*

В год Дракона спросили Великого Ауруха: «Если станешь падать ты, как увядающее дерево, кому прикажешь народ свой, уподобленный развеваемой конопле? Чье имя назовешь из четверых кулюками родившихся сыновей?» Второй по рождению за Джочи - Чагадай поспешил, опережая отца, воспользоваться положением на свою пользу. В народе, мол, поговаривают, и кто знает… А не лучше ли во избежание пересудов, если государь и отец поставит за собою третьего сына - Огодая. «Огодай, - сказал, - у нас великодушен, Огодая бы и наречь». Так лис этот Чагадай, сыпнув соли, напомнил о том, что сын-первенец Джочи-хан, по слухам-то! вовсе не первенец Ауруха и не сын. Отбитая из меркитского плена ханша Бортеучжин - по срокам разрешения от бремени - с чужой начинкою, похоже, воротилась. Ко всему, говорили, черноволосый и черномазый коротышка с кривыми ногами вовсе мало походил ведь на высокого, рыжебородого и зеленоглазого красавца отца!

Помолчав требуемое приличием, Джочи-хан так ответил на выпад брата:

- Даю на отсечение большой палец левой руки, - сказал, - если ты. червивый мангус^*, победишь меня хотя бы в пустой стрельбе вверх! - И, опустив к земле клокочущее яростью лицо, присовокупил: - Но да будет на то воля родителя и государя!

^* М а н г у с - демоническое существо, способное воплощаться в живую и неживую природу.

И растерявшийся, помрачившийся духом эцэг отложил до срока необходимое к принятию решение.

Минул год, потом ещеи еще один. При охоте на арбухайских куланов Потрясатель Вселенной упал с лошади и, почувствовав приближение смерти, позвал: «Джочи! Сынок! Где ты? Почему далеко?» Встревоженные столь очевидным пристрастием люди Чагадая, упреждая неугодное распоряжение, заманили Джочи-хана в ловушку и, прикинувшись искателями примирения, отравили его цветами ваточника.

Узнав о кончине старшего сына, каган разорвал на груди дэл и, едва удержавшись от казни вестника, громко рыдал и стенал три дня и ночи. «Глубина замутилась. Дуб завалился. Кто поднимет его назад?»

Чагадай, Огодай и подросший сын Огодая Гуюк-хан наслаждались при дряхлеющем Аурухе плодами своего угодничества, а сын Джочи-хана Бату и его мать с братьями и детьми скрывались в песках Харгамчесит, утоляя голод корнями чжаухасуна, а жажду мочой.

В год Свиньи Потрясатель Вселенной восшествовал на небеса, и курултай, созванный с выдававшей нечистые помышления поспешностью, поднял в каганы третьего сына Ауруха Огодая, выполнив тем якобы явленную в год Дракона волю государя.

Степному орлу не заковылять селезнем. Ощерившему клыки барсу не прикинуться зайцем с жирной спиной! Когда на другой год - год Крысы - раздвигавший западный улус Сэбудей-богатур запросил каганат о помощи, для осуществления ее собрали новый курултай. Бату-хан, поставив на кон жизнь, прискакал с братьями в Каракорум из своей пустыни. «Если, - сказал, - Сэбудей-богатур раздвигает завещанный эцэгом улус Джочи, то по каковой причине сын Джочи и его преемник не допускается к оному расширению?!» И даже при понятном желании выслужиться пред новой властью нойонам не достало духу оспорить освященное Ясой^* требование.

^* Я с а - данный Чингис-ханом свод законов и правил поведения монголов.

По предложенью Чагадая тумены Центра Гуюк-хану были поручены, Западного Джочиева улуса - Бату-хану, а общее руководство «идущих на помощь в Дешт-иКипчак» на внука его - Бури-хана было решено возложить. Бури-хан молод, замолвливал словцо за внука лис Чагадай, зато умен и смел. При опытном вояке Сэбудее хороший джихангир может получиться. - Высказываясь так, лис этот Чагадай был в уверенности, что в боевом походе Гуюк-хану с Бури без труда удастся сщелкнуть с ворота дэла зловредную вошь.

Не выдавая ни ликованья, ни глубоко спрятанной ярости, Бату-хан выразил курултаю благодарность и наружно почтительное подчинение.

Счастье мужчины в степи, говорят. Счастье Бату-хана в степях Дешт-иКипчак поджидало.

Я закрыл тетрадь, снял очки. Илпатеев, вероятно, следивший за мной не отрываясь, моргнул и опустил глаза.

- Что такое «улус Джочи»? - спросил я, чтобы оттянуть время. - И почему вы называете Чингис-хана то, простите, Ау… - я заглянул в текст, - Аурухом каким-то, то Потрясателем… э… Отчего прямо-то не сказать?

В сжавшихся от напряжения глазах Илпатеева читалось замешательство. Он соображал. Потом он сглотнул слюну, вздохнул и дал разъяснение.

Территория каганата была поделена Чингис-ханом на четыре улуса по числу сыновей. Западный, граничивший с нынешней Восточной Сибирью, достался Джочи-хану. Старший по главной жене сын Джочи Бату-хан наследовал этот улус по закону.

Теперь про Чингис-хана. Оказывается (разъяснил Илпатеев), если называешь кого-то из умерших по имени, то окликаешь его, беспокоишь без надобности. Аэто небезопасно! Монголы до сих пор стараются этого избегать.

- Вы это прочли где-то или…

Илпатеев не ответил.

Беседа, честно говоря, действовала мне на нервы. Наверное, где-нибудь еще по пути Илпатеев дал себе слово «оттерпеть» все полагающееся автору, впервые решившему отдать свое «произведение» на чужой суд. Теперь вот он «терпел», слушал через слово, и единственное, что его всерьез интересовало, был окончательный приговор.

- Все, кто писал о нем, вскоре после публикации расставались с жизнью, Петя! - сказал Илпатеев. - Оттуда у него сюда длинная рука. - И он засмеялся, негромко, слегка отклоняя голову назад.

Это его «Петя» заставило меня приглядеться к нему внимательней. Небольшой, светлоглазый, с некоторой неряшливостью одетый мужчина моих лет. Что ему нужно от меня? Утро горело синим пламенем, еще чуть-чуть, и я начну злиться по-настоящему, я себя знал.

Илпатеев же стоял уже возле письменного стола и рассматривал портрет Саи-Бабы, на который я поглядываю иногда во время работы.

- Это кто ж такой? Боддисатва какой-нибудь?

Я ответил, что это индийский святой, но что к нашему делу это не относится.

- Так ты буддист, Петя? Или, может, даос? - Его тонкие, капризно изогнутые губы слегка усмехнулись. - «Совершенномудрый не оставляет следов…» Это?

- Ни то, ни другое, - сухо и почти уж грубо сказал я. - А вы… православный? - Я тоже не удержался от иронии.

Не замечая моего тона, он расстегнул пуговку на рубашке и выпростал наружу залоснившийся до багряной черноты деревянный, самодельный, по-видимому, крест. Мы одновременно поглядели на этот крест, а потом друг другу в глаза.

Потом он возвратил его на место, застегнул пуговку и повел плечами. Где уж, мол, там православный! Так… Куда уж ему. И протянул ладонью вверх небольшую широконькую руку, которая едва заметно дрожала.

Я, тотчас сообразив, вложил в нее бирюзовую тетрадь.

- Мм-м… Прошу прощения… э… - сразу почувствовав себя виноватым, бормотал я.

- Николай! - подсказал Илпатеев. - Можно Коля.

С осторожностью он засунул тетрадь в пакет, с которого с охальным естеством гениальной женщины скалила зубы со щербиной Алла Пугачева. Всем видом он давал понять, что все в порядке, что весьма благодарен за мое великодушное терпение и отнюдь не нарушит моей гигиенической установки сохранять дистанцию с самозваным автором и т.д. и т.п.

- Ну хорошо! - брякнул вдруг я помимо даже своей воли. - Чем я еще могу вам… тебе помочь, Николай?

И именно потому, что фраза выражала искреннее участие, прозвучала она удивительно фальшиво.

Илпатеев протяжно, слишком громко как-то вздохнул и не тяжко, не с горя и не с облегчением, а как-то наивно вздохнул, не по правилам.

- Ты в самом деле не помнишь меня, Сапа? - И цвета зимнего неба его глазки все с тем же простодушием посмотрели в мои.

- Нет! Не помню. - Я пожал плечами. Я действительно не помнил его. И тут от прихлынувшего внезапно раздражения я сделал вполне уже хамский жест - посмотрел на часы.

Илпатеев, не разжимая губ, улыбнулся и неожиданно заявил, что не стоит мне так беспокоиться, он уйдет ровно через восемь минут.

- Через восемь?

С того дня, когда по блату мне удалось устроиться в конце концов в наше издательство, замаскированные авторские визиты сделались так или иначе неистребимым достоянием моего быта. На телефон я до сих пор стою в очереди, жены или литературного секретаря у меня нет, а завести большую и страшную собаку типа ньюфаундленда, какая была у меня в детстве, не позволяют лень и ограниченные финансовые возможности. Как-то увильнуть или хоть самортизировать вот такие нежданные визиты бывает порой просто не по силам.

- А курить можно у тебя? - видно, угадывая ход моих мыслей, продолжал улыбаться Илпатеев. - В график я уложусь, обещаю тебе.

Я не курю, но пепельница для гостей у меня имеется. В особенности для гостий, для поэтесс. Забывшись, они поэтически стряхивают пепел прямо на пол, который мне же потом и убирать.

Я взял с подоконника старую бронзовую пепельницу, кем-то и когда-то мне подаренную, и подал ее Илпатееву.

- А я, Петя Сапега, тебя не забыл! - Он поставил пепельницу на острую коленку и белыми тонкими пальцами стал разминать дешевую плоскую сигарету без фильтра.

- Ты в хоккей играл на фигурных коньках за ваш класс. А на общешкольном турнире я коня тебе зевнул на шестом ходе. Ты белыми играл.

Я развел руками. Ну что ж. Бывает! Бывает, что и забываешь, бывает, и коня зеваешь.

Мне все больше не терпелось дождаться его ухода.

- Ну ладно, Петя. - Он безжалостно раздавил довольно еще длинный, со зловонием дымящий бычок. - Извини, в самом деле, за беспокойство. У-хо-жу! - Он хохотнул. Зубы у него были небольшие тоже, ровные и странно белые для почти сорокалетнего, в общем, человека. «Вставные, что ли?» - мелькнуло, помню, у меня.

В коридоре он прислонил пакет с рукописью к стене, обул свои рваненькие, зашнурованные через дырку кроссовки, а я галантно подал ему его куртку - добротную и довольно дорогую когда-то, но тоже весьма заношенную и не вполне чистую.

И вот случилось странное.

Он держался за дверную ручку, а я, помогая, отмыкал замок, как вдруг, вопреки логике встречи и совершенным сюрпризом для себя, я предложил Илпатееву оставить тетрадь. «А? Николай! - Я даже схватился за пакет. - Недельки на две. А потом зайдете за ней прямо в издательство. По рукам? Согласны? А?» Я дважды повторил это дурацкое «а», так оно и было, честное слово.

Илпатеев же ничуть почему-то не обрадовался. Напротив, прижал пакет к груди и косился на меня с подозрением. Алла Борисовна, тоже словно что-то угадывая, вот-вот, казалось, хитро подмигнет мне.

Заряженная машинка с цифрой «7» в правом верхнем углу чистого листа звала меня к ежеутреннему творческому подвигу.

Я всего лишь редактор, функция, и все понимаю, свой шесток я вполне чувствую и освоил, но, едва ли не как всякий трущий вельветовые штаны по художественным редакциям, кое-что я все-таки пытаюсь, «пробую себя», скрашиваю себе без особых надежд скуку, так сказать, существования. По всему по этому уместнее было отложить рукопись Илпатеева до вечера или взять ее на работу, а не тратить драгоценное утреннее время. Однако, унося пепельницу с окурком Илпатеева на кухню (чтобы не воняла под нос), я нечаянно глянул на часы, которые стоят на шифоньере, и ахнул. Мой явившийся из далекого прошлого гость пробыл у меня с момента объявления ровно восемь минут.