"Иван Грозный: «мучитель» или мученик?" - читать интересную книгу автора (Пронина Наталья)

Глава 2. Европа и Русь накануне рождения Ивана Грозного: мифы и реальность

Итак, Европе уже «было явлено чудо Нового Света», когда на Востоке, «где обрывалась европейская цивилизация… из загадочной тьмы Азии воздвигался другой „новый свет“ — колосс Россия», говорит г-н Радзинский, широкими (хотя и сильно размытыми) мазками набрасывая исторический «фон» своего повествования. Действительно, «чудо» было явлено. «Чудо» открытия Америки, положившее начало неслыханной, невиданной по своей разрушительной, пожирающей все и вся экспансии западноевропейских государств, благодаря которой они в последующие три-четыре столетия покроют, подобно удушающей паутине, едва ли не весь земной шар сетью своих гигантских колониальных империй, неуклонно и педантично высасывая жизненные силы из порабощенных народов. Увы, вслед за романтиком-искателем Колумбом, именно неутолимая «жажда быстрой, хищнической наживы вела за море испанских и португальских конкистадоров, сочетавших христианское благочестие с бездушной жестокостью. Захват богатств — золота, серебра, пряностей — всюду был первичной и предпочтительной формой колониальных операций», бесстрастно констатирует академическое издание «Истории Европы».[12] Всех тех, кто хоть как-то противился их вторжению, эти «бледнолицые» варвары уничтожали самым зверским образом. Как, например, всего только через два десятилетия после открытия Колумба было почти полностью истреблено ими, вымерло или бежало коренное население Вест-Индских островов.

Однако очень скоро на вновь открываемых землях первозданно свободного Американского континента, кроме сугубо военных баз для захвата сокровищ, начали возникать и первые колониальные поселения европейцев гражданского характера, с большими плантаторскими хозяйствами. Эти огромные латифундии требовали обеспечения их рабочей (желательно рабской) силой. А так как превращение в рабов или крепостных гордых и воинственных американских индейцев просто не представлялось возможным, то в 1518 г. от Р.Х. (запомним эту дату, почти на целый век опережающую официальное закрепощение крестьян в России!) «был заключен первый договор „асьепто“ о поставке в Вест-Индию выносливых негров-рабов из Африки».[13]

Но, может, более благополучно обстояли дела в это же время в самой Европе? Опять-таки увы. Пик и постепенный закат блестящей эпохи Возрождения — XV–XVI века — ознаменовались там кровавым террором святейшей инквизиции и не менее кровавыми зверствами начинавшейся Реформации. Вольный, веселый Париж еще ждала дикая Варфоломеевская ночь (1571 г.). Лишь за несколько кратких ее часов там погибнет гораздо больше людей, чем за все вместе взятые годы правления Ивана Грозного в России… Почему-то у нас не принято вспоминать об этом страшном историческом факте, равно как и о тех долгих, изнурительных религиозных войнах, что захлестнули тогда европейские страны и ценой неисчислимых человеческих жертв утверждали там «свободу совести». Да и свободу ли?..

Сам «великий отец Реформации» Мартин Лютер, несмотря на весь свой гуманизм и тягу к высшей справедливости, не смог обойтись без насилия ни в действиях, ни в воззрениях. Он считал, например, что для искоренения пороков римско-католической церкви необходим именно меч. И в этом даже не было ничего удивительного, особенно после того, как в декабре 1520 г. вступила в действие булла папы Льва X об отлучении Лютера от церкви и по всей католической еще Европе началось массовое сожжение его книг. На сию пропагандистскую акцию он ответил столь же демонстративным сожжением одного из экземпляров папской буллы, а также сборника канонических законов. Война была объявлена, и вызов принят…

Впрочем, пламенно проповедуя необходимость «очищения» церкви и возврата к высоким идеалам раннего христианства, Лютер тем самым, по сути, призывал к ее фактическому уничтожению и формированию иной, более дешевой и… более послушной структуры, нежели древняя римско-католическая церковь. Светская (королевская) власть очень скоро уразумела всю огромную выгоду для себя этого движения против католицизма и сумела быстро подчинить его своим собственным интересам. Выход из-под главенствующей духовной власти Рима и массовая конфискация гигантских церковных имуществ в странах, воспринявших Реформацию, сослужили хорошую службу прежде всего для укрепления абсолютистской власти монархов, но никак не для «духовной свободы» в обществе. Например, в 1527 г. король Швеции Густав Ваза на Вестеросском риксдаге добился признания лютеранства единственно допустимым вероисповеданием в своей стране, со всеми вытекающими из этого последствиями. Земли, отобранные им при этом у церкви, были розданы поддержавшим его дворянам. Аналогичным образом поступил и сосед Густава Вазы — король Дании Христиан III, провозгласив в 1536 году, что отныне он сам будет руководить проповедью слова божия в своей стране. Отпала от Рима англиканская церковь (1530 г.) и некоторые немецкие земли, входившие в состав Священной Римской империи германской нации. Последняя — слабая, аморфная империя — состояла теперь не только из плохо связанных между собой городов и мелких княжеств, но оказалась разобщенной и в религиозном отношении.

Сама же декларировавшаяся «свобода совести» на деле оборачивалась совсем не тем, чем грезилась вначале. Нетерпимость лютеран к инакомыслящим, к людям, оставшимся преданными старой вере, поистине не имела границ. Добившись власти, они начинали свирепствовать не хуже, чем католическая инквизиция с ее кострами и виселицами. Достаточно вспомнить то, как в январе 1522 г. магистрат охваченного Реформацией немецкого города Виттенберга принял решение об искоренении «идолопоклонничества». Осуществление его вылилось в подлинную вакханалию насилия. Изъятие икон из городских храмов и монастырей сопровождалось их немедленным уничтожением, а также жестокими нападениями фанатически разъяренной толпы на монахов и священников. Сам Лютер был поражен действиями своих сторонников и таким, по его собственному выражению, слишком «плотским» пониманием идей Реформации. Уже в марте 1522 г. он выступил со специальным обращением к народу, в котором осудил виттенбергский погром. В этом же обращении Лютер впервые высказал и весьма примечательную мысль о том, что право проводить Реформацию принадлежит исключительно власть имущим, а не народу. Народ же должен пребывать в смирении и покорности…

Весьма любопытно и то, что победившая таким вот образом «свобода совести» насаждалась и укреплялась также очень знакомыми нам методами — методами «промывки мозгов», или «воспитания масс», как будут говорить уже много позже и уже вроде бы совсем другие великие реформаторы… Главный упор они делали прежде всего на то, что больше всего воздействует на человеческое сознание, его нравственный и интеллектуальный уровень — на систему и содержание образования. Для этого сразу после своего прихода к власти деятели Реформации начинали проводить массовую реорганизацию школ, в том числе и высших. Во всех учебных заведениях вводились так называемые церковные визитации (инспекции). Эти визитации, по специально разработанной Лютером программе, призваны были проверять убеждения и действия университетских преподавателей, проповедников, низших церковных служащих, от которых требовалось неукоснительное соблюдение предписаний реформационных властей. Первые такие проверки лояльности вновь установленному режиму проведены были в 1526 г. в Саксонии. Высокая «комиссия из теологов и юристов» сначала устроила там описи церковного имущества, а затем тщательно изучила жизнь общин, воззрения пасторов, учителей и… пришла к явно неутешительным выводам, жалуясь в своих отчетах «на равнодушие народа ко многим различиям старой и новой церкви».[14] А ведь ни для кого не секрет, что равнодушие, апатия — первый признак разочарования и подавленности духа. Такова была уже от самых своих истоков реальная свобода совести в Европе.

Вместе с тем этот мучительный духовный кризис, принявший форму Реформации, вызревал в европейском обществе давно и преодолеть его уже не смог ни стареющий Ватикан, ни светский дублер-соперник Ватикана — Священная Римская империя германской нации. Власть «наместника бога на земле» — папы римского — не имела ни прежней мощи, ни того высокого авторитета, коим обладала она в раннее Средневековье. Едва ли не точно так же и власть германских императоров (Габсбургов), считавших себя главенствующими среди всех прочих европейских монархов, даже в их собственных разрозненных владениях все более становилась чисто номинальной. Религиозный раскол имперских земель был окончательно узаконен в 1555 г., когда несколько немецких князей-протестантов общими усилиями нанесли поражение своему верховному сюзерену — императору Карлу V, и заключенный между воюющими сторонами так называемый Аугсбургский религиозный мир четко зафиксировал: «Чья власть, того и вера».

Иными словами, на глазах у изумленных европейцев только-только будто бы завоеванная ими «свобода» превращалась в подлинное духовное рабство, а дальнейшее развитие Реформации вело к новому противостоянию, новым зияющим трещинам религиозной вражды и ненависти, пролегшими между людьми, народами, государствами, которые удастся (да и то лишь частично) разрешить только столетие спустя — в ходе жесточайшей Тридцатилетней войны 1618–1648 гг…

Между тем именно в начале XVI века европейским странам как никогда раньше необходимо было совсем другое, необходимо было не противостояние, а единство перед все возраставшей угрозой завоевания со стороны молодой, агрессивной империи Османов. Ведь именно к этому времени турки-османы, покорив уже всю Малую Азию, Грецию, часть Северной Африки и Аравийского полуострова, вплотную подошли к границам собственно европейских стран. Сильный и жестокий враг был уже «при дверях», но занятые политическими склоками европейские государи словно бы не замечали нависшей смертельной опасности. «Европа семейственно резала друг друга» (ИЛ. Солоневич), ровным счетом ничего не предприняв для спасения последней твердыни гибнущей Византии — царственного Константинополя, павшего под ударами мусульман в 1453 г. С не меньшей легкостью еще раньше были отданы ими на растерзание агрессорам и земли православных восточных славян.[15]

В 1475 г. туркам удалось захватить Кафу (Феодосию) — крупнейший порт на Черном море, крупнейший центр работорговли славянским «живым товаром», но об этом речь ниже. Непосредственно же к началу XVI века, после недолгого затишья, турецкие войска под предводительством султана Сулеймана Великолепного возобновили свое наступление на Европу. В феврале 1521 г. они двинулись на Белград — крепость, охранявшую проход к Дунаю. Большего, казалось, допускать было уже неразумно. Но… лихорадочные призывы папы римского к созданию широкой антиосманской лиги европейских государств и совместному вооруженному отпору агрессору так и остались гласом вопиющего в пустыне. Ибо как раз в этом же 1521 г. Европа, затаив дыхание, слушала выступление Лютера на Вормсском рейхстаге, обсуждавшем вопросы Реформации. «Свободной совести» европейцев, очевидно, было совсем не до православных христиан, погибавших под ударами кривых сабель янычар… И 28 августа 1521 г. Белград пал. «Путь на Австрию, Германию, Италию был открыт. До Вены оставалось меньше 150 км, до Венеции — меньше 400».[16]

Такова была та «цивилизация», которая, по словам Эдварда Радзинского, «обрывалась на Востоке Европы». Воистину (писатель совершенно прав!), она обрывалась там, где в совершенно других условиях формировался иной мир, с иными идеалами и ценностями, иными разительно отличающимися проблемами и устремлениями. Как писал в самом начале XX века один известный исследователь взаимоотношений этих двух миров (кстати, сам католик, член ордена иезуитов), на исходе XV века «Русь еще не была захвачена воинствующей европейской политикой…».[17] Что же, вглядимся теперь пристальнее и в ее «загадочную тьму». К сожалению, имеющихся в тексте книги расхожих, легких рассуждений автора по сему поводу все-таки явно недостаточно. Рассуждений, например, о России как о стране поголовного рабства, где холопами московского государя-хозяина являлись решительно все — от удельного князя и до простого крестьянина. О том, что именно в силу этой «грозной», всеустрашающей и всеобъемлющей власти, а также в силу честолюбивого замысла стать наследником павшего великого православного царства — Византии — московский князь Иван III в конце XV столетия провозгласил себя «государем всея Руси». Наконец, о том, что именно этот жестко-авторитарный дух Москвы, московской власти, атмосфера рабьего подчинения и преклонения перед ней всех и вся породила Ивана Грозного, проникшегося этим духом с детства, с самых первых прочитанных книг и летописей[18]… Всего этого, повторим, слишком мало для того, чтобы действительно представить себе давно ушедшую эпоху, жизнь, которая всегда и намного сложней, и намного проще…

Неумолимая историческая реальность свидетельствует: перед московскими государями конца XV — начала XVI века вовсе не стояли такие глобальные проблемы, как освоение заморских колоний и реформирование церкви на основах рационализма. Сохранить хотя бы те земли, которые, имелись, равно как и православие — главную духовную опору страны, сохранить в условиях постоянной военной опасности с востока, юга, запада и северо-запада — вот такая гораздо более скромная задача стояла перед ними. Ведь от колоссального древнерусского государства, занимавшего все пространство великой Восточноевропейской равнины, осталось меньше десятой части — всего около 50 тысяч кв. км «тощего суглинка», по выражению ИЛ. Солоневича. Все остальные территории, некогда входившие в единую Киевскую Русь, а именно земли Белоруссии и Украины, собственно русского Смоленского княжества к тому времени уже более столетия как были захвачены западными соседями Руси — Польшей и Литвой. Русское государство все еще испытывало на себе тяжелейшие последствия удельной разобщенности и татаро-монгольского ига, свержение которого произошло (как говорилось выше) только в 1480 г.,- всего лишь за 50 лет до рождения Ивана Грозного.

Надо хорошо вдуматься в тот факт, что даже наиболее близкие к Москве города и княжества были так или иначе окончательно присоединены к ней именно на исходе XV столетия, так что, например, отец будущего Грозного царя — великий князь Московский Василий Иванович, принимая в 1505 г. бразды правления, пишет историк, получил в наследство от отца вместе с Вязьмой и Дорогобужем дорогу на Смоленск. «Тем самым Иван III как бы завещал сыну завершить воссоединение русских земель».[19] И сын, несмотря ни на что, пройдет эту дорогу до конца.

Одновременно московский государь, утверждая политическую независимость своей страны от Золотой Орды, в соответствии с практикой международных отношений той эпохи должен был, как официальный глава государства, получить признание со стороны других европейских монархов. Основным моментом этой дипломатической процедуры являлось признание титула государя — в данном случае «государя всея Руси». Первым из русских великих князей, почувствовавших, что у них достаточно накоплено сил, чтобы принять на себя сие высокое и ответственное звание, а еще важнее — отстоять его, был действительно Иван III, родной дед Ивана Грозного. Но шаг этот являлся отнюдь не личной прихотью «властолюбивого правителя», а насущной необходимостью для мудрого политика, которую почему-то посчитал возможным опустить, «не заметить» наш «знаток исторических тайн»… Принятие Иваном III титула «государя всея Руси» «рассматривалось как признание международного престижа всего государства, его права на суверенное существование», подобно тому, как уже в начале XIV века во Франции было провозглашено: «Король — император в своем королевстве», а в начале XVI века Генрих VIII Английский объявил: «Королевство Англия — это империя».[20] Собственно, эти же идеи суверенной, независимой ни от кого внешнего верховной власти государя в своей стране отражал и русский термин самодержавие, также вошедший с конца XV века в полный титул русского государя. (Того самого самодержавия, которое позднее либеральная российская историография стала называть не иначе, как «проклятым», очевидно, даже не вдумываясь в первоначальный смысл термина, сведя его к лживому понятию о какой-то сверхгипертрофированной, подавляющей все и вся личной власти монарха.)

Неукоснительно следует этой старой традиции и Эдвард Радзинский, опять-таки даже не вспомнив о том, что, как только Иван III, а вслед за ним и Василий III начали использовать в дипломатической переписке и официальных переговорах не только привычный титул Великого князя Московского, но и Государя всея Руси, это сразу же вызвало целую бурю негодования, резкого противодействия со стороны Польши и Литвы. Ведь там как нигде лучше понимали, что это не простое изменение дипломатических формулировок. Признание за московским правителем титула государя всея Руси немедленно ставило под вопрос все их незаконные земельные приобретения за счет территорий погибшей Киевской Руси. Уже упоминавшийся выше исследователь из ордена иезуитов проговаривается об этих страхах польско-литовской стороны подкупающе просто и откровенно. «Никто не оспаривал, — пишет П. Пирлинг, — Великой Руси у потомков Рюрика и Владимира. Им предоставили спокойно владеть столицей, затерянной в глуши лесов. Но прекрасные и плодородные области Малой, Белой и Червонной Руси (Карпаты. — Авт.), бассейн Днепра с древним городом Киевом, по праву(?!!) должны были принадлежать полякам».[21] «Принадлежать полякам по праву», несмотря на тот немаловажный факт, что населявшие эти «прекрасные и плодородные области» «русские, или рутены, принадлежат к той же расе, что и московиты». Несмотря на то, что «оба племени… связывают живейшие симпатии, источник (которой) надо видеть в общности обрядов и веры».[22]

Отец Пирлинг дипломатично даже не обмолвился в своем многотомном исследовании лишь о том, какому жестокому экономическому, а главное, духовному гнету подвергались в Польском королевстве эти самые «русские, или рутены». Что именно ясновельможным польским панам первым принадлежат такие истинно по-европейски «цивилизованные» и «гуманные» определения для украинских крестьян, как «быдло» и «пся кревь» (собачья кровь). О том, наконец, какими зверскими методами насаждался поляками на исконно православных землях Украины и Белоруссии западный католицизм. Между тем как раз потому-то уже малейший рост престижа и авторитета Московского государства и вызывал «ужас» (по словам Пирлинга) у польских королей, что принятие московским правителем титула «государя всея Руси» означало то, что отныне он берет на себя обязанность покровительства и защиты не только собственно московских земель, но и всех тех православных земель материнской Киевской Руси, растащенных, разрозненных, подпавших под иноверное владычество. Программу воссоединения действительно всей Руси — вот что нес в себе новый титул русского государя, с одним лишь официальным провозглашением которого «могло начаться (и началось! — Авт.) массовое отпадение славянских земель от Польши», надежда вернуть каковые, с сожалением констатирует о. Пирлинг, становилась для нее все «менее осуществимой».[23]

Так переплетались внешнеполитические интересы молодого Русского государства с интересами и устремлениями тех православных земель, которые были захвачены его воинственными соседями. Борьба за воссоединение единокровного и единоверного населения этих земель в едином государственном организме Московской державы, борьба за подлинную, а не мнимую, как на объятом жесткими тисками Реформации Западе, свободу вероисповедания для традиционно православного населения Украины и Белоруссии станет одним из основных факторов внешней политики России XVI века, одним из основных, но не единственным.

Дело в том, что едва окрепшая после тяжелейшего татарского ига Московская Русь мгновенно стала центром притяжения и, если можно так сказать, центром духовной надежды не только для тех народов, которые выпестованы были в колыбели древнего Киева. Нет, здесь, на Востоке Европы, в отличие от расколотого Реформацией Запада, именно религия — древнее ортодоксальное христианство (православие) стало главной объединяющей силой для народов этого региона, главным знаменем их борьбы против наступающей Османской империи. Но, как уже отмечалось выше, к концу XV века почти все народы юго-востока Европы были покорены турецкими войсками, включая крупнейший исторический центр православия — Константинополь, где с древнего прекрасного храма Святой Софии завоевателями был свергнут крест и водружен полумесяц (остающийся там и поныне), а сам храм обращен в мечеть. С того момента все утратившие собственную государственность греки, болгары, сербы с надеждой смотрели только на Московскую Русь — единственную православную страну, отвоевавшую собственную независимость. Оплотом и защитником мирового православия для них справедливо становилась теперь именно Москва, от которой они, подобно единоверным братьям в Белоруссии и Украине, тоже ждали помощи.

Эту общую боль и общую надежду всего православного славянства и выразил старец Филофей из псковского Елизарова монастыря, создавая свою знаменитую теорию о «Москве — третьем Риме». Обращаясь с посланием к Василию III, он писал о богоустановленном единстве всего христианского мира, о том, что первым мировым центром был Рим старый, «Великий», который, по многим грехам, не сберег чистоты веры и впал в ересь католицизма; за ним возвысился Рим новый — Константинополь, также по многим грехам нарушивший истинное православие, за что попущением Божиим и оказался под властью «неверных». Ныне же на их место встает третий Рим — Москва, а четвертому не бывать.[24]

О том, что подобные заявления вытекали из реальных исторических событий и являлись плодом их глубокого осмысления, а не каких-то фантастических экспансионистских замыслов Кремля, как это выходит по г-ну Радзинскому, о том, что Москва действительно была последней надеждой на избавление и действительно оказывала помощь порабощенным славянам, свидетельствуют все те же исторические факты. Так, в 1509 г. к великому князю Василию III прибыла из Сербии целая делегация. Посланцы белградского митрополита Феофила и деспотицы Ангелины, жены ослепленного и убитого турками последнего сербского деспота (царя) Стефана, просили московского государя оказать Белградской митрополии материальное вспомоществование, стать ее официальным покровителем ввиду того, что сербские правители утратили независимость и не могут более материально поддерживать церковь.[25] В ответ на эту отчаянную просьбу в Сербию незамедлительно были отправлены богатые пожертвования, точно так же, как отправляли их еще задолго до Василия III его предшественники — в Белград, в Тырново и даже на далекий Афон в Греции. Не случайно один итальянский автор писал в 1575 г.: «Все народы Болгарии, Сербии, Боснии, Мореи и Греции поклоняются имени великого князя Московского, так как он принадлежит к тому же самому вероисповеданию, и не надеются, что их освободит от турецкого рабства чья-либо другая рука, кроме его».[26]

Ведь помимо чисто материальной поддержки, оказывавшейся Московской Русью православным народам Балкан, пожалуй, не менее важными и обнадеживающими были собственные военные победы Руси в борьбе с общим их врагом — Османской империей. Выше нам уже пришлось упомянуть о том, что, захватив в 1475 г. Кафу, туркам удалось подчинить своему влиянию Крымское ханство — осколок распавшейся Золотой Орды. Для Руси на протяжении всего XV века не существовало более страшного бедствия, чем нашествия крымчаков. Теперь же, когда за спиной Крыма встали Османы, сила и опустошительность этих набегов возросла многократно, ибо происходили при прямой военной поддержке Стамбула… Это весьма тяжелое положение на южных границах Руси многократно усугубилось в начале XVI века тем, что в это время в сферу влияния турецкого султана был вовлечен еще один далеко не мирный сосед Московского государства на востоке — Казанское ханство. Так же, как и Крымский улус, Казань являлась осколком могучей некогда империи Чингисидов. Так же, как и Крым, Казань еще в середине XV века; выйдя из-под контроля Сарай-Берке — столицы распадающейся Золотой Орды, взяла курс на укрепление собственной государственности. И так же, как и Крым, молодое, агрессивное это Казанское ханство быстро переняло роль Золотой Орды как главного поставщика славянского «живого товара» на невольничьи рынки Османской империи и всего Средиземноморья. Историком подсчитано: 20 000 рабов ежегодно выставляла Турция на эти рынки, а значит, бесперебойно работали перевалочные торжища Казани и Кафы. Продажа «русского полона», захватываемого путем больших и малых, объединенных и порознь, но совершавшихся почти ежегодно нашествий на Русь Крыма и Казани, стала для них основной статьей дохода. Так что, действительно, «надо было жить в то время» (говоря словами Э. Радзинского), чтобы ощутить весь ужас того положения, когда над русскими полями в любой момент могло вдруг раздаться дикое «ржанье татарских коней — голос набега, за которым следовали кровь, пожары и рабство». Вот только сам господин автор, лишь мимоходом и изредка допуская в тексте такие краткие реалистические зарисовки, словно бы не понимает (или не желает понять) это положение до конца. Словно бы не знает (хотя факты известны и общедоступны), какие титанические усилия требовались от Московского государства, чтобы сдерживать этот постоянный огненный натиск на свои южные и восточные рубежи. В отличие от насмешливого знатока «исторических тайн», эту героическую, тяжелую и во многом неравную борьбу Руси с татарско-турецкой агрессией хорошо знали и понимали, например, те же безымянные сербские хронисты, на данные которых мы уже ссылались выше. Надо лишь раскрыть их предельно краткие, лаконичные записи, и сразу будет видно, что они пестрят сообщениями о Руси. Что, несмотря на гигантские, по тем временам, расстояния, лежащие между Балканами и Москвой, сербские летописцы были прекрасно осведомлены обо всем, происходившем на Руси и вокруг нее. А сам живой, искренне сопереживающий тон этих записей ясно говорит о том, что их авторы воспринимали борьбу и победы Руси как свои собственные, как общую борьбу славян против общего врага.

Даже официально-бесстрастная «История Европы» вынуждена констатировать: «В первые десятилетия XVI века политика Крыма окончательно определилась как откровенно враждебная России, симптомом чему стал произошедший в 1505 г. под влиянием Крыма разрыв мирных отношений с Москвой казанского хана Мухаммед-Эмина»,[27] сопровождавшийся жестоким погромом и резней, учиненными в Казани над многочисленными русскими торговыми и дипломатическими представителями.[28] Наконец, в 1521 г. на казанский престол с крымской помощью возведен был Сагиб-Гирей, брат крымского хана Мухам-мед-Гирея, и в тот же год оба брата вместе со своими объединенными войсками, одновременно с юга и востока совершили нападение на русские земли. По Руси пронесся печально знаменитый «крымский смерч», когда, казалось, вновь вернулись самые худшие времена татарского ига. Братья-ханы подступили непосредственно к самой Москве, избрав своей резиденцией Воробьевы горы, где пили мед из великокняжеских погребов, в то время как буквально все близлежащие окрестности объяты были пламенем пожарищ, а в самом городе уже начиналась паника от огромного скопления беженцев. Василий III вынужден был начать с захватчиками переговоры и подписать унизительнейшую грамоту, согласно которой он признавал свою зависимость от Крымского ханства и обязывался выплачивать ему ежегодную дань «по уставу прежних времен», как платила Русь ханам Золотой Орды. Правда, благодаря мужеству и самоотверженности русского воеводы И. В. Хабара горькую эту грамоту очень быстро удалось вернуть.[29] Но полон все же в результате нашествия был захвачен казанцами и крымцами очень большой, и они начали отступать, ибо, как пишет историк, «их отряды способны были только к грабежу беззащитного населения во время кратковременных рейдов, после которых они возвращались с полоном в Крым».[30]

Бог знает как бы продолжалось и какой еще крови стоило Руси сие успешное военное взаимодействие двух братьев, не случись в 1523 г. неожиданной гибели Мухаммед-Гирея в стычке с Ногайской ордой. Лишившись поддержки Бахчисарая, казанские верхи (состоявшие на тот момент в большинстве своем именно из знатных крымских выходцев), видимо быстро осознав всю неуверенность и шаткость своего положения, начали срочно искать себе новых покровителей — уже в самом Стамбуле. Без всякого промедления в том же 1523 г. хан Сагиб-Гирей «заложился» за турецкого султана Сулеймана, т. е. передал ему свои полномочия суверенного правителя и сделал Казань вассалом Османской империи. В обмен на государственную независимость своего ханства Сагиб-Гирей просил прислать ему войска янычар и артиллерию…

Разумеется, Кремль был прекрасно осведомлен обо всех этих переговорах, явно не обещавших ничего хорошего для Руси. Турецкому послу в Москве был даже заявлен официальный протест… Кроме того, как бы упреждая агрессивные замыслы Казани, Василий III (едва оправившись после «крымского смерча») совершил в 1523–1524 гг. два больших похода на Волгу, в результате которых по его приказу на самом русско-казанском пограничье был срублен мощный город-крепость Васильсурск — для наблюдения и защиты государственных рубежей. Тогда же, в целях безопасности своего купечества, русские власти потребовали у казанцев согласия на перенесение главного торга и ежегодной общеволжской ярмарки из Казани в Нижний Новгород. Этими жесткими мерами Василий III веско давал понять, что отныне решительно намерен не только обороняться, но и наступать. И Казань дрогнула, согласившись на его требования. Увы, ей не помог даже турецкий протекторат… Весной 1524 г., вызвав из Крыма своего 13-летнего племянника Сафа-Гирея и оставив его вместо себя в Казани, хан Сагиб-Гирей просто сбежал в Стамбул (якобы договариваться о помощи), однако в своих владениях так больше никогда и не появился…[31]

Но объяснялась эта вроде бы неожиданная податливость (а равно и самая обыкновенная трусость) верхов ханства не столько даже военным нажимом Москвы, сколько внутренней политической нестабильностью, царившей в самой Казани, разобщенностью интересов ее феодальной знати. Полностью оправдывая свое название — «кипящий котел», «казанец», — столица ханства постоянно бурлила, сотрясаемая борьбой самых разных феодальных кланов и группировок. Две наиболее могущественные из этих соперничавших «партий» исследователи условно называют «военной» (Восточной) и «мирной» (Русской). Первая, состоявшая, преимущественно из крымских выходцев, стремилась исключительно к продолжению войн с Русью и работорговле с Востоком.

Социальная база и общая направленность второй «партии» была значительно шире, ибо она объединяла уже многие местные татарские знатные роды, которые являлись довольно крупными землевладельцами и в силу этого тяготели к спокойным, мирным отношениям с крепнущей Русью. Естественно для такой ситуации, что приход к власти представителей то одной, то другой из двух этих противоборствующих политических сил (а при малолетнем хане-марионетке Сафа-Гирее заговоры и перевороты были делом обычным) влек за собой немедленную смену политического курса, в силу чего казанцы то слали в Москву велеречивые заверения в «вечной дружбе», «то принимали на трон крымских Гиреев и выступали вместе с ними против Российского государства».[32] Вопрос о мире на юго-восточных границах Руси, таким образом, опять и опять оставался открытым…

Что могло противопоставить этой неослабевающей ни на миг внешней угрозе Русское государство? Вернее, русский народ, от которого тяжелейшие условия его исторического бытия требовали постоянного напряжения всех физических, материальных и духовных сил? Только максимально сплоченную государственную власть, способную организовать и обеспечить защиту страны. Иными словами, власть, действительно «подчиняющую отдельные интересы интересам целого».[33] И такая власть была создана, оформленная в систему самодержавия, своеобразную «диктатуру совести», как много позднее определял ее великий русский философ Владимир Соловьев.

И. Л. Солоневичу в книге «Народная монархия» удалось блестяще показать, что система эта в основных своих чертах сформировалась еще в древнем Киеве, которому также приходилось вести почти беспрерывные оборонительные войны. Там власть концентрировалась в руках одного правителя — великого князя, «единодержца», по выражению киевских книжников. И пока держалась эта сильная великокняжеская власть, держалась и Киевская Русь, поочередно разгромив наседавший на нее Хазарский каганат, Византийскую империю, поляков, печенегов, половцев.

Однако, уже в XII веке эта система власти была расшатана и уничтожена феодализировавшейся на западноевропейский манер княжеско-боярской аристократией. Развязав удельные распри, беспредел которых в первую очередь и больней всего ударил, конечно же, по народным массам, она очень быстро привела страну к раздроблению, потере обороноспособности и гибели.

Рождение новой, Владимиро-Суздальской, а затем Московской Руси и началось-то, собственно, с возрождения прежней, испытанной формы правления. Началось благодаря исключительно народной поддержке. Как подчеркивает И. Л. Солоневич, первый русский «самовластец» Андрей Боголюбский, уйдя из ослабевшего, ставшего постоянным «яблоком раздора» Киева во Владимир, в своей нелегкой борьбе за новое объединение и упорядочение власти в стране опирался отнюдь не на боярство, а на простого мужика, на посадское население Владимира, «мизинных людей» земли Русской. «Государственные способности Андрея Боголюбского выразились прежде всего в том, что он перенес свою ставку туда, куда это было нужно…», «перенес резиденцию во Владимир, где не было (еще) никакой аристократии, где жили „смерды и холопы, каменосечцы и древоделы, и орачи“. Не забудем, что незадолго до этого, в 1073 г., все эти смерды, древоделы и орачи поднимали восстание против боярской аристократии и что. следовательно, Андрей Боголюбский действовал далеко не случайно…».[34]

Всецело на стороне народных интересов стояла и православная церковь, всегда поддерживавшая сильную государственную власть в России. Да будет известно г-ну Радзинскому (ежели он этого не знает или опять-таки случайно запамятовал), что уже с первых десятилетий после принятия Русью христианства именно православное духовенство начало глубинную разработку теории божественного происхождения власти — идеологической основы великокняжеского единодержавия. Опираясь на Библию, именно православные книжники древнего Киева, а отнюдь не Иван Грозный (как это пытается показать маститый литератор), впервые на Руси заговорили о том, что власть дается богом. Что государь на земле — лишь слуга божий, лишь временный распорядитель этой власти, а значит, и ответчик перед ним за порученную страну, людей.

Именно такое понимание власти — власти как служения, как морального долга государя перед богом и подданными, пронзительнее всего высказанное в знаменитом «Поучении» своим наследникам великим князем Киевским Владимиром Мономахом, родным дедом Андрея Боголюбского,[35] — стало основным для всех последующих законных русских государей. Оно в корне отличало их от европейских королей и императоров, являвшихся прежде всего ставленниками (а зачастую и заложниками) своей собственной аристократии, почти всегда выполнявших только ее волю. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить те гордые слова, с которыми арагонская феодальная знать веками возводила на престол своих королей: «Мы, которые стоим столько же, сколько и вы, и которые можем больше, чем можете вы, мы назначаем вас нашим королем и сеньором при том условии, что вы будете соблюдать наши привилегии. А если нет — нет».[36] А ведь с подобными же условиями избирались короли и на шляхетских сеймах в Польше, и в некоторых других европейских государствах того времени. Мнением простонародья там, разумеется, никто не интересовался. Всевозможные права и вольности феодальная знать отвоевывала у королевской власти прежде всего для себя. Равно как для себя добивалась (и добилась) она закрепления за своими земельными владениями статуса неприкосновенной частной собственности, одновременно освободившись от всяких обязательств по отношению к государству, в первую очередь — от несения воинской службы, которая и была раньше единственным основанием для владения земельным поместьем.[37]

На Руси же было иначе. У нас в силу крайне жестких объективных причин главным хозяином земли остался великий князь. Он служил своему государству сам и обязывал служить ему (а следовательно, и себе как главе этого государства) всю знать, независимо от степени родовитости и богатств той или иной фамилии, независимо и от титула — княжеского ли, боярского, что особенно, чувствуется, раздражает г-на Радзинского. Однако все же как раз поэтому, а не по причине пресловутой рабской холопьей психологии (как настойчиво пытается убедить читателя автор), и ответил один из вельмож Василия III германскому послу (в тексте книги названному просто «путешественником») барону Сигизмунду Герберштейну: «Мы служим Государю не по-вашему…»

Естественно, что служить так соглашались далеко не все и не сразу. Борьба московских государей с удельно-княжеской оппозицией шла на протяжении всего XV века и была отнюдь не более кровавой и мучительной, нежели аналогичная по смыслу борьба за создание централизованных национальных государств, развернувшаяся в это же самое время, например, во Франции и Англии, других странах. Леденящие душу ужасы и зверства этой эпохи европейской истории общеизвестны. А потому… а потому в высшей степени надуманно и неубедительно звучат высокопарные рассуждения Эдварда Радзинского о том, что «великая власть убивает», и следующее за этим театральное оплакивание им «бесчисленных потомков Рюрика», ставших «жалкими подданными, боярами на службе московских князей». Вряд ли господин публицист не ведает, что и при гораздо меньшей власти, чем та, какая имелась у великих князей на Руси, старую феодальную аристократию Европы на исходе Средневековья постигла, в сущности, такая же участь, что и древние княжеско-боярские кланы в России XIV–XVI веков, — их отпрыски либо погибли, пав жертвами прежде всего своего собственного удельного эгоизма, либо все-таки вступили на службу, смешавшись с более низкими слоями господствующего слоя.

Между тем, если раскрыть даже монографии неоднократно цитируемого Радзинским либерально настроенного историка А. А. Зимина, то из приводимого им фактического материала сразу становится ясно, что все действия, предпринимаемые великими князьями московскими против удельной вольницы зачастую своих же кровных родственников Рюриковичей, всегда были предельно обоснованными, имели характер отнюдь не деспотического произвола ничем не ограниченной власти, но строго выверенной политики, направленной на защиту интересов Русского государства. Так, взять хотя бы наиболее близкий к рассматриваемому нами времени пример — ликвидация государем Василием III (отцом Ивана Грозного) последнего полунезависимого удела на южном пограничье молодой Московской державы — Новгород-Северского княжества, во главе которого стоял тогда знаменитый князь Василий Щемячич.

Выше мы уже имели случай упомянуть, сколь тревожным было это пограничье для всей Руси в целом ввиду постоянной угрозы нашествий из Крыма. Оно требовало особенно надежной защиты, Но, как пишет АЛ. Зимин, «действенная оборона на юге была невозможна без ликвидации княжества Щемячича», ибо в столицу неоднократно приходили известия о том, что удельный князь «собирается изменить Москве, сносится с Сигизмундом (королем Польши) и литовской знатью». Особенную же «опасность представляло то, что новгород-северский князь находился в постоянных самостоятельных сношениях с крымским ханом. Во время набега Мухаммед-Гирея на русские земли („крымский смерч“ 1521 г.), Щемячич ничего не сделал ни для того, чтобы предупредить Василия III о грозящей беде, ни для того, чтобы ее предотвратить. Это фактически решило его судьбу».[38] В апреле 1523 г. он был приглашен в Москву, арестован и заточен. Кстати, историк не преминул добавить в связи с этим и такое любопытное свидетельство летописи: как раз «во время въезда Щемячича в город какой-то юродивый ходил по улицам с метлой и лопатой, объясняя свое странное поведение тем, что „теперь настает удобное время для метения, когда следует выбрасывать всякую нечисть“. Метла позднее сделалась символом опричников, которые считали своей целью выметание измены из Русского государства».[39] Комментарии тут, наверное, излишни…

Все эти обширные, но необходимые предварительные замечания, думается, уже дают читателю представление (напрочь отсутствующее в книге г-на Радзинского) о том, какими проблемами жила Русь накануне воцарения Ивана Грозного, в каких непростых условиях приходилось действовать его непосредственным предшественникам. Вглядимся же теперь внимательнее в лица и души хотя бы нескольких из тех реальных людей, кто стоял у его младенческой колыбели. Конкретные, как ведется, очень сложные их судьбы тоже могут многое поведать и объяснить…