"Птица над городом. Оборотни города Москвы" - читать интересную книгу автора (Елена Клещенко)

Глава 8

Четверг у меня был свободный: ни присутствия в редакции, ни уроков. И я посвятила этот день самосовершенствованию и профессиональному росту.

В гости к доктору биологических наук Рязанцеву я хожу через дверь. В этом доме, тридцать лет назад заселенном деятелями науки, такие бдительные жильцы, что и консьержки не надо. Особенно одна, соседка Рязанцева по площадке. Если эта дама зайдет к нему «за солью» либо «отдать долг» и увидит у него молодую особу, не проходившую мимо глазка за весь утренний период наблюдения, — ой, что будет… То есть ничего особенного не будет, но Святослава Николаевича мне жалко.

— Здравствуйте, Галочка, проходите. Чаю, кофе?

Рязанцев церемонно склоняется в полупоклоне, пропускает меня вперед. Высокий, худощавый — две вертикальные складки на щеках, упрямый чуб над широким лбом. Флигель-адъютантские манеры ему здорово идут. Больше, чем кое-кому помоложе.

Кухня чистая и светлая — никаких занавесок! Страшный линолеум горчичного цвета, сиротская мебель, тоже последних лет советского периода — пластиковое покрытие в немыслимых розочках, из обгрызенных углов торчат колючки ДСП. Ну, правда, есть еще электрочайник и брауновская кофеварка.

— Спасибо, Святослав Николаич. Давайте лучше сначала полетаем, а потом кофе.

— Как даме будет угодно, — галантно ответил хозяин. Указал мне на табуретку, а сам утопал в комнату за оборудованием.

Теперь-то кто мне поверит, но когда-то, давным-давно, заводя знакомство с Летчиком Ли, я корыстно надеялась, что он научит меня фотографировать. А то срам один — журналистка называется, а кроме «мыльницы», она же по-немецки «идиотенкамера», ничем не умеет пользоваться, при слове «экспозиция» впадает в ступор. Но до уроков фотографии у нас с ним дело так и не дошло. Все время что-то отвлекало. И вот сейчас мне потребовался такой навык… которого он бы мне все равно дать не смог. Не из-за недостатка профессионального мастерства. Просто здесь требуется узкая специализация.

— Вот, прошу внимания. Это мне, а это вам.

Рязанцев выложил передо мной на стол две миниатюрные камеры и две сбруйки, сделанные из резинок, вроде тех, с помощью которых орнитологи цепляют на спинки перелетным птицам маячки для GPS-пеленгации. Правда, с легкими модификациями. Наши рюкзачки мы будем носить не на спинах, а спереди.

— Галочка, вы чем на спуск нажимать будете? Лапкой или клювиком?

— Клювом, конечно. — Мои лапы во время полета сжаты в «кулачки», что-либо делать с их помощью мне очень неудобно — все равно как в человеческом Облике сгибать мизинец, не сгибая безымянный. Это только хищники могут в полете орудовать лапами, орлы или там совы.

— Тогда нет проблем. Вот большая кнопка, на торце — включение, это спуск, а это зум. Хотя он нам не понадобится.

— Понятно.

— Учтите, будет трудновато поймать момент, мы ведь не сможем смотреть в видоискатель. Это не критично, от объектива до глаза сантиметров пять, а снимаем мы с большого расстояния, — что-нибудь да попадется. Главное, нужно четко держать горизонталь, — Рязанцев показал ладонями, — иначе кадр уйдет в сторону. Ну, это с опытом приходит. Думаю, вы справитесь.

— Я тоже так думаю, — заявляю нахально.

— Что ж, в таком случае вперед. Лэдиз фёрст…

Как, прямо так сразу?.. Ну, а с другой стороны, чего тянуть?

Мир исчезает во вспышке. Встряхиваюсь, перелетаю с пола на стол… Кхм, неувязочка. Нескромный вопрос: как я теперь это надену?

— Галочка, я вам уже говорил, что в Облике вы очаровательны? — с невинным видом поинтересовался Рязанцев, будто и не заметивший моей растерянности.

— Спасибо на добр-ром слове, — ответила я как могла любезно. — Что дальше делать?

— Позвольте, я вам помогу.

Рязанцев взял одну из камер, растянул пальцами лямочки. Я растопырила крылья, как орел на монете, он рассмеялся и показал руками: протяни, мол, вперед. Пальцы у Святослава Николаевича всегда ледяные, одно слово — запойный курильщик. Но очень ловкие. На моих крыльях ни перышка не заломилось. И никаких фамильярностей с Обликом, вроде как погладить меня-галку по голове, он себе не позволяет. Кокетничает только на словах.

Как пелось в одной песенке, популярной во времена молодости доктора Рязанцева, «мне известна давно бескорыстная дружба мужская». Ага, распрекрасно я знаю эту дружбу. Сначала чисто духовное общение двух свободных людей, потом есть хочется, потом переночевать негде, а там, глядишь, начинается деликатное выяснение, не тяжело ли мне одной с ребенком и не планирую ли я снова выйти замуж… Нет, дорогие друзья и соратники. Не тяжело и не планирую. (По крайней мере до тех пор, пока со своими планами не определится Летчик Ли.) Но дядя Слава — это другой случай. Он ко мне относится по-отечески. Вернее, по-учительски. И попрошу без комментариев, господа гусары! Бывают ситуации, бывают обстоятельства… В общем, мне с ним легко и спокойно.

— Ну вот, а я, пожалуй, сегодня буду весь в черном… (Синеватая вспышка.)…Р-ради прекр-расной спутницы.

Черный глянцевый грач с белым, будто лайковым клювом действительно выглядел очень элегантно. Особенно когда подхватил клювом лямки и двумя быстрыми движениями натянул их на крылья. Вот этому, пожалуй, я еще не скоро научусь…

Мы оба, сначала грач, потом галка, вылетели в открытое окно, в слепящую дымку осеннего солнца.

Кто-нибудь знает, почему в межсезонье, весной и осенью, около дня равноденствия всегда так пахнет морем? Где бы ни находился ваш город, но в эти дни запах первых опадающих листьев и озона, запах талой воды время от времени перемежается самым что ни на есть неподдельным морским бризом, отчетливым до галлюцинации ароматом водорослей на мокрых камнях, и тяга к странствиям сжимает сердце, и острое шило колется сами знаете где… Мы, галки, — птицы не перелетные, городские. Но кочующие, склонные иногда собираться в стаи. А что сейчас испытывают оборотни перелетные — могу только гадать. И сама не знаю, завидовать им или нет. Хотя грач у Рязанцева — не основной Облик. Он вяхирь, а голуби в городах чувствуют себя как дома.

Я сразу понимаю, что грачом он обернулся не только ради возможности переговариваться на лету по-человечески. Грач все-таки существенно побольше голубя. А портативная мини-камера размером с сувенирную колоду карт — для человека, конечно, и в самом деле портативная. Будь она у меня в руке или в кармане, она бы просто исчезла при смене Облика. А так… одно слово: рюкзак. Ощущение неприятное и непривычное, но деваться некуда.

Съемка города с высоты — давнее увлечение Святослава Николаевича. Еще с тех времен, когда камеры были большими, и в птичьем Облике он мог только подбирать ракурсы и выискивать объекты. А потом, уже обернувшись человеком, с риском для рук, ног, головы, аппаратуры и личной свободы лез на какую-нибудь пожарную лестницу — и старался запечатлеть то, что видел глазами птицы. Но как только появились портативки, он освоил тот метод, с которым теперь знакомил меня.

Конечно, никакой конкуренции Яну Артюс-Бертрану, создателю непревзойденной серии фотографий «Мир с высоты», мы с Рязанцевым составить пока не можем. Даже Рязанцев, а тем более я. Чтобы таскать в поднебесье такую камеру, как у француза, надо быть либо летчиком, либо кондором. А мыльница — она и есть мыльница, о высокохудожественных снимках на бреющем полете мечтать не приходится. Но Рязанцев берет сюжетностью и загадочностью. Как можно снять верхушку Останкинской телебашни с расстояния метров в десять, если ты не собираешься снести ее самолетом? Как запечатлеть изнутри стаю галок и их зыбкие тени-отражения в позолоте церковного купола?.. Такие и другие подобные картинки время от времени появляются на одном популярном в России фотосайте. Автор, некий Slava_The_Pigeon, скупо благодарит за комплименты и почти никогда не отвечает на вопросы. Не по причине конспирации и не потому, что не знает, чего бы наврать. Просто Святослав Николаевич утверждает, что не видит в интернет-общении ни пользы, ни удовольствия и не в его возрасте привыкать ко всяким глупостям. Пускай думают, что в Москве завелся спутник-шпион с моторчиком.

Впрочем, картинки-то он выкладывает. И я на девяносто пять процентов уверена, что комментарии поклонников читает внимательнейшим образом, а то и по два раза.

Листья тополей, жесткие и кожистые к осени, блестели, будто маленькие зеркальца. Желтая проседь в шевелюрах берез день ото дня становилась гуще. Мы летели, как договорились заранее: над улицей Вавилова, от бывшего рынка к институтским кварталам.

— Не тор-ропись! — крикнул грач. (В Обликах мы по традиции друг с другом на ты, и это вполне разумно.) Я послушно перешла на парящий полет.

Мир глазами птицы… как это рассказать тем, кто не летает? Вот, допустим, ты плавно набираешь высоту. Горизонт стекает вниз, будто глазурь с кулича, круг земной и в самом деле становится кругом, немного выпуклым в центре, края заволакивает голубоватая дымка, а в картине города, трогательно богатой мелкими деталями, все яснее проступает топографическая карта.

И другое дело, когда летишь низко. Пахнущие гудроном прямоугольники крыш — прямо под тобой, а кругом зеленая пена древесных крон. Нам трудно бывает объяснять нелетучим приятелям дорогу по Москве: один и тот же дом для них шестиэтажный и желтый, а для нас — в виде буквы Н и зеленый, по цвету кровли… Дворовый асфальт высушен бабьим летом до бледно-серого. А полосы шоссе — темные, будто влажные, глянцевые от шин, и по ним бегут зеленые, синие, вишневые лакированные чипы автомобильчиков, проползают под волосяными линиями трамвайных проводов… Так, ну а что бы снять-то? Какие там внизу сюжеты, какие ракурсы и композиции?.. Ничего не соображаю, чему учили — все забыла.

Грач-Рязанцев поднялся повыше, заложил широкий вираж, будто коршун в поисках падали. Я последовала его примеру, стараясь не занимать его воздушный коридор. Подумала мельком, что в глазах окружающих птиц наша парочка, наверное, выглядит странно. Большие смешанные галочье-грачиные стаи — явление распространенное, а вот чтобы вдвоем?..

Прямо под нами детский сад. Серый брусочек здания, чахлые кустики, красно-бело-фиолетовые брызги клумб, полосатые шиферные крыши веранд, желтые квадраты песочниц, игровые площадки, стоптанные детскими ножками в белую пыль — или пустые, заросшие травой. На одной из площадок разноцветное конфетти сгребли в кучу — детишек куда-то поведут. Медные кудри и могучий загривок воспитательницы, профессионально зычный голос, хорошо слышный даже птицам в небе: «Дима! Дима! Ну-ка вылезай! Да что же это такое?!» А, вон где Дима: кепочка-шестиклинка, белая с синим, позади веранды, у стенки, кажется, специально спрятался… Опомнившись, клюю кнопку у себя перед грудью. Рядом смачно щелкает камера Рязанцева.

— Молодец, сообр-ражаешь! — похвалил он меня и снова взял курс на северо-восток. Я — за ним.

С такой высоты уже видны крыши престижных домов вдоль Ленинского проспекта, фигурка Гагарина на верхушке стелы, и еще дальше, в солнечной дымке — зелень Нескучного сада, «дом с мозгами», он же новое здание РАН. (Странное нечто на его верхушке, сверкающее самоварным золотом, действительно напоминает парадный комплект мозгов для квадратной головы. А что помещается в этих мозгах, вы знаете? Ну да, под ними — кабак, это известный факт, а вот в самих мозгах? Э-э, никто не знает. Или почти никто.) Купола Андреевского монастыря, радостный блеск реки… Но снимать вид вдаль я еще не умею, для этого надо резко повернуть вверх и очень точно поймать момент. Да и не вытянет мини-камера такое расстояние. Ладно, полюбуюсь бескорыстно.

Под нами теперь проплывали институтские улицы между Вавилова и Ленинским проспектом. Крыши уже не гудронные, а двускатные, ржаво-красные либо изумрудно-зеленые, отсвечивают матовыми гранями. Исчезли детские садики и магазинчики — сплошные заборы, купы кустов да косые тропинки через газоны к дыркам в заборах, по которым ученые ходят друг к другу в гости пить чай. Вот параллелепипед коричневого цвета, похожий на ржаную буханку, а за ним, кажется, внутренний двор…

Меня ударило в плечо, так сильно, что я едва не перекувырнулась. Я даже не поняла, откуда они взялись. Отчаянно замолотив крыльями (гадская камера!), еле успела увернуться от следующего удара: жесткий черный веер с размаху смазал меня по клюву. Две вороны атаковали нас с такой злостью, будто мы покушались на их гнездо и самых красивых в мире воронят. Опухли, что ли, какие воронята в сентябре!!! Поубиваю придурков нафиг!

Я со всей ярости заорала, призывая на помощь окрестных галок: чердаков здесь полно, должны же у меня тут быть родичи! Против воздушного боя с воронами я ничего не имею. Особенно если он правильно организован, то есть на одну ворону приходится четыре-пять галок. Иначе нечестно: у них превосходство по массе. Но Рязанцев, само собой, не мог подвергать даму опасности.

— Каа, крраа! — И тут же «перевел»: — Галочка, чер-рт с ними, уходим!

Как скажете! Инструктора надо слушаться, хотя, конечно, жаль.

— Может быть, и вправду воронят защищали — лето было долгое, иногда они по осени делают второй заход. Наверное, там, в ИМЭФе, гнездятся, на чердаке. Да кто их знает, Галочка, что у них в голове, — весело ухмыльнулся Рязанцев, наливая из кофеварочной колбы благоухающий настой в две золотые «гостевые» чашечки, похожие на цветы из папиросной бумаги. К изысканному кофе полагались простецкие сушки, маленькие и хрупкие, будто безе, — другой выпечки в доме не нашлось. Он вообще редко покупает хлеб и хлебопродукты, не любит. Чернослив в шоколаде я принесла с собой.

Мы уже слили наши фотографии в компьютер, я списала свои на флешку. Святослав Николаевич был ко мне очень добр, даже перекосяченную перспективу чуть ли не на каждом втором моем кадре комментировал деликатно: «Это вы в повороте снимали, при поворотах всегда легкий крен». Да-а, если судить по моим фотографическим достижениям, летаю я не прямо, а крупным зигзагом, примерно как наш сосед по площадке в пятницу вечером! Ни кадра без поворота.

— У них бывают приступы агрессивности. Ну вот такие они дуры, когда выпьют! Опять-таки, грачей вороны недолюбливают — так сказать, поналетели всякие в нашу Москву… Спасибо, камеры целы.

Я покивала, соглашаясь. Как хорошо известно каждому оборотню, то, что животные якобы не сходят с ума и не совершают бессмысленных действий, — кабинетная выдумка. Аппаратура цела, крылья унесли, и отлично. Охота была с хулиганьем связываться.

— Не знаю, кем-кем, а вороной не бывала. Даже и представить не могу, хау ит из ту би крау…

Рязанцев рассмеялся, я тоже. Статью под названием «Каково быть летучей мышью» несколько лет назад опубликовал в одном знаменитом журнале один зарубежный ученый (обойдемся без имен). Статья наделала шуму в научном мире. Смысл ее состоял в том, что человек может разобрать летучую мышь по косточкам и перепоночкам, выделить из нее все химические вещества, прочитать все гены, смоделировать на компьютере эхолокацию — но тонкая и неуловимая психика животного навсегда останется тайной. Потому что не дано человеку понять, как это — спать вниз головой и по отражению ультразвука находить в темноте летящего мотылька. Естественно, уважаемый автор статьи даже в шутку не предлагал спросить об этом у оборотней. Ученые в нас не верят. Кроме тех ученых, которые сами оборотни.

Кто любит книжки и фильмы про животных, тот, наверное, в курсе, что птицы могут ориентироваться с помощью магнитного поля и что магниточувствительный орган у них находится в голове. Опыты, в которых это установили, делались в 70-е годы на перелетных птицах и голубях. Так вот, одним из тех голубей был Святослав Николаевич. Работал он вместе с американской группой, что само по себе было удивительно: в те времена — совместный проект с потенциальным противником! Однако Лоуренс, тамошний его коллега (в обоих смыслах: биофизик по профессии и голубь по Облику) нажал на какие-то мощные рычаги. Рязанцев уехал, по его собственным рассказам, легко: без шума и пыли. Ну, правда, тогда он еще не был разведен…

Честно скажу: восхищаюсь работой, которую они проделали! Это только кажется, что оборотню легко: надел магнитонепроницаемый шлем на голову, полетал, обернулся, записал впечатления… Магниточувствительный орган у меня самой есть, и польза от него огромная. (Именно поэтому в человеческом Облике я себя чувствую страшно беспомощной, не могу сориентироваться даже по нормальным, видимым приметам, не говоря о картах, — в качестве человека я законченный топографический кретин.) А спросите меня, как он работает, отвечу — не знаю как, но работает! Просто, когда я галка и хочу понять, в каком направлении лететь, мир вокруг меня… ну, типа… не то чтобы поворачивается, а как бы находит направление. В нем появляются какие-то «там» и «тут». Или же все становится неоднородным. Как рифленая поверхность или кусок алтаса, когда по нему ведешь пальцем: вдоль — гладко, а поперек — не сдвинешь. Только это не осязание, а как бы внутри меня, но и снаружи тоже. И, конечно, не на плоскостях, а вокруг, вообще. Ну, или представьте себе, что к северу становится светлее — словно там у горизонта висит второе солнце, хотя это не свет…

Понятно объясняю? Сама вижу, что просто срам, а еще журналист, художник слова. То, что они с Лоуренсом смогли отыскать рациональное зерно в этом бреде, понять, какой механизм за этим стоит, — настоящий подвиг. Ну, вообще-то голуби известные специалисты по отыскиванию зерен.

— Как у вас в лаборатории дела? — задала я самый главный вопрос. — Я имею в виду — по закрытой теме…

Обычно Святослав Николаевич после этого вопроса оживляется и в продолжении получаса рассказывает мне, как у них дела. Но в этот раз он, прежде чем ответить, потащил из кармана свою омерзительную «Приму» (где он ее берет в XXI веке?!), вытянул до половины папиросу, вздохнул и запихал ее обратно. И только потом сказал:

— Ник от нас уходит.

— Ничего себе… — Я в самом деле удивилась: от Рязанцева сотрудники не бегали, тем более из так называемой закрытой темы. — Куда?

— А пес его знает, — с ожесточением сказал Рязанцев. — Какой-то коммерческий проект, какая-то фирма… Наговорил кучу слов, крутил-крутил хвостом, а чем будет заниматься, толком не объяснил. Стыдно, наверное.

— И провались он, — не слишком политично рыкнула я. — Вы же сами говорите: если человек уходит по своей воле, оставшиеся ничего не теряют.

— Это в теории, Галочка, — вздохнул Рязанцев. Глянул на кофейную гущу в чашке и снова полез за «Примой». — Это в теории. А на практике мне надо кого-то искать на его место, у нас рук не хватает.

— Найдете!

— Ох, постараюсь.

Мой оптимизм был, мягко говоря, неоправданным, зато пессимизм Рязанцева — вполне обоснованным. Заинтересовать молодого специалиста ему было бы нетрудно, денег в обоих его проектах хватало. Обучить новичка — тоже дело не очень долгое, практически все эксперименты велись на стандартном оборудовании. Проблема только в одном: сотрудник проекта должен, во-первых, быть одним из нас, а во-вторых, иметь высшее биологическое образование в очень специальной области. Подозреваю, что всех таких людей Рязанцев знал лично. Если не всех в мире, то в Москве — наверняка.

— А если вам дипломника взять? — выдала я свежую идею. — Среди студентов, может быть…

— Искал, пока нету. В университете обе кафедры биофизики, биоинформатика, даже в медицинских вузах смотрел — нету.

— По нашей базе смотрели?

— Маруся смотрела. Такое впечатление, что вообще ни одного перевертыша с годами рождения с восьмидесятого по девяностый!

— Ну, такого быть не может! Дети-то есть…

Я попыталась припомнить детей-студентов в знакомых семьях. Настя Матвеева… Эх, бестолочь ты, Галина Евгеньевна, ничего не сделала, что собиралась, в базе пошарила — и отвлеклась. То про амебу двоечникам излагала, то по мужикам бегала! Курица без мозгов.

— Наверное, просто в биологию никто из наших не пошел.

— Наверное, — Рязанцев снова вздохнул и свирепо забычковал недокуренную папиросу прямо в полупрозрачной серединке блюдца.

Ну, Ник, попадись ты мне! Сколько же, интересно, ему посулили в этой фирме?! Свинья неблагодарная.

…После возвращения из Америки, на гребне славы, Рязанцев легко получил лабораторию под модную тему и продолжал изучать функции мозга животных, отсутствующие у людей — особенно те, что связаны с ориентировкой в пространстве. Сначала все шло хорошо, весело и интересно. А потом… сами знаете, что потом. В начале 90-х, когда российская наука подавала явные признаки смерти, их лаборатория оказалась последней в очереди на раздачу материальных благ: тут, мать-мать-мать, медицине с прикладной химией не хватает, а вы с птичками-рыбками! Полуофициальные покровители оборотней в белых халатах тоже разводили руками: душевно рады бы, да вот обстоятельства, потерпите еще полгодика, а там, может быть… Но в науке, как и везде, кто не лезет вверх, тот падает вниз. Рязанцев тогда сказал моему папе (я была еще мелкой и как собеседница не котировалась), что он отвечает за своих сотрудников, что многих из них он сам заманил в эту безденежную область, в то время как они могли бы торговать китайскими пуховиками и горя не знать, что до Бога высоко, до президента далеко, до американского — еще дальше, и он, Рязанцев, все берет на себя. Мой отец тогда здорово на него наорал.

То, что было затем, объясняет и «Приму», и сиротские сушки, и прочие умилительные привычки доктора Рязанцева. Как сказал один из героев Искандера, кто был бедным и разбогател, еще сорок лет чувствует себя бедным. Святослав Николаевич в течение почти двух лет был таким бедным, каких и в страшных фильмах про недоразвитые страны не показывают. В институте он проводил по восемь-десять часов, осунулся, пожелтел, тогда же, по-моему, и седина у него появилась. Квартиру сдал какому-то иностранному спецу, чья компания открыла в Москве филиал. А сам ночевал на чердаке своего же дома в голубином Облике. Спал, читал литературу, надклевывая страницы вместо пометок. Иногда вылетал поразмяться. Покупал раз в четыре дня батон хлеба, раз в месяц — упаковку птичьего корма и витамины. В институте обедал на помойке (и я не уверена, что ее содержимое в те годы радикально отличалось от меню столовой). На сигареты, конечно, приходилось тратиться, на ту самую «Приму», — без курева голова не работала. Закупался у лоточниц. Не воровал, хотя голубю это было бы — раз клюнуть. Но не позволял себе.

Помню, как мама насильно усаживала его за стол, кормила макаронами с самодельной тушенкой, а потом плакала на кухне, шипя сквозь зубы слова, которых мы с сестрой и Машкой никогда от нее не слыхали… Таким манером, откладывая зарплату, которую нормальные нищие ученые того времени тратили без остатка, плюс долларовую плату за квартиру, Рязанцев скопил на мощный компьютер — и поставил это чудо техники в лаборатории. Таким же манером приобретались реактивы и оборудование.

Короче говоря, уже к середине 90-х его группа выкарабкалась из финансовой пропасти. Пошли гранты, молодые сотрудники начали ездить за границу (в том числе и предатель Ник). Официальная тематика была прежней: чувство магнитного поля, эхолокация и тому подобные вещи. А неофициальная…

Изучать оборотней с позиций науки — занятие безумное. Более того: нездоровое. Скомпрометированное в историческом плане. Понять тайну превращения человека в зверя или птицу, а там и сварить нужную микстурку, ясное дело, хотелось многим, начиная с халифа Аиста. Наиболее известные попытки такого рода в нашей стране предпринимали в 30-е годы, перед войной. Эксперименты велись в подвалах Лубянки, причем методы шли в ход самые что ни на есть… В общем, сегодня в среде оборотней отношение к подобным поползновениям неоднозначное, но скорее отрицательное.

И за всем этим невнятные слухи — дескать, возможно, дескать, были случаи, но уж больно высока цена и страшна расплата… Слухи не прекращаются с древнейших времен и по сей день. И среди наших, и среди нормалов — вон бизнес тренера Татьяны, мастерицы преодоления иллюзорных межвидовых границ, процветает же! Да и люди поумнее, скажем, наши министерские покровители, готовы щедро отстегивать на такие работы. Уж очень лакомый кусок — это во-первых. И как бы оборотное зелье не открыли мимо них, чтобы не упустить момента взять под контроль и засекретить — это во-вторых. Так что без денег Рязанцев теперь уже не будет.

Я не очень верю, что это возможно. Если бы дело было в непомерной и страшной плате — на Лубянке вон были готовы платить и чьей угодно душой, и любым количеством жизней, а все равно ни хрена не добились. Называй это наукой или мистикой — или ты оборотень, или нет.

— Может, поискать среди каких-нибудь компьютерщиков? Мне нужно, чтобы человек мог заниматься обработкой данных, а эксперимент — дело нехитрое, кухонное, как-нибудь на всех разделим…

Поисками оборотного зелья Рязанцев с коллегами не занимаются, они не психи. Они исследуют природу оборотничества: чем мы отличаемся от нормальных людей, почему не умираем, когда положено… Прежде копался в биохимии, делал томографию мозга в поисках Сути (но эта работа заглохла: очень много всего в мозгах, и те специалисты, которые продвинулись по этому пути дальше всех, предпочитают заниматься собственными исследованиями), теперь пытается зайти со стороны генов, благо теперь это проще, чем когда-либо. Берет кровь у себя и у помощников, в человеческом Облике и в других, сравнивает людей с другими людьми, голубей — с другими голубями… Все это, насколько я понимаю своим журналистским умом, здорово напоминает поиски иголки в стоге сена. Или даже не иголки, а одной отдельно взятой сухой травинки. С другой стороны, находят же другие исследователи нужные им гены — рыжих ли волос, или всяких болезней! А Рязанцев не остановится, пока не найдет. Дело не в деньгах, плевал он на деньги.

Над компьютером у него висит фотография в рамке. Старая, черно-белая, домашней печати. Две девочки, загорелые, с выбеленными солнцем волосами, в одинаковых цветастых сарафанчиках, старшая держит в ладошках голубя-вяхиря, младшая прижимается щекой к голому плечу сестры. Снимок недодержан, залит солнцем, и кажется, что это от солнца, бьющего в глаза, девчонки так улыбаются.

Теперь-то Лариса и Маргарита смотрят на папу совершенно по-другому. Как и бывшая жена Рязанцева, его дочери — нормальные люди. Собственно, поэтому он и живет один. Дочки уже взрослые, двумя-тремя годами младше меня. Обе замужем — тоже, конечно, за нормалами.

Все-таки до чего нам с Машкой повезло! Галка и котенок — это же в миллион раз легче и проще, чем голубь и человек.