Глава 12

Никто не удивился, когда Строгова на экзаменационной сессии сдала несколько экзаменов досрочно, а за литературу XIX века заслужила особое одобрение Валентина Антоновича.

— Хотела бы я знать, за что он так расхвалил нашу москвичку? — спросила Юрия Ася.

— Наверно, за то, что отвечала отлично и не похоже на других, — ответил он не задумываясь.

— Давно ли за непохожесть на других ты называл Строгову индивидуалисткой? — уличила Юрочку Ася.

Она произнесла эту фразу с вызовом, полагая, что быстрая смена взглядов не служит украшением человека. Усков поставил портфель на пол и свернул цигарку.

— Вопрос об индивидуализме надо обсудить принципиально, — строго заметил он.

— Выдернешь десять цитат из разных книг?

— Могу привести практические примеры из жизни.

— Есть наблюдения?

— Есть.

На мгновение Усков увидел настороженность в Асином лице, однако она рассмеялась, и он узнал наивные ямочки на ее щеках.

— Вот тебя индивидуалистом уж никак не назовешь! — воскликнула она с той простодушной искренностью, перед которой Юрий чувствовал себя безоружным.

"Черт ее разберет!" — подумал он с досадой.

Ася вынула из портфеля книгу, полистала страницы.

— Посмотри, — небрежно предложила она.

Усков ахнул — это была та самая книга, которую он давно и безуспешно разыскивал. Он ухватился за нее и не в силах был выпустить из рук.

— Как раз к твоей теме, — улыбнулась Ася.

— Ну еще бы! Ах, черт!

— Можешь взять.

"Все-таки у нее есть товарищеская закваска, — рассуждал Усков, подкупленный Асиной щедростью. — Но в то же время она здорово себе на уме. Загадочный тип! Не разберешь".

Наконец наступил знаменательный день. Юрий вышел из дому за час до занятий он жил на окраине города; для неторопливой ходьбы часа было достаточно.

Юрий озабоченно прижимал к боку свой толстый бывалый портфель. Он был нервно настроен. Явно бесспорны научные выводы, к которым Юрий пришел, и все же…

Переулком шагал двугорбый верблюд. Верхом на верблюде сидела женщина в ватных штанах и платке, обмотанном вокруг головы, как чалма. Верблюд надменно покачивал головой. Юрий проводил их задумчивым взглядом.

"Я не нуждаюсь в похвалах, — продолжал он уверять себя. — Тщеславие есть пережиток, недостойный комсомольца, но если нужно за убеждения драться — я готов".

Он походил на петушка, нахохлившегося перед боем.

— Наш штатный оратор! — приветствовала его Дорофеева.

— В предвкушении торжества, — добавила Ася.

Усков не мог удержать довольную улыбку.

В аудиторию быстро вошел Валентин Антонович:

— Начнем, начнем, не будем терять время!

Он указал Ускову место рядом с собой.

Усков открыл портфель и выложил на стол картотеку эпитетов, почувствовав при виде ее прилив бодрости.

Он откашлялся, поднял глаза к потолку, так как вид аудитории рассеивал внимание, и произнес вступительную фразу, которую долго лелеял:

— Раньше чем перейти к собственным выводам, мы сочли нужным тщательно ознакомиться с историей вопроса. Мы подвергли исследованию…

Дорофеева оперлась щекой на широкую белую ладонь и сосредоточенно слушала. Валентин Антонович расправил галстук, взбил гребешком реденькую гривку над теменем и удобнее устроился на стуле.

— В результате, — продолжал Усков, — мы пришли к заключению, что все существовавшие до сих пор попытки дать научное объяснение природе эпитета, как наиболее существенного элемента поэтического стиля, не выдерживают критики… — Он покосился на профессора и снова обратил взор в потолок. — Мы ломились бы в открытую дверь, если бы стали доказывать несостоятельность классификации литературоведа… — Он назвал известное имя.

— Но все же? — слегка недоумевая, прервал Валентин Антонович.

— Но все же, — без тени смущения подхватил Усков, — мы уделили этому ученому достаточно внимания.

На щеках Ускова выступили красные пятна, левая рука привычно вступила в действие. Чем больший азарт охватывал докладчика, тем энергичнее жестикулировала рука. Усков подверг сокрушающей критике важнейшие работы по эпитету советских и дореволюционных исследователей и с ехидной усмешкой перечислил в дополнение ряд малоизвестных имен. Для студента Ускова не существовало авторитетов.

Он сделал небольшую, полную драматизма паузу, во время которой Дорофеева тихо вздохнула, опершись на обе ладони, и сообщил с непоколебимостью истинного энтузиаста науки:

— Наш уважаемый профессор Валентин Антонович в своих трудах…

Валентин Антонович не повел бровью. Он держался мужественно, пока его "опровергали".

Усков перешел к изложению собственной теории.

Теория его заключалась в том, что выбор эпитетов целиком определяется мировоззрением писателя. Усков немало потрудился над тем, чтобы заключить все разнообразие эпитетов Толстого в стройную схему, он разнес их по рубрикам и мучительно долго придумывал наименование каждой рубрики.

Казалось, ключ к пониманию Толстого он надежно держит в руках.

Сейчас следовало в этом всех убедить. Усков приступил к картотеке.

— "И первый раз после Аустерлица он увидел то высокое вечное небо, которое он видел, лежа на Аустерлицком поле, и что-то давно заснувшее, что-то лучшее, что было в нем, вдруг радостно и молодо проснулось в его душе".

Усков прочитал и умолк. Неожиданно он испытал беспокойство. Возникшая теперь пауза непонятно для студентов затянулась. Перед Юрием предстала вдруг жизнь, большая, пленительная, трудная, и та железная схема, которую он изобрел, ничего не прибавляла к ее пониманию. Жизнь в книгах Толстого была сама по себе, а схема эпитетов, сочиненная Усковым, сама по себе.

Ключ выпал из рук.

Усилием воли Юрий подавил волнение и продолжал перебирать свои карточки, на которых по кусочкам разложил Толстого.

Ася не слушала. Она перестала слушать после того, как Юрий изобличил Валентина Антоновича в ненаучности его заключений.

Ася пришла на семинар в полной уверенности, что будет хвалить Ускова, хотя не знала, какие открытия ей предстоит услышать. В глубине души она считала Юрочку "занозой". Враждовать с ним не было смысла. Но когда Усов обрушил критический пыл и на Валентина Антоновича, Ася круто изменила намерение.

"Дурак!" — энергично решила она и приступила к обдумыванию контрвыступления. На этот раз она не брала первая слова. Дорофеева отняла от щек большие белые руки и, грустно рассматривая их, сказала:

— А ничего нового о Толстом из доклада Ускова я не узнала. Напротив, Толстой-художник от меня куда-то ушел…

Усков побледнел.

Студенты выступали один за другим, и с каждым новым выступлением Усков стремительно погружался в пропасть.

Катастрофа была неожиданной и полной.

Усков смотрел на свою картотеку в тупом оцепенении, не умея скрыть горе и не догадываясь, что его нужно скрывать. Когда Валентин Антонович поднялся, Усков сгорбился. Ему хотелось зажмуриться.

— Друзья! — сказал Валентин Антонович. — Мы выслушали доклад, который многих из вас, как я вижу, привел в смущение. Наш уважаемый коллега отверг все работы, существовавшие до него, зачеркнул опыт предшественников, и получилось убыточное озорство. Но не только в озорстве беда вашей работы, товарищ Усков. (Юрий поднял голову и тотчас опустил.) Есть и посерьезнее ошибки. Беда ваша в том, что вы, сами не подозревая того, свели свой труд к номенклатуре, и в результате — схоластика.

Все ниже опускал Усков бедную голову. Вдруг он насторожился, щеки зарделись.

— В самом начале вашего научного пути, — говорил профессор, — я хочу вас предостеречь…

"Значит, еще не конец, — блеснула в мозгу Юрия живительная мысль. — Он говорит: в начале пути".

— Ваша работа дерзка, и дерзость ее ни на чем не основана, выводы ваши далеко не научны, но… — продолжал Валентин Антонович, — но все же я чувствую в ней то внутреннее волнение, которое дает нам право в вас верить. Есть один грех, который я не прощаю. Это — равнодушие. Человек, равнодушный к работе, навсегда безнадежен.

Он окинул аудиторию взглядом, задержался на Асе. Ася ответила почтительной и чуть восхищенной улыбкой. Почему-то профессор вдруг рассердился, надвинул шляпу на лоб и ушел, не задержавшись для разговора, как делал обычно.

Занятия кончились. Студенты расходились по домам, в читальню, столовую. В аудиториях, коридорах было шумно, кто-то шутил, смеялся, спорил о чем-то. Был день как день. Что же случилось?

Один студент писал полгода работу. Ничего путного не вышло из этой работы. Разве никогда не случалось того же с другими? Однако Юрий был несчастен. Он шел, свесив голову, ничего не видя кругом, пока его не догнала Маша.

Точно проснувшись, Юрий оглянулся по сторонам и только теперь заметил, как буйно и неудержимо делает свое дело весна. Еще утром земля была скована морозом, а сейчас шумно неслась в арыках вода, выплескивая через края пену, журчали ручьи, разливаясь в низинах. Синим блеском сверкало небо; вдали поднимались белые шатры гор. Длинное облако с позолоченной солнцем каймой зацепилось за вершину горы и остановилось в раздумье.

Маша молча шагала рядом с Усковым.

Год назад она так же шла с Митей Агаповым Девичьим полем в Москве. Была тоже весна. Таял снег, серые тучи затянули низкое небо, но в лицо дул теплый и влажный ветер; в голых березах кричали грачи.

"Где ты, Митя?"

— Ты увидишь, как цветут в горах тюльпаны, — рассказывал между тем Юрий. — Представляешь, желтый, лиловый, розовый луг?

Он с таким жаром описывал прелести весны в горах, что Маша поняла, как он страдает от своей неудачи и боится, что все презирают или жалеют его.

— Ты столько прочел книг, что я поразилась, — сказала Маша. — Ты удивительно трудоспособный!

Притворное оживление Ускова погасло.

— Вон идет ишак. Тоже "тру-до-спо-соб-ный".

— Брось, Юрий, хандрить.

— Я напишу две, три или триста работ, но научусь работать, как нужно! — упрямо сказал он.

"Какой славный и смешной!" — подумала Маша.

— Всего, — простился Юрий.

— Зайдем к нам, — предложила Маша. — Сегодня и мама выходная.

Юрочка прислонился спиной к тополю, поставив у ног портфель. Не хотелось тащиться через весь город домой и в одиночку предаваться отчаянию. А солнце как сумасшедшее в один день растопило снег и залило светом всю землю. Тяжело на душе! Беспросветно.

Маша подняла с земли портфель Юрия:

— Идем!

— Маша! — кричала мать, заслышав шаги на крыльце. — Не догадаешься, что я сегодня устроила!

"У них симпатично", — подумал Усков, очищая с ног грязь.

— Мама, товарищ по курсу, — представила Маша.

Ирина Федотовна встретила Ускова с неестественной любезностью:

— Присядьте, пожалуйста. Очень приятно.

"Не вовремя, — догадалась Маша. — Интересно, в чем дело?"

Ирина Федотовна уселась на трехногий табурет и вступила с Юрием в "светский" разговор:

— Откуда эвакуированы? Ах, здешний! Скажите, действительно здесь летом жара доходит до шестидесяти градусов? Неужели? Помилуйте, но как тогда жить?

Маша старалась не расхохотаться. Но мать не обращала на нее никакого внимания.

— А театр у вас прелестный! Вообще в такой дали — такой культурный город…

"Хочет выпроводить, ясно", — соображала Маша.

— Мама, — вмешалась она, — Юрий ничего не понимает. Он сейчас проглотит тебя. От голода падаем. Хоть кукурузы!

Ирина Федотовна убедилась, что дипломатия не удалась: придется накормить этого длинноволосого парня в рыжих ботинках и с таким толстым портфелем, что страшно смотреть.

Она поставила миску на стол. Маша, подняв крышку, от изумления ахнула: в миске были котлеты.

— Неужели настоящие?

Ирина Федотовна счастливо кивнула.

Как только Ирина Федотовна кончила его развлекать, Усков перестал испытывать стеснение. Он не мог ни о чем сейчас говорить, кроме своей неудачной работы.

— Ты не замечала, иногда в сознании происходит какой-то скачок, — сказал он Маше. — Просто удивительно! Только сегодня я понял, что строил дом без фундамента. Если бы я сейчас начинал, все было бы по-другому. Нет, Валентин Антонович умница, что ни говори. Я его уважаю.

— Я тоже, — подтвердила Маша.

— Валентин Антонович положил меня на лопатки. Позор!..

— Слушай, Юрий, когда что-то делаешь, иногда и ошибешься.

— Да-да конечно, — рассеянно ответил Усков.

А Ирина Федотовна слушала их разговор и с невольной обидой думала, что Маша даже не спросит, откуда взялись котлеты.

Ее так и подмывало рассказать, как утром она обнаружила в чемодане белые брюки Кирилла Петровича и на рынке продала за полцены первому встречному. Так получились котлеты. В теории Ирина Федотовна была практична, она мысленно распределила котлеты на три дня.

"Теперь осталось на два", — высчитывала она.

— Мамочка, можно еще? — спросила Маша.

"В конце концов, котлет могло вовсе не быть, если бы я оставила брюки в Москве", — рассудила Ирина Федотовна.

Накормив Ускова, она почувствовала к нему расположение: симпатичный студент!

Ирина Федотовна развеселилась и принялась рассказывать Ускову о том, как у нее сначала не ладилось в госпитале: однажды главный врач раскричался за перепутанные градусники, хотел даже уволить, она места не находила от срама, но теперь все вошло в норму.

— Видишь, — многозначительно заметила Маша Ускову, — бывает.

Да, теперь Усков это знал.

Он уходил от Строговых, когда солнце опустилось за горизонт, в арыках утихла вода, лужи на мостовой затягивал тонкий ледок; после горячего синего дня наступала холодная ночь. "Каждый день приносит опыт, — рассуждал Юрий сам с собой, — но сегодняшний стоит года. Я даже не помню, когда он начался".

"Вы думаете, мы строим нашу культуру на голом месте? — обращался он к воображаемому оппоненту, прыгая через арык. — Нет, в том-то и суть нашей культуры, что она берет все лучшее в прошлом, а устремлена в будущее. Туда…" Усков не заметил, что оспаривает собственные выводы из утреннего своего доклада.

"А славные Строговы! — вспомнил он, подходя уже ночью к дому. Вообще есть хорошие люди. — И — работать, работать, работать!"