"Заморозь мне «Маргариту»" - читать интересную книгу автора (Хендерсон Лорен)

Глава двадцать третья

На следующее утро я проснулась трезвая, но с неприятным ощущением, будто мой желудок завязан в узел. После ухода Хьюго обсуждать было нечего. Мы посидели, повертели различные варианты, но ни к какому выводу не пришли. А что еще мы могли сделать без точной информации? Казалось, нам не хватает всего двух-трех фактов, чтобы распутать клубок. Но пока таких фактов нет, мы не в силах разобраться в происходящем. Отчасти мне было понятно, почему Фиалка не хочет обращаться в полицию, если, конечно, она не лукавила, объясняя причины своего нежелания иметь дело с властями. Голова начинала болеть от одной мысли о том, что мне пришлось бы рассказывать полиции об антигистаминах в кофе и о канате Табиты, не говоря уже обо всех этих театральных интригах. А полицейские пучили бы глаза, тщетно пытаясь уследить за мелькающими в рассказе персонажами.

Странно – несмотря на головную боль, от этих размышлений мне стало легче. К тому же они отвлекали меня от неприятного ощущения в животе, которое возникло у меня в тот момент, когда Хьюго вышел, хлопнув дверью. Потом я бродила по всему дому, разыскивая его, а не найдя, поняла, что Хьюго наверху, в толпе поклонников, осаждающих Фиалку с утешениями. Там искать его не хотелось, так что я поплелась домой, решив, что Хьюго предпочел мне Фиалку. Гордыня – мой вечный грех.

По дороге я натолкнулась на Салли и Фишера. Помятые и очень довольные собой, они в обнимку вывалились из туалета, едва удерживаясь от поцелуев. Несчастье предпочитает компанию несчастных, поэтому я лишь злобно огрызнулась им в счастливые рожи, когда они попытались уговорить меня остаться.

Я вышла на улицу и поймала такси. Слава богу, в богатом районе это не так сложно сделать. В два часа ночи в моей глухомани скорее предложат запрещенные препараты, нежели черный кеб. И если задуматься, в остальное время суток – тоже.

Шоферы такси – существа абсолютно предсказуемые: сначала удивляются, услышав, где я живу, потом ужасаются. Но этот попался особенно нервный. Думаю, свою роль тут сыграл контраст между сверхреспектабельным Чизвиком, где я поймала такси, и моим трущобным Холлоуэем, а также роскошное платье и накидка из искусственного меха. Обычно я выгляжу неряхой, поэтому бетонная студия с голыми стенами без окон кажется жилищем хоть и негостеприимным, но вполне приемлемым для такого персонажа, как я. Сначала шофер спросил, не нужно ли ему подождать несколько минут, лукаво притом посмотрев на меня: видимо, решил, что я – жительница Слоуна, которая ловит кайф от того, что самолично приезжает за товаром в трущобы. Когда же я объяснила ему, что живу здесь, таксист в ужасе ударил по тормозам. Всем известно, насколько трудно шокировать черного шофера такси, но мне это удалось. Сомнительное достижение.

Заперев дверь, я даже не бросилась к бутылке с водкой – я не теряла надежды, что Хьюго позвонит или зайдет, и не хотела быть пьяной в этот момент. В конце концов я заснула на диване, не снимая платья и не выключив телевизор. Странные и энергичные глупости ночного канала вплетались в мои сны. Видимо, показывали фильм ужасов, потому что Хьюго гнался за мной по коридору с мясницким ножом; на нем был развевающийся балахон, но я-то знала, что это он. Я спряталась в нише и, когда Хьюго пробегал мимо, ударила его по голове железной палкой. Помню, как в момент временного просветления мне пришло в голову, что сны обладают удивительно приятной особенностью – ты вооружаешься ломом если не по первому, то по второму требованию наверняка. Хьюго упал как подкошенный, выронив нож. Я пнула нож в сторону, опустилась рядом на колени, попыталась стащить с него капюшон. Сердце бешено колотилось; я не теряла надежды, что это все-таки кто-то другой.

Но это был он. По его лицу струилась кровь и затекала в глаза. Он посмотрел на меня и сказал:

– Фиалка! Как ты себя чувствуешь?

Это взбесило меня настолько, что я дернулась, проснулась и села, дрожа от ярости. Телевизор уже погас. Было шесть утра. Хьюго так и не позвонил. Я вскарабкалась по лестнице, стащила с себя платье и свернулась в постели, как зверь в берлоге, закутавшись в одеяло так, чтобы ни свет, ни воздух не могли проникнуть в мой кокон. Так мне было безопаснее, и через некоторое время удалось заснуть. К счастью, на этот раз, если мне что-то и снилось, образы были не настолько яркими, чтобы меня разбудить.

Выбор был прост: либо встать и попытаться обмануть депрессию, сосредоточив все внимание на чем-нибудь постороннем, либо продолжать валяться в постели и страдать от неопределенности. Первый вариант показался мне привлекательнее. Кроме того, покинув студию, я могла не только отвлечься, но и лелеять надежду на то, что, вернувшись домой, найду на автоответчике сообщение Хьюго. Я натянула короткую майку, такой же короткий свитер и старые кожаные джинсы. Когда я вспомнила слова Хьюго о том, что они мне больше не идут и надо заказать новые, под ложечкой кольнуло. Я продела в петли ремень с гигантской серебряной пряжкой, надеясь, что под ее тяжестью джинсы хоть немного сползут вниз. В идеале между пряжкой и свитером должна быть видна узенькая полоска живота. Обнажиться не удалось, и, по размышлении, я решила, что это к лучшему – за последние недели я не сделала ни одного приседания, хоть и занималась сексом, что, в принципе, тоже считается. Но думать о сексе я себе не позволила – это напоминало мне о Хьюго. Накрасила губы темно-фиолетовой помадой, подвела глаза черным и надела любимые ботинки – и вот я готова встретиться с миром.

Я села в машину и направилась в Килберн. Потом свернула на Эджвэр-роуд, которая с каждой милей становилась все ухабистей, и наконец добралась до новенького отеля, в который какие-то оптимисты недавно вбухали целую прорву денег – рекламные проспекты уверяли, что он стоит ровно посередине широкой Мейда-вэйл. Трюк срабатывал только в том случае, если выходящим из отеля постояльцам не приходило в голову повернуть налево, поскольку, сделав двадцать шагов, они оказывались в Килберне – районе грязном, нищем и чересчур жизнелюбивом для туристов и странствующих бизнесменов.

Я плелась по Килберн-хай-роуд вслед за шестнадцатым автобусом. Сзади собралась длинная очередь машин. Обогнать автобус мешали проклятые мамаши – из тех, что тягают коляски на второй ярус автобуса, одновременно приглядывая еще за парочкой вопящих чад. Такое зрелище не только наполняло меня благодарностью за то, что я одинока и бездетна, но и позволяло глазеть по сторонам. Мне всегда нравился Килберн с его замусоренными тротуарами, оглушительным разноязыким гамом, заплеванными и усыпанными опилками ирландскими барами, в которых целыми днями болтают об ИРА[87], индийскими турагентствами и парикмахерскими, с самыми лучшими и дешевыми в Лондоне индийскими ресторанами…

Проезжая мимо заколоченного досками торгового центра, ставшего пристанищем для несметного числа рыночных лотков, я посмотрела налево, надеясь увидеть азиатку, которая обычно проповедует на этом месте, взгромоздившись на стул. Отлично, проповедница на месте. Ее английский был все таким же невразумительным, и мегафон ничем тут помочь не мог. Однако сегодня проповедница решила ограничиться самыми понятными словосочетаниями.

– ИИСУС ЛЮБИТ ВАС! – крикнула она проходившим мимо девушкам, которые от неожиданности вздрогнули. Волосы девчонок были густо напомажены и скручены в толстые, блестящие черные пучки, явно искусственные, но великолепные.

– ЖАЛКИЕ ГРЕШНИЦЫ! – добавила проповедница и довольно улыбнулась.

– Не верю я этой хрычовке, – заявила одна из девчонок. Другая неудержимо захихикала. Я остановилась у светофора, прислушиваясь к их разговору.

– Надо будет сказать это Френчи, когда он начнет меня лапать. Как заору ему в ухо: «ЖАЛКИЙ ГРЕШНИК!» Ой, со смеху помереть можно…

Загорелся зеленый. Я поехала дальше, свернула у «Макдоналдса» налево и покатила в сторону Брондсбери – там целый лабиринт узких улочек, где дома жмутся друг к дружке, а переулки так тесно заставлены машинами, что тем, чья ширина превосходит ширину моего «эскорта», приходится непрерывно уворачиваться и лавировать. Я добралась до железнодорожного переезда, чудом сохранив все боковые зеркала, и выехала на ничейную территорию. Здесь дороги были шире, но по большей части зловеще пустынны. Вдоль улиц стояли полуразвалившиеся лавки, иногда попадались стоянки подержанных автомобилей. Сюда не проникало влияние молодых колонизаторов, мнящих себя яппи. Никто не хотел селиться в сомнительной близости от спальных районов.

А вот и сам спальный район. Я свернула в жилой квартал и припарковалась между двумя вполне ухоженными автомобилями. Если кто-нибудь захочет раскурочить или слямзить машину, то моя будет выглядеть наименее соблазнительно. Почему-то в глаза так и лезли «сузуки-витара». Наверное, такую моду ввел местный наркоделец.

Я выбралась из машины и огляделась, пытаясь сориентироваться. Не хотелось показывать, что я потерялась. Всегда ненавидела большие жилые кварталы: найти дорогу здесь сложнее, чем в лабиринте Хэмптон-Корта[88], откуда все-таки есть выход и в котором над твоей головой всегда сидит человек на платформе и кричит, что делать, если заблудился. Я минут двадцать искала дом, названный именем Уильяма Вордсворта[89], потом десять минут обходила его, пытаясь найти домофон и кнопку номер 58. Этими поисками я занималась под пристальными взглядами мальчишек, у которых был настолько тоскливый вид, будто они сидели перед телевизором. У них были тупые, безразличные глаза и безнадежно опущенные плечи, точно они смотрели «Ричарда и Джуди»[90]. Думаю, им пошла бы татуировка на лбу: «И это все, что ль?» Не утешало даже то, что они не приставали ко мне. С определенной точки зрения домогающиеся подростки – явление более здоровое, чем печальная группа кладбищенских зомби.

Я нажала кнопку с номером 58. Я не знала, есть ли кто-то дома и захотят ли со мной говорить. Однако практически сразу послышалось унылое жужжание, затем – щелчок дверного замка. Несколько секунд я боролась с неожиданно тяжелой, точно бетонной, дверью. Мне стало жаль жильцов, которые хотя бы три раза в неделю не толкают штангу.

Но вот я и внутри. Я помешкала, рассматривая серые помятые двери лифта, потом решительно нажала кнопку – прежде чем выбирать способ передвижения, стоит осмотреть транспорт изнутри. Створки лифта разъехались, и стало очевидно, что многие жители дома Уильяма Вордсворта посещают занятия по арт-терапии, чтобы познать свое внутреннее дитя. Точнее сказать, своего внутреннего младенца, поскольку им не удалось продвинуться дальше доэдиповой стадии – обсессивная фиксация на гениталиях и телесных функциях. А может, они слишком увлекались физиологическими опусами Кэти Экер[91].

Слава богу, урбанистические поэты в своих излияниях ограничились стенами лифта. Благоразумно решили не удобрять пол использованными шприцами, презервативами и отходами жизнедеятельности человеческого организма, которым были посвящены их литературные изыскания. Тем не менее, когда лифт добрался до пятого этажа, я уже знала о частной жизни индивидуумов, известных под именами Карл, Силла и Брайан, гораздо больше, чем хотелось. Не думаю, что смогла бы смотреть им в глаза, если б нас познакомили.

Как только двери лифта открылись, я увидела Хэзел. Та стояла в дверях квартиры.

– Сэм? Я получила твое сообщение…

Она замолчала, ожидая, что я объясню, зачем мне понадобилось с ней встречаться. То есть чтобы попасть к ней в квартиру, требовалось что-то сказать. Хэзел заняла такую позицию, чтобы блокировать проход, но не выглядеть при этом враждебно. Однако дверь в подъезд она мне открыла. Полдела сделано.

– Можно к тебе? – спросила я, решив сделать вид, будто считаю само собой разумеющимся ее гостеприимство. – Здесь не очень удобно говорить.

– У меня мало времени, – сказала Хэзел, но все-таки сделала маленький шажок назад.

– Ничего. Я не собираюсь тебе мешать. Просто это очень личный разговор… – Я замолчала, чтобы мои слова загадочной недоговоренностью повисли в воздухе.

Последовала продолжительная пауза; наконец Хэзел вздохнула, отступила в сторону и жестом предложила мне войти.

Типичная муниципальная квартира с дурной планировкой, разделенная на максимальное количество крохотных комнатушек. За входной дверью располагался узкий коридорчик, двери в комнаты находились очень близко друг к другу, так что сразу становилось ясно – теснота за ними адская. За первой дверью налево была гостиная, куда и провела меня Хэзел. Дверь напротив вела в микроскопическую кухню. Почему архитектор решил, что коридор должен проходить посреди квартиры, отделяя кухню от гостиной, – большая загадка; вместе из них получилось бы вполне приемлемое жилое пространство.

Хэзел не предложила мне даже чаю. Она просто села на диван и сложила руки на коленях, ожидая, когда я усядусь напротив. Никакой непринужденной беседы, никакой светскости. В такой обстановке гораздо труднее поднимать сложные вопросы. Пытаясь выиграть время, я огляделась. Комната была меблирована безлико, не позволяя судить о ее обитательнице. Ни определенной цветовой гаммы, ни собственного стиля, по которому можно было бы судить о вкусе Хэзел. Казалось, она оставила все, что можно, от прежних жильцов и добавила лишь самое необходимое. Стол, диван и стулья с прямыми спинками – типичные образчики крайне непритязательной мебели; стоит отвести от них глаза, и уже не помнишь, как они выглядят. Над диваном висели две книжные полки, на которых в алфавитном порядке были расставлены сценарии. Все чисто, аккуратно и функционально, как сама Хэзел. И как самой Хэзел, квартире этого вполне хватало.

Она ждала, когда я заговорю. И я, запинаясь, начала:

– Все очень обеспокоены тем, что происходит в театре. Особенно последней неприятностью с Фиалкой на вечеринке.

– Да. Я слышала об этом сегодня утром. Вчера я рано ушла. Меня уже там не было, когда это произошло.

– Как ты думаешь, кто это сделал? – Я уже знала, что с Хэзел нет смысла ходить вокруг да около.

Она даже не моргнула:

– Не знаю. Очень хотелось бы, чтобы все прекратилось. Сильно отвлекает. – Ее бледное лицо оставалось бесстрастным.

– А как насчет Филипа Кэнтли? Как ты думаешь, это самоубийство? Это он убил Ширли Лоуэлл?

Хэзел смотрела мне прямо в глаза.

– Да, я думаю, это он убил Ширли Лоуэлл, – неожиданно ответила она. – По крайней мере, я считаю, что он способен на такое. Я однажды видела, как он обращается с Фиалкой.

– Вчера Хелен намекнула, что у тебя тоже был с ним роман, – выдала я, чтобы немного накалить обстановку. Нельзя сказать, что я откровенно врала. Хелен, конечно, прямо не говорила о Хэзел, но кого еще она могла иметь в виду? Кроме Фиалки, в «Кукольном доме» занята только одна актриса – Хэзел, если, конечно, не считать служанку и няню.

И тут впервые я увидела всплеск эмоций со стороны Хэзел. Попросту говоря, она была ошеломлена:

– Хелен… Что она сказала?

Я развела руками:

– Именно это и сказала.

– Не знаю, что и ответить. Хелен сказала, что я… то есть я слышала разные сплетни, но это уже просто абсурд.

Хэзел уставилась на меня, словно пытаясь найти в моем лице объяснение. Судя по всему, ее потрясло не только предположение, что она могла спать с Филипом Кэнтли, но и вообще мысль о том, что она могла с кем-то спать.

– Зачем ей понадобилось такое говорить? – спросила я.

– О, Хелен много чего болтает, – чуть успокоившись, ответила Хэзел. – Только обычно она говорит правду. Именно поэтому меня так поразило ее заявление. Когда Хелен рассказала мне о Мэттью и Табите, я сначала сомневалась, а потом поняла, что так все и есть. На самом деле все, что она мне говорила, на поверку оказывалось чистой правдой. Хелен много чего мне рассказывает, – задумчиво добавила она. – Наверно, потому, что я сама не сплетничаю. У нее есть возможность спустить пар, зная, что дальше эта информация никуда не пойдет.

– Погоди-погоди. Что ты сказала про Мэттью и Табиту? Они что – встречаются?

– Встречались. В начале репетиций. Но потом перестали.

– Откуда ты знаешь? – заинтересовалась я.

– Да это же видно. Я сразу замечаю такие вещи. Возможно, потому, что меня лично эта сторона жизни мало интересует, – безмятежно добавила она. – Но я прекрасно вижу, что творится с остальными. Есть много неприметных признаков. В действительности инициативу проявляла Табита. А Мэттью сразу же влюбился в ММ. Если бы он спросил меня, я бы посоветовала ему подождать до премьеры. ММ не станет отвлекаться на такую ерунду во время репетиций.

Хэзел, судя по всему, ничего не имела против моих настойчивых расспросов. Можно подумать, сплетни – ее любимое занятие. Придирчивый человек сказал бы, что ей нравится демонстрировать свою проницательность, но я считаю, что Хэзел просто интересовалась жизнью других людей. Она – прирожденный наблюдатель, подмечает мельчайшие жесты, странности поведения и пользуется ими в работе.

– Ты хорошо знаешь ММ? – спросила я, пытаясь придумать вопрос, который не прозвучал бы снова как «откуда ты знаешь?».

– Нет, не очень. Она была на последнем курсе режиссерского факультета, когда я поступила в театральное училище. Я работала с ней пару раз. Но я не знаю, что она за человек. ММ волнует только спектакль, который она ставит в данный момент. Знаешь, мне кажется, она готова добиваться результата любыми средствами.

В голосе Хэзел слышалось легкое одобрение. Похоже, она чувствовала духовное родство с Мела-ни. Я молча смотрела на нее, судорожно пытаясь придумать, как задать интересующий меня вопрос. И наконец неуклюже брякнула:

– А что еще говорила тебе Хелен? Хэзел задумалась:

– Ты имеешь в виду что-нибудь, чего я не знала бы сама? Ну, например, она рассказала мне кое-что про База. С виду он такой милый. Ни за что не подумаешь…

– Что? – осторожно спросила я.

– Он был алкоголиком и избивал жену. Очень сильно, насколько я понимаю. Однажды соседи даже вызвали полицию. Его тогда лишь предупредили, но он стал ходить к психотерапевту. И, судя по всему, исправился.

– Но пьет по-прежнему много, – заметила я, вспомнив красное опухшее лицо База на вечеринке. Светловолосые мужики выглядят особенно непотребно, когда напиваются; наверно, дело в контрасте – голубые глаза и набрякшие вены на свекольной коже. Я поморщилась. – Лучше бы ты мне этого не говорила. Зная такое, начинаешь по-другому относиться к человеку. Даже если он уже взял себя в руки.

– Я тебя понимаю, – серьезно отозвалась Хэзел. – Но если ты собираешься продолжать работать с человеком, тебе нужно ладить с ним и лучше забыть все, что ты о нем знаешь. Как правило, все равно ничего изменить нельзя. Людей изменить невозможно. – Она понизила голос, словно коснулась очень важной для себя темы. – Но некоторые мужчины именно так себя ведут, особенно пьющие. Стоит напиться – и они становятся другими людьми. Джекиль и Хайд[92].

– Баз и вчера перебрал, – сказала я. – Стал очень любвеобилен, но не более того. Пытался обниматься со всеми симпатичными девушками.

– Меня он обнять не пытался, – сдержанно заметила Хэзел. – Но там было очень много девушек гораздо симпатичнее. Думаю, что к концу вечеринки, отчаявшись, он мог бы попробовать пристать и ко мне.

– Я видела, как ты беседовала с Беном.

– Да. Он очень интересно говорил о «Кукольном доме» – именно поэтому я ушла пораньше, до того как случился этот переполох. Мне хотелось подумать о Кристине.

От меня не укрылось повторное упоминание о том, что она ушла с вечеринки до нападения на Фиалку. Не знаю, намеренное или случайное. Хэзел взглянула на часы:

– Мне пора. Я встречаюсь с продюсером Би-би-си. Надо успеть съездить в Сити и вернуться обратно.

Я послушно встала:

– Спасибо за разговор. Надеюсь, я не очень тебе надоела.

Хэзел проводила меня до двери. В коридоре было так узко, что ей пришлось выйти на лестничную площадку, чтобы мы могли разминуться.

– Ничего, – нейтрально ответила она. – Надеюсь, что была полезна.

Это была первая фальшивая нота за весь разговор. Как только я вышла из квартиры, Хэзел закрыла дверь, даже не дождавшись, когда я попрощаюсь. Почему-то мне показалось, что в конце концов Хэзел все-таки сказала нечто прямо противоположное тому, что думала.