Глава 4

Казалось, горы близко: стоит пройти вверх по улице, там они упираются темным подножием в головной арык…

Маша поднялась к головному арыку. Вода шумела и брызгалась, разбиваясь о камни, а горы ушли, и стало видно, что они далеко. На вершинах сверкал снег.

Вот уже несколько дней Маша бродила по незнакомому городу, который похож был на сад. Все было незнакомо и ново. Нужно начинать новую жизнь.

Строговы поселились в маленьком домишке на окраине города. Ступеньки крыльца покосились, под ногами скрипели и шатались половицы.

Возле домика стоял старый тополь, роняя на черепичную крышу увядшие листья.

Кирилл Петрович уходил по утрам в институт. Домой он возвращался ночью, ел суп, который не на чем было подогреть, и жаловался, что общежитие для студентов не оборудовано, нет кипятильника для воды, в столовой очереди, не хватает аудиторий для занятий.

— Ну, спите, — говорил он, вынимая из портфеля учебные планы и закрывая лампочку газетой.

А утром снова уходил в институт, иногда выпив вместо чая холодной воды.

У Ирины Федотовны хозяйство налаживалось плохо. Она привезла из дому салфетки к столу и забыла кастрюли. Она не знала, как и что нужно устраивать, но повесила на окно занавеску, радуясь, что не нужно затемняться, и аккуратно разложила на столе книги Кирилла Петровича.

В городе по вечерам горели огни. Бомбежек не было. Неизвестно откуда, к Ирине Федотовне пришла уверенность, что война скоро кончится.

— Вот увидишь, их отгонят от Москвы. Перебьемся как-нибудь это время, — говорила она Маше.

Она готовила на обед тыкву и початки крепко посоленной отварной кукурузы. От «витаминного» питания Маша непрерывно испытывала голод.

В общем, новая жизнь в незнакомом городе с прямыми, как стрелы, улицами, вдоль которых узкими каймами бежали арыки, начиналась для Маши неважно.

«Что я должна делать?» — сотни раз задавала она себе один и тот же вопрос.

Как ни далек от фронта этот город, пусть над ним мирно раскинулось синее небо, пусть равнодушны, как вечность, тяжелые горы, — война неотвратимо пришла и сюда. Она ощущалась в многолюдности улиц, в плакатах, говорящих со стен о героизме и бедствиях, в неумолимой откровенности сводок Информбюро по радио, которое звучало из распахнутых окон домов, на площадях, вокзале.

Всюду, везде — война!

На вокзал прибывали эвакуированные заводы, эшелоны с детьми, раненые. Город с сосредоточенным напряжением работал. Маша угадывала напряженность труда на каждом перекрестке, в любом, самом отдаленном переулке, куда ей случалось забрести в первые дни своих тоскливых блужданий по городу: здесь госпиталь, там научный институт, перевезенный из Харькова, детский дом для ленинградских детей, оборонный завод — «Вход строго по пропускам».

Войдя в проходную, Маша показала свой новенький паспорт, с необмятым переплетом и жесткими, хрустящими листочками.

— Вам куда?

— В отдел кадров.

В коридоре заводоуправления Маша невольно остановилась возле раскрытой двери завкома. Человек гигантского роста, с густой шапкой седеющих волос стоял спиной к двери. Еще при входе в заводоуправление Маша услышала раскаты его голоса.

— Сто процентов — довоенная норма. Двести — норма на сегодняшний день. Триста — на завтра. Бойцы тыла, на штурм!

«Бойцы тыла»?! Как хорошо, что Маша сюда пришла! Решено: остается работать на заводе.

Летучка кончилась. Гигант с седой головой обернулся; черные брови, как два косматых хребта, лежали над его колючими глазами.

— Откуда? Студентка? Эвакуированная? Куда вы хотите? На канцелярскую работу?

— В цех, — краснея, ответила Маша.

— Что вы умеете?

— Научусь. Вам нужны рабочие?

— Нет смысла. Не-ра-ци-о-наль-но. (Это слово директор завода выговорил по слогам.) А знаете, похоже на панику. Студентка третьего курса, не закончив, бросает учебу. Небось стипендию получали?

— Да. Но сейчас… я должна быть там, где нужнее.

— А разве мы не должны думать о завтрашнем дне? Нет, заканчивайте курс!

В сущности, он повторил то, что Маша услышала еще в Москве от Володьки Петровых.

Через несколько дней она пошла в институт. Там ее ждали неприятности, которые трудно было предвидеть заранее.

Когда она явилась в канцелярию местного института и сказала, что намерена продолжать образование на русской секции литературного отделения, ей резонно ответили:

— Подайте заявление и приложите документы.

Маша смутилась: ей нечего было приложить к заявлению. Она показала свой студенческий билет.

Заведующая канцелярией долго рассматривала Машин билет, поднеся к близоруким глазам, и вернула:

— Билет недействителен: фотография сорвана.

Маша растерялась. Этого еще не хватало! Она выждала длинную очередь в деканат: в институт поступали многие эвакуированные, то у того, то у другого что-нибудь не ладилось.

У декана было усталое, раздраженное лицо. Он торопил Машу, едва на нее взглянув: ближе к делу!

Маша не особенно связно рассказала, что институт выехал, все документы там… Она не решилась упомянуть о студенческом билете с оторванной фотографией.

— Чего же вы хотите? — спросил декан.

— Хочу, чтобы меня зачислили на третий курс.

Декан пожал плечами:

— Это невозможно. Вас на третий, кто-нибудь захочет на четвертый. Достаньте документы. Следующий! — крикнул он в дверь.

И вдруг, когда институт с его лекциями, семинарами, экзаменационными сессиями, с его читальными залами и диспутами оказался утраченным, Маша почувствовала упрямое желание учиться.

Она решила еще раз зайти в комсомольский комитет факультета. Там было людно, Маша села на краешек стула, рассматривая секретаря комитета Дильду Тажибаеву — ее блестящие черные косы и желтовато-смуглое лицо с продолговатыми глазами и широкими скулами.

«Красива или некрасива?»

Дильда о чем-то нетерпеливо рассуждала, в запальчивости стуча по столу крепким небольшим кулаком.

«Некрасива, — решила Маша. — И злая».

Дильда увидела ее и, узнав, приветливо махнула рукой.

«Нет, кажется, милая!» — обрадовалась Маша.

— Ну, как у тебя? — спросила Дильда.

— Все так же. Возьмите меня пока хоть на учет в факультетской организации…

— Сказано — нельзя, — возразила Дильда. — Пусть сначала зачислят. Идея! Приехал из Москвы ваш профессор. Сейчас на третьем русском будет читать. Поговори с ним.

Маша побежала разыскивать третий русский.

Студенты валом валили в аудиторию. Это была шумная девичья толпа. Никто не обратил на Машу внимания — должно быть, привыкли к новеньким.

Невысокая хорошенькая девушка с светлой челкой над крутым лбом суетливо хлопотала:

— Товарищи! Он известный в Москве профессор. Давайте устроим встречу.

Все захлопали: профессор вошел в аудиторию.

Это был Валентин Антонович. Он держал шляпу в руке, как тогда, в бомбоубежище. Редкие колечки волос стояли дыбом над лысеющим теменем, придавая профессору смущенно-взъерошенный вид, но, как всегда, он был тщательно выбрит, каждая складка костюма аккуратно разглажена, и в глазах Валентина Антоновича Маша не увидала смятения, испугавшего ее в бомбоубежище. Он кивнул в ответ на приветствия, поискал глазами, куда деть шляпу, и положил перед собой на столе.

— Дорогие друзья! Я уезжал с тяжелым сердцем из Москвы. Там тридцать лет за одним и тем же столом я привык работать в одни и те же часы. В музее остались недочитанными рукописи… В Хамовниках фашисты пытались сжечь дом Толстого. Взрывной волной сброшен памятник Ломоносову — возле университета и Тимирязеву — у Никитских ворот… Поход варваров на культуру, — сказал Валентин Антонович и, заложив руку за борт пиджака, прошелся по аудитории. — Признаться, когда я ехал сюда и видел пески, несколько суток перед глазами пески, а потом эти ваши торжественные горы… Они слишком величественны, признаться. Смотришь на них и тоскуешь о ржаном поле. Но вот я пришел в институт. Я искренне рад встретиться с вами, мои уважаемые слушатели. Я снова дома. Лермонтов когда-то сказал: «Мой дом везде, где есть небесный свод, где только слышны звуки песен». А мы скажем так: где уважается человек, труд и культура, где каждый чувствует и мыслит так же, как и ты, — там наш дом. Итак, я дома и приступаю к работе. — Он откашлялся и заговорил спокойнее и суше: — В развитии русской культуры девятнадцатого века…

Студенты наклонились над тетрадями. Трудно представить студента, который не записал бы первой лекции курса. Но скоро некоторые из них оставили карандаши, не успевая улавливать мысли, и с недоумением и интересом внимали профессору, который с такой непринужденностью сообщал о событиях литературной жизни начала XIX века, как будто был их живым очевидцем.

Лекция кончилась. Маленькая студентка с белой челкой над крутым лобиком подошла к профессору и сообщила:

— Я из Киева.

— Да? — вежливым полувопросом ответил Валентин Антонович.

Он заметил Машу.

— Подите-ка сюда! Подите! — позвал он. — Милая моя землячка! — живо сказал он, беря ее за руку. — И вы здесь? По всему свету раскидало народ.

— Валентин Антонович, — спросила Маша, — вы недавно из Москвы? Как она?

— Стоит. Лютые стужи, не видно детей, время от времени падают бомбы, и всюду войска, войска! Москва выстоит! Издали любишь ее с тоскою ребенка, потерявшего мать… Вам не трудна была первая лекция? — полюбопытствовал он.

— Немного трудна, — созналась Маша и вспомнила, что ее не принимают в институт, не придется слушать Валентина Антоновича.

Она рассказала о своих неудачах.

— Ах, эти документы! — смеясь и досадуя, сказал профессор. — Я тоже их вечно терял и всю жизнь терпел всяческие бедствия. Ну, идемте к декану. Надо вас выручать!