"Экспансия – I" - читать интересную книгу автора (Семенов Юлиан Семенович)

Гонсалес — I

Генерал Альфредо-Хосефа-и-Рауль Гонсалес, известный в кругу друзей под кличкой «Локо»,[49] на самом деле был одним из самых умных людей в испанской разведке.

Он начинал в университете Саламанки, специализируясь в докторантуре по истории Аргентины и Чили; его работы были блестящими, выводы — парадоксальны и неожиданны; внезапно он бросил науку и ушел в политику, в тридцать девять лет стал полковником, одним из шефов политического департамента в генштабе. Однако за ум (в эпоху царствования бездарей) приходится расплачиваться; вот он и был уволен в отставку в июле сорок первого — после того, как сказал, что «Голубая дивизия», отправленная в Россию, будет разбита и что ввязывание в драку против России недальновидный шаг, результаты которого трудно предсказуемы.

С тех пор он жил в своей огромной, похожей на лабиринт, квартире на калье-де-Акунья; летом выезжал на море, в маленькую, всего семь домиков, рыбачью деревушку Торремолинос, что под Малагой.

Его первая жена погибла в автомобильной катастрофе; вторая простудилась во время прогулки на катере, промучилась зиму и умерла в клинике профессора Мендосы от неизвестного врачам легочного заболевания.

С тех пор Гонсалес жил один; обслуживал его капрал Хорхе, — бобыль, он поселился в его доме, водил машину, делал покупки, сервировал стол к обеду (завтракал Гонсалес в постели; раньше, до отставки, не понимал, какая это прелесть, сразу же поднимался, бежал в ванную, ел наспех — счетчик времени не выключался ни на минуту, работа — это скорость, побеждает тот, кто устремлен) и тер генералу спину особой жесткой мочалкой, ибо массаж — основа долголетия.

Просыпался он в одно и то же время, ровно в десять, за мгновение перед тем, как Хорхе приносил газеты: «Йа», «Информасьонес», «Пуэбло» и «АВС», а также лиссабонскую «Диариу ду нотишиаш», (эту газету цензура Франко пропускала в страну беспрепятственно); впрочем, до разгрома рейха он получал и «Фелькишер беобахтер» (единственная европейская газета, не позволявшая себе нападок на режим Франко).

Первые месяцы после того, как он оказался не у дел, просмотр утренних газет был для него неким суррогатом работы. Он подчеркивал абзацы, казавшиеся ему наиболее важными; был глубоко уверен, что вот-вот все изменится, Франко поймет свою ошибку, позвонит ему и пригласит вернуться, объяснив, что все произошедшее было следствием интриг Серано Суньера, который давно и тяжко не любил Гонсалеса, ибо считал, что разведка портит его, министра иностранных дел, работу, вторгаясь не в свои прерогативы. Однако шли месяцы, Франко не звонил; ушел Суньер, назначили другого «Меттерниха», а он, Гонсалес, продолжал пребывать в отставке. Тогда, истомленный ожиданием дела, генерал позволил себе, в кругу близких друзей, высказать критические замечания в адрес каудильо, который забывает тех, с кем начинал предприятие; через пять дней после этого ему позвонил неизвестный и, не представившись, порекомендовал быть более тщательным в формулировках, особенно когда речь идет о людях, окруженных любовью нации; «безгрешных нет, за каждым есть нечто, позволяющее предпринять такие шаги, которые докажут людям, что и он, генерал, заслуживает не просто отставки, но заключения в тюрьму, как человек, запускавший руку в карман казны».

Генерал не успел ничего ответить: трубку аккуратно положили на рычаг; именно в тот день — впервые в жизни — он испытал унизительное ощущение собственного бессилия; что может быть горше, как невозможность ответить на оскорбление?

Вот тогда он и сказал себе то, что никогда до этого не позволял себе даже в мыслях: «Ни в одном нормальном обществе такое невозможно. Я расплачиваюсь за то, что помогал строить тюрьму. Все бесполезно. Надо затаиться и ждать. Я живу в обреченной стране, где все построено на алогизмах, где горе называют счастьем, а террор — свободой. Мне отмщение, и аз воздам».

С тех пор он перестал посещать клубы, из дома выходил только на прогулку, а со своим бывшим помощником Веласкесом, отвечавшим за разведывательную сеть в Англии и Соединенных Штатах, встречался лишь в лифте, когда тот приезжал из Лондона, благо жили в одном доме и понимали друг друга без слов.

Именно после того звонка он понял, что уповать на какие-то изменения, до тех пор пока жив Франко, — глупо, мальчишество, старческий маразм, безответственное мечтательство; надо затаиться и ждать; изменения произойдут, но это случится значительно позже, с развитием в стране индустрии и науки; спасение в том, чтобы сделаться незаметным, раствориться, стать частичкой массы, отказавшись от того, что определяло индивидуальность АльфредоХосефа-и-Рауля Гонсалеса.

Однако в Испании той поры и такую манеру поведения надо было замотивировать, чтобы чиновник Пуэрта-дель-Соль, получавший ежедневные рапорты о нем, Гонсалесе, о его встречах, прогулках, разговорах, состоянии здоровья, отправлении естественных потребностей с женщинами, покупках, телефонных звонках, не вздрогнул на чем-либо, не пошел советоваться с руководителями, что повлекло бы еще более жесткую слежку, а то и акции; Франко на это был большой дока, особенно любил такие операции по устранению противников, которые были связаны с авиакатастрофами или же с организацией террористических актов руками левых подпольных группировок.

Поэтому, перебесившись в спальне после того звонка, Гонсалес вызвал доктора Мендосу; просмотрев перед этим справочник внутренних болезней, где говорилось о симптомах инфаркта, пожаловался, что не может дышать, мучает боль в левом подреберье, постоянные позывы рвоты.

Мендоса по праву считался дорогим врачом, консультировал Гонсалеса с той еще поры, когда он был одним из шефов разведки, не прерывал с ним отношений и после отставки, ибо добился такого места под солнцем, что мог позволить себе редкую роскошь ничего и никого не бояться: на деньги, заработанные практикой, он купил огромную латифундию в Галисии, вложил средства в акции универмагов и приобрел пай в «Эреро и Фереро», — лучших мадридских магазинах изделий из кожи. В отличие от министра, генерала, начальника департамента, функционера министерства фаланги, его не могли уволить, сам себе хозяин, своя клиника, да счет в банке вполне надежен.

Выслушав Гонсалеса, подержав свои тонкие, холодные руки на его могучей волосатой груди, задав десяток неторопливых вопросов, Мендоса склонился к его голове и тихо шепнул:

— У вас нет инфаркта… Если вы хотите стенокардии, то прежде всего замотивируйте боль в солнечном сплетении…

…Полгода Гонсалес провел в кровати, хотя каждое утро делал гимнастику, чтобы мускулы не сделались тряпками; Мендоса, понимавший ситуацию как никто другой, пустил слух, что дни генерала сочтены, сердце совершенно изношено, какая жалость, мужчина в расцвете сил, представляю, каким это будет ударом для каудильо, чудо, если Гонсалес выживет, я не могу дать гарантии, что летальный исход не наступит в любую минуту. Тирания любит убогих; слежку с Гонсалеса сняли; не опасен, живой покойник. Вот тогда он и приступил к осуществлению того плана, который разработал, пока умирал. Суть этого плана сводилась к тому, чтобы сказочно разбогатеть, ибо лишь богатство могло сделать его недоступным для врагов, время голых лозунгов о «единстве и благе нации» кончилось, все вернулось на круги своя, могущество человека, его нужность определялась отныне лишь тем, сколько денег лежало на его счету и каким количеством земель он владел.

Гонсалес понимал, что он не сможет разбогатеть, если будет лежать в спальне и читать книги, доставая фолианты из старинных шкафов ручной работы; необходимо общение, анализ новостей, причем не пустых, газетных, но живых, почерпнутых в тех кругах, где есть доступ к реальной, а не обструганной информации. Такого рода общение — с тем, чтобы оно не вызвало нового цикла работ против него со стороны секретной полиции, — так же должно быть тщательно замотивировано. Поэтому доктор Мендоса позвонил ему и сказал, что можно подниматься, особой угрозы для сердца пока нет; конечно, не надо перетруждать мышцу, но посещение корриды или футбола отнюдь не возбраняется, если, конечно, умеете контролировать эмоции, поскольку удел всех болельщиков — унизительный инфаркт на трибуне, когда никто не захочет вам помочь, и не потому, что люди плохи, просто всех в тот момент будет занимать пас Пепе левому защитнику «Реала» Карденасу, тот мастерски бьет понизу с правой, или же — если речь идет о Пласа де торос — люди ждут завершающего удара Бласа, который совершенно прекрасно держит левую ногу, выгибая ее тетивой перед броском на быка, совершенно так же, как это делал Педро-Ромеро из «Фиесты», которую написал дон Эрнесто, который воевал против каудильо с русскими. Кремль платит писателям слитками платины, покупает на корню, всем известно…

С тех пор Гонсалес начал посещать корриды, аккуратно восстановил знакомства, присматривался, прислушивался; искусству лицедейства учиться ему не приходилось, асом разведки считался вполне заслуженно, поддержал Франко потому лишь, что был убежден: Испании нужен порядок, страна еще не готова к безбрежной демократии, предложенной республиканцами; должны пройти годы, прежде чем народ сможет пользоваться ее благами бескровно; сначала надо научиться выслушивать противную точку зрения и тактично выдвигать свои доводы, а не палить из кольта в лоб оппонента. Он не мог себе представить, что победа порядка придет с террором и неуемным восславлением маленького человечка по фамилии «Франко».

Именно на Пласа де торос он вполне мотивированно встретился с Анхелом-Алькасером де Веласкесом и провел с ним два часа на трибуне «Сомбра», перебросившись всего несколькими фразами; но и этого было достаточно, чтобы понять то, что следовало. Веласкес был его учеником и сейчас — встреча эта состоялась в сорок третьему году еще — занял совершенно особое положение в европейской разведке.

Судьба Веласкеса была совершенно необычной, но в то же время типической, если рассматривать его дела, слова, идеи и увлечения не оторванно от концепции испанского национального характера, а именно сквозь призму этого характера, соединяющего в себе черты как Дон Кихота, так и Санчо Пансо.

Двенадцатилетним мальчишкой Веласкес пришел на Пласа де торос; вообще-то такое редко случается, желающих — тьма; даже десятилетние перескакивают через деревянные поручни и бегут на быка с красной тряпкой, но лишь единицам удается избежать рокового удара, большинство кончает госпиталем, распоротым боком, инвалидностью. Веласкес был везуном, он показал класс, зрители взревели: «Пусть останется, пусть убьет быка!» И он остался, убил быка и получил ухо; это было немыслимо в двенадцать лет, о нем написали в газетах: «Мальчик из народа победил лучшего быка Миуры!» Его приветствовал создатель испанской фаланги Хосе Антонио Примо де Ривера, определил малограмотного паренька в школу, потом в университет на философский факультет в Саламанку; там он внимал сказителям, адептам испанского фашизма, которые вещали о величии национального духа, о том, что Испания стала жертвой заговора международного еврейства во главе со Сталиным, что лишь дон Адольфо, фюрер Германии, противостоит на континенте дьяволам, болтающим о «людском братстве»; нет и не может быть братства между людьми, говорящими на разных языках. По поручению шефа фаланги Веласкес принимал участие в терроре, был приговорен к смерти, после мятежа Франко был отпущен на свободу; во время гражданской войны получил орден за отвагу; убийство Хосе Антонио Примо де Риверы считал комбинацией каудильо, попросившего об этой услуге левых, только бы убрать главного конкурента, а поскольку все левые — красные, которые готовы на любое злодейство, они с радостью убрали вождя испанской фаланги, брата Гитлера, светоча Испании.

Именно тогда, после убийства Хосе Антонио, имя Анхела-Алькасера де Веласкеса и попало в рапорт секретной полиции, который был доложен генералу Гонсалесу, поскольку бешеный матадор сказал об этом не кому-нибудь, а в обществе иностранцев, среди которых был и офицер СД, работавший в Бургосе при штабе Франко. Имя этого офицера было Макс, знакомые звали Максимо, но чаще, особенно те, которые были с ним дружны, называли его Эстилиц, потому что фамилия «Штирлиц» весьма трудно произносима по-испански.

Поскольку Веласкес не унимался, нес Франко «по кочкам», Гонсалес пригласил его к себе, сказал, что если ему надоела жизнь, то он может с нею покончить в этом же здании, в туалете, пистолет к его услугам, калибр вполне надежен, снимет пол-черепа, никакой боли, мозги разнесет по кафелю, только жаль, смешаются с дерьмом, не эстетично.

Именно во время этого разговора он и пригласил Веласкеса в разведку, такие пригодятся в крутых делах, и, отправив его поучиться делу в Берлин, к адмиралу Канарису и Шелленбергу, затем устроил своего протеже в Лондон, на должность пресс-атташе.

Там Веласкес начал работать на абвер, выполнял личные задания Шелленберга, а летом сорок первого года, незадолго перед тем, как Гонсалеса вышвырнули в отставку, был привлечен к сотрудничеству разведкой Японии.

Именно он, Гонсалес, после того как полномочный министр и чрезвычайный посол Сума-сан посетил министра иностранных дел Испании Серано Суньера и договорился о формах обмена информацией с Веласкесом по дипломатическим каналам, санкционировал форму финансирования разведывательной группы. Сумасан пообещал передавать Веласкесу не чеки или деньги, но бриллианты и жемчуга, с тем чтобы тот мог платить своим помощникам, которыми являлись корреспондент газеты «Мадрид» в Нью-Йорке Пенелла де Сильва, репортер «Йа» Франсиско Лусинтес, журналист из «АВС» Хасинто Микельарена и Аладрен из «Информасьонес». При этом Гонсалес уже тогда подозревал Аладрена, брата известного скульптора, который жил в одной квартире с Гарсией Лоркой, в том, что тот работает не столько на японцев, сколько на американцев, ибо дважды посещал американского посла в Испании Хейеса, стараясь (о, наивность любителей!) провести этот контакт тайно.

Скорее машинально, чем из интереса, Гонсалес, готовя свои дела к передаче преемнику, поинтересовался, сколько же японцы платят Веласкесу. Сумма была воистину ошеломительной.

Встретившись с Веласкесом на трибуне Пласа де торос (договорились об этом в лифте, поднимаясь в свои квартиры), сии вели себя так, чтобы ни у кого (а особенно у двух молодчиков, севших слева от них) не было никаких сомнений: обмениваются впечатлениями о бое быков, точки зрения вполне компетентны, причем если «дипломат» грешит чрезмерной эмоциональностью, то «генерал» полон сдержанности, юмористичен и, видимо, тяжело болен, потому что довольно часто принимает пилюли (ход подсказал Мендоса, «пилюлями» были катышки «сен-сен», способствующие устранению дурных запахов во рту).

Когда после окончания корриды люди ринулись к выходу, а именно в это время и миллионер и безработный делаются абсолютными испанцами, то есть яростно работают локтями и неудержимо рвутся вперед, стараясь поскорее вырваться из узкого тоннеля, ведущего к улицам, — Гонсалес и Веласкес обменялись самой важной информацией, а именно: «матадор» успел сказать генералу, что целый ряд сотрудников ОСС взяты им «на крючок», что они работают не за деньги, а из идейных соображений, стараясь нанести удар по имперским устремлениям Великобритании, что японцы отчего-то прекратили финансирование драгоценными камнями, дали ему доверенность на счет в филиале швейцарского банка, открытый в Цюрихе неким доктором Миллером, и что, по слухам, немцы сейчас срочно создают в нейтральных странах свои фирмы, вкладывая туда огромные средства. Он успел также сказать, что немцы просили его перевести триста тысяч долларов на имя Евы Дуарте, друга жены аргентинского полковника, не так давно вернувшегося в страну после двухлетней работы в Берлине на посту военного атташе при Гитлере; профессор истории, специализировавшийся по Латиноамериканскому континенту, Гонсалес знал это имя. Канарис в свое время сказал о том, что он дружит с этим перспективным военным, светлая голова, способен на многое, вполне перспективен.

Гонсалес пообещал продумать ситуацию, со следующим контактом не торопился, зная, что Веласкес вернется в Испанию только в марте сорок пятого, когда подойдет время его очередного отпуска, и весь этот год занимался тем, что медленно, неторопливо и подспудно налаживал связи с экономистами, встречаясь с ними на корридах; телефонные звонки, таким образом, были замотивированы — обмен впечатлениями после прошедшего боя. Столь же мотивированными были и совместные завтраки со знакомыми в кафе «Рио-Фрио», никакой конспиративности, все на глазах, слушай, секретная полиция, пиши свои отчеты, если сможешь понять, о чем идет речь!

После разгрома Гитлера, после того как мир переменился, Гонсалес начал вести себя еще более раскованно; Франко дрогнул, у него появилось слишком много открытых врагов, чтобы заниматься теми, кто казался ему врагом скрытым; именно тогда те, которые называли Гонсалеса «Локо», поняли, что он вовсе не безумец, а, наоборот, куда умнее тех, которые считали себя мудрецами; оказывается, в оппозиции, если только суметь ее пересидеть, есть свои плюсы, ибо нежданно-негаданно Гонсалес сделался представителем нескольких латиноамериканских фирм, которые уполномочили его заключать торговые сделки, за что платили весьма высокие комиссионные; кто именно стоял у руководства фирм, никто не знал, да и никого это особо не интересовало, поскольку товар поступал отменный, задержек по платежам не было, а подарки заинтересованным чиновникам присылались ежемесячно, причем весьма щедрые.

Тем не менее Гонсалес не позволял себе ни одного высказывания против генералиссимуса, молчал, как набрал в рот воды, сделался лучшим знатоком и предсказателем корриды; однажды оказался на трибуне рядом с американским советником; тот бросился к нему с объятиями — оказывается, они были знакомы еще по сороковому году, когда советник был пресс-атташе и только-только начинал свою дипломатическую карьеру.

Через две недели пришло приглашение в американское посольство на коктейль, посвященный приезду в страну группы бизнесменов, работающих в сфере холодильных установок; в Испании много мяса, чего-чего, а этой безделицы хватает, поле для выгодных сделок, холодильники наши, мясо ваше, торговля в голодной Европе — совместная, нам — восемьдесят процентов, вам — двадцать, вполне по-джентльменски.

…Именно этот эпизод с подсадкой к американцу и заметил Штирлиц на Пласа де торос весной сорок шестого, когда подкрадывался к тем матадорам, что уезжали в Мексику, заметил и — забыл, заложив в анналы памяти.

Понадобилось через пять дней после того, как вернулся из Бургоса; именно там он познакомился с Гонсалесом десять лет назад, именно этот человек может ему сейчас помочь, все люди, отмеченные печатью знания, а тем более связей, нужны ему.

Вопрос о том, как восстановить знакомство с Гонсалесом, был делом техники…

Как и всегда, в то утро Гонсалес выпил чашку кофе, съел рогалик, обжаренный в оливковом масле, и принялся за газеты; официальные сообщения он не читал, даже не просматривал; начинал с информации о прошедших корридах, делал выписки, составлял схемы; он теперь признанный «предсказатель» результатов поединков — живая легенда, этим надо дорожить, это — повод для любых встреч, возможность быть на виду, говорить о том, что интересует, отвечать на вопросы, что, естественно дает возможность задавать свои, связанные отнюдь не только с боем быков.

Все мало-мальски любопытное он вырезал, раскладывал по разноцветным папочкам; поэтому, когда ему попалось описание корриды, начинавшееся с упругой фразы, принадлежащей явно не испанцу, «бык был красным и литым, словно торпеда», — генерал заинтересовался материалом, подоткнул под себя пуховое одеяло, простроченное китайской шелковой нитью с бисером, и проглотил репортаж целиком, поразившись, что это блистательное описание боя кончалось такими словами: «Я помню, как десять лет назад, когда осеннее небо было таким же высоким и перистые облака в нем постепенно растворялись в знойном желтоватом мареве, которое поднималось все выше и выше, пока не достигло зыбкого очертания месяца, появляющегося здесь в последние дни октября уже к семи часам, великий матадор Эухенио, обернувшись к полковнику Гонсалесу, сидевшему рядом с его квадрильей, усмешливо сказал: „Пусть бог распределит удачу“, и пошел на середину Пласа де торос, и был уже готов убить быка и получить трофэо, как случилось непредсказуемое, и на Пласу выскочил десятилетний мальчишка, и бык бросился на него, и мальчишка был бы распорот острым, как шило, рогом, но Эухенио бросился на быка, отвел его на себя, и был ранен, и спас мальчика, и хотя он не получил трофэо, но зато он выиграл память. Я никогда не забуду, как Альфредо Гонсалес, которого уже тогда по праву считали лучшим аналитиком корриды, сказал: «Бог распределил удачу по-божески, он наградил Эухенио не только умом, но и сердцем».

Подпись под эссе ни о чем не говорила; странно, «Пуэбло» никогда не печатала этого «Максимо», откуда такое прекрасное перо?

Гонсалес сразу же вспомнил тот день в Бургосе, и Эухенио, и тот бой, только своих слов — ему понравились слова, которые, как утверждал «Максимо», он произнес тогда, — он не помнил; впрочем, неважно, помнят другие, память о нас хранят люди, я — пустое, миг в человечьей череде, но если я оставил по себе память у других, тогда, значит, жизнь прожита не зря…

Сняв трубку телефона, он позвонил в «Пуэбло»; главный редактор утверждался лично каудильо; ему он не стал звонить, зачем? Значительно более оправдан звонок в отдел, дающий постоянные репортажи о корридах; пусть они скажут главному о звонке генерала Гонсалеса, это престижнее, героя должна играть толпа, сам герой обязан хранить молчание, грех забывать уроки драматургии античности.

— Кто спрашивает редактора отдела? — поинтересовалась секретарь.

— Гонсалес.

— Откуда вы?

— Я? — Гонсалес вдруг усмехнулся. — От себя. Доложите вашему шефу, что его беспокоит звонком генерал в отставке Альфредо-Хосефа-и-Рауль Гонсалес.

— Одну минуту, — ответила девушка другим голосом; в трубке что-то щелкнуло, и сразу же пророкотал густой баритон шефа отдела Рохаса.

— Мне бы хотелось поблагодарить Максимо, — сказал Гонсалес, — которого вы сегодня опубликовали. Я вспомнил ту корриду в Бургосе и прекрасного матадора Эухенио, которого мало кто знает ныне… Удел погибших — беспамятство…

— Нам очень приятен ваш звонок, сеньор Гонсалес, мы полны самого глубокого уважения к вашему таланту, никто, кроме вас, не умеет так точно предсказать корриду…

— Это преувеличение, — ответил Гонсалес, — тем не менее я благодарю вас, Рохас…

— Этот Максимо не испанец… Он писал нам пару раз… Я толком и не знаю, кто он… У меня нет его телефона… Одну минуту, я спрошу Альберто, он готовил этот материал к публикации… А вам он действительно понравился?

— Да, это красиво сделано. Конечно, у него свои представления о корриде, никто, кроме испанцев, не может понять смысл тавромахии, но тем не менее он полон уважения к предмету и пытается ее постигнуть не с наскока, как все эти инглезес и алеманес…

— Вот, генерал, его адрес… Хотя нет, он, оказывается, дал свои новые телефоны, пожалуйста, записывайте…

…Второй телефон, служебный, показался Гонсалесу знакомым; память у него была натренированная, профессионал высокого класса; он просмотрел свою папку с визитными карточками, которую стал исподволь подбирать после того, как снова начал выходить в свет; все правильно, тот же коммутатор, что и у директора ИТТ Эрла Джекобса, последний раз встречались на ужине у аргентинского посла по случаю провозглашения дня независимости республики, весьма хваткий парень.

Гонсалес позвонил в ИТТ, попросил соединить его с доктором Брунном; ответили, что аппарата у доктора нет, пригласят, надо подождать; генерал услыхал голос, показавшийся ему знакомым, поздравил с прекрасной публикацией, поблагодарил за память и пригласил на ужин, который состоится у него дома, на калье-де-Акунья; приглашен Веласкес, генерал Серхио Оцуп, брат известного петроградского фотографа, советник американского посольства Джозеф Гэйт и руководитель торговой миссии Испании в Швейцарии дон Хайме Бетанкур.

…Он узнал Штирлица сразу же, они обнялись; Гонсалес шепнул:

— Эстилиц, боже ты мой, как я рад вас видеть!

— Я Брунн, — так же шепотом ответил Штирлиц. — Будь проклята наша память, я не Эстилиц, а Брунн!