"Осень" - читать интересную книгу автора (Прилежаева Мария Павловна)

9

Блоковские часы Ольга Денисовна любила особенно. Она готовилась к ним с тем праздничным чувством, с каким в студенческие московские годы ходила в театр. В театре она жила, может быть, более реальной и, конечно, более полной и значительной жизнью, чем в действительности. Любовь, ревность, гордость, грусть, восторг — все, чем повелевают артисты. Она не называла этих чародеев актерами. Артисты! Как возвышен их дар, какой могучей властью над человеческими сердцами они наделены!..

…Блоковские часы. А пушкинские, лермонтовские?.. Да что! Она любила все в школе. Вот входит в класс, вся в предчувствии чего-то единственного. Им, своим сегодняшним ученикам, она открывает Блока впервые. Всегда впервые. И сама вместе с ними всякий раз переживает как бы первую встречу.

В портфеле изрядно потрепанная книга «Сочинения Александра Блока» в бумажной синей обложке с изящным белым орнаментом. Не спеша, торжественно вынимает синюю книгу, память студенческих лет.

О весна, без конца и без краю…

Последнее время директор Виктор Иванович, постоянно ею недовольный, ставил Ольге Денисовне в вину, что она редко пользуется пластинками с записью выдающихся чтецов вроде Журавлева и прочих.

— Читаете сама? А для чего у нас кабинеты, оборудованные по последнему слову методики?

Ольга Денисовна не спорила. Зачем? Все равно не поймет, для чего ей надо читать Блока самой и притом глядеть им в глаза.

Она часто читала им стихи, не входящие в программу. Прочтет и не объясняет. Поймут ли? Возможно, не все. Но что-то останется. Музыка слов. «Приближается звук. И покорна щемящему звуку, молодеет душа». Может быть, в них разбудится что-то, без чего жизнь была бы пуста и бедна. Батюшки мои! Если бы инспектор Надежда Романовна подслушала ее мысли и чтение не предусмотренных программой стихов!

— Вам задано было, друзья, выучить на выбор два стихотворения Блока. Скажи ты.

Встает девочка. Эдакая чернявая замухрышка на тонких, как палочки, ногах. Секунда молчания.

Снова молчание. Ольга Денисовна не сразу ее прерывает. Эту девочку про себя она называла «серединкой», что значит неоригинальна, обыденна.

— Почему ты выбрала именно эти стихи?

— Иногда хочется читать грустное.

Ольга Денисовна подходит, молча гладит курчавую потупленную голову. Она-то, учительница, считала эту грустную чернушку обыденной!

— А ты, Елена Прекрасная, что прочитаешь?

Обыкновенно прозвища даются учителям. Здесь, наоборот, Ольга Денисовна сочиняет им прозвища. Кого только нет в ее классах?! Королевич Елисей и Василиса Премудрая. Кошка, которая ходит сама по себе. Рассеянный с улицы Бассейной.

— А ты, слабый пол, что голову в плечи втянул, как черепаха? Давай-ка читай.

Встает парень, довольно-таки нескладный верзила, мнется, бормочет стихотворение.

— Что тебя тронуло в нем?

— Н-не знаю.

— Садись. Я на тебя и смотреть-то не хочу, — притворно, а может быть, и не притворно, сердито отворачивается Ольга Денисовна.

— Кто-нибудь выучил более двух заданных стихов?

Поднимаются руки. Одна, две, три… Вот это радость, плата за труд.

Ульяна Оленина знает наизусть весь «Соловьиный сад».

. . . . . . . . .

Позвольте! Откуда взялась Ульяна Оленина? Блок — это десятый класс. Ульяне Олениной еще год до десятого.

И Ольга Денисовна никогда не придет к ним с потрепанным томом в синем бумажной обложке.

Проклятый склероз! У нее уже путается память, мешаются ученики, давние и недавние, и даже Блок понемногу отходит в туманную даль. Сейчас ее волнует не Блок, а другое.

Поверить нельзя, как изменилась ее жизнь! А главное, сама она за такой короткий срок, ничтожно короткий, стала совсем другой. Посторонний, может быть, еще не заметит, но она-то знает, стыдится в себе перемены и не может ничего поделать.

Утром сегодня вышла из дома едва не в слезах. Соседка Нина Трифоновна объявила, что скоро получает квартиру, однокомнатную, зато кухня большая, что твоя зала! И прихожая вместительная, одежный шкаф стенной. И санузел раздельный.

— Ольга Денисовна, родная ты наша, привалило нам с Вовкой! Поверить боюсь. Вовка божится, не нынче-завтра дадут ордер.

Она ликовала, а Ольге Денисовне железным обручем зажало грудь, слова выдавить не могла, с трудом заставила себя улыбнуться.

— Ваша дружба! Грош цена вашей дружбе, чужие, все чужие! — бормотала, шагая желтыми бульварами.

В мыслях она уже начинала приспосабливать к их жизни свою. Сочиняла идиллию, как станет помогать им по хозяйству, они оценят, она им будет нужна. Жаль, нет ребенка, заделалась бы бабушкой. Она сочиняла что-то в облегчение своей одинокости, старалась вымыслами немного утешить себя.

Так нет, даже это вымышленное утешеньице ускользает от нее! Она судила себя: «Эгоистка, радоваться бы удаче соседей, а я хнычу».

Судила себя, а все равно обижалась.

Все время на кого-то обижалась. Или вспоминала прежние обиды. «Не стыдно ли Марье Петровне выживать меня из школы в угоду директору и Надежде Романовне? Думаете, не знаю, кто на меня наговаривал? И не по программе учу, и распустила ребят, панибратствует, и то и се. Эх, Марья Петровна, вас не очень-то любят ребята, вот что я вам доложу».

Но ведь были в коллективе люди, кто встал бы горой на ее защиту, если бы она обмолвилась хоть словечком о том, что происходит. Что директор ее выживает на пенсию. Грозит и улещивает, взывает к совести (да, к совести: «Мы заедаем век молодым»).

Невольно она все чаще задумывалась. Иногда в воображении возникали картины ее будущего пенсионного существования. Ведь можно и на пенсии жить содержательно. У нас прекрасный городской учительский клуб, кино, лекции, цветной телевизор. Да что! Москва рядом. Насмотришься, наслушаешься, чего за всю жизнь не видала, не слышала. Иностранные туристы приезжают наши музеи и театры смотреть. И ты по всей стране поезжай.

Так она себя убеждала. Иногда уверяла себя, что все так и есть. Логично. Директор хочет ей добра. Ей, и школе, и обществу. Вообще исполнен разумных здоровых целей.

Но постепенно от начала замечать, что он все наедине ее убеждает, чтобы посторонние уши не слышали. Нет, просто-напросто он хочет от нее отделаться.

А тебя, Ольга Денисовна, самолюбие съедает, стыдишься того, в чем стыда нет.

И уж если по правде открыто признаться: слабая ты.

Устав от ходьбы, Ольга Денисовна садилась на скамью. Горькое лицо, лоб изрезан морщинами, углы рта опущены — она будто видела себя со стороны, свою неприкаянную старость. «Так жить нельзя! Какими-то меленькими мыслишками набита голова. Не сметь! Учитесь властвовать собой, Ольга Денисовна».

Группка девушек с веселой болтовней проходила мимо скамьи.

— Каждый день звонит, — щебетала одна. — Как вечер, так и звонит.

— А ты?

— Когда подойду. А то сестренку подошлю соврать что-нибудь. Смехота!

— А он?

— Переживает! Умора!

«Нарядные! — думала Ольга Денисовна. — Пестрые, яркие. Бусы, клипсы, туфли на платформах, правда, уродство, зато модно. А я? Не теперешняя я, а давняя, в молодые годы. Где мои новые платья и модные туфли? А за новое платье в милицию угодила».

Что-то в этом роде случилось давно, за несколько лет до войны. Пора бы забыть, почти и забылось, а теперь всплыло в памяти.

В ближнем магазине ширпотреба продавалась мануфактура по восемь метров на человека. Женщины, в обшарпанных юбчонках, скучных, серых платках, выстраивались в очередь на ночь. Переписывались, проверяли по списку, кто за кем стоит, знакомились, спорили, ссорились, мирились, а за полчаса до открытия магазина, когда у входа появлялся блюститель порядка милиционер, разбегались прятаться в подворотнях, чтобы ровно в девять выстроиться в заученную наизусть очередь и, обхватив друг дружку за пояс, вступить в магазин, как в святилище.

Смолоду на Ольгу Денисовну накатит иной раз бесшабашная смелость, озорной протест против нехваток, нужды, стоптанных туфель, милиционера, от которого женщины шарахаются, будто в чем-то виноваты, а он вышагивает индюк индюком, власть имущий индюк.

Что это в самом деле! Есть закон, что до открытия магазина нельзя стать в очередь? Где такой закон? Покажите. Она пришла за пятнадцать минут до открытия магазина и, к изумлению милиционера и прячущихся женщин, стала у запертого входа.

Разумеется, милиционер не мог стерпеть такое самовольство. Произошло объяснение. В результате Ольга Денисовна очутилась в милиции, обвиняемая в нарушении общественного порядка на улице, оскорблении милиционера при исполнении служебных обязанностей, в чем-то еще и еще. По счастью, начальник милиции оказался отцом одной ее ученицы…

История эта встала перед глазами, будто случилась вчера. Зачем ворошить давнее прошлое, страдать от бессилия, унижения, бедности, скажите, зачем? Однако Ольга Денисовна, теперешняя, хорошо одетая пожилая женщина, шагая взад и вперед по бульварам, ворошила и недавнее и давнее, и рот кривила печальная больная усмешка.

Усталая, она поздно вернулась домой. От чая и ужина у соседей отказалась. Ее раздражали их непрерывные разговоры о новой квартире. Она вся была погружена в себя, свои горести, чужое благополучие раздражало ее.

Посидела на диване. Впереди длинный вечер. И еще более длинная ночь. Когда она работала и без конца была занята, мечталось: почитать как-нибудь вволю, перечитать Достоевского. Теперь читай вволю, а не читается.

Она подошла к книжной полке, туго заставленной книгами. Наугад взяла одну. Вынулась «Божественная комедия» Данте.

Поставила книгу на место. Прислонилась лбом к полке. Закрыла глаза.