"Рыцарь и Буржуа" - читать интересную книгу автора (Оссовская Мария)

ГЛАВА VIII БУРЖУАЗНАЯ ЭТИКА РАННЕГО ИТАЛЬЯНСКОГО КАПИТАЛИЗМА: ЛЕОН БАТТИСТА АЛЬБЕРТИ

Рассмотренные нами в главе VI теории, объяснявшие возникновение этических постулатов франклиновского типа, как помним, во многом расходились между собой. Вебер видел в этих постулатах явление новое, связанное с пуританизмом; другие авторы находили подобные установки в гораздо более ранних эпохах, в частности в итальянском капитализме XV века, что ставит под вопрос как мнение Вебера об особенно тесной связи франклиновского этоса с пуританизмом, так и его тезис о новизне провозглашавшихся Франклином этических установок. Обе стороны ссылались на такую, особенно представительную, по их мнению, для флорентийской буржуазии XV века фигуру, как Л. Б. Альберти; одна — чтобы подчеркнуть сходство между Альберти и Франклином, другая — чтобы яснее обозначить различия между ними. Зомбарт видел в Альберти предшественника Франклина, Вебер энергично возражал. Поскольку то или иное решение спора крайне важно для нашей темы, эту главу мы посвятим рассмотрению взглядов Альберти, а прежде всего его сочинению «О семье», которое оказалось в центре дискуссии.

Дальние предки Л. Б. Альберти были феодальными сеньорами и жили в замке в Вальдарно[462]. В начале XIII века они переселились во Флоренцию и в эпоху складывавшегося там преобладания бюргерства вошли в его состав. Для этого они в XIV веке отказались от родового имени и приняли имя Альберти[463]. Семья Альберти занимала видное место среди итальянских бюргерских родов. Из нее вышли известные правоведы и банкиры эпохи. Дед Л. Б. Альберти по неизвестным точно причинам был изгнан из Флоренции. Л. Б. Альберти родился в изгнании в 1404 г. Поскольку сохранилось известие о женитьбе его отца лишь в 1408 г., биографы считают Леона Баттисту внебрачным ребенком — факт не вполне надежный, которому исследователи иногда придают (на мой взгляд, без оснований) определенное значение.

Отец Альберти умер рано, и Леону Баттисте пришлось нелегко, так как семья не одобряла его ученых занятий. Позже он жаловался на недоброжелательность родственников и говорил, что в таких условиях заниматься наукой могут только люди горбатые, увечные или отвергнутые женщинами. Предметом его занятий было каноническое право, и в этой области он, по-видимому, становится доктором. Но круг его интересов несравненно шире. Его увлекают самые разные отрасли знания, и притом не только гуманитарные: он интересуется физикой и математикой (Дж. Вазари в своих жизнеописаниях называет его «превосходнейший арифметик и геометр»), а также пишет знаменитый трактат об архитектуре. Альберти творил почти во всех жанрах изящной литературы. Его комедия, написанная на латыни, долго считалась сочинением античного автора. То был один из довольно обычных тогда случаев игры в апокрифы — что-то вроде экзамена по усвоению античной культуры. Он пишет также многочисленные трактаты: о преимуществах и невыгодах занятий наукой, о любви, о душевном спокойствии, о семье и т.д. Ранние его сочинения написаны, как правило, по-латыни, позднейшие — на тосканском наречии. Альберти был не только писателем, но и архитектором, которому Вазари приписывает довольно внушительный перечень достижений; кроме того, он занимался живописью, скульптурой и сочинял музыку. По широте интересов его сравнивали с Леонардо да Винчи, который родился, когда Альберти было уже 48 лет.

Альберти был предшественником Леонардо в умении сочетать теоретические и практические вопросы. Его исследования в области механики, хотя во многом еще наивные и дилетантские, представляли, по мнению М. А. Гуковского, большой шаг вперед по сравнению с механикой античности и средневековья: они носили не философский, абстрактный характер, свойственный предыдущим эпохам, но исходили из достижений техники и служили ее развитию[464]. Роль уже не сочинений Альберти, а его мастерской в развитии практических применений науки подчеркивает В. Н. Лазарев[465].

По сообщениям биографов, Альберти работал не только над развитием своего интеллекта, но и над своим физическим развитием. Сохранились анекдоты о его великолепных прыжках, об укрощении необъезженных скакунов, о подбрасывании монет под самый купол храма. Известно и о его аскетических упражнениях для выработки стойкости духа, которую он называл virtù — термин, используемый здесь в его античном значении; впрочем, Альберти употреблял его и в других значениях.

Традиция изображает Альберти человеком редких достоинств — красивым, приятным в обхождении, всеми любимым и почитаемым. Его советам доверяли. У него спрашивали мнение по поводу будущих событий, называли его Сократом, считали украшением Флоренции. Дж. Вазари писал о нем: «Был Леон Баттиста человеком нрава обходительнейшего и похвального, другом людей добродетельных, приветливым и вежливым со всеми без исключения; и прожил он всю свою жизнь достойно и как подобает благородному человеку, каковым он и был, и, наконец достигнув весьма зрелого возраста, он, довольный и спокойный, ушел в лучшую жизнь, оставив по себе почетнейшую славу»[466]. Леон Баттиста вернулся во Флоренцию, когда семье Альберти разрешили возвратиться в родной город при условии, что она не будет принимать участия в общественных делах. Говоря «patria»[467], Альберти думал о Флоренции.

Далее нас будет интересовать прежде всего трактат «О семье». Такого рода трактаты писались в то время довольно часто. Как полагают некоторые авторы, причиной, тому была забота об укреплении пошатнувшихся в эпоху Возрождения семейных связей. Супруги не хотели иметь детей, родственники жили вдалеке друг от друга. Лучшим примером может служить семья Альберти, которая оказалась разбросанной по разным странам Европы. Трактат Альберти состоит из четырех книг. Три первые были написаны в 1434 г., когда автору было 30 лет; четвертая, посвященная дружбе, — в 1441 г. Особенную известность получило свободное, но в общем верное изложение книги третьей, распространявшееся с XV века под названием «Трактат об управлении семьей» и ошибочно приписывавшееся Пандольфини. В 1886 г. было окончательно установлено, что книга третья принадлежит Альберти. В своем изложении я буду пользоваться изданием 1802 г.[468] Его текст представляет собой специфическую смесь латыни с тосканским наречием. Позже появилось еще два исправленных издания (Манчини 1908 г. и Пеллегрини 1911 г.), но они не были мне доступны.

Трактат «О семье» написан в форме беседы между отцом и пятью его сыновьями. В той версии, которой мы пользуемся, отца зовут Аньоло. В других версиях он обычно выступает под именем Джаноццо. Это мужчина в преклонном возрасте, который обращается ко взрослым, по большей части женатым сыновьям и который ценит скорее жизненный опыт, чем ученость. Некоторые считают, что в его лице Альберти изобразил своего деда, которого он будто бы очень уважал. Хотя предпочтение житейской мудрости знаниям, почерпнутым из книг, противоречит тому, что мы знаем об Альберти, все же, на наш взгляд, мысли, вложенные в уста Аньоло, можно без особого риска приписать автору трактата.

Слово famiglia, как уже отмечалось исследователями, лишь с серьезными оговорками можно переводить как «семья». Это скорее «род»; именно в этом смысле мы говорим о родах Пицци, Строцци и Медичи. Если же рассматривать famiglia в исторической перспективе, приходит на мысль так называемая «большая семья». Ибо семья, о которой пишет Альберти и которую объединяет жизнь в общем доме, — это не только родители, дети и их потомство, но также племянники, прислуга и рабы. В пользу жизни под одной крышей говорят не только семейные чувства, но и соображения престижа (уважение к семье зависит от ее численности), соображения безопасности, а также удобства и экономии. У общего очага теплее, чем у нескольких очагов разделенной семьи. Отдельные трапезы требуют двойного количества прислуги. Два стола — это две скатерти. Поэтому «я ни за что бы не согласился, чтобы вы жили под другой крышей», — говорит отец сыновьям; именно здесь он замечает, что говорит скорее как практик, чем как ученый (с. 102).

Семья должна жить за городом, в вилле. Снимать дом не следует. Лучше иметь свой, еще лучше — построить его самому (тут в Альберти заговорил архитектор). Дом должен быть прекрасным, украшением всей округи. Для него надо выбрать красивое место с приятным видом и хорошими (в классовом смысле) соседями. Большое значение придается эстетическим достоинствам пейзажа и гигиеническим условиям местности. Забота о санитарных условиях навеяна, несомненно, впечатлением от страшной эпидемии, которую пережил Альберти и которая навсегда осталась в его памяти. Вилла должна быть окружена земельным владением таких размеров, чтобы обеспечить хозяйственную самодостаточность дома. Кроме дома и земельного владения, с семьей связана еще bottega. Вряд ли можно перевести это слово на современный лад, как «магазин». Это скорее предприятие, в данном случае мастерская по выделке шерстяных или шелковых тканей. Аньоло особенно рекомендует производство этих двух товаров: занятие надежное, не слишком тяжелое, дающее работу множеству людей, а потому полезное. Семья, о которой пишет Альберти, занимается шерстоткачеством, в соответствии с тогдашней флорентийской традицией (центром шелкоткацкого производства Флоренция стала позже)[469]. Хорошо известно, насколько богатство Флоренции было связано с этим занятием. Как пишут историки экономической жизни Флоренции, сырую шерсть раздавали по домам, где ее ткали и красили шерстяники-кустари. Альберти много говорит о роли посредников («фаттори») в организации шерстоткачества. Они, по-видимому, занимались скупкой сырья (которое нередко привозилось даже из Британии), его размещением у надомников-кустарей и, надо полагать, продажей готовых тканей.

В доме царят патриархальные отношения. Голос имеют прежде всего старшие. Сыновья обращаются к отцу неизменно с глубоким почтением и готовностью к безусловному послушанию. Его авторитет непререкаем. Сам он в свою очередь часто ссылается на авторитет умерших, подчеркивая связь с предками. Нельзя сказать, что он держит жену, детей, прислугу, рабов в ежовых рукавицах. Женой надо руководить скорее при помощи любви, нежели страха; на детей влиять скорее личным авторитетом, чем принуждением. За прислугой нужно присматривать, ведь под хозяйским присмотром и конь здоровее. К ней тоже следует хорошо относиться и не скупиться на похвалы, если они заслужены, ибо «от доброго слова добро прирастает».

В доме должны царить мир и согласие. Все в нем должны трудиться, не теряя зря ни минуты. Дом должен походить на улей или муравейник, в котором все вместе собирают свое добро и вместе его охраняют. «Человек не для того родился на свет, чтобы проспать свою жизнь, но чтобы прожить ее деятельно» (с. 92). Праздность непозволительна никому, каждый должен быть постоянно чем-нибудь занят. Хозяйственность (masserizia) означает правильное распоряжение собственной душой, телом и временем. Эти три вещи принадлежат нам, и использовать их надлежит наилучшим образом. Тело должно быть здоровым, крепким, красивым — идеал уже отнюдь не средневековый. Следует владеть своими страстями; не нарушать душевного спокойствия завистью; сохранять хорошее и веселое расположение духа. Значение такой домашней атмосферы подчеркивается автором неоднократно. Отношение к печали напоминает борьбу Цицерона с этой болезнью души, известную по его «Тускуланским беседам», борьбу, продолженную позже Монтенем.

Встав рано поутру, следует распланировать свой наполненный трудами день заранее. Организуя свое время, можно его значительно удлинить. Время теряет не только тот, кто ничего не делает, но и тот, кто плохо им распоряжается. «Кто умеет хорошо использовать время, будет господином всего, чего пожелает» (с. 128). Впрочем, труд, которым заняты все, не обязательно должен быть тяжелым и изнурительным: и тут надо знать меру. У Альберти нет речи о принуждении и аскетическом самоограничении. В жизни необходимы минуты веселого заслуженного отдыха. Все в доме должно быть хотя и не роскошным, но удобным; простым, но самого лучшего качества, ибо добротные вещи и прочнее, и больше радуют глаз. На каждый день ни к чему серебро и изысканная еда. Изысканнейшие кушанья — для больных и гостей. Для домочадцев достаточно скромной кухни, cittadinesca in modo (аналогия позднейшей французской cuisine bourgeoise, означающей кухню хорошую, хотя и без роскоши). В семье не должно ощущаться недостатка ни в чем. Обладание ради обладания чуждо Альберти. В разных формах у него выражается мысль, что тот, кто не умеет пользоваться своим добром, все равно как если бы не имел его; мало нажить богатство — нужно еще толково им распорядиться. Надо пользоваться жизнью, а не уподобляться тому петуху, который, узнав, что его кормят, чтобы зарезать и съесть, стал отказываться от еды. Конец его был плачевный[470].

Умножение своего богатства Альберти явно считает естественным стремлением каждого человека. Каждый бедняк желал бы разбогатеть. Однако умножать свое достояние можно не только трудом, но и бережливостью. Расходы Альберти делит на необходимые и необязательные, а эти последние в свою очередь на допустимые и безумные. К необходимым относятся расходы на содержание дома, поместья и на ведение «дела», а также расходы, имеющие целью обеспечить семье комфорт и достойное положение в обществе. Их никогда не нужно откладывать, причем все приобретаемое должно быть наилучшего качества. Там, где этого требуют соображения чести семьи и отечества, надлежит быть щедрым. К необязательным, но допустимым расходам относится роспись лоджии, покупка серебра, великолепных ковров, дорогих одежд, красивых коней, прекрасных книг. Эти расходы, напротив, полезно откладывать; быть может, потом желание купить вещь пройдет, а если и нет, то будет по крайней мере время хорошенько обдумать покупку: расходов тогда будет меньше, а удовольствия больше. По всей видимости, речь идет об удовольствии предвкушения приятной покупки.

Бывают, наконец, расходы безумные. Тут Альберти, обычно сдержанный в выражениях, не скупится на слова порицания. Безумен тот, кто содержит толпу праздных приживальщиков, паразитов-льстецов. Приживальщики — люди испорченные, они хуже хищных зверей и ядовитых гадов. Прикидываясь друзьями, они оскорбляют дружбу. Они разжигают тщеславие у тех, кого славословят. Один такой негодяй может загубить жизнь семьи. Их следует избегать как заразы, а заодно — и их патронов. Это суровое осуждение нравов высшего дворянства мы еще вспомним, когда будем говорить о других высказываниях, направленных против сеньоров.

Уравновешенный бюджет, расходы, ни в коем случае не превышающие доходы, — к этой теме Альберти охотно возвращается. В окончании книги третьей, где перечисляются такие моральные заповеди, как справедливость, миролюбие, самообладание, скромность, читателю внушается еще раз: «Пусть ваши расходы будут равны доходам или меньше доходов». Увлеченный новым завоеванием эпохи — бухгалтерией, Альберти советует записывать любые расходы и не выпускать пера из рук. Купцу пристало иметь руки, вечно запачканные чернилами.

Бережливость — гарантия независимости. Альберти приводит пословицу: «кто не найдет денария в своем кошельке, уж и подавно не отыщет его в чужом» (с. 60). Бережливость позволяет помочь в беде родственнику, другу или отечеству. Нельзя, однако, уподобляться скупцу. Надо держаться золотой середины между скупостью и швырянием денег на ветер. Эта золотая середина — умеренность, liberalità. В особенности нельзя скупиться на расходы, которые обеспечивают престиж семьи, ее доброе имя и славу. Fama, gloria, onore[471], достигаемые богатством и личными заслугами, — вот постоянная тема трактата Альберти.

Как уже говорилось, дом вместе с хранящимся в нем имуществом, земельный участок и шерстоткацкое производство составляют экономическую основу семьи. Такое помещение капитала Альберти подробно обосновывает в беседе с сыновьями, которые на этот раз в виде исключения защищают мнение, отличное от отцовского, а именно: главное — деньги. Деньги, доказывают они, пружина всего. Тот, у кого они есть, может удовлетворить любые свои потребности и даже прихоти. А у кого нет денег, у того ничего нет. Деньги смягчают удары судьбы — к примеру, изгнание. Ведь за деньги можно в любую минуту приобрести и землю, и посредников, и орудия труда, и волов. В маленьком кошельке заключено — в виде возможности — все на свете. Отец отвергает подобные взгляды во имя осторожности: нет ничего более ненадежного и непрочного, нежели деньги, утверждает он. Их хранение сопряжено со всяческими опасностями и взаимными подозрениями. Если держать их под замком, от них никому не будет пользы, а то, что не находит хорошего применения, не может быть хорошим (с. 172). Деньги подвергают их обладателя постоянным искушениям: ему угрожают дурные советы и злой умысел. Пусть даже правы сыновья, утверждая, что дом может сгореть дотла во время войны, но от имения, во всяком случае, отказываться нельзя. Земля — всегда надежное помещение капитала. Если в этом году неурожай, то в следующем — обильная жатва. Опыт и практика указывают на компромиссное решение. Поскольку деньги полезней в неспокойные годы, а имение — в мирные времена, надо иметь и то, и другое. «Не все в деньгах и не все в земельном владении, но часть в том, часть в другом». И дальше: «Хороший хозяин не станет ограничивать все свое состояние только деньгами или только имением, но разделит его, чтобы разместить в разных местах» (с. 173).

Денежные операции должны быть непременно ясными и честными. Альберти не охотник давать в долг. Тех, кто стремится стать твоим должником, надлежит избегать, хотя и не до такой степени, чтобы прослыть скупцом. Особенно опасно одалживать знати. Лучше такому просителю просто дать двадцать денариев и потерять их, чем одолжить сто: ведь от сеньоров не дождешься даже благодарности, не говоря уж о возврате долга. Они тебя ценят, пока ты им нужен. Жизнь они ведут праздную, кормятся за чужой счет и не любят труда. Они собирают у себя людей безнравственных и двуличных, которым не по душе умеренность, достоинство, честь. От знатных особ нужно держаться подальше. Если дать им желаемое, они потребуют больше. Они ненасытны. Если дать одному, нельзя отказать и другим. С сеньором обещания — уже обязательства, ссуда — дар, а дар — выброшенные деньги. Сеньор воспользуется любым твоим промахом, любым недосмотром, чтобы не отдать занятые у тебя деньги. Он очернит тебя и будет тебе вредить, только бы избавиться от уплаты долга. Люди, достойные уважения в глазах Альберти, приобретают доброе имя скорее благодаря добродетели, чем пышному образу жизни. Они добиваются этого своими заслугами, а не за счет чужих горестей.

В описании семейной жизни у Альберти содержатся определенные личностные образцы. Некоторые их черты отмечены выше, но этот портрет неполон, присмотримся к нему повнимательней.

Есть у Альберти черта совершенно несредневековая — вера в человека и необычайные человеческие возможности. В человеке есть что-то от смертного бога. Активность, для которой рожден человек, потенциально безгранична. Но чтобы реализовать свои потенции, нужно быть хозяином всего и все обращать в свою пользу, то есть уметь хорошо распоряжаться всеми вещами. Именно это широкое понимание хозяйственности — а не узкое, которое придает ей Зомбарт, — заключено в известном термине Альберти masserizia, и именно в этом широком смысле он называет ее святым делом (Sancta cosa). Управлять собственным телом. Управлять своими страстями. Своим имуществом. Своим временем. Обращать в свою пользу дружбу. Уметь даже из общения с дурными людьми что-то извлечь для себя. Отношение к эротике у Альберти - частный случай отношения к страстям вообще. Не следует позволять любви иметь над нами слишком большую власть; мы должны предаваться ей лишь тогда, когда захотим, и избавляться от нее, когда сочтем нужным. Если не в наших силах подчинить себе судьбу, следует ей подчиниться и, подобно стоикам, желать лишь того, что лежит в пределах наших возможностей. Требование владеть собой сочетается с верой в возможность овладеть и своим окружением.

Альберти так же верит в науку, как позже — Леонардо да Винчи, и проявляет ту же склонность к применению науки в самых разнообразных случаях повседневной жизни, которая позже была столь характерна и для Леонардо, и для Франклина. О его технической изобретательности как архитектора отзывались с похвалой. Сам он говорил о большом удовлетворении, которое доставляет ему придумывание неизвестных ранее механизмов и решение математических задач. Он также ценил — вопреки античным авторам — ручной ремесленный труд и красоту хорошо выполненных ремесленных изделий. П. Мишель отмечал, что знание обладает у Альберти этическими достоинствами и что verità и bontà[472] — так же как у Леонардо — связаны у него между собой. Он проповедовал культ гениев, а выражения, в которых он их восхваляет, заставляют вспомнить романтиков[473].

И в самом человеке, и вокруг него должен царить порядок, но не столько порядок во франклиновском смысле слова, сколько умеренность, подобная умеренности у древних. Следует придерживаться середины между «слишком мало» и «слишком много». В порядке заключены спокойствие и красота. На это, кстати, обращает внимание уже Ксенофонт в трактате «О хозяйстве», где он восхищается красотой ровных рядов обуви, стройными рядами медной посуды, аккуратно сложенными кипами одеял (VIII, 19). И у Альберти эстетическая сторона порядка подчеркивается очень сильно. Легко и приятно охватить взглядом деревья, посаженные ровными рядами, или же регулярно разбитый сад.

Умеренность, к которой призывает Альберти, проявляется во всех его высказываниях и даже в выборе слов. Никаких крайностей, никакой горячности. Всякий предмет должен быть рассмотрен спокойно, со всех сторон. Именно так Альберти, например, обсуждает, следует ли давать юношам деньги. Деньги в руках юноши — орудие не менее опасное, чем бритва. Но с другой стороны, безденежье не одного молодого человека толкнуло на пагубный путь. Точно так же рассматривается вопрос, где лучше воспитывать молодежь: в поместье или в городе. И то и другое имеет свои хорошие стороны. В городе больше возможностей отличиться. Здесь юноша может увидеть, что такое порок, а это необходимо, дабы знать, чего ему следует избегать. Но и у сельской жизни есть свои немаловажные преимущества. Лишь три вопроса оцениваются в трактате безоговорочно: обычай знати держать при себе приживальщиков, финансовая несостоятельность сеньоров и их паразитизм, а также вопрос об отправлении высоких должностей, к которому мы переходим.

Альберти принадлежит трактат «О душевном спокойствии». Восхваление спокойной жизни весьма понятно, если вспомнить, в какую бурную эпоху довелось ему жить. Ведь сам он пережил эпидемии и изгнания, а его семья — радости и удары политической жизни. Поэтому к занятию высоких постов он относился отрицательно не потому лишь, что они были ему недоступны. Правда, в тиши домашнего очага трудно мечтать о славе, столь ценимой Альберти, но он убеждает близких, что участь лучших людей, чем-либо выделившихся, всегда была горестной. Ведь недостойно обогащаться на общественной должности за чужой счет; подобное бескорыстие, однако, никогда не ценилось, и Аристида сограждане изгнали только за его безупречную справедливость. В правильно устроенном государстве править должны наилучшие, но коль скоро это не так, следует сторониться высоких постов и уж во всяком случае не пренебрегать ради дел общественных делами своего дома. Семья дороже всего на свете.

Раз уж общественная жизнь отвергается как путь к столь желанной для Альберти славе, остается (так по крайней мере гласит трактат «О семье») добиваться ее благодаря «домашним» добродетелям и богатству. Альберти проповедует сыновьям трудолюбие, умеренность, благоразумие, миролюбие, приятное обхождение, учтивость, справедливость, скромность и честность (onestà). Значение последнего термина меняется в зависимости от контекста. Так, ввыражении «onéste ricchezze» речь идет о праведно нажитом богатстве. Когда Альберти говорит об onestà как лучшем украшении замужней женщины, он имеет в виду супружескую верность. Иногда onestà понимается также как верность договорам[474].

В перечне добродетелей встречается и umanità. Если можно толковать ее, исходя из контекста, как терпимость и снисходительность к людям, то мы имеем дело с предвосхищением той человечности, или гуманности (humanité), о которой писал Гельвеций и которую историки французского Просвещения считают иногда новинкой, лишь в эту эпоху включенной в каталог добродетелей[475]. В поведении человека, согласно Альберти, должно проявляться его достоинство, в любом его жесте — серьезность и зрелость. Здесь мы как будто имеем дело с чем-то похожим на буржуазную респектабельность, ставшую непременной чертой облика английского джентльмена (после того как в XIX веке образец джентльмена был усвоен буржуазией), а также с чем-то похожим на французскую dignité, о которой пишет Э. Гобло в связи с французской буржуазией. Именно состязанием в респектабельности Гобло объясняет эволюцию мужской моды в XIX веке, когда и покрой и цвет одежды подчеркивали достоинство ее обладателя. Своей респектабельностью буржуазия возмещала недостаточно высокое происхождение. Альберти мало одной лишь видимости достоинства, он требует достоинства подлинного: «Старайтесь быть такими, какими вы желаете выглядеть» (с. 97).

Следует избегать праздности, корыстолюбия, развязности, сварливости. Зная, что такое порок, нужно своими достоинствами приобрести себе доброе имя, симпатию и любовь сограждан. Альберти мало одного уважения — он хочет еще быть любимым.

Альберти, как уже говорилось, по примеру великих античных авторов написал трактат о дружбе. Эта тема затрагивается и в книге «О семье». Тот, кто наносит ущерб моему доброму имени, не друг мне, объясняет Аньоло жене. Друг мне тот, кому я в его присутствии оказываю уважение и кого я хвалю заглазно. Богатый легко находит друзей. Друзья в высшей степени полезны (utilissimi) — определение, которое подчеркивает отношение Альберти к другу как к союзнику. Поскольку дружба должна служить поддержкой в превратностях судьбы, Аньоло советует иметь друзей испытанных, подобно тому как испытывают в мирное время коня или лук, дабы знать, чего они будут стоить в минуту опасности (с. 187). Испытывать их следует в делах маловажных; это покажет, как они поведут себя в серьезном деле. Но, вообще говоря, обращаться за помощью надо возможно реже. Человек должен быть самодостаточен и скорее обязывать других одолжениями, чем быть кому-то обязанным. В отношениях с другом необходимо быть щедрым, но нельзя забывать, что долги нередко бывают причиной ссор, из-за которых можно лишиться друга. В случае конфликта интересов «почему же я должен предпочесть его интересы своим?» (с. 177). Семейный эгоизм Аньоло подчеркивали многие авторы. Семья, по его убеждению, должна держаться сплоченно, относясь к чужакам недоверчиво и настороженно. В этом смысле симптоматичен совет Аньоло сыновьям: сажать деревья на границах поместья, чтобы они затеняли поле соседа, а не собственное (с. 108).

В отношениях с врагами не следует, правда, ненавистью отвечать на ненависть, но на подвох надлежит отвечать подвохом, на насилие — насилием. Это голос Макиавелли, а не христианский совет подставлять обидчику другую щеку. Так должен вести себя мужчина. Женщина должна убегать.

Раз уж мы затронули вопрос об отношении Альберти к христианству, следует подчеркнуть, что его миросозерцание совершенно светское. Правда, он, желая испробовать все литературные жанры, развлекался также сочинением псалмов, но это, по-видимому, был скорее литературный эксперимент, чем проявление глубоких религиозных чувств. Бог мало вмешивается в изображенный Альберти уклад жизни, активность Альберти лишена религиозной мотивации, он скорее рассчитывает на награду за добродетельную жизнь здесь, на этой земле, — в виде достатка, любви и уважения окружающих.

В трактате «О семье» отец дает житейские наставления сыновьям. Отсутствие дочерей не требует объяснений — в описываемой Альберти семье женщина явно отодвинута на задний план. Мужчины для него по своей природе стоят выше, это «animi grandi ed eletti»[476], поэтому в традиционной молитве, прочитанной сразу после переселения вместе с молодой женой в их общий новый дом, Аньоло просит всевышнего о сыновьях.

Женщину воспитывает муж. Его возможности в деле воспитания весьма широки, ведь обычно он берет жену совсем еще молодой и неопытной из рук матери, от которой требовалось лишь сохранить невинность невесты да научить ее рукоделиям: пряденью и шитью. В то время как образец мужчины у Альберти отходит от унаследованной традиции, образец женщины в точности напоминает жену Исхомаха из диалога Ксенофонта «О хозяйстве». В сложных взаимоотношениях обоих полов, как и в борьбе между классами, образцы навязывают в своих интересах более сильные. Как видно, интересы сильного пола почти не изменились со времен Ксенофонта. При выборе жены следует принимать в расчет ее добродетели, происхождение и состоятельность, причем Альберти особо подчеркивает значение первого из этих условий. Замужняя женщина должна смотреть за домом. В упоминавшейся выше молитве супруги просят богатства, друзей, а также славу — для мужа; чистоту, супружескую верность и репутацию хорошей хозяйки — для жены. Супружеская верность жены — украшение семьи, сокровище, передаваемое дочерям в приданое. По-настоящему прекрасной может быть лишь добродетельная женщина. Бог особенно сурово покарает неверных жен. Они осуждаются общественным мнением и навсегда остаются несчастными. Жена должна нравиться только своему мужу. Косметика не только предосудительна, но и бесцельна: как-никак, муж знает жену без прикрас. Аньоло рассказывает сыновьям, как их мать (и его жена) нарумянилась, чтобы лучше выглядеть под венцом. Аньоло мягко — ибо именно так надлежит увещевать женщин — попросил ее стереть румяна. Всегда лучше управлять женой лаской, нежели страхом. Аньоло читает целую речь на тему борьбы с румянами. Звучит она в точности так же, как речь Исхомаха у Ксенофонта: и тот запрещает жене краситься и порицает ее за то, что она прибавляет себе рост при помощи толстых подошв («О хозяйстве», X). Оба автора единодушно советуют женам зарабатывать естественный румянец хлопотами по хозяйству. Не бездельничать и — добавляет Альберти — не глазеть в окно! От усердных хлопот по дому розовеют щеки и усиливается аппетит.

Трудолюбие проповедуют женщинам как рыцарские, так и мещанские этические кодексы древности. Вспомним, как царь феакийцев описывает Одиссею образ жизни при своем дворе:

Но его жена славится своими рукоделиями, а дочь вместе со служанками стирает белье. Авторы, изучавшие отношение к труду и трудолюбию в разные исторические эпохи, слишком мало внимания обращали на то, что соответствующие нормы для мужчин и для женщин не всегда совпадали. В состоятельных буржуазных европейских семьях конца XIX - начала XX века мужчина мог позволить себе иметь жену, играющую роль декорации, и праздность жены он защищал как символ своей классовой принадлежности. У Альберти мы видим разделение труда, подкрепляемое убеждением, что женские занятия для мужчины не только неподходящи, но и унизительны (с. 132).

В трактате о семье муж вводит жену в готовый и обставленный дом, поэтому совместную жизнь уместно начать с ознакомления хозяйки дома с тем, где что находится. Муж без свидетелей показывает ей, где хранятся сокровища (лучше всего держать их в спальне!). Ей только незачем видеть его архив, его записки. Они для него святыня, а женское любопытство и болтливость могут оказаться небезопасны. Всегда надежнее, чтобы женщина не только не хотела бы, но и не могла повредить мужу.

Жена должна слушаться и почитать мужа. Чистота и скромность, почтительность и смирение — вот добродетели женщины. Ей прилично скорее слушать, нежели говорить (с. 148). Жена должна быть тактична: не распространяться о своих делах и не интересоваться чужими. Она должна научиться со слугами держать себя госпожой. Ей не пристало судачить с прислугой и верить ее доносам. Выговаривать слугам она должна мягко и милостиво. Вне дома ей надлежит держаться с достоинством (с. 166). Достоинство, однако, должно сочетаться с веселостью. «Веселая женщина всегда красивее» (с. 164). Если она будет угрюма, подумают, что у нее недоброе на уме. L'onore[477] — выше пользы (с. 166).

Познакомившись со взглядами Альберти, содержащимися в его сочинении «О семье», попробуем, исходя из них, определить место автора в истории буржуазной этической мысли. Как уже говорилось, разные исследователи понимали Альберти по-разному.

Я. Буркхардт в известном труде о культуре итальянского Возрождения рисует Альберти подлинным человеком Ренессанса в соответствии со своим представлением об этой эпохе, представлением, которое оказало сильное влияние на позднейшие типологические исследования. Согласно Буркхардту, Альберти — типичный, разносторонний представитель своей эпохи. Экономические занятия он сочетает с философией, изящной литературой, архитектурой, скульптурой и живописью. Его эстетическая культура исключительно высока. Буркхардт приписывает Альберти открытие красоты природы, красоты деревьев и засеянных нив, красоты старых, морщинистых лиц. Мы не будем входить в подробности этой характеристики; во всяком случае, перед нами не мещанин-бухгалтер с пальцами, выпачканными чернилами, прилежно корпящий над цифрами, каким изображает его Зомбарт.

Для Зомбарта Флоренция эпохи Возрождения — это «Вифлеем капиталистического духа»[478], а Альберти — представитель этого духа в том же смысле, в каком позже им был Франклин. От одного к другому лежит прямой путь — через таких писателей, как Ж. Савари и Д. Дефо (с. 84, 93). Предшественниками Альберти были античные авторы сочинений об экономике, прежде всего римляне, писавшие de re rustica[479]; он также использует, нередко в искаженном виде, различные сюжеты позднеантичной эпохи. И все же во многом Зомбарт считает его новатором, и между прочим, за то, что в его трактате богатый, большой человек не стыдится говорить о хозяйственных делах. «Это было нечто неслыханно новое» (с. 85). Далее, само понимание хорошего ведения хозяйства как такого, при котором доходы ни в коем случае не могут быть меньше расходов, — это «мещанско-капиталистическая» идея, означавшая «принципиальный отказ от всех правил сеньориального устроения жизни» (с. 85). Наконец, вместе с Альберти «идея сбережения явилась в мир!» (с. 86). И притом сберегать предлагалось не бедняку, которого заставляла это делать нужда, нет, «бережливый хозяин становится теперь идеалом даже богатых» (с. 86). Эта мещанская этика, в которой уже слышен франклиновский лозунг «время — деньги», проникнута, по мнению Зомбарта, завистью к знати — черта, дополняющая перечисленные выше классические мещанские черты.

Для Вебера Альберти — великий, всесторонний гений Ренессанса, который в своем трактате о семье занимается домохозяйством (Haushaltung), а не наживой (Erwerb). Его заботу о славе семьи пуританин счел бы греховной, как и всю его антично-языческую жизненную установку. В пуританизме мы видим аскетизм, который Вебер называет посюсторонним в отличие от аскетизма святых; здесь же — полное отсутствие аскетизма. Там — пренебрежение к миру искусства и литературы; здесь — эти вопросы на первом месте. С одной стороны, Альберти, а с другой — пуританин с его религиозной мотивацией и богатством, понимаемым как награда, представляют два разных мира[480].

И еще об одной трактовке Альберти следует упомянуть. Поскольку Альберти жаловался на недоброжелательное отношение близких к своим занятиям наукой и художествами и выше всего ставил искусство и гениев, М. Бэрд в своей «Истории предпринимателя» причисляет его, наряду с Боккаччо, к тем писателям Возрождения, которые восставали против капитализма. Оба они, в глазах американской исследовательницы, — ренегаты капитализма, которых можно сравнивать с Дж. Рескином и У. Моррисом[481].

Теперь попробуем нарисовать Альберти таким, каким он представляется нам в свете известных нам текстов. В первой книге «Политики» Аристотеля мы находим любопытное различение между искусством удовлетворения собственных потребностей и потребностей своей семьи, которое Аристотель называет «экономия», и искусством обогащения («хрематистика»)[482]. Экономия использует средства, доставленные искусством обогащения, но не тождественна с ним. (К. Маркс ссылается на это различение в «Капитале»[483])

Природа, пишет Аристотель, всем животным определила какие-то способы добывания пищи, так же как новорожденным она предназначила молоко. Люди живут иногда охотой, иногда рыболовством, а то и грабежом; но большинство живет благодаря земледелию. Все эти способы добывания средств к жизни естественны, включая военное искусство: война справедлива, если ведется против людей, которые, будучи от природы предназначены к подчинению, не желают подчиняться. Эти естественные способы удовлетворения потребностей принадлежат к экономии, стремление которой к приобретению имеет границы («Политика», 1254a-b).

Но существует другой род искусства приобретения — искусство обогащения, которое уже не имеет пределов. Всякой вещью можно пользоваться двояко; например, обувь можно надевать на ноги, а можно и обменять на что-либо другое. Обмен сам по себе не относится к искусству обогащения, так как сначала он имел целью только удовлетворение потребностей. Но именно из такого обмена развилось искусство обогащения. Когда обмен охватил широкую территорию, появилась нужда в деньгах, ибо не всегда обмениваемые вещи было легко перевозить. Тогда-то и родилось искусство обогащения, имеющее целью деньги; а их приобретение не имеет границ (1257 а — b).

Несмотря на некоторые неясности в различении Аристотеля (которое, по его собственному признанию, не является вполне четким), оно тем не менее охватывает нечто такое, чем стоит воспользоваться в нашем дальнейшем анализе. Экономические интересы Альберти не были, разумеется, чем-то новым, и буржуазия не была первым социальным слоем, который не стыдился таких интересов. М. Т. Варрон (116-27 гг. до н.э.) называет свыше пятидесяти писателей, которые уже писали о сельском хозяйстве, а современник Сенеки Колумелла (I в. до н.э.) в первой книге своего сочинения «О сельском хозяйстве» — наиболее обширного из римских сочинений о земледелии — приводит внушительный список авторов, писавших о том же до него. Свой перечень он открывает именами Гесиода и Демокрита. Четырнадцать столетий спустя к этим авторам присоединяется Альберти. Колумелла был ему хорошо известен, а в трактате «О семье» он, по мнению многих исследователей, немало позаимствовал из экономических рассуждений Ксенофонта. Среди известных нам трактатов подобного рода можно, исходя из различения Аристотеля, выделить те, которые посвящены прежде всего организации и упорядочению домохозяйства, и те, что главное внимание уделяют наживанию денег. В этом отношении существенно по-разному распределены акценты в сочинении Ксенофонта «О хозяйстве», которое можно без колебаний отнести к аристотелевской «экономии», и в трактате Катона Старшего «О земледелии», где элемент обогащения подчеркнут сильнее и голос получает аристотелевское «искусство наживать состояние». Позже мы в чистом виде встретим его у Франклина в «Пути к изобилию». Путь к искусству обогащения вел через множество переходных форм, между которыми, при всем различии исторических эпох, местных условий и происхождения авторов, имеется сходство, обусловленное самой проблематикой.

Ксенофонт, рыцарь-помещик, напоминающий польских «истинных шляхтичей», вернулся из военных походов с Добычей, которая позволила ему купить имение и заняться земледелием. В трактате «О хозяйстве» он заставляет Сократа (который, если верить Платону в «Федре», был убежден, что у природы ничему научиться нельзя) возносить хвалебные гимны в честь земледельческих трудов и интересоваться тем, какие бывают разновидности почвы, когда следует пахать, сеять, полоть и унавоживать (!). Ксенофонт признает только два занятия: военное дело и земледелие, зато ремесло презирает. Оно калечит тело и душу, вынуждая ремесленника вечно сидеть дома и не оставляя времени на общение с друзьями. Те, кто занимается ремеслом, плохие защитники отечества («О хозяйстве», IV, 2-4). Исхомах, образец хозяина и человека у Ксенофонта, несомненно, ценит богатство, если оно нажито праведно, но кроме того, уверяет нас Ксенофонт, почитает, как надлежит, богов, принимает у себя в доме друзей и помогает им в беде, а также содействует украшению города (все эти мотивы повторит затем дословно Альберти, опустив только первый из них). И все же у Ксенофонта речь скорее идет о поддержании своего благосостояния благодаря правильному ведению хозяйства, чем о сколачивании состояния.

Этот последний элемент, как уже говорилось, гораздо заметнее у Катона Старшего. И он высказывается в пользу земледелия, но не из классовых соображений (он, как известно, был плебейского происхождения и недолюбливал nobilitas[484]), а потому, что это занятие надежное. Легче нажить деньги торговлей или ростовщичеством, но первое связано с риском, а второе не приносит чести. Хозяйствуя на земле, Катон явно скорее купец, чем помещик. Плутарх пишет, что он жалел отводить землю для посадки садов, столь сильно заботила его рентабельность предприятия. Известно также, что он категорически отвергал возможность обогащения «по-рыцарски» за счет военной добычи. Плантации Катона под Римом — это доходное предприятие, которое ведется по всем правилам калькуляции; Катон на удивление точно помнит все цены и требует, чтобы после смерти хозяин оставил большее состояние, чем то, которое унаследовал. Мышление в категориях доходов и убытка в экономических вопросах совершенно естественно; это общая для подобного рода трактатов черта, обусловленная сходством их назначения.

В этих же категориях движется мысль Колумеллы. Он, например, наставляет читателя, чтобы тот не слишком усердствовал в выжимании денег из арендаторов. Лучше потребовать от них отработки долгов: оно и доходнее, и не так хлопотно. Он рекомендует спрашивать совета у рабов, приступающих к новой работе, поскольку те охотнее берутся за дело, которое обсуждалось вместе с ними и было принято по их совету. Думая о доходах, он также советует повышать производительность труда рабов путем certamine[485], то есть путем соперничества между ними, и следить, чтобы орудий труда для рабов всегда хватало, ибо потеря времени раба обходится дороже, чем потеря орудия труда[486]. Но все же мышление в категориях доходов и убытков никогда не заходит у Колумеллы так далеко, как у Катона, у которого эти категории преобладают даже тогда, когда можно было бы ожидать и иного подхода. Известно его чисто меркантильное отношение к рабам. Старого или болезненного раба надо поскорее продать — совет, который коробит Плутарха. С соседями следует жить в дружбе: так легче продать свой товар и получить помощь в виде орудий труда.[487]

Уяснив себе, каких предшественников имел Альберти в рассуждениях о наилучшем управлении хозяйством, вернемся к его собственным взглядам. Семья Альберти, как помним, была аристократического происхождения. «Рожденный во Флоренции в благороднейшей семье Альберти», — пишет о нем Вазари в своем жизнеописании[488]. Переход семьи Альберти к городской жизни эпоху возрастающего значения мещанства отнюдь не был редким явлением. Не один феодальный сеньор принялся тогда за банковское или купеческое дело, обнаружив немалые способности по этой части. Аньоло у Альберти крепко держится за свое генеалогическое древо, но в то же время подчеркнуто открещивается от сеньоров, упрекая их в том, в чем обычно мещанство упрекало дворян: в праздности, необязательности, неплатежеспособности, которая рассматривается как частный случай ненадежности человека вообще. Загородное имение для Альберти не столько лучшее из доходных предприятий, сколько идеальное место для жизни. Город — это арена политической жизни, где можно себя проявить, но о царящих там обычаях лучше не говорить: orribili a dirle[489] (с. 111). От городских должностей Альберти советует держаться подальше; предпочтение, которое он оказывает жизни поодаль от больших скоплений людей, по-видимому, вызывалось еще и впечатлениями от пережитой в детстве эпидемии.

Колумелла, которого Альберти хорошо знал и часто цитировал, признавал земледелие единственно достойным способом приумножения семейного достояния, занятием, в котором нет ничего бесчестного. Военное дело, по его мнению, неразлучно с чужим горем. Морская торговля противна природе, ибо человек — существо сухопутное. Ростовщичество и услужение патрону несовместимы с честью[490]. Альберти уже иначе видит преимущества земледелия. Земельное владение — выгодное помещение капитала, приобретенного прежде всего в промышленности, а также приятное место жительства . И Катон, и Колумелла, восхваляя земледельческие занятия, сами большую часть жизни проводят в городе; за своим поместьем они присматривают на расстоянии, наведываясь туда лишь время от времени и — как они оба рекомендуют — всегда неожиданно, чтобы управляющие имением не дремали; Колумелла вдобавок советует объявлять о своем намерении приезжать в имение чаще, чем это имеет место в действительности. Альберти восхищается красотой сельского пейзажа и не хочет уезжать в город. Поддерживая свое благосостояние промышленностью, торговлю он считает для себя и своих близких чем-то недостойным (с. 104). Жене также не пристало вести торговые сделки вне дома (с. 129). Ремесло, в отличие от Ксенофонта, Альберти ценит высоко.

Перейдем теперь к спору о душе Альберти между Зомбартом и Вебером. Зомбарт не прав, считая новаторством Альберти то, что человек богатый и сильный не стыдится говорить о хозяйственных делах: немало благороднорожденных писало на эти темы до Альберти. Вряд ли можно вслед за Зомбартом признать крупнокапиталистической саму идею хорошего хозяйствования как такого, при котором расходы не превышают доходов: ни один трактат о ведении хозяйства не будет рекомендовать жизнь не по средствам. Дворянин может и не писать такого рода трактатов, но если уж он их пишет, то и его заботой будет уравновесить бюджет.

Трудолюбие тоже относится к общим рекомендациям трактатов о домохозяйстве. Сравнение дома с ульем встречается у Ксенофонта. Катон, согласно Плутарху, упрекал себя в трех случаях: 1) если доверил тайну женщине; 2) если ехал морем, когда мог ехать сушей; 3) если провел день в праздности. Тем не менее трудно сомневаться в том, что трудолюбие не было среди знати нормой и не было обычаем средневековья. В годы, когда жил Альберти, в льноткацкой промышленности ощущалась острая нехватка рабочих рук. Приходилось заманивать чужеземных рабочих обещанием хороших условий. Еще до Альберти проповедовал труд Бернард Сиенский; если благородство происхождения узнается по праздности, писал он, то всех благородней свинья[491]. Проповедь трудолюбия у Альберти, несомненно, обращена не только к подчиненным людям (что соответствовало интересам любого хозяина). Она относилась и к господину дома, и к госпоже, и ко всему семейству. Но это было не аскетическое франклиновское трудолюбие, а труд в необременительной дозе, не до изнурения, совместимый с жизненным комфортом.

Зомбарт считает, будто вместе с Альберти в жизнь вошло понятие бережливости. Но словом «бережливость» (Sparsamkeit) он переводит слово masserizia, которое означает скорее хозяйствование при уравновешенном бюджете. Здесь мы далеки от франклиновской бережливости. Альберти, правда, советует воздерживаться от необязательных расходов (рассчитывая, что желание сделать расход может пройти), но он же убеждает не жалеть денег на обеспечение семье комфортабельной и блестящей жизни.

«Опоздав сделать что-нибудь одно, ты опоздаешь сделать все», — говорил Катон. О безвозвратном протекании времени горевал Колумелла. Фактор времени не мог не иметь значения для авторов, планировавших свои хозяйственные занятия. Однако не только Зомбарт полагает, что время начинает играть во Флоренции эпохи Альберти особую роль. Ведь считается, что время особенно значимо для динамичных Классов, к которым относилось итальянское мещанство той эпохи. С XIV века во всех значительных городах Италии куранты вызванивают время, пишет А. Мартин в «Социологии культуры Ренессанса»[492]. В средневековье такого счета времени не было.

Я думаю, что те, кто указывает на невнимание «статичных» классов ко времени, совершенно правы; и вряд ли можно сомневаться, что Альберти знает цену времени. Но, по-моему, неверно приписывать ему франклиновскую установку «время — деньги». Пересчет времени на звонкую монету чужд Альберти. Время для него — одна из тех вещей, которыми следует распоряжаться планомерно. То, что Альберти, который хотел наполнить свою жизнь столькими разнообразными занятиями, который занимался хозяйственными делами, строил храмы, ваял, рисовал, писал, интересовался техническими изобретениями и решением математических задач, — то, что такой человек считался со временем, не удивит никого. Но это не та установка, которую проповедовал Франклин, установка человека, поглощенного мыслью о деньгах, пересчитывающего на деньги любую минуту отдыха или развлечения и заносящего эту минуту в рубрику денежных убытков.

Альберти хочет обогащаться. Для этого необязательно было быть протестантом. Католическая церковь, как известно, недолго придерживалась норм, вытекавших из запрета служить богу и мамоне одновременно. Действительная нищета была заменена «нищетой духа», под которой подразумевалась духовная свобода от нажитого богатства. Эту установку ярко выразил в XVI веке Франциск Сальский (1567-1622). В своем трактате о благочестивой жизни, в главе «О нищете духа, сохраненной среди богатства», он утверждал, что нищий духом — это тот, чей дух не поглощен мыслями о богатстве. Богатый, по его мнению, должен уподобиться аптекарю, который хранит яды, но не отравляется ими. Можно держать богатства в доме или в кошельке, только бы не держать их в сердце. «Быть в действительности богатым и в то же время бедным, если речь идет о душевной привязанности, — великое счастье для христианина, ибо тем самым он обладает на этом свете выгодами богатства, а на том — заслугою нищеты»[493].

Обращаясь к Филотее, Франциск Сальский советует ей сочетать богатство с понимаемой таким образом нищетой, неустанно заботиться о земных делах и в то же время бесконечно пренебрегать ими, а глава XV его трактата озаглавлена: «Как практиковать истинную нищету, будучи в действительности богатым». Богу угодно, пишет Франциск, чтобы мы из любви к нему использовали любую возможность для приращения своего состояния. Доказательством, что это в самом деле делается для бога, служит милостыня, раздаваемая время от времени нищим; причем на богатство следует смотреть как на платье, которое в любую минуту можно сбросить с себя, а не как на звериную шкуру, приросшую к телу. Тот же, кто действительно беден, пусть нужду обратит в добродетель и примет волю господню с радостью, помня, что он находится в обществе самого Иисуса, богоматери и апостолов.

Мы не могли не привести эти в высшей степени знаменательные слова: они показывают, что стремление к обогащению всегда найдет себе какое-нибудь оправдание и что католицизм также прекрасно годится для этого. Но хотя католицизм умел превосходно сочетать служение богу и мамоне, мы все же согласны с Вебером, что пуританизм немало содействовал «демократизации» погони за прибылью, ее распространению среди «малых мира сего». Именно им адресованы франклиновские календари. Трактат Альберти «О семье» целил выше: он предназначался тем, кто мог позволить себе купить поместье и промышленное предприятие. У Альберти деньги не играют той исключительной роли, какая отводится им в поучениях Франклина. Нет у него и сочетания экономической активности с религиозностью. Обогащение не рассматривается у него как религиозно-этическое призвание; добродетель не ставится в зависимость от зажиточности.

Продолжим сопоставление Альберти с Франклином, чтобы яснее подчеркнуть различия между ними и показать, что зомбартовская трактовка Альберти как предтечи Франклина совершенно несостоятельна. По своей общей жизненной установке, а значит, и в плане морали, Альберти видится нам представителем крупной буржуазии, осуществившей своего рода сплав бюргерских и дворянско-рыцарских элементов. Он заставляет вспомнить богатые французские буржуазные семьи XIX века, а также семью Будденброков (в частности, притязания Томаса Будденброка по части престижа и его неприязнь к дворянству) — с тем, однако, что дух поучений Альберти жизнерадостнее, чем в ганзейских городах, унаследовавших суровость пуританизма. Альберти, несомненно, не читал бы на своих семейных вечерах Боккаччо вместо Библии, которую читали по четвергам у Будденброков; но он скорее читал бы Петрарку, чем Евангелие.

Сплав бюргерских и рыцарских элементов у Альберти, разумеется, совершился иначе, чем сплав буржуазных элементов с дворянскими в Англии или Франции конца XIX века. В его роду, как мы помним, были крупные феодальные сеньоры, которые примирились со своим поражением и вошли в ряды победившего бюргерства, сочетая его хозяйственные таланты с собственными традициями. Характерный для итальянского Возрождения сплав рыцарства и мещанства отличается специфическими чертами. Города ожесточенно боролись друг с другом, и купец должен был хорошо держаться в седле. Альберти, по рассказам, в совершенстве владел искусством верховой езды, а в трактате «О семье» он требует, чтобы мужчина защищал жену, дом и отечество «потом и кровью» (с. 132).

Ничего «мещанского» нет и в чрезвычайно характерном для Альберти стремлении к славе и личному отличию. Эта черта считается обычно проявлением буйного индивидуализма Возрождения, который историки объясняют потребностью раскрепощения личности от запретов и ограничений средневековья. Джордано Бруно считал стремление к славе единственным действенным стимулом, заставляющим совершать героические поступки[494]. Такие выражения, как buona fama, buon nome, gloria, onore, riputazione[495], такие высказывания, как «быть почитаемым — прекраснейшая вещь на свете», «слава — святое дело», — все это совершенно обычно в трактате Альберти. Тут приходит на ум рыцарское честолюбие воинов «Илиады», которая вся посвящена изображению того, как отличился тот или иной герой. Конечно, отличие достигается у Гомера и у Альберти благодаря различным достоинствам. У Гомера это происхождение, личная заслуга и богатство, позволяющее проявлять щедрость. У Альберти — прежде всего два последних достоинства; однако личная заслуга лишь в виде исключения понимается как воинский подвиг, щедрость проявляется не за счет военной добычи, но благодаря состоянию, которое накоплено ежедневным трудом и рациональным хозяйствованием, основанным на уравновешенном бюджете.

«Мещанской» установке всегда вменялось в вину равнодушие к прекрасному, что сказывалось и на «мещанской» морали. Между тем Альберти на все смотрит с эстетической точки зрения. Художнику он отводит самое высокое место в обществе. Гнев, чревоугодие, разврат для него прежде всего безобразны. Человеческое тело прекрасно, и его вполне допустимо изображать обнаженным, что, как подчеркивают некоторые авторы, было неприемлемо не только для священника, но и для феодала, для которого нагота была слишком демократична[496].

В отличие от этики, которую будет впоследствии проповедовать пуританизм, добродетель для Альберти — нечто радостное и очаровательное (la virtù и tutta lieta e graziosa). Радостной должна быть и повседневная жизнь. Зомбарт превращает Альберти в завистника, который отыгрывается на владетельных господах. Альберти их действительно очень не любил, но у него не чувствуется каких-либо комплексов, вызываемых завистью или обидой. Напрасно Зомбарт пытается приписать ему комплекс бастарда. Яда у Альберти мы не найдем. Это человек без острых углов, советующий, как помним, мягко обращаться с младшими и с зависимыми людьми, призывающий не подавлять, но исправлять ближних. Это вполне естественно у человека, наделенного столькими достоинствами, такой красотой и талантами, человека, которому удалось прожить жизнь согласно собственным наставлениям и завоевать gloria в такой степени, о которой мечтал.

Франклин воспитывался на Ветхом завете. Манчини, издатель Альберти, только в двух его сочинениях обнаружил ссылки на 31 греческого автора и 50 латинских. Поэтому мы то и дело встречаем у него следы античности, особенно поздней. У древних Альберти заимствовал различные мотивы, которые не всегда составляют гармоничное целое с его поучениями. Забота о состоятельности семьи сочетается у него с меланхолическими рассуждениями в манере стоиков о том, что богатство и власть от нас не зависят (с. 81), хотя вообще трактат «О семье» в этом отношении проникнут оптимизмом. Трудно требовать полного единства воззрений от человека, так кровно связанного со своей эпохой и в то же время так много позаимствовавшего из всевозможных источников прежних эпох; и мы не намерены конструировать такое единство при помощи всяческих интерпретаций, как это принято у историков культуры, которые, натолкнувшись у какого-нибудь писателя или в какой-нибудь культуре на элементы, выпадающие из целого, либо пытаются истолковать их так, чтобы они «подошли», либо объявляют их чужеродным наслоением. В основе процедур подобного рода лежит убеждение, что культура, изображенная правильно, должна оказаться гармоничной, а человек — последовательным. Это убеждение — несомненно, ошибочное — прослеживается в самых различных исторических трудах.

Дискуссию о природе этики Альберти и о ее месте в истории мы вели не на том языке, на котором вели ее Зомбарт и Вебер. Мы не ставили своей задачей решить, был у Альберти дух капитализма или же нет, поскольку само это понятие ввиду своей неопределенности не годилось в качестве инструмента нашего сравнительного исследования. Спор между Зомбартом и Вебером шел прежде всего о том, можно ли сопоставлять Альберти с Франклином — классическим представителем «духа капита лизма»; поэтому мы и попытались при помощи очень несовершенной, но все же несколько более ясной терминологии сопоставить этос обоих этих писателей. Известно, с каким энтузиазмом Ф. Энгельс рисовал образ итальянского Возрождения во «Введении» к «Диалектике природы». Если даже эта характеристика в некоторых отношениях перерастает масштаб личности Альберти, то все-таки о нем можно сказать, вслед за Энгельсом: «Люди, основавшие современное господство буржуазии, были всем чем угодно, но только не людьми буржуазно-ограниченными»[497].