Глава 5

Строгову зачислили на третий курс условно, до прибытия документов, с обязательством в месячный срок сдать оставшийся несданным в Москве экзамен по старославянскому языку.

Маша снова студентка!

В первый же день она отправилась после лекции в читальню, чтобы подготовиться к экзамену. Раскрыла учебник.

Зеленый абажур отбрасывал на стол мягкий свет. От легкого шелеста бумаги явственней тишина.

Помнит ли Митя тишину читальных залов, зеленые абажуры и этот особенный свет над столами, где лежат книги?

«Митя, Митя! — подумала Маша. — Я все время тоскую по тебе!»

Она закрыла ладонью глаза.

Едва она вспомнила о Мите, прошлое снова встало перед ней. Кто бы поверил, что так скоро все это будет прошлым!

…После переводных экзаменов в институте устраивался традиционный весенний бал.

Маша вошла в зал ровно на пять минут позднее условленного срока. Чтобы опоздать на эти пять минут, она постояла в вестибюле.

Свежий ветер врывался в окна и дверь. Маша жалась от холода в открытом платьице с короткими рукавами. Из фойе неслись звуки музыки, шум; где-то пели.

И вдруг ей стало жаль Митю за то, что он ждет, и она побежала.

Митя был один у окна, беспомощный среди веселья и шума: он не очень-то умел развлекаться, даже не умел танцевать. Может быть, за эти пять минут он вообразил, что несчастлив.

Маша пробиралась вдоль стены, мимо танцующих, к Мите, но Борис Румянцев перехватил ее на пути. Он загородил Маше дорогу и протянул веточку лиловой сирени, не сомневаясь, что польстит ей вниманием.

— Специально для тебя, — сказал Румянцев, с фамильярной уверенностью вкалывая веточку в волосы Маши. Он был очень доволен собой, этот молодой человек.

— Ах, совсем ни к чему! — ответила Маша и не успела опомниться — Румянцев кружил ее в вальсе. — Слушай, пусти-ка меня!.. — сказала она с досадой.

— А если не пущу?

Обернувшись, она поймала взгляд Мити и ужаснулась — с таким изумлением он смотрел на нее.

Наконец она к нему подошла.

— Танцуй! Что ж ты, танцуй! — говорил Митя. — Весело? Верно?

Однако он казался не очень веселым.

Маша вынула из волос сирень и бросила в окно.

Митя быстро взглянул на нее, хотел что-то сказать — не сказал, потянулся, чтобы снять с ее платья обрывок серпантина, но опустил руку, не коснувшись плеча, и вдруг покраснел.

Маша смутилась.

Это был их последний бал в институте…

«Что ж я делаю! — испуганно подумала Маша. — Что толку перебирать и перебирать то, что было?»

Учебник оставался раскрытым на той же странице, и ни одно слово не было еще вписано в толстую общую тетрадь, где утром Маша вывела крупным почерком заголовок: «Конспект по старославянскому языку».

На курсе между тем занятия шли полным ходом.

Ася Хроменко, маленькая светловолосая киевлянка с черными ниточками бровей, записалась на семинар по Толстому. Она решила работать в этом семинаре не потому, что изучать Толстого ей казалось важнее или интереснее, чем Пушкина, а потому, что руководителем был Валентин Антонович.

Пушкинский семинар вел местный доцент.

— Валентин Антонович — известный профессор. Профессора всегда поддерживают студентов, которые работают у них.

— Зачем тебе нужно, чтобы он поддерживал? — спросила Маша.

— Может быть, я хочу поступить в аспирантуру.

— При чем же тут он?

Ася смеялась:

— Ты просто чудачка! А ты хорошо знакома с Валентином Антоновичем?

У Маши не хватило мужества ответить «нет».

Валентин Антонович нравился курсу. Нравилась его известность и то, что он был прост, немного рассеян и добр и охотно шутил со студентами.

Особенно нравилось студентам, что тот мир высоких человеческих чувств и идей, который составляет содержание искусства, он понимал широко и интересно.

Ясно было, что именно в этом мире заключалась его настоящая жизнь.

На лекциях Валентина Антоновича Ася садилась в первых рядах. Маша, напротив, устраивалась где-нибудь подальше. Едва заканчивалась лекция, она спешила уйти из аудитории. Маша читала книги Валентина Антоновича, была увлечена ими, но Асины разговоры о том, как полезно для будущего заручиться поддержкой знаменитого профессора, и завистливые намеки на то, что у Строговой есть такая поддержка, сердили Машу, приводили почти в отчаяние.

— Он меня совершенно не знает, — в конце концов призналась она.

Ася лукаво посмеивалась:

— А кто тебе помог поступить в институт без документов?

— Но ведь он только подтвердил, что я действительно училась в московском вузе. А документы теперь прислали.

— Ага, подтвердил? А говоришь, что не знает!

Маша избегала встречаться с Валентином Антоновичем.

Иногда, поискав ее глазами среди других, профессор спрашивал:

— Где же моя землячка?

— Строгова день и ночь учится, — спешила вступить в беседу Ася. — Она очень усердна.

— Усердие — одна из добродетелей, — улыбнулся профессор.

Ася истолковала его слова по-своему: кому не хватает таланта, приходится стараться. Она провожала Валентина Антоновича до профессорской, всегда имея в запасе заранее придуманную тему для разговора.

А Маша шла в читальню и, положив перед собой стопку книг, долго сидела над ними.

Связь между жизнью народа и жизнью искусства открывалась перед нею все значительней и яснее. Так Маша пришла к Маяковскому.

«Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо!..»

Разумеется, она читала Маяковского и раньше, в десятилетке. И тогда эти строки ей были известны, но по-настоящему они зазвучали для нее только теперь. Только теперь она поняла: истинное искусство с народом.

В этом ее убеждали книги, над которыми Маша забывала о голоде. Стихи на газетных полосах, которые писались между боями, и, может быть, где-то в окопе, стиснув, как она, зубы, их читал Митя Агапов. Убеждали лекции профессора Валентина Антоновича.

В декабре радио принесло известие: начался разгром фашистов под Москвой.

Маша бежала институтским коридором, готовая кинуться на грудь каждому встречному.

— Под Москвой немцев бьют! Вы слышали? Наши гонят фашистов!

Вдруг она увидела Валентина Антоновича. Он шел навстречу, бледный, в пальто нараспашку, галстук сбит набок, колечки волос беспорядочно спутаны.

— Валентин Антонович! — закричала Маша и всхлипнула.

Он посмотрел на нее незнакомо, откуда-то издали, торжественным взглядом:

— Потрясены? Началось. Вспомните Пушкина. «Хмельна для них славянов кровь, но тяжко будет им похмелье».