"Как пишут стихи" - читать интересную книгу автора (Кожинов Вадим Валерьянович)

Глава вторая ПРОБЛЕМА СТИХОВОЙ ИНТОНАЦИИ

Понимая стих как творение искусства и бытие поэтического смысла, нельзя, конечно, отказываться и от технического, чисто формального анализа стиха и его многочисленных разновидностей. Впрочем, именно эта сторона дела изучена наиболее широко и подробно. За последние полвека у нас вышло немало квалифицированных работ, в которых описаны основные признаки стиха и разнообразные стиховые формы, характерные для русской поэзии различных эпох и направлений. Следует, правда, иметь в виду, что очень многое в стихотворении является спорным: одни авторы определяют стих и его формы существенно по‑иному, чем другие. И в этом выражается не только несовершенство науки о стихе, но и сложность, многообразие, непрерывное развитие самого предмета — поэтической формы.

Стих — это такая форма художественной речи, в которой речевой поток слагается из четко разграниченных сильными паузами соразмерных отрезков (стихов или, иначе, стихотворных строк), каждый из которых обладает своеобразной законченностью; можно утверждать, что существует совершенно особая стиховая интонация, особенное движение голосового тона, завершающееся вместе с концом стиха. Это деление на стихи воспринимается нами не только при исполнении вслух, но и (конечно, более ослаблено) при чтении про себя.

Определенная ритмичность, определенное повторение более или менее соизмеримых отрезков присуще вообще всякой речи уже хотя бы в силу того, что произнесение зависит от ритма человеческого дыхания (в науке о языке есть даже понятие "дыхательная группа", имеющее в виду ряд слов, произносимых от одного вдоха до следующего). Тем более присущ ритм, скажем, так называемой ритмической прозе, характерной для некоторых форм искусства слова. Однако поэзия достаточно очевидно отличается от всех других ритмических явлений речи именно тем, что она поделена на четкие и так или иначе замкнутые в себе отрезки.

И дело вовсе не в том, что речь произвольно делится на равномерные (скажем, даже состоящие из одинакового количества слогов куски; каждый стих в той или иной степени внутренне закончен) представляет собой относительно самостоятельное единство. Правда, тут возможны исключения (например, так называемые переносы), но они предстают именно как исключения, имеющие определенную художественную оправданность, осмысленность и потому не нарушают общего стихового закона.

Самая свободная стиховая форма, так и называющаяся "свободный стих" или "верлибр" (по‑французски), все же обладает завершенностью и замкнутостью каждого стиха. Таков, скажем, и этот верлибр Блока:

Нередко можно столкнуться с мнением, что такого рода стихи — это, в сущности, поделенная на строки проза, ибо если записать их как прозу, трудно или даже невозможно догадаться об их "стихотворности". Но пусть даже это и так, все же перед нами именно стихи, которые стихотворны по самой своей природе. И если записать и прочитать их как прозу, они, в частности, будут звучать неестественно, с какой‑то комической выспренностью (между тем как стихи эти фразы серьезны и просты). С другой стороны, в этих стихах как и в стихах вообще — нельзя ничего изменить, нельзя переставить ни одного слова, не разрушив их поэтической цельности.

Словом, в этих стихах, лишенных многих типичных признаков стихосложения: размера, рифм, даже равновеликости или равноударности строк и т.п. — все‑таки есть какая‑то внутренняя закономерность. Поэт отнюдь не просто делил, резал на куски прозу, но создавал по‑своему замкнутые в себе словосочетания, каждое из которых предстает как стих, соизмеримый с предшествующим и последующим стихами именно потому, что они тоже являются замкнутыми в себе элементами данного стихотворения, обладают известной общностью строения, интонации, звуковой окраски, не говоря уже об их смысловом единстве и взаимодействии.

Наиболее важно то, что, разрушая стих, произнося эти стихи как прозу, мы тем самым разрушаем и их неповторимый поэтический смысл, в чем легко убедиться на опыте. А это как раз и доказывает, что перед нами именно стих — то есть определенная содержательная форма, хотя проанализировать природу этой формы не так‑то просто.

Стихи подобного рода можно найти в русской поэзии у Фета, Бунина, Кузмина и даже уже у Лермонтова. В поэзии некоторых других народов, например, в поэзии США, они распространены гораздо шире. Русский свободный стих почти еще не изучался; специальные работы о нем впервые появились лишь в самое последнее время[73]. Это обусловлено, без сомнения, именно тем, что в общем объеме русской поэзии верлибр занимает весьма незначительное место.

Однако изучение природы свободного стиха может много дать для понимания стиха вообще. Ибо в верлибре, лишенном целого ряда типичных стиховых средств, природа стиха — или, точнее, определенные ее стороны выступает более явственно, обнажено.

Так, именно потому, что свободный стих предстает (разумеется, только с внешней, поверхностной точки зрения) как просто поделенная сильными паузами на более или менее соизмеримые (или, точнее, сопоставимые) отрезки речь, становится очевидной одна очень существенная черта стиха. Я имею в виду тот факт, что в стихе в отличие от любой формы прозы гораздо яснее и определеннее воплощена синтаксически‑интонационная структура речи.

Что такое синтаксис, знает каждый школьник; но понятие интонация менее популярно и до сих пор не очень ясно. Однако можно дать простое и вместе с тем достаточно точное определение: интонация какой‑либо фразы, высказывания — это ее воспринимаемое на слух звучание, но только взятое в отвлечении от конкретных звуков и звуковых комплексов (слов), составляющих фразу; иначе говоря, интонация — это общее движение нашего голоса в процессе говорения. Во время речи голос повышается и понижается, произнесение становится то более быстрым, то замедленным; в тех или иных пунктах голос усиливается — возникают ударения (или акценты); наконец, движение голоса прерывают различного рода паузы.

Интонация играет необходимую и громадную роль в речи. Каждая фраза может быть произнесена со многими различными интонациями, и это существенно, а нередко и коренным образом изменяет ее смысл (подчас он становится даже противоположным). Следует отметить, наконец, что мы воспринимаем интонацию не только в звучащей речи, она так или иначе фиксируется письменно, и мы при чтении про себя воспринимаем ее "внутренним слухом".

Так вот как раз в стихе нам отчетливо даны именно те членения, общий темп и система акцентов, которые хотел придать своей речи автор. Собственно, перед нами уже, конечно, не речь, как таковая, а стих. И, выражаясь точно, мы должны сказать, что стих воссоздает само движение живого авторского голоса с той верностью, которая недоступна художественной прозе. Разумеется, и в прозе так или иначе внятны основные паузы, изменения темпа, главные акценты и т. п. Но в стихе все это выступает в ином качестве. Мы воспринимаем приведенные только что стихи Блока, в общем и целом, именно так, как он их представлял себе сам.

Это относится, конечно, не только к свободному стиху, но и к стиху вообще. И само членение на стихотворные строки, и та или иная внутренняя организация строк воплощают в себе неповторимое движение голоса поэта. Выше мы говорили о возможности узнать то или иное стихотворение в бессловесном его исполнении; именно указанное только что качество стиха во многом обусловливает эту возможность.

Определенное интонационно‑синтаксическое строение свойственно, конечно, любой речи. Но, как писал еще в начале 1920 года видный филолог Б. М. Эйхенбаум: "Стихотворная фраза есть явление не синтаксическое вообще, а явление ритмико‑синтаксическое... Интонация, реализованная в синтаксисе, играет в стихе роль не менее важную, чем ритм и инструментовка, а иногда и более важную. Синтаксис, ее реализующий, членится в стихе не по смысловым делениям, а по ритмическим..."[74]

Основываясь, в частности, на этом наблюдении, Б. М. Эйхенбаум далее делал верный вывод о том, что стихотворная речь не является речью в собственном смысле. Он писал: "Сближение поэтики с лингвистикой характерное для современной филологии, чрезвычайно плодотворно, но тем важнее не спутывать границы между ними. Я рассматриваю интонацию не как явление языка, а как явление поэтического стиля... Лингвистические наблюдения над поэтическим языком обогащают науку о языке вообще... Поэтический язык, таким образом, рассматривается не в своей специфической деятельности... а в ряду языковых явлений вообще. У теоретика поэзии, как бы ни были плодотворны для него методы лингвистики, постановка всех вопросов должна быть иной" (там же, с. 8, 14).

К сожалению, позиция Б. М. Эйхенбаума, который исповедовал тогда "опоязовскую" методологию, оказывалась половинчатой. Хотя в приведенных высказываниях он как бы порывал со взглядами многих своих тогдашних единомышленников, сводивших, в сущности, поэзию к языку, он все же не шел до конца по верной дороге.

Это явствует из тех же самых высказываний. Во‑первых, Б. М. Эйхенбаум сразу сходит с правильного пути, когда пишет, что поэтический синтаксис (и, соответственно, интонация) "членится в стихе не по смысловым делениям, а по ритмическим". Он должен был бы сказать: не по языковым (или речевым), а по стихотворным. Ибо все дело в том, что деление на стихи — конечно же, смысловое деление, только "смысл" этот не вообще языковой, а собственно поэтический". Стих (и деление на стихи) есть единство специфической формы и специфического смысла — формы и смысла искусства, а не языка. У Эйхенбаума же получается, что только форма в стихе особая, поэтическая, а смысл некий чисто языковой. Но так обстоит дело в ритмизованных фразах, а не в стихе, как таковом.

Аналогичное искажение, естественно, проступает и в общетеоретическом рассуждении Б. М. Эйхенбаума о том, что поэтическая речь не должна рассматриваться как явление языка, речи в собственном смысле. Он там же пишет: "Поэтика начинается с выделения поэтического языка из ряда языковых явлений вообще, как деятельности, направленной к особой цели" (с. 14).

Здесь та же половинчатость, подрывающая, в конечном счете, верную исходную позицию, ибо оказывается, что поэтический "язык" — это все же явление языка, как такового, только примененное "для особой цели". Но совершенно ясно, что язык вообще всегда применяется для какой‑то особой цели; так, в бытовом разговоре, в научном трактате, в выступлении оратора, в молитве, в газетной информации язык применяется, конечно, для существенно отличающихся друг от друга целей. Чтобы действительно различить язык вообще от поэтического языка, необходимо понять последний как качественно иное явление.

Великий русский филолог А. Н. Веселовский писал, что "у поэзии такой же специальный язык, как у музыки и живописи"[75]. Эта идея была позднее развита рядом исследователей поэтики. Так, Г. О. Винокур показал, что все элементы "поэтического слова" имеют "совершенно иное качество, иную функцию и иной смысл, чем в слове вообще. Эти иные качества и придают поэтическому слову те особенности, в силу которых мы называем его художественным, говорим о нем, как об искусстве"[76]. Возражая против сближения языка и поэзии, исследователь заметил, что искусство слова "объясняют по аналогии с языком, тогда как... следовало бы объяснять по аналогии с другими видами искусства"[77].

Но вернемся к проблеме интонационной структуры стиха. Эта структура, как и все другие стороны стиха, представляет собою собственно художественное явление, хотя и использующее в качестве материала явление языка — речевую интонацию. Каждый отдельный стих (и стихотворение в целом) обладает законченной интонацией, которую с полным правом можно назвать стиховой интонацией, ибо она не встречается нигде, кроме стиха. Эта стиховая интонация подчиняет себе все обычные речевые интонационные ходы.

Так, например, легко заметить, что в стихах очень ослабляется, редуцируется вопросительная интонация. Возьмем знакомый пример и произнесем вопросительную фразу: "Мой милый друг, видишь ли меня?" Совершенно очевидны отчетливый и сильный акцент на "видишь ли", и резкое повышение голоса, и особая длительность произношения. Но попробуйте теперь прочитать так же последний стих в тютчевской строфе:

Конечно, можно — с известным, правда, напряжением — прочитать этот стих с отчетливой вопросительной интонацией. Но тогда, как это бывает у плохих актеров, исполняющих стихи с искусственным "выражением", по сути дела разрушится стих и, кроме того, возникает совершенно неуместный здесь оттенок комизма.

Для подлинного исполнения стиха необходимо приглушить вопросительную интонацию, только слегка ее наметить, выдвинув на первый план собственно стиховое движение голоса.

Но то же самое целиком относится и к другим основным типам речевой интонации — восклицательной, повествовательной, изъяснительной, обособляющей, перечислительной и т. п. Конечно, все они слышны в стихе, но звучат ослаблено, приглушенно, ибо подчинены особенной, собственно стиховой интонации, представляющей из себя явление поэтического искусства, а не речи.

Чем же все это определяется? Прежде всего, конечно, самим делением поэтического произведения на стихи, которые относительно замкнуты в себе, являя собой совершенно своеобразную, художественную величину — элемент или единицу искусства, а не речи. Каждый стих (строка) неизбежно соизмеряется с другими, уподобляется соседним, и это уподобление, эта общность более существенны для стиха (строки), чем его индивидуальные, неповторимые черты. Потому, в частности, и не могут отчетливо выявляться различные интонации это разобщило, расподобило бы отдельные стихотворные строки. Конечно, здесь вполне возможны отклонения, исключения, но это должны быть именно чем‑то обусловленные отклонения; закон же стиха нарушать нельзя, иначе все распадется.

Далее, речевые интонации сглаживаются в стихе благодаря тому, что ритмической организацией обладают сами по себе отдельные стихи. Правда, в верлибре Блока, например этот внутристрочный порядок обнаружить нелегко (хотя он все же существует). Но в стихах, обладающих определенным метром как в тех же тютчевских, — стройная размеренность строки:

Друг мой милый, видишь ли меня?

как бы стирает интонацию вопроса, не позволяет отчетливо выявить повышения и понижения голоса, сильные и слабые акценты, паузы, изменения тембра и темпа. Стоит заметить, что в этой же строке приглушена и интонация обращения ("Друг мой милый...").

Но пока мы говорим только о том, что сглаживает, что подавляет стиховая интонация. А что же, собственно, она вносит, что она есть сама по себе?

Стиховая интонация определяется, прежде всего, специфической паузой в конце каждой стихотворной строки. В обычной речи есть паузы в конце предложений, между отдельными синтагмами (или, иначе, речевыми тактами) и т. п. Конец стиха чаще всего совпадает с концом определенного предложения или синтагмы; в то же время достаточно широко распространены так называемые переносы (или перебросы), при которых стиховая пауза обрывает фразу, как говорится, на полуслове. Скажем, в приводившихся стихах Блока:

Больше, чем рифмованные и нерифмованные

Речи о земле и о небе.

Но и в том и в другом случае стиховая пауза в конце строки качественно отличается от речевых, языковых пауз. Во‑первых, она по своей долготе, значительности, ясности превосходит любые паузы внутри стихотворных строк (даже если внутри строки, скажем, кончается предложение, а конец строки не есть даже конец речевого такта, синтагмы). Во‑вторых, стиховой паузе предшествует особый интонационный ход — именно конец интонации стиха. На заключающий ударный слог стиха, расположенный в так называемой клаузуле (ряд слогов, начиная от последнего ударного слога строки), падает наиболее сильный во всей строке акцент и небольшое, но своеобразное повышение голосового тона, характерное именно и только для клаузулы (это повышение легко заметить, вслушиваясь в любое исполнение стихов).

Поэтому, слушая даже те стихи, в которых нет ни размера, ни рифмы, как в тех же стихах Блока, мы сразу осознаем, что это стихи. В самом деле: почему бы, слушая чтение верлибра, не прийти к выводу, что исполняется обычная проза с присущими ей паузами между речевыми тактами и предложениями? Нет, каждый человек, знающий, что такое стихи, сразу отличит их от прозы. Это объясняется именно существованием особых, не свойственных прозе стиховых пауз и интонаций.

Возвращаясь к сопоставлению, которым мы не раз уже пользовались, можно сравнить стих с танцем. Нередко танцор как бы просто ходит по сцене. И тем не менее мы вполне сознаем, что перед нами не ходьба, а танец, ибо в танце всегда есть особенный тип жестикуляции, своего рода жестовая "интонация", присущая именно и только танцу.

Мы говорили о своеобразной стиховой паузе и предшествующем ей особом интонационном ходе конца стиха. Но, конечно, и все интонационное движение отдельного стиха глубоко своеобразно. Стих произносится равномернее, монотоннее и более замедленно, чем любая речь.

Проблема стиховой интонации наиболее широко разработана у нас в исследованиях видного стиховеда Л. И. Тимофеева[78].

Правда, ряд его идей вызывает сомнения. Так, он считает стих в отличие от прозы (в том числе и художественной) "типизированной формой эмоционально окрашенной речи" (указ. соч., с. 112 и др.). Однако трудно найти, например, более интенсивно окрашенную экспрессией речь, чем в монологах героев Достоевского или в диалогах чеховских пьес. Между тем это художественная проза. Вполне соглашаясь с тем, что стих типизирует интонации человеческой речи вообще (или, как говорит еще Л. И. Тимофеев, "обобщает", "облагораживает", "идеализирует" эти интонации), нелегко согласиться с тем, что дело идет обязательно об интонациях подчеркнуто эмоциональной, экспрессивной речи. Во‑первых, обычный разговор нередко гораздо экспрессивней любых стихов: стиху в этом отношении всегда, так или иначе, свойственна сдержанность, законы меры, пропорциональности, гармонии, как и искусству вообще. Во‑вторых, существуют стихи, "типизирующие" интонации спокойного раздумья (даже рассуждения), неторопливого, обстоятельного описания (которое может быть и чисто лирическим) или рационального изъяснения, лишенных настоящей экспрессивности (хотя бы и внутренней, скрытой).

Точно так же, всецело присоединяясь к точному определению Л. И. Тимофеева: "Стихотворный ритм есть не что иное, как своеобразная форма организации речевой интонации" (с. 70), нелегко принять другое его определение: "Стихотворная речь — это своеобразное ответвление языка" (с. 73)..

Л. И. Тимофеев совершенно справедливо утверждает: "Танец основан на типовых жестах, на типовых движениях человеческого тела, в действительности не осуществляющихся непосредственно в конкретных формах, но характерных для множества такого рода движений и жестов и представляющих собой их обобщенное и облагороженное идеальное выражение. Колыбельная песня Моцарта, Чайковского, Шуберта или Шопена, если ее исполнить действительно над колыбелью ребенка, прежде всего его разбудит, но она действительно колыбельная песня, ибо она представляет собой сосредоточенное выражение слов и интонаций, типичных для пения матери над ребенком.

С этим же самым явлением мы сталкиваемся и в стихе..." (с. 110).

Вот тут‑то и возникают коварные вопросы. Многие танцы, например, типизируют жесты, присущие сражающимся людям. Но можно ли сказать, что подобные танцы есть "ответвления" войны? Можно ли сказать, что особый жанр музыки — колыбельная песня есть "ответвление" убаюкивания ребенка, если эта музыка, как справедливо замечает исследователь, не может и даже не стремится достичь той цели, к которой направлено убаюкивание?

Танцор не совершает реальных человеческих жестов: он создает произведение, "идеализированно", художественно отражающее эти жесты. Но точно так же поэт не произносит реальных фраз и интонаций, которые в жизни всегда направлены к определенной практической цели; он создает произведение, "идеализированно" отражающее реальные свойства речи.

Мы склонны не замечать или забывать, что всякая речь есть по своему глубокому существу не просто словесное выражение переживаний и мыслей, но словесное действие, осуществляемое в совершенно определенной житейской ситуации и имеющее вполне конкретную практическую цель — как и всякое телесное действие. Говоря, обращаясь к кому‑либо с речью, человек всегда имеет целью побудить своих собеседников к каким‑то определенным поступкам, пусть и не совершаемым тут же непосредственно, именно в этом сущность любой бытовой реплики, выступления оратора, научной работы (которая, в конечном, счете должна побудить к каким‑либо практическим действиям) и т. п. Между тем стихи Пушкина, Тютчева, Блока, необычайно много пробуждая в человеке, конечно же не побуждают его к каким‑то конкретным действиям. Уже поэтому нельзя считать их речью в собственном смысле.

Вот почему можно сказать, что стих есть своеобразная, а именно художественная форма организации речи, создающая из материала слов и интонаций (как танец — из материала жестов и движений) произведение искусства, но нельзя сказать, что стих есть "своеобразное ответвление языка".

Впрочем, в постановке вопроса, данной Л. И. Тимофеевым, есть внутреннее противоречие, которое, пожалуй, сильнее всего раскрывает суть дела. Исследователь совершенно верно говорит, что стих есть "типизация", "идеализация" речи. Это присуще искусству вообще. Так, например, игра актеров на сцене есть не что иное, как "типизация", "идеализация" реальных жизненных "сцен". Однако можно ли сказать, что спектакль — это "ответвление жизни"? Конечно, нет. Но то же самое относится и к стиху, к поэзии, которая есть "типизация", "идеализация" — то есть художественное претворение речи.

Мне могут, правда, возразить, что я вообще неверно определяю поэзию, ибо последняя — как и спектакль — есть, прежде всего, художественное претворение самой жизни. Но здесь‑то, очевидно, и коренится вся проблема. Ибо, строго говоря, поэзия в самом деле есть художественное отражение и претворение не жизни вообще, а жизни, уже воплотившейся в речи.

Конечно, если понимать человеческую речь только как систему словесных и грамматических форм (так понимают ее лишенные глубоко лингвистического мышления языковеды), это утверждение принять трудно. Но в действительности речь есть одно из основных (и наиболее содержательных) проявлений человеческого бытия; во всяком случае она представляет не менее существенное проявление этого бытия, чем та реальность телесных жестов и движений, которая выступает как объект отражения и претворения для искусства танца.

Театральный спектакль в буквальном смысле слова отражает жизнь — то есть единство телесных, речевых, вещественно‑предметных проявлений человеческого бытия. Актеры на сцене воссоздают и художественно претворяют целостную реальность жизни. Между тем поэзия осваивает именно и только речь.

Но, возразят мне: в лирической поэзии создаются и "картины" человеческой деятельности, природы, мира вещей, созданных человеком. Это, конечно, верно (хотя в массе лирических произведений воссозданы только внутренние переживания, для которых единственной "материей", предметностью является именно и только речь). Но верно и то, что в безграничном океане человеческой речи уже нашло, так или иначе, свое отражение и выражение все многообразие освоенного человечеством объективного мира. Человечество уже воссоздало всю известную ему Вселенную в речи.

И мы можем думать и рассуждать, например, о странах, где мы никогда не бывали, скажем, об Африке, об Австралии, Индии, Южной Америке и т. д., прежде всего, что эти страны воссозданы в речи тех, кто их реально узнал и передал свое видение нам.

Пушкин никогда не выезжал за пределы России и, тем не менее, создал гениальные произведения и о Германии, и о Франции, и об Англии, и об Испании, и об Югославии, и о странах Востока, и т. п. Его поэзия претворила уже ранее запечатленное в речи бытие этих стран.

Однако и вообще, в целом лирическая поэзия есть не что иное, как отражение и претворение речи, слова, которое представляет собой безгранично богатую, всеохватывающую форму человеческого бытия.

Поэтому, говоря о том, что стих есть "типизация" речи, следует понимать это в прямом и точном смысле: поэзия есть художественное отражение — или, точнее, освоение, претворение — человеческой речи во всей ее глубочайшей содержательности и во всем ее необъятном многообразии.

Это с особенной очевидностью и бесспорностью выступает в чисто лирических стихотворениях, ибо их непосредственный объект — человеческие переживания как бы вообще не существует вне речевой формы, вне словесного бытия, хотя бы в так называемой "внутренней речи", которая беззвучно совершается в нашем сознании. Когда Тютчев создавал стихи "Вот бреду я вдоль большой дороги...", перед ним стояла цель претворения именно и только "внутренней речи". Но это справедливо и по отношению к лирической поэзии в целом. Поэзия, стих — это не речь (даже хотя бы "своеобразная", "особая", "специфическая"), не "ответвление языка", а отражение, художественное претворение одной из форм человеческого бытия, речи, как спектакль есть претворение человеческой жизни в ее цельном облике и движении.

Но вернемся после этого дополнительного уяснения общетеоретических проблем к вопросу о стиховой интонации. Определение Л. И. Тимофеева — стих, сам стихотворный ритм есть своеобразная (то есть художественная) форма организации (или типизации, "идеализации", претворения) интонации — верно и очень перспективно.

Л. И. Тимофеев со всей определенностью поставил вопрос о том, что именно специфическое интонационное строение является основой стиха[79]. В течение долгого времени сущность стиха усматривали в особом слоговом строении — то есть прежде всего в метре. Между тем достаточно широко развит лишенный метра, дисметрический стих и, с другой стороны, метр — это, хотя и очень важное, но все же, так сказать, дополнительное свойство стиха.

Чтобы понять природу стиховой интонации, необходимо видеть ее сращенность с ритмом. В стихе интонация становится по сути дела ритмом и, наоборот, ритм выступает как интонация. Мы уже говорили о том, что, с одной стороны, стиховая интонация — в сравнении с речевой — приглушена, сглажена ритмом, а с другой — ритм как раз и создает ту прочность и ту единственность интонационного движения, благодаря которым можно узнать стихотворение даже при "бессловесном" его произнесении.

Единство ритма и интонации позволяют осуществлять, казалось бы, противоречащие друг другу, но тесно взаимосвязанные и нераздельные возможности стиха. Ритмическое, обладающее мерой и гармонией построение стиха как бы "поднимает" (об этом уже говорилось) простое и чисто личное высказывание поэта в сферу искусства; в то же время точное воссоздание интонации в стихе позволяет запечатлеть в нем неповторимое движение голоса поэта[80].

Это единство ритма и особенной, стиховой интонации, присущее и каждому отдельному стиху, и стихотворению в целом, выступает, очевидно, как основа стиха вообще. Более того, свободный стих, верлибр, можно считать в известном смысле чисто "интонационным" стихом, ибо, кроме стиховой интонации (для которой характерно размеренное и замедленное движение, особенный акцент в клаузуле, стиховая пауза и т. п.), в нем нет иных, собственно ритмических свойств (размера, рифмы и т. п.).

Стиховая интонация оказывает глубокое воздействие на все стороны и элементы стиха. Так, по меткому соображению Б. В. Тимашевского, именно с интонационной точки зрения отличаются друг от друга "двусложные" классические размеры: ямб и хорей, а также и трехсложники: дактиль, амфибрахий, анапест.

"Структура начальной стопы стиха, — писал исследователь, — несет на себе интонационную функцию зачина фразы — стиха. Ямб отличается от хорея только структурой первой стопы. Точно так же, только началом отличается друг от друга трехсложные стопы"[81]. Строки одних размеров (как ямба) имеют восходящую интонацию, ибо, начинаясь с безударного слога, дают затем усиление и повышение тона на ударном слоге; других (как хорея) нисходящую. И это резко разделяет размеры.

Мы уже разбирали пример "превращения" ямба в хорей (на материале первой строфы "Евгения Онегина"): для этого достаточно отбросить у каждой строки стихотворения начальный слог. Это кардинально изменяет всю природу стиха (точнее, данный стих разрушается).

То же самое относится и к трехсложным размерам. Вот, скажем, схемы трех стихотворных строк: 1) дактилической, 2) амфибрахической, 3) анапестической:

1) _ _ _ _ _ _ _ _ _ _

(Всюду родимую Русь узнаю)

2) _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _

(Где слышишь не песню, а душу певца...)

3) _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _

(Уноси мое сердце в звенящую даль...)

Нетрудно видеть, что, если мы отбросили бы один начальный слог во втором примере и два слога в третьем (эти слоги до ударения называют анакрузой строки), размеры окажутся одинаковыми. Они отличаются именно по начальному "ходу" стиховой интонации, и это отличие оказывается весьма существенным. Каждая из этих строк глубоко своеобразна в ритмическом отношении. И их различие должно быть понято, прежде всего, как интонационное, а не чисто метрическое.

Что это означает? Еще сравнительно недавно теория стиха была преимущественно теорией стоп[82]. Стопа, как известно, это группа слогов, состоящая из одного ударного и одного, двух, трех или — крайне редко большего количества безударных слогов. Ударный слог повторяется, таким образом, через равное количество безударных, что и создает ритм.

Но по мере развития стиховедения и самого русского стиха, становилось все более очевидным, что дело обстоит не так‑то просто.