"Инспектор Золотой тайги" - читать интересную книгу автора (Митыпов Владимир Гомбожапович)

ГЛАВА 7

Огромный двор Жухлицкого задами выходил к лесу. Сразу за незаметной калиткой в высоком заборе начинался глухой распадок, заваленный грудами мусора за многие годы и пропахший пропастиной. По распадку шла едва проторенная тропка. В прежние времена в сумерках, ночью, а когда и днем здесь хаживал разный диковинный народ: зверовидные оборванцы, вооруженные до зубов ражие охранные казаки, верховые с тяжелыми седельными сумами на запаленных лошадях, какие–то пугливые бабы, хорошо одетые люди, прячущие лицо; иные приходили сами, иных приводили или же привозили связанных, положив поперек седла и замотав мешками голову. Да, много тайн перевидала на своем веку незаметная калитка. А на приисках чего только не рассказывали досужие языки: что под домом хозяина Чирокана сплошь идут железные подвалы, где в цепях с давних пор сидят старинные золотознатцы из беглых — от них–то, мол, и вызнает Жухлицкий о золотых местах; что и пытают в тех подвалах и мучают, а пол и стены в них кругом в крови; что во дворе у хозяина где ни копнешь, там и мертвец, а то и два. В рассказах этих кое–что было правдой. Скажем, подвал был; туда сажали проворовавшихся старателей, дабы передать их потом в руки исправника. Баргузинский горный исправник вполне одобрял подобные меры,— золотое дело, оно такое, что к нему льнет немало разного темного люда, не держать его в божьем страхе, он тебе враз брюхо распорет и кишки на кулак намотает — народ отчаянный; а коль скоро из тайги до закона не враз докричишься, приходится порой хозяину вершить дела своим судом. А вот что до покойников, то в тайге народу бесследно пропадало немало, это верно, посему божиться, будто Жухлицкие ни одной души не загубили, исправник бы не стал, но одно он знал твердо: где–где, а уж во дворе–то их наверняка не закапывали. После февральского переворота, когда вместо прежнего исправника в тайге появился комиссар горной милиции, Аркадий Борисович лихие свои замашки на время оставил: не мешало присмотреться, понять, как и чем дышит новая власть. Новая власть дышала по–старому. Мужики на приисках невесело шутили: «Те же штаны, только перелицованные…» Под названием Совета съезда золотопромышленников прежние хозяева вершили прежние дела в тайге. Комиссар милиции Кудрин оказался своим человеком. И все бы хорошо, но случился переворот в октябре. Начались смутные времена. Совет съезда расползся, как тараканья стая на рассвете. Кудрин хоть и остался послушен промышленникам, но и Таежного Совета побаивался тоже. Такие дела. Аркадий Борисович поостерегся бы сейчас запирать кого–то в подвал, но таинственно пропавшее золото заставляло идти на риск, это первое; а другое — один из троих, посаженных в подвал, был убийца десяти человек на Полуночно–Спорном прииске и еще одного — на пути из Золотой тайги.

Пленников привезли около полуночи, втолкнули в подвал, брякнули засовами и ушли. Прошла ночь. Прошел и следующий день. О пленниках словно бы забыли.

Дандей сидел в отдельной клетушке: одна стена из дикого камня (за ней была печь, чтобы посаженные не перемерзли зимой), вторая — бревенчатая, глухая, в третьей — крошечное окно, забранное решеткой из санных подрезов, а в четвертой — дверь. На полу солома, какое–то тряпье. Холод стоял могильный — чувствовалась близость вечной мерзлоты. Привыкший к ночевкам в снегу, Дандей ночь провел сносно, но днем начал одолевать голод, а пуще того — жажда. Он несколько раз принимался стучать, кричать, но никто не отзывался. Лишь за стеной временами глухо завывал Чихамо да слышался вдали собачий лай. Наступила вторая ночь.

А наверху у себя метался Аркадий Борисович. Мысль о неведомо куда ускользнувших пудах золота приводила в ярость, но головы он не терял, чувствовал, что дело тут далеко не простое: Чихамо — мошенник из мошенников!— бежит с приисков и вместо золота несет в котомке свинец! Ей–ей, кому рассказать — на смех подымут. Кто, как и когда смог надуть самого Чихамо, хитрость которого превосходила всякое вероятие? А может, Чихамо с присущим ему коварством подстроил все это? Может, золото лежит, припрятанное, вблизи места, где захватили Чихамо? А может, его уносят но тайным тропам сообщники Чихамо, тогда как сам он, выгадывая время, разыгрывает сумасшедшего? Аркадий Борисович не знал, что и думать, и потому решил не спешить.

Лишь к обеду второго дня он вместе с Рабанжи спустился в подвал. За ними казак нес котелок с мясом и бульоном и чайник горячего чаю. Рабанжи, шедший впереди, забренчал ключами, отворил дверь. Из полумрака пахнуло холодом и смрадом. Из дальнего угла доносилось монотонное бормотанье, что–то шуршало. Казак поставил на пол котелок и чайник, засветил фонарь. Когда огонек разгорелся, Жухлицкий разглядел Чихамо: он сидел на корточках, беспрерывно раскачиваясь взад и вперед и издавая невнятное мычанье, глаза у него были закрыты. Второй узник лежал, зарывшись в тряпье и солому, в самом углу, куда едва доставал тусклый свет фонаря.

Казак подошел к Чихамо и тронул за плечо. Чихамо, словно и не заметив этого, продолжал раскачиваться. Казак выругался и, схватив его под мышки, рывком поставил на ноги. Тут только Чихамо пришел в себя. Вздрагивая, уставился на огонек и вдруг захихикал.

– Хоросо–о…— прошептал он.— Огонь делай тепло…

Медленно двинулся вперед, не сводя безумных глаз с фонаря в руке Рабанжи. Он подошел почти вплотную и, вытянув шею с обвисшими продольными складками, весь погрузился в созерцание огня. Аркадий Борисович глядел на него и не узнавал: за какие–то два дня Чихамо постарел самым жутким образом. Теперь это был дряхлый, выживший из ума старик, стоящий на краю могилы. «Нет, не притворяется,— подумал Жухлицкий.— Он наверняка безумен».

Рабанжи вопросительно взглянул на Жухлицкого и, не найдя на его лице указаний, как поступать дальше, заколебался, но все же угрюмо просипел:

– Где твое золото?

– Моя золото…— тоскливо прошептал Чихамо, все так же глядя на пламя.— Моя золото… унес Ян Тули. Приходил ночью… совсем–совсем мертвый… Ян Тули умер там, около речка, потом ходи за нами…— Его лицо на миг исказилось.— Ян Тули сейчас был тут… испугался огонь и уходи. Когда нет огонь, снова приходи… о–о–о…

Вдруг, заставив всех вздрогнуть, из угла метнулся пронзительный крик:

– Послушай моя, хозяин, моя послушай! — Второй китаец подбежал к Жухлицкому и упал на колени.— Наша брал золото, наша прятал золото!..

Жухлицкий встрепенулся, мигом навострил уши. Китаец взмахивал руками, ударял себя пальцами в грудь, извлекая какой–то костяной звук. Лицо его мучительно сжималось и разжималось, реденькие брови странно ездили по лбу, словно кожа в этом месте отставала от черепа. Изломанные тени метались по темным сырым стенам.

Выходило следующее. Их собралось тринадцать человек, артель. Они не один год работали вместе. Сначала каждый прятал свое золото в одному ему известном месте. Потом Чихамо убедил их, что, если каждый сам по себе, никому домой не вернуться,— много бывало случаев, когда одиноких золотонош грабили и убивали на таежных тропах. Надо, говорил Чихамо, идти вместе, а в случае нападения — отбиваться. Он обещал достать оружие. А чтобы никто не ушел один, нужно, говорил он, все золото хранить в одном месте, которое будут знать двое–трое наиболее достойных и честных. Были выбраны он, Ян Тули и Чихамо… Ночью перед побегом Чихамо убил остальных, чтобы они не пустились в погоню и чтобы никогда в будущем не опасаться их мести. Забрав около полуночи из тайника золото, они в условленном месте встретились с проводником и, не мешкая, отправились в дорогу… Проводника Чихамо, видимо, предполагал потом убить и забрать оленей, чтобы обеспечить себя мясом на дальнейшую дорогу… Как вместо золота в мешочках оказался свинец, он не знает… Нет, за всю дорогу они ни разу не проверяли содержимое кожаных мешочков: может, мешала мысль о десяти убитых соотечественниках, может, из–за спешки… потом случай с Ян Тули… Хоть они об этом не говорили, но чувствовали: ни у кого пока нет охоты смотреть на золото… Сколько было золота? Пуда два с половиной, а может, больше,— они его не взвешивали… Нет, проводник ни разу ни о чем не спрашивал, даже не упоминал о золоте, хотя знал, что заплатить ему должны золотом…

– Ну и дела,— выслушав, проворчал Жухлицкий. Он чувствовал, что все рассказанное — правда; что никакого дознания с пыткой голодом теперь не получится: перед ним были двое — один безумный, а второй на грани того; что проводник, скорее всего, ничего не знает. Но почти три пуда золота, три пуда!.. Жухлицкий замер, закрыв глаза и стиснув зубы. Притихшая на время бессильная ярость снова поднималась в нем. В это время сзади послышались торопливые шаги.

– Аркадий Борисыч,— позвали вполголоса.— Там какой–то человек приехал. Нездешний… Вас спрашивает.

Жухлицкий еще раз окинул взглядом подвал и торопливо вышел, решив до приезда комиссара милиции Кудрина ничего не предпринимать.

– Да накормите их,— бросил он, уже взбегая по скрипучим осклизлым ступенькам.

Выйдя на воздух, он невольно остановился, глубоко вздохнул и, прищурясь, посмотрел на солнце. День выдался хороший — в меру облачный, в меру ясный, теплый и чуть ветреный. Но мысли Аркадия Борисовича были сейчас далеки от всего этого. Сначала он подумал, не связан ли приезд неизвестного человека с пропавшим золотом. Но вряд ли — дело слишком запутанное и темное, чтобы разрешиться так легко. Впрочем, посмотрим, посмотрим…

Подходя к крыльцу, Аркадий Борисович увидел в глубине двора под навесом костлявую грязно–серую лошадь — видно, на ней–то и приехал гость, и приехал, по всему, издалека.

Наверху Жухлицкого встретил багровый щекастый казак.

– Где он? — на ходу спросил Жухлицкий.

– В гостиной, Аркадь Брисч, ждут вас.

– Проси сюда,— распорядился он, открывая свой кабинет.

Усевшись за стол лицом к двери, Жухлицкий вынул из заднего кармана пистолет и переложил в боковой.

Наступила недолгая тишина, затем хлопнула где–то дверь. Приближаясь, забухали сапоги, и вперемежку с ними — отрывистый сухой топот. Перед дверью шаги замешкались, потом дверь приоткрылась, и в кабинет с почтительной робостью заглянул давешний казак.

– Аркадь Брисч, к вам.

– Проси.

И тотчас, оттерев казака плечом, в кабинет шагнул приезжий — худой, высокий, заросший многодневной щетиной. Из–под насупленных бровей по–волчьи горят глаза, сухо и пронзительно.

– Аркадий Борисович Жухлицкий? — сипло осведомился он.

Аркадий Борисович, едва поклонившись, выпрямился во весь свой рост, продолжая правую руку держать в кармане.

Незнакомец скользнул по нему взглядом и чуть заметно усмехнулся.

– Что ж, недоверчивость ваша мне понятна. Пусть тогда говорят документы.

Он поднес к горлу руку, одним рывком оторвал ворот нижней рубахи, покопался пальцами в грязной засаленной материи и вытянул белый лоскут.

– Прошу! — гость заученно–четко выкинул вперед руку и прищелкнул каблуками.— Это поклон от весьма небезызвестного вам лица.

Аркадий Борисович, помедлив, принял послание, торопливо пробежал его глазами. Это было коротенькое письмо, написанное несмываемой тушью на куске тончайшего китайского шелка и адресованное ряду известных сибирских промышленников, в том числе и ему, Аркадию Борисовичу Жухлицкому. «Предъявителю сего… наше полное доверие… Правительство автономной Сибири… Да пребудет с нами бог. Низко кланяюсь… Ваш покорный слуга Никита Ожогин». И в конце оттиск: кораблик под тугими парусами, морские дивы с бабьими грудями, поверх всего — лента с латинским изречением,— личная печатка Никиты Тимофеевича Ожогина, а для того, кто понимает,— не одного только Ожогина, но и ряда крупнейших сибирских и заграничных банков. Что и говорить, солидная рекомендация. Аркадий Борисович с интересом взглянул на приезжего. Тот снова щелкнул каблуками.

– Капитан Ганскау, Николай Николаевич, уполномоченный Временного правительства автономной Сибири.

– Прошу садиться,— Аркадий Борисович выждал, пока сядет гость, потом и сам опустился в кресло.

– Черт возьми! — капитан расслабленно поерзал, устраиваясь поудобнее, окинул взглядом стены.— Наслаждение, нега — вот так очутиться в европейски обставленной комнате после бесконечного скитания по таежным хлябям.— Он зябко передернул плечами и пробормотал:— Аз–зиатчина, дичь! Брр…

– Солидарен и вполне вам сочувствую, Николай Николаевич,— Аркадий Борисович придал своему бархатистому голосу глубочайшую проникновенность.— Из каких мест быть изволите?

– Ленские золотые прииски… Бодайбо…— отрывисто буркнул Ганскау и содрогнулся.— Сам не верю, что живым добрался!.. Но боже, боже, как вы устроены! — Он снова огляделся.— Впрочем, при ваших деньгах…

– Слухи о моих достатках сильно преувеличены,— сухо сказал Аркадий Борисович.— Война основательно разорила нас, а пуще того — эти государственные перевороты…

– Понимаю,— капитан устало прикрыл глаза.— Положение дел в стране вам известно?

Жухлицкий пожал плечами.

– Кое–что… ведь сейчас все так быстро меняется.

– Да…— Гость помолчал, словно задремывая, потом приоткрыл один глаз.— Россия вообще — это, разумеется, одно, но вот что касается Сибири…

В кабинет заглянула Пафнутьевна, кланяясь, нараспев спросила:

– Батюшка Аркадий Борисыч, чаю не прикажешь ли?

– Что, чаю? Прикажу, прикажу!.. Премного виноват, Николай Николаевич, совсем забыл, ведь гостю с дороги…

Ганскау с заметным усилием поднял веки, улыбнулся устало.

– Что вы, что вы… А креслице у вас предательское: весьма предрасполагает ко сну…

Снова вошла хлопотунья Пафнутьевна, за ней сопящим медведем ввалился краснорожий казак с подносом. Стряпуха проворно расставила тарелки с солеными грибами, копченой рыбой, оленьими языками, холодным мясом, засахаренной брусничкой и горячими отбивными, истекающими жиром.

При виде всей этой благодати капитан даже застонал, судорожно дернув кадыком.

– Кушайте, родимые, кушайте,— пропела Пафнутьевна, кланяясь мягко, бескостно, словно большая тряпичная кукла.— Может, чего еще прикажешь, батюшка?

– Хватит, хватит. Чаю потом еще принесешь. Да вели затопить баню — гостю с дороги помыться надо.

Пафнутьевна вышла. Аркадий Борисович достал из шкафа пузатую черную бутылку.

– Бог мой! — встрепенулся Ганскау.— Не верю, не верю своим глазам: ямайский ром!

– Из старых запасов,— скромно пояснил Аркадий Борисович, разливая крепкий напиток, благоухающий сказочными ароматами вест–индских островов.— Нарочно держал для таких вот случаев… Итак, со счастливым вас прибытием!

– Сердечно благодарен, Аркадий Борисович!

Капитан, затрепетав ноздрями, шумно втянул ромовый дух, пригубил и почмокал оценивающе.

– Амброзия! — сказал он с чувством и единым глотком осушил остальное.

– Да вы кушайте, кушайте,— заботливо говорил Аркадий Борисович.— Грибочков не угодно ли? Язычки оленьи отменные, рекомендую. Тоже и горяченького…

– Благодарю, благодарю,— пробормотал капитан, со сдержанной жадностью набрасываясь на еду.— Вы не поверите, сколь тяжел был мой путь. Не к столу будь сказано, едва не падалью питался.

Аркадий Борисович сочувственно кивал.

– Да, тайга враждебна цивилизованному человеку. Только дитя природы туземец способен здесь просуществовать. В былые времена среди старателей, говорят, дело доходило до людоедства.

– Хм–м, а я, знаете ли, готов их понять! — с армейской прямотой заявил капитан.— Возможно, человечинка не хуже тех мышей, коих я ел в эти дни.

С этими словами он отправил в рот изрядный кусок отбивной и хищно заработал челюстями. Аркадия Борисовича слегка помутило. Он кашлянул, отложил в сторону вилку и хлебнул рому.

– Мы говорили о положении дел в стране,— напомнил он.

– Да,— капитан вытер рот грязной ладонью и, спохватившись, поискал глазами салфетку, нервно скомкал ее, зажал в кулаке.

– Вот вам правда во всей ее неприглядной наготе,— тут лицо капитана исказилось судорожно и жутковато, но он тотчас справился с собой и продолжал: — В России доныне торжествуют Советы, управляемые большевиками, как вы знаете. Искореняются последние остатки порядка и законности. Упразднены земства и городские думы. Да что там говорить: Сибирскую областную думу разогнали в январе сего года! Страна висит над бездной. Если чернь возьмет верх — это будет несчастье, какого мы не знали со времен Батыя. Любые попытки здравомыслящих граждан воспрепятствовать наступлению кровавого хаоса подавляются жесточайше. В Иркутске свирепствует—надеюсь, последние дни! — так называемый ревтрибунал во главе с неким Постышевым. В Омске до недавнего времени те же расправы вершил какой–то Звездов.

Мало того: нынешней весной появилась Всесибирская чека, которая, скажу вам, почище чем опричнина. Малюта Скуратов ребенок рядом с Посталовским, главарем этой самой Чека.

Капитан умолк, пережевывая мясо, запил его ромом и с облегчением откинулся на спинку стула.

– Закурить не угодно ли? — Жухлицкий протянул коробку с папиросами.— Сам не курю, но для гостей…

– Спасибо, спасибо.— Ганскау взял папиросу черными непослушными пальцами, понюхал: — Да–а, это не махорка…

Закурил, глубоко затянулся и сказал сквозь облако дыма:

– Кажется, я немного огорчил вас, дорогой Аркадий Борисович. Но вот другая сторона медали…

Снова вошла Пафнутьевна с тем же казаком. Казак нес самовар, шумно постреливающий паром, а стряпуха — поднос с золочеными чашками, печеньем, вареньем.

– Сожалею, что не могу предложить к чаю лимонов,— посетовал Аркадий Борисович, когда они снова остались вдвоем.— Раньше мне привозили через Харбин отличнейшие лимоны. А в этом году даже муки не получил. Пришлось закрыть прииски… Да, нас перебили, продолжайте, пожалуйста, Николай Николаевич.

– Как я уже имел честь сказать вам, Аркадий Борисович, положение в Сибири меняется быстро и коренным образом. Прежде всего, созданное в феврале в Томске Временное правительство автономной Сибири вынуждено было некоторое время находиться в Харбине, а ныне же, как мне стало известно совсем недавно, оно переехало во Владивосток, так сказать, вернулось в отечество! Возглавляет правительство, посланцем коего я и являюсь, господин Дербер. Кстати, вы его не знавали, Аркадий Борисович?

– Не имел чести…

– Депутат Сибирской областной думы, светлая голова!.. Далее, успешную борьбу с Советами ведет атаман Семенов. Он располагает в Маньчжурии крепкими тылами. Сибирское казачество его, разумеется, поддерживает…

Аркадий Борисович слушал, время от времени качал головой, изумленно вздергивал брови.

– В начале апреля,— воодушевляясь, гремел капитан,— во Владивостоке высадились войска Англии и Японии, чему я был свидетелем лично. Теперь очередь за Северо–Американскими штатами. Господин Дербер заключил с ними договор о концессиях. Дальновидный и мудрый шаг: теперь американцы весьма заинтересованы в сибирских делах. Прибавьте к этому еще сто тысяч вооруженных чехословаков, что восстали против Советов…

«А вот здесь ты, братец, немного соврал,— отметил про себя Жухлицкий, продолжая, однако, согласно кивать головой.— Не сто тысяч, а около половины того…» Аркадий Борисович хоть и отсиживался в таежной глуши, но вовсе не был столь темен, как прикидывался: кое–какие вести он получал через Баргузин.

– Советы в Сибири обречены,— уже более мирно заявил капитан, прихлебывая остывший чай.— Продовольственная политика Советов не по душе крестьянству.

Сибирский крестьянин имеет землю, крепкий доход, он стоит за свободную торговлю, а вот ее–то господа большевики как раз и не обещают. Опора же большевизма, так называемые пролетарии, в Сибири, к счастью, весьма немногочисленны. Господин Дербер, доблестный атаман Семенов, адмирал Колчак и другие это а–атлично понимают, и вот поэтому мы…

Тут его прервал стремительно налетающий стук копыт. Грохот умолк где–то под самыми окнами, громыхнула калитка, залились, бренча цепями, собаки.

Аркадий Борисович поднял удивленно брови, но остался сидеть. Ганскау тем временем попытался раскурить погасшую папиросу. Бросил, взял новую и чиркнул спичкой, но тут открылась дверь, и порыв сквозняка смахнул пламя. В кабинет заглянул казак.

– Бурундук прискакал, Аркадь Брисч,— доложил он.— Дело, говорит, спешное.

Аркадий Борисович прищурился задумчиво, чуть помедлил.

– Что ж, пусть войдет,— обронил он и, повернувшись к Ганскау, пояснил, словно извиняясь: — Мой работник… старательный, но умом недалеко ушел от туземца.

Бурундук явился во всей красе: отроду не чесанные волосы шапкой стоят на голове, глаза вроде и не хмельные, но какие–то дико–веселые, рожа самая ненадежная, поверх зеленой шелковой рубахи без пуговиц — волчья душегрейка мехом наружу, грудь — вот она, вся нараспашку, широкий ремень по–орочонски густо утыкан патронами, а сбоку — кож. Про такого и впрямь скажешь, что недалеко ушел от тунгуса, бродячего жителя тайги.

– Аркадьрисыч! — завопил он.— Анжинер какой–то к тебе едет. Горнай!

– Тише, тише,— поморщился Жухлицкий.— Говори толком, где, какой еще горный инженер?

– У Данилыча он ночевал, а я его потом на Дутулуре подстерег. Он кружной тропой сюда едет, а я, значит, по Тропе смерти ударился бежать, чтобы доложить тебе эти дела.

– Как зовут его? Откуда, зачем? — быстро спросил Жухлицкий.

Бурундук молча пожал плечами.

– Расспросить надо было! — с досадой заметил Аркадий Борисович.— Поговорить толком с человеком.

– Поговоришь с ним, как же! — обиженно шмыгнул носом Бурундук.— Я только рот раскрыл, а он уже ружье наставил. И сучок в каждом кармане.

– Это еще что? Какой сучок?

– Ну, револьверты там, наганы…

– Ага! А дальше что?

– Застрелить меня сначала грозился, выпороть хотел шонполом, да потом отпустил…— Бурундук вздохнул и уставился на бутылку с ромом.— Страсть какой бедовый мужик, из офицеров, видать…

– Так, так,— Аркадий Борисович постукал по столу пальцами, потом поднес к губам рюмку.— Горный инженер… Или называет себя инженером? Гм–м…

– Может, прикажешь подсидеть его на тропе, Аркадьрисыч? — брякнул вдруг Бурундук.— Я это мигом!

Жухлицкий поперхнулся, метнул осторожный взгляд на Ганскау. Тот отрешенно покуривал и заинтересованности в разговоре не проявлял.

– Придержи язык! — жестко, но не повышая голоса, сказал Аркадий Борисович.— Сколько их? Один, что ли?

– Не…— выдохнул Бурундук, переступил с ноги на ногу и снова покосился на бутылку.— Двое их… Конюх с ним….

– Хорошо. Ступай на кухню и скажи Пафнутьевне, чтобы накормила тебя. И водочки пусть даст. А после зайдешь сюда.

Повеселевший Бурундук мигом выскочил из кабинета.

– Вот, таковы они,— Аркадий Борисович, сокрушенно разводя руками, повернулся к гостю.— Дети, жестокие и простодушные дети! Убить человека для них вроде и не грех. Как они говорят, закон — тайга, медведь — свидетель. Вот и вся их юстиция…

Ганскау усмехнулся, встал и мягко прошелся по кабинету.

– Этот ваш… как его — Барсук?

– Бурундук.

– Ах, да, виноват, Бурундук! Он, кажется, сказал, что этот инженер, возможно, офицер, так ведь?

– Да…

– Тогда это, может быть, человек атамана Семенова или Колчака. Не исключено, что его послал подполковник Краковецкий, военный министр Временного правительства автономной Сибири… Во всяком случае, с ним стоило бы, пожалуй, встретиться. Вы не находите?

– Да, вы правы, Николай Николаевич! — Жухлицкий решительно встал из–за стола.— А сейчас вам надо в баню, потом — отдыхать. Я велю приготовить одежду и свежее белье.