"Осень" - читать интересную книгу автора (Прилежаева Мария Павловна)

7

Все еще не веря глазам, она без конца перечитывала путевку в дом отдыха Рабпроса (профсоюза работников просвещения) на южное побережье Крыма. Едет к морю, на юг! Она, Ольга Денисовна, учительница, не знавшая никуда дорог, кроме Волги, милой Волги, но никуда, кроме Волги, один раз в году, в летние месяцы.

Море. Какое оно?

Ольга Денисовна лежала на верхней полке купе в жестком вагоне; вагон качало, потряхивало; Ольга Денисовна смотрела в окно на летящие мимо сиренево-желтые степи; чистенькие украинские мазанки в вишневых садах; клубящиеся, как белые дымки, облака в светлом небе — знойно, южно.

На юг! В Крым! К морю!

Когда после поезда на крутом повороте автобуса у Байдарских ворот оно сверкнуло слепящей голубизной, скрылось за уступом скалы, снова сверкнуло и больше не уходило, распахиваясь все шире, сияя горячей и ярче, Ольга Денисовна замерла. Вокруг, в автобусе, громко восхищались: ах, ох! чудо! Ольга Денисовна молчала.

Она была одинокой учительницей и с горечью думала о себе: старая дева. Она стеснялась выражать свои чувства, даже высказывать о чем-нибудь мнения — ей представлялось, все только и думают и говорят о ней: «Вон старая дева». Она боялась грубости и насмешек, всюду подозревала насмешки и оттого жила замкнуто, сторонилась шумного общества, да никто в шумное общество ее и не звал. Постепенно в ней усиливались унылость и одинокость. Только в школе она оживлялась.

И здесь, в доме отдыха, не умела сразу себя перестроить и в первый день отправилась к морю одна. Небольшой поселок, где расположился их дом отдыха, в те годы был заселен негусто, просторный пляж был малолюден. Ольга Денисовна убрела подальше от людей. Мелкая галька, еще прохладная после ночи, каменно шумела под ногами; море с тихим плеском набегало на берег. Невыразимое словами чувство изумления и счастья поднялось в ней. Она шла и глядела, глядела на сияющую синеву, где вспыхивали, ускользали, вновь серебрились искры солнца и света, и давно позабытый детский восторг бытия бурно пробудился в ее душе.

И тут она увидела его. Он крупными шагами шел пляжем ей навстречу, и Ольга Денисовна не смутилась, не замкнулась, как обычно с нею бывало при первых знакомствах или неожиданных встречах. Сейчас не имело значения, кто он, откуда, что подумает о ней, как на нее поглядит. Сейчас было море и волшебно вернувшееся из детства и юности, всю ее озарившее чувство свободы и счастья.

— Хорошо? — спросил он.

— Хорошо.

— Тоже впервые?

— Впервые.

— Тогда посидим.

Она засмеялась:

— Почему «тогда»?

Они сели близко у моря. Набирали горсти гальки, сыпали между пальцами, снова набирали, сгребали в кучки. И говорили. С удивлением Ольга Денисовна узнала, что Николай Сергеевич ее земляк и даже ехал в одном с ней вагоне в соседнем купе, тоже по путевке союза Рабпрос, хотя не имеет прямого отношения к школе, а работает заведующим городской опытной ботанической станцией.

Вот и сказалась общественная ограниченность Ольги Денисовны. Не слышать про городскую ботаническую станцию! А чем они там занимаются? Как чем?! Выращивают морозосуховетроустойчивые сорта декоративных растений для украшения города, сельских клубов и так далее, а кроме того, Николай Сергеевич еще специально изучает лечебные свойства трав. Возможно, это редкое в наше время занятие станет его второй профессией или даже основной, все может стать. Как много мы потеряли, позабыв народные знания даров земли, таких простых! Трава? Подумаешь, мудрость. А ведь мудрость.

Так он рассуждал. Они сидели под горячим солнцем, разувшись (он засучил до колен полотняные штаны), море тихо накатывало и холодило им ноги, а он все рассказывал о своих травах, и Ольге Денисовне ужасно понравилось, как он увлечен, — как мальчишка. Сколько ему может быть лет?

Потом они разговаривали о своем городе и, конечно, бульварах, обсуждали театральные гастроли, пьесу «Перед заходом солнца», которую оба видели в Москве, говорили о книгах Фейхтвангера и Эренбурга и о том, что коричневая чума фашизма — позор XX века.

Когда солнце поднялось выше и стало здорово припекать, они выкупались. Врозь, довольно далеко друг от друга. И Ольга Денисовна, кинувшись в воду, долго плыла, тихонько смеялась, а внутри у нее тоненький звоночек звенел: «Море, море, море!»

Досыта наплававшись, так что слегка закружилась голова, она вышла на берег и ладонями (забыла захватить полотенце) медленно обвела голые руки, грудь, бедра и с какой-то незнакомой ликующей радостью ощутила свое молодое, сильное, гибкое тело.

Вечером они снова вдвоем ушли к морю. Но он уже не рассказывал о ботанической станции и не говорил о том, как мерно дышит море, как таинственно лиловой завесой укутались горы, и даже не сказал: «Ты мне нравишься», а молча привлек и стал целовать, и она снова чувствовала пьянящую радость, которая была сильнее ее рассудка и воли.

«Что это? — думала она ночью, не смыкая глаз, бесшумно лежа на узкой кровати. — Ведь это пошлый курортный роман. Как я могла!»

Она скорчилась под простыней, стиснув зубы от стыда…

«Мой первый поцелуй… в первый же день, не узнав. На тебе… подали милостыню. Он не уважает меня, не может уважать. Завтра же наотрез».

Но утром ом так просто к ней подошел позвать на пляж, что ее ночные терзания и страхи рассеялись без следа. Никогда ни с кем ей не было так молодо и радостно. А если это и есть ее счастье?

Через несколько дней он перебрался за ее стол, где, кроме Ольги, сидели еще три девицы, которые потеснились для Николая с таким шумным гостеприимством, что она вдруг почувствовала к ним неприязнь. Ко всем троим сразу. И вообще… Она оглянулась. Как много женщин! Вон та, смуглая как индианка, с раскосыми глазами и родинкой на щеке…

Но Николай сразу после завтрака увел Ольгу к морю. Три девицы отправились на пляж сами по себе.

Все дни Николай не оставлял ее, они были вместе. Иногда, забрав у сестры-хозяйки дневное пропитание сухим пайком, уходили на много километров по берегу, до поздней ночи, или в горы, с ночевкой в случайном туристском лагере или в чьем-то сараюшке, или прямо под открытым небом.

— Ты моя первая, — однажды сказал Николай. И словно удивился: — Почему ты? Именно ты? — Засмеялся. — Не знаю. А здорово, что мы встретились. Да?

Он был ботаником, а любил стихи.

— Читай Блока, — иногда просил, нет, приказывал он. Вообще у него был повелительный тон: — Читай Блока.

Она знала все на свете стихи — Блока, Ахматовой, Тютчева.

— Хочешь Лонгфелло?

— Два первобытных человека на прекрасной земле, — говорил Николай.

Они вдвоем входили в пустынное море.

— Ты, оказывается, замужем, — полуспрашивая, сказали Ольге соседки по комнате и столу.

— Да, — коротко ответила она. Она не сошлась ни с кем из соседок, ни с кем не делилась, и Николай справедливо заметил:

— В тебе ничего бабьего. — И, похлопав ее по плечу: — Типичный свой парень.

Ее задело это, «свой парень» и похлопыванье по плечу. Она хотела быть женственной и, как тогда, в первый день, подумала с ужасом: «Курортный роман. И ему двадцать пять. Всего двадцать пять. И он моложе своих двадцати пяти лет».

Оставались сутки до отъезда. Он молчал. Неужели не понимает, не ей же спрашивать: «Как мы будем? Что дальше?»

Ее любовь была бурной и безрасчетливой, бесстрашной и робкой. Ее любовь не требовала ничего в ответ. Никаких обязательств. Только не оставляй меня. Не уходи. Дай мне любить тебя.

«Типичный свой парень». При воспоминании об этих мимоходом брошенных словах ее душа гасла, будто сморщивалась. Впрочем, она и вправду разглядела в зеркальце несколько тоненьких ниточек у себя от глаз к вискам, пока еще не очень заметных.

А может быть, у нее будет сын? Если бы, если бы послала судьба!

Они возвращались с курорта в четырехместном купе, и попутчицы, отдыхающие в том же доме Рабпроса, наперебой ухаживали за Николаем. Болтали, веселились вовсю, а она держалась как бы в стороне, и ее вымученные попытки принять участие в их веселье никуда не годились.

Николай проводил ее до дома. В те годы соседками Ольги Денисовны в коммунальной квартире были две одинокие пожилые сестры — одна фармацевт, другая лаборантка в поликлинике. Обе вышли в переднюю, церемонно поздоровались:

— С приездом, курортница. И вам здравствуйте, — сказала фармацевтка Николаю.

А потом Ольга услышала разговор на кухне, громкий, может быть, намеренно для нее.

— Кавалера наша тихоня в Крыму подцепила, — говорила лаборантка.

— Они за тем на курорты и ездют, — отвечала фармацевт.

Ольга легла на диван, лежала без движения.

Николай пришел через день, спокойный, с ясным взглядом, как тогда, в первую встречу у моря, и она, обессилев, упала в его руки, прижалась всем телом. И он снова похлопывал ее по плечу и утешал:

— Потерпи немного, поживем пока так. Надо подготовить мать. Я единственный у нее, любит, ревнивая…

Здесь, дома, Ольга впервые почувствовала себя женой. Как нравилось ей хлопотать, готовить ужин, накрывать на стол, слушать его торопливые новости, накопившиеся на работе за месячный отпуск, и вдруг, внутренне ахнув от счастья, до боли обвив его шею руками, целовать, целовать. И он, захваченный ее взрывом, отвечал ей и говорил изумленно:

— Мы не виделись вечность.

А всего один день.

Утром Николай раньше ее ушел на работу, и Ольга услышала из кухни:

— Нынче вон как, приходящий муженек-то. Видно, по закону не у всякой выходит.

Теперь соседки только так и называли Николая и вечерами с бессовестным ехидством допытывались:

— Запирать дверь на крючок или ждешь своего?

Ольга отвечала раздельно:

— Не за-пи-рать.

Долго готовилась к встрече с невесткой ревнивая мать Николая. Месяц, два, три, полгода.

А город-то не очень большой. И фармацевт с лаборанткой не только на кухне обсуждали незарегистрированную связь учительницы с заведующим опытной ботанической станцией, и Ольга Денисовна ловила во взглядах педагогов и даже, казалось ей, учеников нечистое любопытство и пряталась, как могла, от людей.

Наконец Николай позвал ее к матери. Ольга видела, он как-то особенно внимательно посматривает на нее, как бы заново оценивая со стороны. «Нервничает, боится, понравлюсь ли матери. Что ж? Естественно. Хочет, чтобы понравилась матери». Но почему-то было не очень спокойно, и она со страхом предстала пред очи высокой худой старухи, с острыми плечами и прямой, негнущейся спиной. «Очи» холодно разглядывали ее, и Ольга смешалась, не зная, как себя вести, что говорить, и рассердилась на Николая: «Неужели не догадывается, как ей неловко, не поможет, нечуткий». А старуха после каких-то незначащих фраз проговорила сквозь зубы:

— Я вас по карточке знаю. Там вы молоденькая…

— Мама! — с укором остановил Николай.

— Что — мама? Я про то, что Ольга Денисовна…

— Зови ее Олей, мама.

— Вроде неудобно по первому знакомству без отчества, да и не девочка.

— Я говорил, мама, да, она старше. Ну и что?

— Коленька, а я и говорю: кто тебе по душе, та и мне по душе.

— Браво! Полный контакт. Оля, садись сюда, — повеселел и захлопотал Николай. — Мама, я стол накрою, не беспокойся. Оля, я живо. Здорово, что наконец я тебя к нам привел.

Он выбежал на кухню, вернулся со стопой посуды, принялся накрывать на стол, чуть не выронил тарелку, подхватил на лету, подмигнул Ольге.

— Только я по своей прямоте, если что вижу неладно, промолчать не стерплю, — медленно заговорила мать.

— Что, мама, неладно? — напряг брови сын.

— На побегушках видеть тебя мне все равно, что по сердцу ножом. Он у меня холеный, — обращаясь к Ольге, тем же ровным голосом продолжала она, сама не доем, не досплю, а ему и обед и спокой.

— Что вы хотите? — резко бледнея, еле сдерживаясь, чтобы не вскочить, не убежать, спросила Ольга.

— А то, что больно скоро вы кухарничать его приспособили.

— Ма-ма! — тихо, грозно произнес Николай.

Она поглядела на него с удивлением, как бы не узнавая. Помолчала. И миролюбиво:

— Ну и ну! Уж и пошутить нельзя. Свои люди, прятаться не к чему.

Николай обрадовался, что мать пошутила, но напряженность осталась. За столом все чувствовали себя скованно. Было скучно. Николай старался, но не мог быть тем живым, простым и милым, каким его Ольга знала. Старуха молча, нехотя ела, гостью не потчевала. Потом длинно и нудно принялась рассказывать, как растила сына одна, без мужа, всю жизнь ему отдала, работала по две смены на складе приемщицей, отказывала себе во всем…

— Спасибо вам, — сказала Ольга, разом прощая ей уколы и недоброту.

Старуха вдруг как бы вся напряглась, худая, длинная, с прямой спиной, и острыми плечами.

— Не для вашего «спасиба» старалась, мадамочка.

— Нет, это уж слишком! — в ярости заорал Николай. — Я тебя просил, мама, сдержи свой жестокий характер.

— Жес-то-о-кий? Вона как, сынок! Вон как, Ольга Денисовна, и не хозяйка еще, а уже клин промежду матерью и сыном вбиваешь.

— Что ты, мама? — изумился Николай. — Ольга при чем?

— При том, что все ее хитрости вижу насквозь.

— Хватит! — оборвал Николай.

Отодвинул тарелку, встал. Не спеша, без слов, с угрюмым лицом набил портфель бумагами, тетрадками, втиснул смену белья, сунул зубную щетку в карман.

— Идем, Ольга. Мама, прощай.

Дорогой молчали. Ольга видела, у него дергаются губы, ходят на скулах желваки. Когда пришли домой, сказал хмуро:

— Она такая. С этим, Оля, придется мириться. Она верно всю свою жизнь мне отдала. А характер… Не сердись, Оля, на маму. Оценит тебя, как узнает.

Но его старая мать, худая, длинная, с негнущейся спиной, была из породы кремней. Не позвала, не пришла, не прислала привета.

Через полгода началась война. Николай ушел на фронт и не вернулся.

У Ольги Денисовны не осталось от него сына. Ни дочки с ясным взором, как у отца.