позже.

Солнце и блеск воды утомляли глаза и притупляли мысли, и все же навязчиво яркая картина была неотступно передо мной: Дорна, вытянувшая голые скрещенные ноги в сандалиях, ее тонкие, полупрозрачные пальцы на румпеле, очертания ее фигуры на фоне голубой переливчатой воды и темной болотной зелени, то обращенное ко мне, то повернутое в профиль лицо, светящееся изнутри приглушенным оранжевым светом, и кожа, не дающая ни малейших бликов даже при ярком полуденном свете. Ее круто изогнутые темно-коричневые брови были прочерчены размашисто и легко, от гладко зачесанных, почти черных волос исходило золотистое сияние, а ресницы бросали тень на матово-смуглую кожу.

Бездумная, незамысловатая простота, с которой она зачесывала волосы назад, оставляя лоб открытым, была в ней единственным недостатком, но и это в конечном счете не имело значения. Чем дольше я смотрел, тем прекраснее она становилась, и я передвинулся и отвел взгляд.

Река сузилась; болотистый берег подступил вплотную к правому борту. Ветер усилился, и мы действительно наконец «шли под парусом». Теперь, пожалуй, мы вполне могли вернуться вовремя.

Но когда я вновь посмотрел на берег, то увидел, что мы опять стоим.

— Прилив, — раздался в пугающей тишине голос Дорны.

Время шло.

При взгляде на воду возникало впечатление, что мы движемся, но это радостное чувство сменялось унынием при виде неподвижной земли. И все же мы хоть и еле-еле, но продвигались вперед, и наконец вдалеке показалась каменная стена — единственный след человека на многие мили вокруг. Проток здесь был не больше четверти мили в ширину. Мы плыли, держась правого берега. Течение понемногу становилось быстрее, и, когда река вновь расширилась, наше движение ускорилось.

Через две-три мили ветер резко стих; брус, на котором крепился парус, со скрипом наклонился, и наше суденышко обернулось носом к берегу, а потом, развернувшись, стало против течения.

Дорна вскочила, бросилась вперед, всплеск — и не успел я опомниться, как якорь был брошен.

Потом, окинув быстрым взглядом берег, она стала выбирать линь, не разрешая мне помогать ей.

Хотя ветер снова поднялся, похоже было, что нам придется провести здесь часа четыре. Когда же мы все-таки доберемся до Острова? Возможно ли плыть по болотистым протокам ночью?

— Давайте поедим, — сказала Дорна и, с привычной ловкостью спустившись по лесенке в люк, скрылась из виду. Я последовал за ней.

Внутренность лодки была поделена переборками на отсеки, наподобие кают, и Дорна провела меня в крайний, кормовой. Он был не больше шести-семи квадратных футов размером и около пяти футов в высоту; по обе стороны тянулись скамьи, оставляя проход в три фута шириной. В дальнем углу был посудный шкаф, под скамьями стояли рундуки. Свет проникал сквозь круглые оконца и через открытый люк. Блики отраженного водой солнца плясали на потолке.

Встав на колени перед шкафом, Дорна вытащила три большие бутылки вина, с дюжину колбас (хотя и двух хватило бы, чтобы наесться до отвала), две большие, плотно закрытые банки с салатом, корзину фруктов, буханку хлеба и коробку печенья. Сидя на корточках, она разложила все это перед собой.

— Думаю, нам хватит, — сказала она.

— Пожалуй, даже чересчур.

— Ну, на три раза сегодня, но ведь еще и завтра надо будет чем-то подкрепиться.

У меня перехватило дыхание.

Дорна между тем отложила часть продуктов, убрала остальное, достала тарелки, вилки, ножи и стаканы и расставила все это передо мной. Мы ели, сидя на скамьях друг напротив друга.

— Как вы думаете, когда мы доберемся до Острова? — спросил я как можно более непринужденным тоном.

— Завтра к полудню, не раньше.

Наступила пауза.

— Почему у вас такой испуганный вид? — воскликнула Дорна. — Вам это неприятно?

— Нет, нет! Я рад, но я не знаю. Просто я удивился.

Я чувствовал, что Дорна пристально глядит на меня, но не решался поднять глаз.

— Что, неужели я опять чем-то вам навредила? — В голосе девушки прозвучала затаенная досада.

— Разумеется, нет, Дорна.

— Да, наверное, я думаю только о себе. Пожалуйста, скажите, если что-то не так! Мне кажется, что иногда мы совсем не понимаем друг друга! Но брат вернется домой не раньше завтрашнего вечера. Конечно, мы могли бы добраться верхом до Эрна, там есть паром, но я специально поехала с вами на своей лодке и хочу вернуться на ней.

— Я тоже, Дорна! У меня и в мыслях не было ехать в Эрн.

— Это правда?

— Чистая правда!

— Но ведь вы не думали, что наша поездка так затянется?

— Не думал.

— А я думала. Но если бы вы знали — вы бы поехали?

— Конечно, Дорна.

— И все же что-то не так?

— Вовсе, нет!

Дорна вздохнула.

— Не думаю, чтобы дедушка и в самом деле был против, — задумчиво сказала она. — Он спросил, не кажется ли мне, что лучше поехать верхом. Я ответила — нет, ведь он не объяснил, что значит «лучше». Если бы он спросил, думаю ли я, что мы успеем вернуться сегодня же, мне пришлось бы сказать ему правду. Но он ничего не спросил, а потом сказал, что еды и питья на борту хватит. — Она подавила нервный смешок. — Интересно, что бы он сказал, если бы я напрямик заявила, что сегодня мы не вернемся.

— Я рад, что вы этого не сделали, — отважился сказать я.

— Правда? — воскликнула Дорна, подавшись вперед.

— Конечно!

— Я подумала — может быть, вам понравится.

— О да!

Я решил не говорить Дорне, что у меня дома такое поведение сочли бы неподобающим или даже неприличным. Но здесь, в Островитянии?.. Впрочем, может быть, мы проведем ночь на какой-нибудь из ферм на болотах? Я чувствовал, что совершенно не способен решить для себя, правильно ли то, что мы делаем.

Передо мной была совсем другая Дорна, и ее поведение смущало меня. Ведь она намеренно обманула деда. Мало того: вероятно, она уже давно привыкла потакать своим желаниям и привычка к подобного рода уловкам успела отравить ее душу? А то, что лорд Дорн не решился возражать внучке, еще раз подтверждало, что приличиям в Островитянии не придают такого уж значения.

Зыбь прилива покачивала «Болотную Утку», и вода всплескивала вдоль бортов. Почти весь день мы просидели в каюте, подложив под спины подушки, вытянув ноги.

Разговор шел о днях, проведенных братом Дорны в Гарварде, и я рассказал ей о том, чего она не знала: о трудностях, с которыми Дорн столкнулся на первом году, и об огромной славе, ожидавшей его впоследствии. В свою очередь, Дорна поведала о бурной деятельности брата после возвращения, связанной с поражением сторонников их семьи в борьбе против Договора, и сказала, что и брат, и дедушка оказались в тот нелегкий момент на высоте, действуя не менее решительно, чем их предок, Дорн XXV, в сороковые годы. Дорна говорила с чувством, и голос ее то и дело срывался, особенно когда она рассказывала, как не раз предлагала свою помощь, которую чаще всего отвергали. Откровенность девушки не могла не польстить мне. Я поинтересовался прошлым Острова. В ярких красках Дорна описала счастливую жизнь его обитателей в те времена, когда ее родители были еще живы, и какую мрачную тень набросила их гибель на весь дом. Дорн никогда не говорил со мной так свободно и непринужденно.

Потом Дорна захотела услышать о том, как я оказался в Островитянии; она села, скрестив ноги и откинув голову назад, — так что теперь мне было видно не столько ее лицо, сколько шея и вздернутый подбородок. Начав с самого начала, я стал рассказывать о том, как заинтересовался островитянским языком, о работе в конторе у дядюшки Джозефа. Дорна часто прерывала меня вопросами, и я, с удовольствием удовлетворяя ее любопытство, подробно рассказал о жизни Нью-Йорка. Но когда речь зашла о моем назначении и о предшествовавших ему испытаниях, я смутился, поскольку во всей этой истории мне выпала роль человека нерешительного и чуть ли не предателя по отношению к Дорну.

Девушка села прямо и внимательно следила за выражением моего лица, пока я рассказывал о своих переживаниях. Потом, приняв прежнюю позу, сказала, что, когда стало известно о возможном прибытии американского посла или консула, ее брат выразил желание, чтобы этим человеком оказался именно я, хотя и считал, что это маловероятно.

— Честное слово, вам нечего волноваться, — добавила она. — Неужели вы подумали, что он не хотел вашего приезда?

— Нет, — ответил я. — Он успел меня переубедить.

— Тогда из-за чего же беспокоиться?

— Вы считаете, я имел право приехать?

— Я?! — воскликнула Дорна, залившись румянцем. — Ну, а вы-то сами как считаете?

— Я не вполне уверен.

— Так будьте уверенней!

Это уже походило на упрек. Я тоже покраснел. Дорна закусила губу.

— Мы не понимаем друг друга, — сказала она, откидываясь на подушку. Впрочем, через минуту она улыбнулась так, что у меня сразу отлегло от сердца.

— Скажите, а что изменится, если мы начнем торговать с заграницей?

— Многое, — ответил я. — Боюсь, этого не объяснить в двух словах.

— Ну, расскажите хоть немного.

— Прибудут иностранные суда с товарами, — осторожно начал я.

— С какими?

Я упомянул сельскохозяйственные орудия, поскольку, работая у дядюшки, успел узнать кое-что об их назначении и стоимости, и обратил особое внимание на то, что ими можно пользоваться сообща, экономя при этом время.

— Труд фермеров станет продуктивнее, — сказал я.

— Почему он станет продуктивнее?

— Они смогут больше зарабатывать.

— Но какая от этого польза?

— Появится больше возможностей наслаждаться жизнью.

— Вы и вправду так думаете? Таких возможностей и сейчас хватает, Джонланг. Только не считайте, что это мои предрассудки. Вы говорите, эти машины сберегут время. Отлично. Если ваши соотечественники хотят продавать нам машины, пусть продают именно те, которые сберегают время. Тогда все будут рады!

— Что ж, я учту, — сказал я, вспоминая о планах дядюшки сделать меня представителем американских фирм в Островитянии.

— Нет, не надо! — сказала Дорна.

Мы еще долго обсуждали эту тему; потом девушка спросила, что я думаю о людях, добивающихся концессий на разработку природных ресурсов, и каков механизм этих концессий.

— Предположим, что заключена концессия на разработку месторождения меди, — сказал я, вспомнив о Генри Дж. Мюллере. — На рудниках будет добываться медь.

— И куда она потом пойдет?

— В основном за границу.

— Прощай тогда наша медь.

— Но за это будут платить, Дорна. И если рудник принадлежит какой-либо провинции, то деньги можно использовать на ее развитие. Откроются новые школы, библиотеки, новые красивые общественные сооружения, повсюду вспыхнет электричество, протянутся железные дороги, появится множество вещей…

Дорна попросила меня рассказать об этих вещах, и я покраснел до ушей.

— Но, может быть, люди и не захотят всего этого, — сказала девушка. — Конечно, проще нажать на кнопку, чтобы зажегся свет, но везде тогда будут эти провода…

Она вздохнула.

— Все имеет свои плюсы и минусы, — сказал я. — А к проводам вы быстро привыкнете.

— Никогда! — рассмеялась Дорна. — Это же настоящая паутина, того и гляди, запутаешься!

— На практике все это не так уж страшно, Дорна.

— Но нам не подходит. И я не вижу, из-за чего стараться. Допустим, мы делаем свечи. А тогда придется делать и провода, и эти штуки, которые горят, и строить специальные фабрики. Сколько работы!

— Но каждый сможет уделять больше времени чему-то одному.

Дорна пожала плечами:

— Ну и что?

— Работая над чем-то одним, достигаешь большего совершенства, становишься искуснее.

— Но меньше соприкасаешься с жизнью.

— Зато досуг увеличивается, и можно чаще соприкасаться с жизнью помимо работы.

— Досуга нам тоже хватает.

Ну что я мог на это ответить? Впрочем, Дорна и не дала мне времени придумать ответ.

— Значит, вы считаете, это хорошо, если человек, на земле которого случайно нашлась руда, разбогатеет?

— Конечно, здесь есть и отрицательная сторона, — согласился я, — но не надо забывать, что чем больше богатеют отдельные лица, тем богаче общество. Полученные деньги можно вкладывать…

— Во что? — перебила Дорна.

— В рудники, фабрики, производящие электротехническое оборудование, в железные дороги…

— Которые будут принадлежать иностранцам?

— Но и островитянам тоже.

— И эти люди будут становиться все богаче?

— Может быть. А могут и потерять свои капиталы. Часть предприятий будет разоряться.

— А зачем нужны предприятия, которые разоряются?

— Тут уж ничего не поделаешь, Дорна.

— У нас никто не разоряется, даже если случается оползень, ураган или недород. И все потому, что мы не беремся делать то, чего люди не хотят или к чему не готовы.

— Большинство предприятий, конечно, и не разорится. И работающие на них люди будут становиться богаче. И обязательно начнут основывать новые предприятия, и не только в Островитянии — повсюду… Но есть и другая сторона дела. Во многих странах, Дорна, тоже необходимы перемены. В мире так много нищеты. Капиталы, заработанные на тех же рудниках, помогут бедствующим народам.

— Когда-нибудь рудники истощатся.

— Тогда можно будет начать новое дело.

— И так — пока из земли не выжмут все соки? И все новые сотни и тысячи людей будут жить, истощая земные богатства, сами обреченные на гибель, когда в мире ничего-ничего не останется.

— Нет, — сказал я. — Развиваясь, наука откроет новые источники.

— Мне кажется, это долгий и рискованный путь, — возразила Дорна. — Но в одном вы правы. Мы здесь должны учитывать, чего хотят люди в других странах. Если они хотят, чтобы мы играли с ними в их игры, то, пожалуй, нам придется им уступить, иначе у нас все отнимут силой. Но между нами и иностранцами слишком большая разница. Они никогда не станут заботиться о своих семьях, как мы. Мы, островитяне, заботимся не только о своих родителях, о своих бабушках и дедушках, о своих детях и детях своих детей, но и о тех, кто давно ушел, и тех, кто придет вслед за нами, о маленьких Дорнах и Лангах, которые будут жить через многие сотни лет после нас. Иностранцы не думают о том, как устроить мир так, чтобы их потомки были в нем по крайней мере не менее счастливы, чем они. Им не терпится затеять что-то новое, хочется каких-то ужасных перемен, и они совсем не думают, к чему могут привести их затеи, или слепо полагаются на удачу. Вот чем мы — некоторые из нас — отличаемся от них. Если тут все останется как было и нас не будут трогать, то жизнь здесь и через сотни лет будет такой же, как сегодня: а сегодня, когда вокруг все растет, когда каждый день новая погода, и столько прекрасных мест, красивых, как и прежде, и рождаются и растут новые люди, — нам и так всего достаточно, иногда даже слишком. Богатства нашей земли не исчерпаны и наполовину, и практически неисчерпаемы, — пока растут и сменяются поколения, и молодые люди учатся новому, и у них появляются новые идеи. Вот в чем для нас суть жизни, Джон, а новшества, которые предлагают иностранцы, — железные дороги, механические плуги, электричество — все это чепуха, за которую не стоит платить столь дорогой ценой, меняя всю нашу жизнь и ставя наших детей под угрозу разорения и гибели!

Голос Дорны то и дело прерывался, иногда она улыбалась, но вообще была очень серьезна. Мне даже подумалось, уж не специально ли это подготовленная и затверженная речь. Было волнующе видеть ее такой воодушевленной и сияющей.

— Вы полагаете, что Островитяния будет счастливей такой, какая она есть, — сказал я. — Но где же доказательства?

— Для нас это совершенно ясно; для нас, но не для Моры. И все равно — мы докажем свою правоту! Я уверена. Так что если хотите переубедить нас, Джонланг, то напирайте больше на то, как сэкономить время, а не на то, как делать деньги.

Уверенность Дорны в конечной победе их дела встревожила, даже испугала меня. Представив, что меня высылают из Островитянии, я почувствовал легкую дурноту.

— Что же произойдет, как вы думаете? — спросил я.

— Не знаю. Знаю только, чего мы хотим и что делаем, чтобы это произошло, — ответила Дорна, словно прочитав мои мысли. — Странно выходит, — продолжала она, — но мы боремся за то, что может стоить вам должности. Мы много об этом думали. Теперь вы понимаете, почему брат и я не хотим, чтобы вы слишком полюбили Островитянию или островитянку, что одно и то же.

— Одно и то же? — переспросил я.

Казалось, что вокруг неожиданно потемнело.

— Одно и то же, если она настоящая островитянка.

Слова Дорны больно задели меня.

— Предположим, я лишусь своего поста, — сказал я. — Может быть, тогда вы и ваш брат приедете в Америку.

— Маловероятно. Даже из-за вас мне не хочется туда ехать, хотя вы и заставляете меня думать об этом. Но вы можете еще раз навестить нас. По Сотому Закону вы имеете право приезжать к нам на год каждые десять лет. И мы не хотим менять этот закон. Вы всегда можете пользоваться своим правом в нашем доме, даже если оставаться в Островитянии дольше считалось бы противозаконным.

— Теперь мне многое ясно, — сказал я. — Вы с братом совершенно правы. Надеюсь, что, как бы мне ни хотелось остаться, я никогда не позволю себе преступить пределы дозволенного.

— Конечно, это невозможно! — воскликнула Дорна, словно удивленная, хотя в удивлении этом я почувствовал укор и понял, что был слишком жесток с ней.

— Вы должны исполнять свой долг консула, — добавила она. — Мы ничего не имеем против. Конечно, мы понимаем… Не хотите ли взглянуть, как там ветер?

Солнечный диск на западе просвечивал сквозь пухлые серо-белые облака. Стало действительно темнее. Болота по обе стороны были пустынны, и только милях в пяти к юго-востоку их ровная, плоская поверхность нарушалась низким рядом деревьев. Да на юго-западе виднелся вдали поселок; но в северном направлении ничего не было, кроме вечной темной голубовато-зеленой плоской равнины, простертой под облачным сводом небес.

Исполняя просьбу Дорны, я прислушался к ветру. Ряби на воде не было, но легкое дуновение коснулось моей щеки. Пройдя на нос лодки, я потрогал якорный канат — он напрягся. Очевидно, начинался отлив. Дорна рассчитала время его начала с точностью до минуты; пока я стоял на палубе, «Болотная Утка» стала покачиваться, и, взглянув на северо-восток, я увидел, что по одному из каналов, милях в двух от нас, медленно, но не сбавляя хода, навстречу нам движется под раздутыми парусами судно, и вода за ним потемнела.

Подождав немного, я подошел к люку и сообщил результаты своих наблюдений Дорне.

Она вышла на палубу. Я поднял якорь, и мы двинулись на юго-запад, вниз по протоку. Было около пяти часов, солнце должно было сесть до шести. В своей борьбе с облаками оно мало-помалу одерживало верх, и длинные снопы ярких лучей пробивались в разрывы серой пелены; косо падая на болота, они заставляли траву вспыхивать темной зеленью. Воздух и вода просветлели. Ветер уже достиг нас, и теперь «Болотная Утка» двигалась быстрее. Учитывая, что скорость ветра была около трех, а течения — двух миль в час, я начал опасаться, что мы доберемся до Острова еще сегодня.

— Неплохо идем, — сказал я.

— К закату ветер стихнет, — откликнулась Дорна, и глаза ее вспыхнули. Сердце у меня забилось.

— Будь мы в Соединенных Штатах, Дорна, или если бы Островитяния не отказалась от иностранных новшеств, за нами послали бы моторную лодку и притащили домой на буксире.

— Я очень рада, что мы не в Соединенных Штатах.

— И все же — как насчет моторной лодки?

Дорна рассмеялась, но ничего не ответила.

Мы плавно скользили вперед, удаляясь от шедшего сзади более тяжелого судна. Пока светило солнце, было тепло, но стоило ему скрыться, как в воздухе повеяло влажной прохладой. Оставив меня у руля, Дорна спустилась вниз. Я слышал, как она ходила по каюте, но звуки долетали слабо, и я чувствовал себя одиноким — маленьким и одиноким под огромным куполом небосвода, посреди удручающе плоской бескрайней равнины. Темнота накатывалась словно волнами — так обычно гаснет свет в театре. Ветер стал крепче, и парус упруго раздулся. Мгновение было волнующее, ведь я правил судном сам, а сильный ветер, дувший сзади, мог перебросить парус.

Неожиданно из люка высунулась голова Дорны.

— Джон, — сказала девушка, — ночью будет очень сыро. Огня на лодке разводить нельзя. Может быть, остановимся в поселке? Скоро будет ферма Аманов.

— А как вы думаете?

— Я спрашиваю вас.

— Нет, — ответил я.

— Хорошо.

Голова скрылась.

Чуть позже солнце, торжествуя окончательную победу, вырвалось из облачного плена и красным шаром повисло, касаясь горизонта. Отбрасываемый им оранжевый свет просвечивал сквозь парусину. Чешуйки ряби ловили отсветы заката, и по всей поверхности болот протянулись разноцветные стрельчатые блики. Я следил за тем, как сияние меркло; и, когда пылающий край светила скрылся за горизонтом, парус медленно окрасился в темно-голубой цвет.

Как и предсказывала Дорна, ветер стал стихать, рябь улеглась, вода уже не журчала так резво за бортом, и, несомые отливом, мы проплыли мимо двух темных, без единого огонька поселков, стоявших примерно в миле от протока. Тьма сгущалась. Берега неясно виднелись в сумерках; каждый поворот таил опасность, но вода продолжала слабо мерцать, и я вел лодку, стараясь держаться, насколько возможно, середины протока. Странный желтый отсвет, колыхаясь, протянулся от борта лодки; однако недоумение мое длилось недолго: это был свет, падавший из оконца каюты. И вправду потянуло сыростью.

Наконец появилась Дорна, едва различимая в темноте, и принялась осматривать берег; потом она встала к рулю, а я, по ее команде, отпустил шкоты. Мы подрулили к берегу, медленно свернули в смутно различимый канал, бросили якорь и не спеша убрали парус — две тени, движущиеся в темноте.

И когда мы привязывали снасти, мои озябшие пальцы коснулись ее руки, теплой, живой. Я продолжал работу, Дорна тоже. Но я почувствовал, что, если наши пальцы соприкоснутся снова, я уже не выпущу ее руки.

Наконец все снасти были принайтовлены, и Дорна, нырнув в люк, позвала меня за собой. Каюта была озарена слепяще ярким светом четырех свечей. Койка с моей стороны застелена мягкими одеялами. Я взглянул на Дорну, которая в этот момент закрывала люк; она распустила волосы, мягкими прядями стекавшие по скулам и щекам. На мгновение наши взгляды встретились, но девушка тут же, покраснев, опустила глаза. Она была поразительно хороша.

Мы поужинали почти в полном молчании. В каюте было тепло, горели свечи, а снаружи — под темным небом расстилались бескрайние мрачные болота. Вода изредка всплескивала у борта — единственный звук, нарушавший глубокую тишину. Мир застыл недвижимо. Лицо Дорны при свечах стало умиротворенным и милым, взгляд темных глаз — дремотно-отрешенным, черные ресницы полуприкрытых век резко выделялись на фоне гладкой матовой кожи. Покой, исходивший от Дорны, мирная тишина каюты и ночи подчиняли меня себе, и я едва решался нарушить их словом и соизмерял каждое свое движение, боясь произвести шум.

На душе было покойно, и все же радостный и плавный поток моих чувств то и дело разбивался о сознание странности нашего положения — так ровно текущий ручей разбивается о выступ скалы. То, что мы оказались наедине, ночью, на этом суденышке, в Островитянии могло и не восприниматься как нечто неприличное, однако я помнил, как смущена была Дорна, передавая мне свой разговор с дедом. Но одеяла были расстелены на двух койках, словно Дорна намеренно давала этим понять, что мы будем спать отдельно! Значило ли это, что от меня требовалось проявить твердость и заявить, что я лягу в другой каюте и даже, если это потребуется, прямо на жестком полу? Или Дорна сама собиралась это сделать? Тогда — обязан ли я буду ей помешать? Как просто все это было бы там, дома…

В какой-то момент у меня даже закружилась голова, настолько я был сбит с толку и почти перестал понимать, где я все-таки нахожусь. Дорна сидела застыв, с полуприкрытыми глазами и казалась похожей на раскрашенную куклу. Нет, все здесь было не так, как дома, в Америке. Темные, болотистые равнины обступили меня со всех сторон…

— Знаете, Дорна… — сказал я.

— Что? — спросила она низким голосом.

Теперь разговора было не избежать.

— Я все думаю… Похоже, вы совершенно уверены, что ваша партия победит.

Дорна посмотрела на меня, взгляд ее оживился. Она кивнула.

— Но ведь за лорда Мору в Совете — большинство, — сказал я.

Дорна окончательно проснулась. Широкая улыбка обнажила ровные белые зубы.

— Сейчас я вам все расскажу! — с воодушевлением сказала она, заявив, впрочем, что прежде надо убрать на столе, и отклонив мое предложение ей помочь. Она быстро и легко двигалась по каюте, на лице появилось выражение затаенного веселья, щеки разрумянились. Я сидел в тревожном ожидании, терзаемый сомнениями.

— Раз уж предстоит разговор, надо устроиться поудобнее, — сказала Дорна, закончив уборку, и уселась на койке, скрестив ноги и подложив под спину подушку.

Первое голосование, в результате которого Мора был уполномочен заключить договор с Германией, совсем не удивило лорда Дорна. Война шла успешно; многие считали, что лорд Мора — самый подходящий человек, чтобы довести ее до победы и подписать мир. Двоюродный дед Дорны, лорд Дорн XXVI из Нижнего Доринга, Марринер XV из Виндера, Фаррант XII из Фарранта (тот самый, у которого я гостил), Сомс XI из Лории и Файн II из Островной провинции (все — непоколебимые сторонники политики Дорнов), а также Хис IV из Верхнего Доринга, Дазель III из Вантри и Дрелин IV из Дина — всего девять человек — проголосовали против того, чтобы доверить лорду Море право подписывать мирное соглашение. Лорда Мору поддерживали Келвин IV из Города, Роббин II из Альбана, Бейл XI из Инеррии, Борденей V из Броума — самые верные союзники Моры, а кроме них — Бенн из Каррана, Тоул из Нивена, Фарнт из Герна, Дакс из Доула и, к великому разочарованию лорда Дорна, Стеллин V из Камии и Бодвин VI из Бостии, то есть всего на два человека больше. Так что, если считать лордов провинций, перевес лорда Моры был минимальным. Но, разумеется, сторонников Моры поддерживало большинство военачальников: лорд Дазель II, маршал; генералы — Бодвин VI, Эрн II, Бранли; а также большинство лордов-судей: Белтон XVII, верховный судья, и судьи — Гранери V, Торн V и Чессинг. Таким образом, считая и проголосовавшего за Мору короля Тора XVII, число его сторонников достигало двадцати.

Впрочем, как сказала Дорна, из всех них только Эрн II был бесповоротно предан лорду Море. С другой стороны, девять голосов, отданных в пользу предложения лорда Дорна, могли превратиться в четырнадцать, если прибавить к ним голоса командующих флотом: адмирала-командора Дорна IV, командора Марринера II, а также судьи Дорна III, генерала Сомса. Все они были решительно настроены против планов Моры, и только, пожалуй, судья Дорн продолжал колебаться в выборе.

За время между тем и последующим голосованием, утвердившим дополнительные пункты Договора об открытии в Островитянии иностранных представительств, Дазель II умер, Бодвин VI стал маршалом, а Мора, брат премьер-министра, произведен в генералы, на место покойного Дазеля II; Сомс XI умер, и вместо него лордом провинции избрали Сомса XII. В результате ряды сторонников Моры пополнились всего одним, хотя и ревностным адептом.

Трое из поддержавших лорда Дорна склонились на сторону Моры при последнем голосовании; и не столько потому, что верили в правильность предложенного договора, а потому, что чувствовали: раз уж лорд Мора добивается заключения соглашений, стало быть, их нужно поддержать и одобрить. Эти трое были — судья Дорн III, а также Дрелин IV и Дазель III.

С тех пор партия лорда Дорна продолжала нести все новые потери. Генерал Сомс ушел в отставку, и его место занял Броум XIII, скорее, склонявшийся на сторону Моры.

Дорна все больше оживлялась. Казалось бы, никакого просвета? Нет, погодите! Дрелин, Дазель III, судья Дорн, Стеллин и Бодвин из Бостии — все были, скорее, против внешней торговли. Одно это могло принести лорду Море перевес в три голоса. Нет, нет, погодите! Под вопросом оставались позиции генерала Бодвина, Гранери и Белтона. Примкни двое из них к Дорнам — и победа! Если к Дорнам примкнет только один, тогда уравнять голоса может король, а чтобы проект Моры прошел, нужно большинство!

— В общем, не так уж все беспросветно, — заключила Дорна.

Однако я продолжал настаивать: но ведь и кто-то из сторонников Дорна может примкнуть к партии Моры, или король — проголосовать за Договор.

— Кого больше поддерживает король? — спросил я.

Дорна бросила на меня быстрый взгляд и рассмеялась:

— Не знаю, но он никогда не поступит, как его отец, и не будет голосовать по указке Моры. Он не такой!

Неожиданно король перестал быть лишь фигурой в политической игре. Реакция Дорны заставила меня вспомнить все, что говорили барышни Перье и Дорн. Горящие глаза девушки глядели на меня в упор.

— Ваш брат говорил мне, что король хорош собой и опасен для женщин.

— Да, да! — воскликнула Дорна, всплеснув руками. — Второго такого нет. Мы все чувствуем апиату к Тору.

Слово «апия» означает чувственное влечение. Так мне казалось. И, безусловно, Дорна употребила его в уменьшительной форме. Меня бросило в жар.

— Он к нам — тоже, — быстро добавила Дорна, словно пытаясь загладить впечатление от сказанного, и стремительно продолжала: — У него теперь есть такая возможность! Отец его и правда вел себя глупо, в отличие от матери. Почти все Банвины — люди очень умные, хотя и немного ветреные. И он тоже умен. Вот только как он этим умом распорядится? Последнее время он водит дружбу со Стеллином и исполняет лишь то, что от него требуется, не больше. Никто не знает, что волнует его на самом деле… никто, кроме нас. Похоже, он любит нашу семью… Да, ему нравятся высокие горы и дальние острова. Ему нравятся опасности. Он всегда появляется на нашем острове нежданно — то по пути в Феррин, то в Керн, то в Карнию, то в горы, то еще куда-нибудь.

Итак, король бывал на острове Дорнов, и ему действительно нравились девушки, а девушки чувствовали к нему апиату.

— Хисы говорили, что он приезжал к ним со Стеллином, их двоюродным братом.

А может быть, и Дорна приходилась им кузиной?

— Хотя он ездит к ним вовсе не из-за дружбы со Стеллином, — сказала Дорна резко.

— Мне кажется, он заезжает повидать Некку, — начал было я, но запнулся, неуверенный, имею ли я право вмешиваться.

— Очень похоже. — И Дорна быстро сменила тему: — Как вам понравились Хисы?

— Очень понравились.

Девушка остановила на мне долгий взгляд, потом сказала:

— Тор бывает на Острове три-четыре раза в год. Думаю, в основном чтобы повидаться со мной. Поразмыслите над этим, Джонланг. Только не воображайте, что я собираюсь за него замуж.

Я протестующе засмеялся, не зная, как отнестись к подобной прямоте, и все же испытал огромное облегчение.

— И вообще не собираюсь, — добавила она. — Пока.

Мы помолчали.

— А вы, Джонланг? У вас есть невеста?

Передо мной моментально промелькнули образы моих американских подружек, Наттаны и самой Дорны. Что я мог ответить?

— Нет, — сказал я, — невесты нет, но есть несколько девушек, с которыми я, наверное, был бы счастлив.

— Всю жизнь? — Дорна резко привстала, в голосе прозвучало удивление.

— Почему бы и нет?

Мы взглянули друг на друга. Глядя в глаза Дорны, я забыл обо всех остальных женщинах и постарался взглядом выразить, что она для меня — единственная.

Дорна слабо улыбнулась, отвела глаза и снова откинулась на подушку…

Что же значил апиата для девушки, с которой мне предстояло провести ночь и которая призналась, что ей знакомо это чувство? Что нового добавляло к апии уменьшительное та?.. Испытывая волнение, нерешительность, я хотел только, чтобы все продолжалось так, как оно началось.

— Ладно, — сказала Дорна, останавливая на мне свой сияющий взгляд. — Допустим, что есть несколько мужчин, к которым я неравнодушна. Но вряд ли среди них найдется тот, кто способен сделать меня счастливой на всю жизнь!.. Как мало мы с вами еще знаем друг друга.

— Да, мы разные, Дорна, — ответил я.

Она кивнула:

— Отчасти дело в языке. Некоторые ваши слова мне непонятны.

Но когда я уже собрался было спросить, что значит слово «апиата», язык не повернулся выговорить его… Итак, есть мужчины, к которым она неравнодушна…

— Вы все понимаете и очень хорошо говорите сами, — ответила Дорна так, словно разговор ей наскучил. — Так почему же мы разные?

— Хиса Наттана считает, что у всех иностранцев чувства — бледно-розовые! Она думает, что именно в этом главное отличие. А вам как кажется?

Дорна не спешила отвечать. Она с улыбкой взглянула на меня, словно собираясь заговорить, но тут же опустила глаза, так и не вымолвив ни слова. На ее лице промелькнуло довольное выражение, потом оно стало насмешливым и колдовским, как у бесенка. И снова это поразило меня, но теперь еще и манило, поддразнивало, влекло. Так же неожиданно черты ее лица смягчились. Взгляд стал томным, и только нервно сжимались и разжимались лежавшие на коленях руки.

— И вам тоже кажется, что ваши чувства бледно-розовые? Не сказала бы, Джон.

— Конечно нет! — воскликнул я. — Но это задевает меня. Что вы думаете об иностранцах, Дорна?

Она по-прежнему не сводила с меня пристального взгляда своих темных, глубоких глаз, но лицо выражало робкую покорность. Ласковый взгляд ничего не утаивал, ни в чем не отказывал; голова у меня кружилась, щеки пылали, стучало в висках. Ее по-прежнему нервно перебирающие пальцы словно звали меня успокоить, погладить их. Ее губы полураскрылись.

— Дорна! — прошептал я, наклоняясь к ней.

Взгляд ее не был ни враждебным, ни удивленным…

Потом, вновь сидя на своей койке, я чувствовал, что сердце у меня вот-вот разорвется, как надрывно, вхолостую вспарывающий воздух винт моторной лодки, вытащенной на берег. Я хотел прикоснуться к Дорне, но нервная, обессиливающая дрожь сковывала меня.

Дорна сидела, подобрав ноги, отвернувшись, и глядела в потолок. Совершенство ее красоты обезоруживало меня.

— Не знаю, права ли Наттана, — сказала она так, словно ничего не случилось. — Вы — практически единственный иностранец, которого я знаю, я имею в виду — из молодых людей. Наверное, жизнь, которую вы ведете в Соединенных Штатах, делает ваши чувства более разнообразными и утонченными.

— Почему, Дорна?

— Ах, это всего лишь догадка. Вы сами заговорили о различиях. А различия должны быть оттого, что жизнь разная… — И снова голос ее поскучнел.

— Интересно, изменит ли вас здешняя жизнь? — вдруг спросила девушка после долгого молчания.

— Не знаю.

— На вашем месте я оставалась бы американкой.

— Вы это уже говорили.

— Простите! Я не хотела снова обидеть вас.

Вода плескалась о борт лодки. Одна свеча уже совсем догорела, и сырость мало-помалу проникала в каюту. Мгновенное желание, толкнувшее меня к Дорне, налетело, как летняя гроза, яростная, внезапная. Теперь все опять стихло…

Дорна сидела, по-прежнему отвернувшись, и мне была видна лишь плавно очерченная скула, мягкая, шелковистая кожа. То, что меня вдруг так потянуло к девушке, казалось теперь странным. В конце концов, условности и приличия тоже имеют свой резон — ведь мы не должны были оказаться здесь вместе…

— Может быть, сойдем ненадолго на берег, прежде чем ложиться?

Голос ее, хотя и усталый, звучал решительно и энергично. Мы поднялись на палубу. Укрывший суденышко туман вкупе с ночной темнотой заставлял двигаться на ощупь, вслепую. Я шел за Дорной, придерживаясь леера.

Но что это? Дорны не было видно, но оттуда, где, как мне казалось, она должна была быть, доносились какие-то слабые звуки, всплески.

— Помочь вам, Дорна?

— Нет, спасибо, Джон.

Теперь слышался один лишь ее голос. Он доносился откуда-то снизу.

— Хорошо бы течение было посильнее, — сказала Дорна, — и все-таки, может быть, нас отнесет к берегу.

— Что вы делаете, Дорна?

— Отпускаю якорь.

— Это моя работа.

— Почему?

— Потому что я — мужчина.

— А какая разница?

— Есть вещи, которые должны делать мужчины.

— Но тут не нужна особая сила.

— И все-таки это — мужская работа.

Мы замолчали. «Болотная Утка» едва уловимо, но все же двигалась.

— Так, значит, у вас есть мужская работа и есть женская?

— Мужчины сами понимают, что в подобных обстоятельствах физическую работу должны выполнять они.

— Но, — по звуку голоса я понял, что Дорна обернулась ко мне, — как же все это забавно! Может быть, вашим женщинам мешает их платье?

— Возможно. Отчасти.

— Конечно, мужчины обычно сильнее, — сказала Дорна задумчиво. — Хотя вряд ли вы сильнее меня.

— Почти наверняка. Ведь я выше и намного крупнее.

— Для мужчины вы не слишком крупный. — Она вздохнула. — Может, в конце концов вы меня и одолеете. Вымотаете. Но я так просто не сдамся. Я — сильная, Джонланг.

Она не хвасталась. Казалось, я чувствую ее силу даже на расстоянии.

Мягкий толчок — и лодка остановилась. Присутствие Дорны в темноте было настолько ощутимо, что, казалось, я слышу ее дыхание, касаюсь ее крепко сбитого тела. Быстрый звук шагов по палубе, негромкий смех.

— Я уже здесь, на берегу, — донесся со стороны кормы голос Дорны.

Снова держась леера, я двинулся навстречу ей.

— Можете сойти, — вновь раздался голос девушки, — я зацепилась якорем.

Падавший из каюты свет бледно-желтым пятном лег на уступистый черный берег, поросший грубой осокой, едва не касавшейся борта лодки. Перешагнув через леер, я спрыгнул. Глазам было больно от темноты. Дорна куда-то исчезла.

Кругом — мертвая тишина. Плоские, бескрайние равнины. Моим единственным убежищем была «Болотная Утка». Пожалуй, не стоило удаляться от нее. Сырой холод проникал сквозь одежду…

Но вот земля у меня под ногами вздрогнула, тряско и быстро задрожала, раздался глухой звук. Сердце бешено заколотилось в груди, мурашки пробежали по коже.

— Где вы? — раздался вслед за шагами голос Дорны.

— Здесь. Что это был за звук?

— Под болотами — пустота. Бывает, она отзывается… Ах, да вы испугались!..

Она подошла ближе, по-прежнему невидимая.

— Я не ожидал…

— Это я не подумала. Не надо было бежать.

Она двинулась к лодке. Туман над мачтой светился. В белесой дымке показалась тень — силуэт Дорны; потом ее шаги донеслись с палубы.

— Поднять якорь?

— Как хотите. Бояться тут некого.

Она спускалась в люк.

Да, пожалуй, лучше было оставаться на причале.

Спускаться в каюту или нет? Оказавшись на борту «Болотной Утки», я снова ни на что не мог решиться.

Время шло. То, что я испытывал, было хуже, чем просто неловкость или замешательство, — я мучился, страдал…

— Вы собираетесь ложиться, Джонланг? — донесся из каюты голос Дорны.

— Сейчас, Дорна.

И все же я не сразу решился спуститься, а войдя в каюту, старался не смотреть в сторону Дорны. Но взгляд мой непроизвольно и мгновенно нашел ее. Она лежала, укрывшись пушистым серым одеялом, отвернув голову. Обнаженная рука лежала поверх одеяла.

Взяв свечу, я разделся в соседней каюте. Когда я вернулся, Дорна взглянула на меня и улыбнулась, лицо у нее было уже совсем сонное. Потом протянула руки к единственной еще горевшей свече. Я поспешно забрался в свою койку, свернувшись под одеялом, дрожа от его влажного холодного прикосновения.

Свеча погасла, и каюта погрузилась во мрак… Я отвернулся к стене. Живо и ярко мне все еще виделась обнаженная рука Дорны, тянущаяся к свече.

Ее койка заскрипела так, словно она ворочалась, устраиваясь поудобнее.

— Спокойной ночи, Джон, — раздался ее безмятежный, сонный, ровный голос.

— Спокойной ночи, Дорна, — ответил я дрогнувшим голосом.

Мне показалось, что в ответ раздался то ли смешок, то ли сонный вздох, но скорее всего — просто послышалось.