Июль. 1993

Наверное, каждый из моих ровесников хоть раз в жизни да досадовал, услышав от старших их вечное: «Только бы не было войны…» Впрочем, все мы, побывавшие на какой-нибудь из войн, расплодившихся на территории бывшего великого и могучего, рискуем прослыть такими же безнадежными занудами.

Приехав в Гудауту, первым делом обегаю друзей, читаю свежие списки на стене морга гудаутского госпиталя. Слава Богу, почти все «мои» живы. Только Сережки с Урала уже нет — погиб при Цугуровке.

Июльское наступление абхазской армии — бои за стратегические высоты, с которых контролируется лежащий в долине Сухум: Шрома, Цугуровка, Одиши. Там погиб парень из армянского батальона, а через неделю, в день взятия Шромы, у него родился сын. Мальчика назвали Аиааира — что по-абхазски значит «Победа».

В бою за СухумГЭС абхазскими бойцами была захвачена в плен группа грузинских солдат во главе с генералом Мамулашвили. Честно говоря, все время нашей беседы в гудаутском госпитале с одним из них — раненым тбилисцем Георгием Дзебимашвили — меня не покидало ощущение, что пытаюсь бить лежачего. Впрочем, к этому моменту Георгий уже понимал, что на абхазской территории он в безопасности. И после неоднократных интервью с журналистами, похоже, самое страшное, что ему грозит — обмен.

— Вы довольны условиями вашего содержания и лечения?

— Вполне. Кстати, те ребята, которые меня ранили, меня сюда и доставили.

— Вы — военнослужащий армии Республики Грузия?

— Нет, я гражданский, работал в Управлении грузинской железной дороги, в военизированной охране. Но мы занимались совершенно другими делами: сопровождали до Тбилиси грузы, поступавшие в Батуми и Поти, чистая коммерция, государственная коммерция. Была еще частная коммерция — когда приходили люди с просьбой отправить, к примеру, коньяк, шампанское в Россию, Прибалтику, на Украину.

— В августе прошлого года руководство РГ назвало необходимость охраны железной дороги одной из главных причин ввода войск в Абхазию. Вам, как служащему УЖД, должно быть известно: действительно ли на территории этой республики совершались нападения на составы?

— Не знаю, может, пара случаев и было, а вот в самой Грузии и частично в Мингрелии такое постоянно происходило. Так что насчет причины — чепуха это.

— Какова же настоящая причина?

— Грабить. Как можно больше грабить. За то время, что я здесь нахожусь, приходили ребята-абхазцы и все, что они рассказывали, полностью сходится с теми фактами, которые я знал раньше. А вообще, вся эта цепочка пошла с Тбилиси, когда выгнали законного президента Гамсахурдиа. Сначала войска зашли в Западную Грузию — Мингрелию, хотя в этом не было необходимости, наша служба располагала достаточными силами для того, чтобы контролировать дорогу. Не надо было вводить туда солдат: это стало самой грубой, самой страшной ошибкой. Тогда они и вошли во вкус: взял и положил в карман. А потом дошли и до абхазцев.

— Вы поддерживали Звиада Гамсахурдиа?

— Нет. Так, пятьдесят на пятьдесят. Хотя у меня были разговоры в Тбилиси, и в Кутаиси я съездил к родственникам. Но, к примеру, Лоти Кобалия я ни разу в жизни не видел.

— Командира звиадистов в Западной Грузии?

— Да, он взял все в свои руки. Не знаю, может, в каких-то вопросах Лоти неправ, но в том, что он защищает свою землю, своих людей — я его оправдываю.

— От кого защищает?

— От бандитизма.

— С чьей стороны?

— Назвать вам эти фамилии? Помните, был такой Военный Совет: Тенгиз Китовани, Джаба Иоселиани и другие. Я еще не знаю, вырвусь ли отсюда, но если вырвусь, все это им в лицо скажу. У меня будут большие неприятности, вплоть до убийства. Но мне это надо когда-нибудь сделать, а то все молчок-молчок, но грузин на грузина не должен идти с оружием.

— Почему же вы позволили втянуть себя в эту войну?

— Нам в Тбилиси заявили, что посылают в Сухуми, чтобы контролировать железную дорогу. А потом пришли люди из штаба, обманули нас и отправили на СухумГЭС. Однако когда-нибудь я должен был сюда приехать и сказать правду: все это ерунда, братцы, вы с кем воюете? Конечно, некоторые идут не только грабить, а за идею. Но своими действиями они ставят местных грузин, которые здесь живут по шестьдесят-семьдесят лет, в очень, очень неудобное положение. Когда мы на электростанцию приехали, один парень — сейчас уже покойный — мне сказал: уезжай домой. Кстати, я прибыл сюда без оружия, получил его только здесь, на второй день. И если скажу, что не стрелял — вы поверите? Я сидел во дворе на скамеечке с автоматом, и мне уже было на все наплевать.

— Но вас же ранили в бою?

— В бою, да… Но нас окружили.

— Вы первый раз в Абхазии?

— Нет, почему, в мирное время, Господи, мое любимое место было Леселидзе! Друзья абхазцы были, — еще какие! Когда меня в плен взяли, я сразу спросил: «Гудаутские есть? Фридон Авидзба живой?» — «Нет, его убили».

— Как семья отнеслась к вашему отъезду?

— Отрицательно. Жена говорила: не надо ехать — как чувствовала. Нужно остановиться и прекратить огонь, прекратить войну: люди устали, они уже третий год не могут нормально жить. Если вы придете в Тбилиси — там ужас. На базаре стоят вооруженные люди, чтобы как-нибудь продать свои товары. А еще вместо нормальных денег эти несчастные купоны — кому они вообще были нужны! Но у нас в Тбилиси такие великие стратеги сидят…

— Вы согласитесь на обмен?

— Посмотрим…

Недели через две я узнала, что, по ходатайству родственников покойного Фридона Авидзба, Георгий Дзебимашвили был освобожден и вывезен в Россию.

От греха подальше пленного Георгия разместили на первом этаже инфекционного отделения — в домик на отшибе. После беседы старшая сестра отделения — миниатюрная черноглазая Тося — приглашает меня на чашечку кофе:

— Иногда насмотришься, как целый день ребят изуродованных с фронта привозят, такая ненависть комом к горлу подступает — жалеешь, что в белом халате. Но я клятву давала, приходится, как положено, помощь оказывать. Вот лежит здесь этот Дзебимашвили — сорок три года, уже внучка у него… Сидел бы дома и воспитывал ее, так нет, приехал сюда порядок наводить! Да если бы мой муж или сын собрались в Тбилиси — людей убивать, за порог бы не выпустила, своими руками убила! У нас по телевидению письма читали, которые нашли у их погибших: «Жена, тебе такой-то должен меха привезти, но если не отдаст, молчи, я все равно тебе тут бриллиантов набрал, ты ведь любишь». Мой муж во взятии Гагры участвовал. Когда он уходил, я пошутила — глупо, конечно, нельзя так было: ты бы мне, мол, чего-нибудь привез. Так он шутки не понял, покраснел весь: «Как ты могла такое сказать! Как язык повернулся! Не дай Бог, соседи бы услышали, как потом в глаза смотреть?!».

А вообще, девочки, уже никаких сил от этой войны нет. Только бы она кончилась, я бы всю жизнь за бесплатно круглые сутки работала, только бы она наконец кончилась…

Вместе с генералом Мамулашвили в плен попал и его пятнадцатилетний сын Мамука. Тбилиси поднял большой шум, требуя «освободить ребенка» (Беслан Кобахия, смеясь, похвастался честью: в очередном обращении «ко всем честным абхазам», его помянули в качестве такового наряду с самим Фазилем Искандером). Причем корреспондент «Останкино» Нана Гунгадзе в своих репортажах почему-то называла юного тбилисского воина «мирным жителем села Шрома». Впрочем, сам Мамука не слишком волновался: освободив из-под стражи, его поселили в одной из гудаутских семей, где с ним, что называется, носились. Спокойно беседуя с иностранными корреспондентами, он с увлечением выдувал жвачечные пузыри.

Сначала абхазы хотели — в качестве жеста доброй воли — отдать Мамуку без всяких условий. Однако выяснилось, что в Сухуме находится в плену семнадцатилетний абхаз Эдвард Джинджолия. Поскольку в отношении него таковой воли проявлено не было, Беслан принял решение — «мальчика на мальчика».

После обмена выяснилось, что абхазскому мальчику в плену жилось несравненно хуже. Экспертиза показала: отбиты почки. Эдик пояснил, что ежедневные избиения прекратились только после визита представителей Красного Креста и наметившегося варианта обмена. Впрочем, он говорит, что ему — как мальчишке — доставалось меньше, чем захваченным вместе с ним сухумчанам Сергею и Георгию Деребериным. Вообще их было сначала четверо, но раненого Гурама Хашиг добили на месте, а Джинджолия и Деребериных отвезли в Сухум, где содержали в помещении МВД. Беслан Кобахия обратился к грузинскому командованию с предложением об обмене братьев. Согласие было получено, однако к своим попал только Сергей Дереберин. Вместе с ним свободу получил другой русский парень — очамчирец Слава Юров, которого до сих пор грузинская сторона отказывалась обменять:

— До того, как сам оказался в плену, я видел, как здесь относятся к пленным грузинам. И как к пленным относятся там — это очень большая разница. Практически каждый вечер кто-нибудь из охранников выводил меня, как они говорили, на «воспитательные процедуры»: подвешивали за руки и били. Ставили к стенке и делали вид, что расстреливают — стреляли поверх головы. Есть давали кусок хлеба и воду — только чтобы не умереть. А главное — убивают человека морально. Со мной сидел парень, он, наверное, духовно слабый человек, даже не хотел обмениваться, говорил: «Если сейчас скажут: иди против абхазов воевать, я пойду, лишь бы жрать дали». Они его психологически просто убили. Но у меня предчувствие было, что выйду из этого ужаса живым, верил, хотя мне постоянно твердили: тебя, русского, абхазы менять не будут.

Рассказывает Сергей Дереберин:

— Первое время страшно били, особенно меня, потому что я старший, к тому же — командир расчета. Всю правую ногу истыкали ножом, пытали током. Кстати, на нас приходил смотреть сам Шеварднадзе, но не в камеры — нас вывели ему показать. Он ничего не сказал, посмотрел и ушел, а после него зашел какой-то генерал и ударил меня ребром ладони по шее. Держали нас с братом в разных камерах. Когда везли на обмен, велели требовать, чтобы за него отдали троих их раненых пленных, которые здесь, в Гудауте.

Беслан поясняет:

— Подобные действия — очередное нарушение договоренности: вплоть до самого последнего момента нам обещали отдать обоих братьев. Оставлять одного заложником — откровенный шантаж. Но, знаешь, мы решили покончить со старой практикой, когда меняли «всех на всех». Эти великодушные (поскольку у нас, как правило, находилось больше пленных солдат противника) жесты в итоге приносили сильный вред: мы честно отдаем всех, потом же оказывается, что еще кто-то из наших ребят остался там. Теперь позиция однозначна — только «человека на человека». Мы вынуждены так действовать еще и потому, что грузинская сторона до сих пор отказывается предоставить нам списки находящихся у них пленных абхазских бойцов, сообщая лишь, что их «около сорока». Я могу начинать переговоры, только когда получаю — самыми разными путями — точные данные о ком-то из наших. В Сухуме упираются: мол, согласно Женевским конвенциям, воюющие стороны могут удерживать у себя пленных до конца войны. Что ж, хоть так признали нашу независимость — ведь эти конвенции устанавливают гуманитарные нормы для межгосударственных конфликтов…

Впрочем, Сергей и Слава ничем конкретно помочь не могли: «Когда ко мне пришли из Красного Креста, я смог через дверь услышать, что в соседней камере тоже сидит абхаз», «В восьмой камере — никого, в девятой — трое, в десятой — два абхаза, в одиннадцатой — один, в тринадцатой — еще два человека».

В комнату набиваются люди — родственники пропавших без вести. Ребят засыпают вопросами. Сергей, увидев белокурую немолодую женщину, отводит глаза: «Я про вашего сына знаю — погиб». Мать заходится в страшном крике. Эсма и Лена — сотрудницы Комиссии — бегут с водой, каплями, обняв, уводят ее в соседнюю комнату.

— Если бы ты знала, сколько раз мне вот так приходилось первому сообщать родителям, что сын уже не вернется, — тихо говорит Беслан, когда все уходят. — И ведь каждый день несчастные родственники заходят, спрашивают, есть ли какие-нибудь вести. Если нет, упрекают, что ничего не делаем, если известно, что в плену — почему не меняем, как будто все от нас зависит. И ответить нечего — исстрадались люди. Чокнусь я скоро на этой работе…

В конце июля работавшие в Сухуме представители швейцарского Красного Креста направили в ООН сообщение о противоречащих гуманитарным нормам условиях содержания абхазских пленных. Только тогда — почти через год после начала войны — Эдуард Шеварднадзе отдал приказ, чтобы с пленными обращались по-человечески. Между тем, когда после обмена Юрова и Дереберина абхазская Комиссия по делам военнопленных выступила с соответствующими обвинениями в адрес сухумских властей, возмущению грузинской стороны по поводу «инсинуаций» не было предела. И только через неделю после заключения 27 августа Соглашения о прекращении огня удалось обменять Георгия Дереберина и еще одного местного парня — Александра Трапезникова — на двух грузинских военнопленных.

Журналистов селят в местном «Президент-отеле» — пансионате «Черноморец». Вечерами на пляже собираются его обитатели — сухумские беженцы, тоскуя, смотрят на другую сторону бухты: там видны огни ночной столицы. Зурик — худющий шебутной парнишка с цыганскими глазами — жил на окраине, в Новом районе, так что можно даже дом разглядеть. С осени нет никаких известий о близких — родителях, жене, двух маленьких дочках.

— Хочешь — верь, хочешь — нет: я до войны пузо имел! Тридцать килограммов сбросил за это время.

— А раньше чем занимался?

Отвечает уклончиво. И только потом, когда стали настоящими друзьями, признался — «вором был»:

— С детства дружил с грузинами, мингрелами да сванами — даже абхазского языка не знаю. В нашей бригаде один был абхазом, и кличка моя — «Абхаз». Мы такие были друзья — если надо помочь друг другу или там денег на адвоката — нет проблем! Я за каждого готов был голову положить! Когда война началась, мы все сидели в кафе, отмечали два года моей дочки. Тут арбузы привезли, я выбежал купить пару к столу, встретил крестного, тот кричит: «Тбилисские бляди пошли к нам порядок наводить!» Вернулся, рассказал пацанам, они заорали дружно: «Мы сухумчане — не допустим!» — так тепло стало. Потом меня соседи-мингрелы прятали, выбрался сюда только в октябре, через российскую воинскую часть. И за эти три месяца я пережил страшное — один за другим терял друзей… Из нашей компании, насколько я знаю, только трое уехали, не взяли оружие. Остальные, если живы, сейчас стреляют в меня…

Спецкор «Рейтера» москвич Вадик Аллахвердиев, съездив в освобожденную Шрому и поснимав от души, просто обалдел, когда по возвращении в Гудауту услышал по телевизору: «Агентство „Рейтер“ сообщает — Шрому контролируют грузинские войска». Срочно побежал звонить в Москву, в бюро: «Ребята, я только что из Шромы — она абхазская!». Абсурд продолжался: из вечернего выпуска новостей мы узнали, что генерал Каркарашвили выдвинул ультиматум — если абхазы не отдадут Шрому, то с полуночи он начинает широкомасштабное наступление на Гудауту.

Мы сидели в «Черноморце» и ехидно рассуждали: может, пока не поздно, пойти на пляже окопчик вырыть… Впрочем, как и ожидалось, наступления не было: сейчас перевес явно на стороне абхазов. Зурик сочинил анекдот: «В Тбилиси выпустили новые часы, называются „Сакартвело“ — „Великая Грузия“. Стрелка только одна — на двенадцати — а вместо кукушки сам Каркарашвили выскакивает и кричит: „Кукареку!“»

Тост Валерия Гумба — начальника пресс-центра Минобороны:

— Давайте выпьем за мир. Конечно, я хочу, чтобы мы победили. Но главное — пусть восторжествует справедливость: если правы мы — пусть мы победим, если они — пусть Бог им даст Победу.

Все яснее становится, что уповать на помощь или хотя бы объективность мирового сообщества, питающего ностальгическую любовь к горбачевскому министру иностранных дел СССР, могильщику Варшавского договора Эдуарду Шеварднадзе, не приходится. Последняя гудаутская хохма: оказывается, предки-то Генерального секретаря ООН Бутроса Гали — уроженцы Гали, абхазского города, в котором преобладает грузинское население, вот он и покровительствует землякам.

Впрочем, удивительнее то, что иллюзии в отношении ООН столь живучи. Ведь еще в сентябре минувшего года специально посланная миссия под руководством Густава Фейсела собирала материал для доклада в Совете Безопасности, жуя тбилисские шашлыки (о чем горделиво заявил в интервью республиканскому телевидению первый замминистра иностранных дел Грузии Тедо Джапаридзе). Усилия поваров не пропали даром: в подготовленном миссией докладе Абхазия фигурировала как «тюркоязычная и преимущественно мусульманская страна».

Аида Капш работает машинисткой в пресс-центре Минобороны:

— Из Сухума мне удалось выбраться лишь 1 июля, да и то контрабандой. Потому что те, кто хочет уехать, заносятся властями в списки, а у меня брат семнадцатилетний, мы его все это время дома прятали: они ходили по домам и хватали первых попавшихся людей, чтобы потом обменять их на своих пленных. У одной женщины мать забрали больную восьмидесятилетнюю. Она плакала, просила оставить мать: «Лучше меня возьмите!» — бесполезно. К счастью, друзья наши, армяне, взяли нас с братом с собой, сказали, что мы — члены их семьи. Так и выбрались, а мама там осталась.

Перед самой войной я устроилась в Министерство образования секретаршей. И в сентябре волей-неволей вышла на работу — семью кормить как-то было надо. Там, в министерстве, вообще многонациональный коллектив был — русские, армяне, гречанки. А потом с каждым днем их все меньше становилось, все больше приходило новых сотрудников-грузин. И я уже чувствовала, что надо мной тучи сгущаются, но совсем невозможно стало после мартовского наступления наших. Я несколько дней на работу не выходила, затем пришла — все в одной комнате сидят, что-то бурно обсуждают. Я вошла — сразу замолчали, посмотрели недобро: «А мы уже собрались фасоль варить — поминки по тебе устраивать».

Если бы ты смогла пройти по городу, поговорить с людьми, почувствовать, как и чем они живут! Голодуха, ни электричества, ни воды, ни газа. Спасал только «кофе», мы на него и пшено, и горох, и геркулес пережарили. Вечером за чашечкой с соседями соберемся — стариками в основном — и они говорят: «Бог с ним, с городом, новый построим, лишь бы наши дети поскорее пришли — живые!» А многие так отупели от этого кошмара, что уже ничего не хотят — только бы все кончилось, а как — уже неважно. И еще выручала «Просто Мария». Правда-правда, вроде бы такой этот сериал глупый, но все так скучают по нормальной, пусть хоть в Бразилии, жизни, что, если вдруг свет дают и телевизор работает, люди даже на обстрел внимания не обращают, в укрытие не бегут: сидят и смотрят, не отрываясь…

И знаешь, я здесь, в Гудауте, так обнаглела! В Сухуме после часу дня нос из дома высунуть боялась. А тут — в шесть часов вечера спокойно иду по улице и, самое удивительное, ловлю себя на мысли, что иду — и просто так улыбаюсь!

Вечером заходит Зурик, мертвецки — до трезвости — пьяный. Оказывается, он узнал: на днях в Сухуме повесили его друга детства, грека — отказался идти воевать. Осталась двухлетняя дочка.

— Ты вот говоришь — в Москве кавказцев-преступников много. Что ж, это правда. Но знаешь, как готовят мамалыгу? Кукурузную муку высыпают в воду и размешивают: добрая мука оседает, а вся шелуха всплывает на поверхность. Вот наша шелуха к вам и подалась — здесь жизнь сейчас не по ним…

Диктора республиканского телевидения Зураба Аргун дразнят «абхазским Левитаном» — именно ему в августе пришлось читать правительственное сообщение о начале войны. Кстати, АбхазТВ стала одной из немногих организаций, сотрудники которой сумели не растеряться в августовской панике и эвакуировать из Сухума всю необходимую для вещания аппаратуру. Результаты этого подвига трудно переоценить: в военной Абхазии телевидение стало основным источником информации.

Телестудия в Гудауте располагается в детском саду, корреспонденты делают ежедневные выпуски за низенькими столами, сидя на крошечных стульчиках. Там всегда можно было пообщаться со «своими» — журналистами Русланом Хашиг, Жорой Гулиа, Радой Аргун, Эсмой Ходжаа, Дауром Инапшба, Энвером Арджения.

Амиран Гамгиа и Славик Сакания, летевшие на вертолете из блокадного Ткварчели, были сбиты, побывали в плену. После их рассказов о пережитом прекраснодушные рассуждения московских правозащитников о международных конвенциях в отношении журналистов выглядят, мягко говоря, наивными.

В Гудауте несложно поймать и тбилисскую программу. С интересом наблюдаю за трансляцией заседания грузинского парламента — даже не зная языка, легко лишний раз убедиться: депутат — это диагноз. Далее в программе «Семнадцать мгновений весны» — тоже на государственном языке: «Гамарджоба, батоно Мюллер!»

— Слушай, ты к нам на позиции хочешь — и не боишься?

Смуглая, невысокая, глаза шалые. Камуфляж, автомат на плече.

— Конечно, боюсь — только дураки ничего не боятся.

— Значит, я — дура. После второго выстрела зверею и уже совсем не страшно. Но ничего, не бойся — убережем!

Потом, уже в Верхней Эшере, ее боевые товарищи подтвердили: «Она правда ничего не боится! Вообще Ляля — удивительный человек: в ней сочетается все. Вот она курит — не как женщина, а по-мужски, — и выпить может, а на язык ей вообще лучше не попадаться! Но когда спускаемся в тыл, она оденется, подкрасится — смотришь и удивляешься: „Неужели эта красавица — наша Лялька?!“»

Ляля — санинструктор кабардинского отряда под командованием Ибрагима Яганова. Если в начале войны подразделения абхазского ополчения были смешанными, то уже к зиме армия разделилась на несколько мононациональных отрядов: абхазские, кабардинские, чеченские, славянские («казачьи»), армянский — имени маршала Великой Отечественной Ивана Баграмяна. Произошло это вполне естественным образом: во-первых, у каждого народа свои боевые традиции, во-вторых, взаимопонимание (в том числе и языковое) легче, наконец, перед земляками труднее струсить, тем более сподличать. Впрочем, жесткого разделения все равно нет: к примеру, в отряде Ибрагима есть и осетин, и несколько абхазов.

— Ляля, ты профессиональная медсестра?

— Нет, но когда папа болел, никого, кроме меня, не подпускал, так что и уколы, и капельницы — это я давно умею. Вообще-то я в Москве живу, двое детей там, старший сейчас в институт поступать будет. Однако, как только война началась, сразу приехала — я же абхазка! Сама себе дала слово: до Победы отсюда ни шагу.

Недавно Ляля отмечала день рождения. Ребята подарили магазин патронов.

И еще один рассказ о Ляльке:

— Однажды под обстрелом мы с ней побежали за нашим пацаном раненым. Она несется прямо во весь рост, даже не пригнется. Вокруг же так и свистит — страшно, сил нет! Но делать нечего — приходится тоже во весь рост бежать, а то стыдно. И вот я бегу, не отстаю и только шепотом Богу молюсь: «Господи, ну когда же эта блядь пригнется!»

Отряд несет службу в Верхней Эшере, на переднем крае Гумистинского фронта. Грузинские позиции на противоположном берегу видны невооруженным глазом. Спускаются сумерки. Мы сидим в саду, под персиковым деревом — аромат необыкновенный, тишина, только пчелы жужжат.

— Ребята, да у вас тут прямо рай!

— Подожди, скоро ад начнется…

А пока «ад», то есть еженощный обстрел, не начался, Ибрагим угощает меня солдатской кашей.

— Ибрагим, не обижает вас, когда воюющих в Абхазии северокавказских добровольцев называют наемниками?

— Не обращаю на это внимания. Такие люди в лучшем случае судят по себе, в худшем — сознательно лгут. Покажите мне здесь хоть одного, кто получает деньги! Я тут не из-за каких-то политических идей, просто помогаю друзьям: до войны часто сюда ездил, в августе прошлого года, когда начались бои, проводил в Сухуме медовый месяц. Отвез жену в Нальчик и с 20 августа — в Абхазии, потому что человек, у которого есть чувство справедливости — не только по отношению к своему, но и к соседскому народу — сейчас не может сидеть дома.

— А я считала, что вы приехали по линии Конфедерации народов Кавказа.

— К ней — и вообще к политике — не имею никакого отношения. Я фермер, занимаюсь разведением знаменитых кабардинских скакунов, а до этого служил в угрозыске. С КНК я столкнулся уже здесь, на войне. Вообще, Конфедерация — отдельная тема. Само это слово у многих ассоциируется с терроризмом, экстремизмом, фундаментализмом. Но я думаю, что в Москве должны если не полностью признать КНК, то хотя бы найти с ней точки соприкосновения. Пока же все то, что России не нравится на Кавказе, моментально связывают с Конфедерацией, ее преподносят как какую-то надправительственную структуру, стремящуюся захватить власть в регионе. Но, во-первых, главы правительств кавказских республик этого не позволят. Во-вторых, у КНК нет для подобного реальных возможностей. В-третьих, это обыкновенная общественная организация и именно так к ней и нужно подходить.

— Ничего себе общественная организация — с собственной армией!

— Могу вполне компетентно заявить: войск Конфедерации нет и не было. Это миф, сочиненный самими конфедератами для поднятия своего престижа. На самом деле у КНК есть штаб, президент, парламент — и все! Конечно, у любого общественного объединения существуют как положительные, так и отрицательные стороны.

— Последние часто называют «чеченским синдромом».

— Что ж, и я, и многие другие признают: в Чечне сильно развит экстремизм, да и вообще вся политика пошла совершенно не по тому руслу. О свободе мечтают все народы, но там ее пытаются добиться путем борьбы с так называемым великодержавным русским шовинизмом, священной войны с русскими. Однако история доказывает, что сегодня решать проблемы при помощи силы невозможно. Свой экстремизм чеченцы пытаются экспортировать в остальные кавказские республики — в том числе и через некоторых лидеров Конфедерации. Но право голоса имеет каждый из двенадцати членов КНК. Ни в Кабарде, ни в Дагестане — я уж не говорю о прочих — с этим не согласны, Чечня — еще не весь Кавказ. Так вот, о негативных моментах в работе Конфедерации Россия рассуждает очень много и обоснованно, но нельзя же забывать и о хороших сторонах ее деятельности. Я отлично помню предвыборную кампанию известного политика Сергея Шахрая, специалиста по национальным вопросам. Он тогда очень любил повторять, что изучал опыт работы парламентов ряда европейских стран. Вероятно, он действительно неплохо в этом разбирается, только упустил один момент: когда в Европе оказывается на грани исчезновения растение или какая-нибудь птичка, это серьезно обсуждается в парламенте. А когда в Абхазии такая угроза нависла над целым народом, никто, кроме Конфедерации, не встал на его защиту. И теперь, спустя год, необходимо признать, что КНК сыграла немалую роль в деле помощи абхазам. Еще одно большое дело конфедератов — налаживание принципиально новых отношений с казачеством. В старину казаков использовали как живой забор, сдерживавший набеги кавказцев. Слава Богу, нынче мы все начали понимать, что возрождение — прежде всего в культурном, экономическом, этническом плане — без единства и взаимопомощи невозможно. Помимо того, хотя кое-кто не желает это признавать, между нами уже есть и определенное этническое родство. Казачество признало Конфедерацию и, думаю, в ближайшее время войдет в нее как одна из народностей Северного Кавказа, что очень благоприятно скажется на ситуации в регионе.

— А насколько на эту ситуацию влияет грузино-абхазская война?

— Уверен на сто процентов: сейчас тут решается судьба Северного Кавказа как части Российской Федерации. Абхазия тоже когда-то была ее частью, между тем Россия до сих пор старалась остаться в стороне при решении абхазского вопроса. Лично я всегда считал: Северный Кавказ — ее неотъемлемая часть, но с особым статусом и правом требовать к себе соответствующего уважения. Поэтому такое непонятное отношение Москвы к своей южной окраине, участи малого народа заставляет нас задуматься — а как в случае чего поступят с нами? Кстати, это тоже стимулирует развитие Конфедерации как структуры, необходимой для самосохранения. Но почему Россия должна ставить нас в такое положение, когда приходится думать о самосохранении? Если так будет и впредь, в наших республиках обязательно встанет вопрос о дальнейшем пребывании в составе Федерации.

— Не в обиду вам будет сказано, это непонимание во многом обусловлено страхом перед кавказцами, в возникновении которого повинны ваши земляки, устроившие в Москве криминальный беспредел.

— С этим трудно спорить. Только почему так получилось? Сейчас Кабарда перенаселена и большинство ее жителей — безработные. Причина же в том, что когда-то один идиот написал диссертацию: у подножия Эльбруса надо построить гидрометаллургический завод! Его строят, требуются рабочие, а кругом одни пастухи и чабаны — значит, давайте вербовать в России. Хорошие специалисты нужны и там, соответственно, едут не лучшие представители. Чтобы построить им жилье, отбирают у крестьянина пастбище и штампуют на нем пятиэтажные бараки. Парень, оставшийся без скота и земли, приезжает в город и поселяется в общаге — гадюшнике, где он быстро становится наркоманом и преступником. И вот из этого слоя выходят люди, которые со школы практически ничем не занимаются, — такие подонки есть в любом народе. В Нальчике ему трудно жить — здесь его знают, он отправляется в Москву и разворачивает там преступную деятельность. Кстати, с приезжими рабочими часто получается то же самое, потому что заводы стоят из-за отсутствия сырья. Извините, но Москва чего добивалась, то и получила!

— Где же выход из положения?

— Надо предоставить всем субъектам Федерации самостоятельность, дать им возможность восстанавливать традиционные национальные промыслы. Кавказ — это здравница: у нас альпийские луга, плодородные земли — все наши республики сугубо аграрные. Но до этого никому нет дела — власти заинтересованы в сохранении подобной ситуации: ведь тогда в любой момент можно ввести войска! Возьмем ингушей — они на Москву молились, отделились от Чечни, чтобы остаться в России. Несколько лет ездили, просили решить вопрос о Пригородном районе и их исконных землях. Вместо того туда присылают главой администрации генерала, подливающего в этот огонь бензин. А тяга к войне и оружию у кавказцев в крови, этого не отнимешь. Ингуши нападают на осетин, и в регион моментально стягиваются войска. Такого погашения очага напряженности я врагу не пожелаю. Между кабардинцами и балкарцами тоже есть территориальные споры, назревает взрыв, но Россия не вмешивается — а вдруг Кабарда тоже захочет отделиться? Чтобы это остановить, нужно перессорить людей, потом бросить туда армию и взять все под контроль!

— Тогда получается, что вмешательство России только портит дело.

— Смотря как вмешиваться. Раз Москва несколько веков выступала в роли Старшего брата, она и должна заниматься ликвидацией последствий этой политики — по крайней мере, пока все не урегулируется и не встанет на свои места. На сегодняшний день говорить об отделении Балкарии от Кабарды бессмысленно, надо — чисто дипломатическими методами — дать балкарцам понять: как жили, так пока и живите.

— Вряд ли балкарцев удовлетворит этот вариант…

— Но не Кабарда же хочет отсоединиться, вопрос поднят балкарцами — и не чабанами, пасущими лошадей в горах, а кучкой интеллигенции, которой в Нальчике не хватило министерских портфелей. Ныне не та ситуация, пожар абхазского конфликта может в любую минуту перекинуться на эту сторону границы. Вот когда народы будут психологически и экономически готовы самостоятельно решать свои проблемы — ради Бога.

А потом с того берега ударили минометы. И в аду уже было не до разговоров.

После крупных боев на пару дней объявлялось перемирие для обмена трупами погибших. На Кавказе быть похороненным не родственниками — против всех обычаев. Но бывало, что осиротевшие родители говорили:

— Не надо перемирия, ведь они за это время смогут получше укрепиться, чтобы потом убить больше наших ребят. Наш сын и так лежит в своей земле. Это мы должны придти к нему…

Ночь. Мы сидим на лавочке в беседке «Черноморца».

Мне не спится, а Катька ждет, когда с позиции приедет Он. Темнота такая, что не то что ее лица — собственной руки не видно. Только огонек сигареты и сбивчивый, негромкий голос:

— Ты не подумай, что я голодная, что за этим приехала: у меня дома семья, сын, муж, и я его люблю, на самом деле люблю. Попала сюда случайно, с делегацией народной дипломатии, и вот застряла… Потому что у меня тут с этим парнем — не блядство. Это — Разговор с Богом.

Если б не война, мы никогда не то, что вместе — в одной компании бы не оказались. Он на шесть лет моложе, веселый, холостой, состоятельный — сам говорит, что в мирное время через день в ресторан ходил. И приехала бы я — старая баба с жалкой своей сотней тысяч. Да он и взгляд бы не задержал, а нашел бы восемнадцатилетнюю, с двухметровыми ногами и в платье от Диора. И я бы по-другому его оценила — гладкий, самоуверенный — типичный курортный контингент. А теперь война нас всех очистила и всех выровняла.

Вот он вечером приезжает, и я его хотя бы хлебом с маслом могу накормить, а иногда даже коньяка купить бутылку. Он каждый день под обстрелом — видела, их машина вся пулями и осколками продырявлена, — а назавтра ему опять на передний край и каждая ночь может стать последней. И я в такую ночь — как Последняя Женщина на Земле. Мы говорим друг другу такие слова, которые никогда и никому, наверное, не сказали бы. А потом он спрашивает: «Мы после войны встретимся?» Я отвечаю: «Конечно, обязательно встретимся!» Радостно переспросит: «Правда? Ты правда этого хочешь?» — «Ну конечно!»

На самом деле мы никогда больше не увидимся. Никогда в жизни сюда даже отдыхать не приеду. Только тогда я это навсегда сохраню, и никто это у меня не отнимет. Потому что знаю: он вскользь посмотрит — и не узнает. А узнает — так еще хуже…

— Когда ехал в Москву лечиться, со мной в купе бабушка русская села. Ты бы видела, как она по бумажке собирала, чтобы за белье расплатиться. А потом мы разговорились, она заплакала, в сумке покопалась и достает деньги: «Сыночек, у вас война, возьми, в дороге пригодится!» Конечно, я их не взял, но представляешь, что для этой бедной бабушки тысяча рублей! Я тоже заплакал…

При первом знакомстве с абхазским языком сразу бросается в глаза забавное изобилие слов на букву «А» — амагазин, афильм, асувенир.

На эту тему даже есть анекдот: «Русский спрашивает абхаза:

— Почему у вас все слова начинаются с буквы „А“?

— Афиг его знает!»

Вообще же на такие вопросы, особенно заданные с насмешкой, абхазы здорово злятся. Объясняют: это обычные в каждом языке заимствованные слова, графика в абхазском языке на основе кириллицы, пресловутая буква «А» — сродни английскому неопределенному артиклю «а», обозначает у существительных именительный падеж единственного числа, только вот пишется слитно. А обижаются потому, что, во-первых, достали. Во-вторых, это для них больной вопрос, связанный с пережитой выкорчевкой всего абхазского. Именно поэтому при бывшей власти, построив, к примеру, торговую точку, на вывеске ляпали «амагазин», хотя есть хорошее абхазское слово — «адукьан».

История абхазского языка трагична, как и история народа:

— У нас в отряде воюют два парня-добровольца из Турции, потомки наших изгнанников-махаджиров: Хаджарат и Багры. Так Хаджарат влюбился в нашу медсестру, захотел жениться. Но надо же с ней объясниться, а в его семье за годы изгнания забыли абхазский язык, он говорит только по-турецки, только Багры абхазский знает, он при нем переводчик. А сама девочка, хоть и абхазка, местная, родного языка не знает. И вот представляешь себе этот свадебный прикол: сначала Хаджарат слова своей любви по-турецки говорит Багры. Багры идет искать другую нашу медсестру, говорит ей о влюбленном джигите по-абхазски. Та находит красавицу и уже по-русски объясняет ей, что к чему. Видно, так доходчиво объяснила, что та согласилась. И ее согласие тоже прошло по цепочке в обратном порядке. Теперь Хаджарат ради нее учит русский, а она — ради него — турецкий. Но ты не представляешь, как мне больно, что они и не собираются учить абхазский — если не ради друг друга, то хотя бы ради своих будущих детей…

Операция Госкомитета России по чрезвычайным ситуациям по доставке гуманитарной помощи в блокадный шахтерский город Ткварчели шла четыре месяца. Первый зампред ГКЧС Юрий Леонидович Воробьев говорил мне потом, что из множества проведенных операций эта запомнилась больше всех:

— Тогда мы спасли пять тысяч человек — и вы бы видели, какие это были несчастные люди! После я получил письмо от сухумской общины Церкви евангельских христиан-баптистов: «Да благословит Вас Бог, да благословит Бог Россию, всех живущих в ней, и да даст Он Вам силу и желание и впредь не оставлять нас в беде…»

Анатолий из Очамчиры, 54 года, закончил Московский инженерно-строительный институт:

— Что с моей семьей — не знаю. Сам чудом уцелел: поставили к стенке, стреляли вокруг головы, прострелили ноги. Раньше строил жилые дома, общественные здания, после войны, если выживу, будет нужна моя профессия. А сейчас приходится только разрушать. Вы этого не испытали, понять не можете…

Пицундские пацаны, превратившие сувенирный магазин на территории древнего Храма в свой детский штаб, объяснили: «А над входом мы повесим наш флаг». «Какой „ваш“ — абхазский?» — «Нет, флаг Бога — белый с красным крестом. Это нас так один солдат научил…»

Гудаутский госпиталь. Министр здравоохранения республики Отар Владимирович Осия печально изучает длиннющий список самого необходимого:

— Вот взгляни — ампула этого лекарства стоит 10 тысяч. А знаешь, сколько их нужно на курс лечения только одного раненого? Тридцать четыре…

В дверях появляется Вячеслав Абухба — теперь он работает здесь хирургом:

— У нас сейчас много коллег из всего бывшего Союза трудится. Все бесплатно — добровольцы, кто в очередном отпуске, кто «за свой счет». Из Саратова приехали Андрей Тусеев и супруги Лепихины — Наталья и Владимир, из Нальчика — Аслан Шаов, из Еревана — Артур Сепян. А вот, видите, в окне второго этажа: врачи чай пьют? Это наши сибиряки из Сургута: Михаил Отроков и Николай Васильевич Иванов, заслуженный врач РСФСР, главный хирург своего города. Хотите познакомиться?

Поднимаемся, знакомимся. Михаил наливает нам чаю.

— Вы здесь по линии Красного Креста?

— Нет, ко мне в конце июня друзья из Ткварчели приехали, я у них в доме не раз отдыхал, — рассказывает Николай Васильевич. — Страшно слушать было, что здесь творится! Не помочь — просто нельзя, мы решили ехать и правильно сделали. Уладили все вопросы с администрацией и нас отпустили без проблем. Кстати, были и еще желающие помочь.

— Нам никто не предлагал, — подхватывает Михаил, — мы добровольцы. Ведь раньше здесь люди со всего Союза здоровье поправляли: сам я на юге впервые, но, работая в Сургуте, постоянно в медицинских картах встречал названия абхазских курортных городов. И вот сейчас — как будто в знакомые места приехал…

Сибиряки оперируют в одном из самых сложных отделений — реанимации: «Время летит очень быстро, как один бесконечный день». Последнее время 90 процентов ранений — осколочные и взрывные, пулевых практически нет:

— Ребята говорят — если бы лицом к лицу, в честном бою — не так обидно. Ранения все нестандартные, тяжелые, причем, как говорится, не «образца сорок первого года». С тех пор вооружение значительно усовершенствовалось — раны большие, с поражением нескольких органов. А мы ведь вообще-то «мирные» хирурги.

— С другой стороны, — замечает Николай Иванович, — сориентировались довольно быстро. Я работаю хирургом тридцать лет, приходилось оказывать помощь и за пределами Сургута, вылетал на места крупных катастроф в Тарко-Сале, Нижневартовск. Охотников в Сибири много, так что нас ни огнестрельными, ни дробовыми, ни ножевыми ранами не удивишь. Правда, вот осколочных, действительно, не попадалось.

— Тут на днях привезли ребенка — сильно покусан собственной собакой. Наверное, состояние человеческого страдания, ожесточение — то, что мы иногда не можем выразить словами — передается даже домашним животным.

По госпиталю летают стайки юных практикантов, студентов Нальчикского мединститута. Старшие товарищи отзываются о них с уважением: «Если на практику сюда, а не куда поспокойней приехали — значит, не случайные в нашем деле люди»:

— Один практикант на днях ассистировал нам на операции: хороший парень, интересуется хирургией — чувствуется, что из него толк выйдет. Сейчас ведь идти в медицину особого рвения у молодых нет — тяжелая, низкооплачиваемая работа. Но нас жвачкой торговать не заставишь, хоть миллионы давай! Это не бизнес, а спекуляция кругом идет, и в Сургуте и в Москве, только вам материально тяжелее живется, у нас все-таки заработки повыше.

— Семьи не боялись вас сюда отпускать?

Михаил пожимает плечами:

— Нормально поняли — на войне как на войне. Вы правильно отметили — мы вечно чего-то боимся. Но ведь именно мы — сами! — должны определять жизнь своей страны. А то в российском руководстве сейчас находятся люди, которые, как чеховский человек в футляре, всегда боятся — как бы чего не вышло. Но Россия же имеет громадное влияние на судьбы народов нашей бывшей страны, она должна, просто обязана помочь Абхазии: горстка народа бьется с такой махиной…

Прощаемся — врачам пора на очередную операцию. Уже за дверями Вячеслав тихонько говорит:

— Вам они еще многое из скромности не сказали. Ведь, как и мы, работают круглые сутки, живут прямо тут, в госпитале, Николай Васильевич своим огромным опытом делится. Кстати, привезли с собой на 60 миллионов гуманитарной помощи — около тонны медикаментов, перевязочный материал, инструменты — собрали подарок сибирские коллеги. Когда такие люди приезжают, тверже веришь: справедливость — на нашей стороне. И усталость уже не так чувствуется…

— Знаешь, есть такой карточный пасьянс, по преданию, его придумала сама Мария Стюарт. Он вообще-то простой, вот только складывается очень редко, и есть поверье, что это происходит перед какими-то значительными событиями: у самой Марии он сложился единственный раз — накануне дня ее казни. И вот 13 августа я вечером вдруг решила его раскинуть — получилось! Я подумала — ошибка, раскинула еще раз. Опять сложилось. Я, дурочка, обрадовалась — не иначе как замуж выйду! А на следующий день война началась…

Мы с Макой сидим на лавочке в госпитальном дворе — надеялись спастись от духоты ординаторской. Но и здесь полуденный воздух густой от зноя и скороговорки кузнечиков. Несколько разномастных собак, млеющих поодаль, ленятся даже хвостом вильнуть.

— У нас уже целый собачий приют при госпитале образовался: хозяева уезжают, а своих дворовых псов бросают на произвол судьбы. А вот этот, Черныш, — он вообще беженец из Шромы, прибыл вместе с ранеными на санитарной машине. Парень-шофер рассказал: пока раненых заносили, песик забился под носилки и ни в какую вылезать не хотел. Не было времени с ним под обстрелом возиться, да и жалко. Так вот и спасли Божью тварь…

Идиллию нарушают протопавшие мимо нашей лавочки мужики с автоматами. Беженец Черныш недовольно косится вслед.

— А знаешь, какой у меня был первый раненый на этой войне? Когда в Сухуме началась стрельба, я с перепугу побежала к подруге в соседний дом. Смотрю — дверь квартиры настежь раскрыта, в комнатах все вверх дном и тут истошный вопль: «Сто-о-й!» И вижу: на кровати в позе роженицы лежит здоровенный окровавленный детина с автоматом. «Опустите автомат, я врач, окажу вам помощь». Подхожу, осматриваю: ого! — пулевое ранение прямо между ног, мошонка вдребезги! Я рву халат подруги на бинты, спрашиваю: «Откуда ты сам?» — «Из Телави». — «Ага-а, — думаю, — ты сюда из Телави пришел порядок наводить… Метко стреляют абхазские воины!» Перевязала, подошла к окну — там как раз напротив стоит Первая городская больница, кричу по-русски: «Помогите, раненый!» Никого и ничего. Понятно — там почти одни грузины работали. Тогда я то же самое — по-грузински, я от соседей немножко научилась. Тут, смотрю, зашевелились, выбегают с носилками, значит, пора мне исчезать. И, пока я бежала домой, я всеми силами души молилась, чтобы не встретить никого из знакомых! Потому что платье мое белое все в крови и сперме, и запах совершенно недвусмысленный, попадись я кому-нибудь на глаза, уже никогда в жизни бы не доказала, что не утратила чести! И, видно, Бог на меня посмотрел — ни одной живой души по дороге не встретила.

Но самое интересное — на днях соседи мои сухумские эвакуировались и рассказали, что меня недавно искал какой-то громила с ящиком тушенки. Вот ты представляешь, как они вычисляют! А соседка по площадке, грузинка, на него погнала: «Ты ей тушенку принес, а она фашистка, она сейчас в Гудауте, против нас воюет!» — «Ну и пусть воюет, она доктор, она мне жизнь спасла! Тогда бери хоть ты этот ящик — не обратно же тащить!» И ведь не постеснялась эта змея, взяла и даже ни с кем из соседей голодных «гонораром» моим не поделилась…

А теперь я раненым, что через мои руки прошли, уже и счет потеряла — круглые сутки работаем. И еще за маму очень беспокоюсь, она в оккупации, в селении застряла. Я сначала представляла, как здорово будет: мы село освобождаем, а мама меня ждет, встречает. Кто ж думал, что это все так всерьез затянется! Теперь вот дни и ночи думаю, как бы только мне ее вызволить…

На дверях кабинета, где живут офтальмологи Лепихины, самодельный плакатик: «Здесь живут врачи» — и большой Глаз. Наташа чистит картошку для супчика:

— Хуже всего то, что нет микроскопа и другой необходимой аппаратуры для микрохирургии. По сути дела, работаем топором, а ведь это все-таки глаза… Я двадцать лет оперирую, с такими повреждениями до сих пор сталкиваться не приходилось, но ничего, делаем, что можем. Ведь в сочинских больницах одно содержание раненого в пять тысяч в день обходится! Так представляешь, сколько мы с Володей денег Абхазии сэкономили?

Саратовскую больницу, где работают супруги, на два месяца закрыли на ремонт, а тут приехал врач-абхаз, знакомый их главного: очень нужна помощь хирургов-окулистов. Володя тут же согласился.

— Я, как узнала, сразу: «Тоже хочу!» Володя рассердился — нечего, мол, там бабам делать! А когда поехала в аэропорт провожать, тихонько у Джамала спросила: «Второй хирург вам не нужен?» — «Конечно, очень нужен!» И ты знаешь, за эти три дня, пока сама не прилетела, я за мужа вся извелась, от телевизора не отходила! А теперь — вместе, и мне спокойно.

Отпуск у супругов без содержания, да и он уже кончился. Денег здесь не получают, спасибо, главврач саратовский — порядочный человек, рабочие дни ставит. Зато абхазы щедро платят любовью и благодарностью, зовут и в гости в село, и на рыбалку.

— Мы тоже здешний народ полюбили. Обидно только, что наши возможности не до конца использовались: могли бы за это время и профилактические осмотры провести, и консультации дать. Теперь вот уговаривают остаться насовсем. В этой больнице раньше работал хирург — кстати, очень неплохой, я одну бабушку смотрела, он ее десять лет назад оперировал — красиво сделано! Но он грузин, кто знает, вернется ли. И я уже Володе говорю: «Может, правда, останемся? Ну что у нас в Саратове — двадцать человек хирургов! А здесь на самом деле нужны будем людям…»

Сформирован батальон старейшин (от 55 и старше) для несения внутренней службы под командованием шестидесятилетнего Хасана Ходжаева из Грозного, отца погибшего в Абхазии добровольца. Самый старший в батальоне — дедушка Расим из Очамчиры, 84 года: «Вообще я шофер, только один глаз у меня плохой, водить не могу, но из автомата стрелять сумею». Воевал в Отечественную и еще в 89-м, когда были грузино-абхазские столкновения на Галидзгинском мосту. Дочь Этери тоже сражается: «Нет, не медсестра, а сама фронтовичка». Двадцатидвухлетний внук Тенгиз поправляется после ранения. «А ты, дочка, замужем? А то смотри, в невестки возьму!»

Гудаутское кладбище. Похороны добровольца — донского казака Володи Лукашина:

— Сынок, здесь стоят абхазы, чеченцы, кабардинцы — тебя хоронит весь Кавказ. Ты пришел, когда мы оказались в беде, погиб за нашу свободу. И если, не дай Бог, горе посетит твою Родину, Абхазия обязательно придет на помощь…

Вид у меня по-прежнему «не местный», поэтому для поездок ближе к фронту приходится накидывать пятнистую куртку, а то в штатском принимают за привидение отдыхающей и провожают дикими взглядами.

В Новом Афоне у начмедслужбы Льва Аргун прибавилось забот. За прошедшие месяцы с той стороны неплохо пристрелялись: многострадальную Дорогу Грешников раздолбали вконец, снаряды ложатся уже у самых госпитальных стен.

Пришлось вскрыть знаменитые монастырские подвалы. Кладов там, увы, не обнаружилось, зато удалось оборудовать «бункер»: операционную и палаты, где в случае беды можно срочно разместить всех пациентов. К счастью, до этого пока не дошло, но оперировать стали все-таки под землей — там потише.

В соседнем помещении — пункт переливания крови.

— Ну, показывайте гостье свое хозяйство. Только, чур, кровь не брать — а то знаю я вас! — с шутливой строгостью предупреждает Лев.

Женщины в белых халатах весело смеются. Особенно старшая: маленькая, кругленькая, задорная украинка. Когда тетя Валя потом сказала, что ей шестьдесят четыре — я ушам своим не поверила.

В Новый Афон терапевт Валентина Николаевна Ревина переехала в 79-м — климат для приболевшего сына полезный: «Приехала, посмотрела вокруг и почувствовала — моя земля, мои люди. Отныне нам друг без друга никуда».

— А что такое грузинский национализм, я еще несколько лет назад поняла, когда съездила в Тбилиси на курсы повышения квалификации. Курсы — всесоюзные, были врачи и с Белоруссии, и из Средней Азии, и из России, а документацию нам показывают только на грузинском языке! И когда мы возмутились, они так уж были недовольны. Лекцию по сексологии нам читал такой пожилой, матерый красавец. И вот он начал сокрушаться: мол, со времен царицы Тамары трудно найти чистокровных грузин, я очень боюсь, что мой сын не найдет себе чистокровную жену… Я не стерпела и выступила: мол, я женщина старая, в сексологии, может быть, не очень, а вот в генетике кое-что понимаю. Есть у меня собачка с длиннющей родословной. Решили мы ее с таким же породистым кобельком свести, нашли жениха аж в Новороссийске. Приехали мы с ней, а из собачьего клуба интересуются: она у вас девочка? Нет, отвечаю, согрешила раз с черным армянским кобелем — замечательные щеночки получились! Мне в ответ: ну и забирайте ее обратно к нему — она всю свою родословную из-за этого потеряла. Так вот, вы все так русских женщин любите, что о грузинской чистокровности и говорить смешно! А ваша царица Тамара и вовсе вроде нашей Катерины была — клейма ставить негде! Он весь покраснел, от злобы затрясся — вылетел, дверью хлопнул! И как они меня там не прибили — а ведь грозились!

Когда началась война, тетя Валя стала начальницей службы переливания крови. Теперь все афонцы, рискнувшие остаться жить в городе, где ежедневно идет артобстрел, у нее «под колпаком». В большой амбарной книге переписаны все прифронтовые жители — с адресами и группами крови:

— Если для кого-нибудь из раненых нужна кровь, выезжаем прямо к донорам на дом. Система отлажена, проблемы возникают, только если требуется редкая группа крови. Вот Женя Бондаренко — единственная в городе с третьей группой, резус отрицательный — молодец, опять 500 миллилитров сдала. Так и зовем себя: «вампирши» да «кровопийцы». Коллектив у нас весь женский, дружный. Вчера был праздник, день рождения у Маши, лаборантки, так мы дома всяких лакомств — кто что наскреб — наготовили. И стихи ей на открытку сочинили — как в студенческие годы:

Конечно, такого не забыть… Вчера ночью у нас в госпитале парень умер. Его мать — молодая женщина, сорок с небольшим, пятеро сыновей у нее было, старшему всего двадцать три. Так эта война уже четвертого сына отняла, остался последний, десятилетний. И она в уме повредилась: сидит — и то закричит, то засмеется страшно…

На всякий случай я решила проверить свою группу крови. Оказалось — вторая, резус отрицательный.

— Ах, какая кровь редкая, королевская, — мечтательно качает головой тетя Валя. — Жаль, что ты больше в Гудауте находишься. Но, знаешь, если не против, оставь свой тамошний адрес: вдруг кому-то из раненых понадобится…

В госпитальный двор заезжает министерская красная «Нива». Отар Осия знакомит: «Это француз, доктор Морис Негрэ из международной организации „Врачи без границ“. А это корреспондент из Москвы». Морис скептически разглядывает мой боевой наряд. Я напрягаюсь и гордо выдаю: «А ля герр ком а ля герр!». Полный восторг.

Госпитальный шеф-повар Роза угощает нас обедом. Между делом Морис объясняет, что его организации уже 22 года, она объединяет более тысячи врачей-добровольцев из разных стран. Ее представители работают в 76 государствах, там, где разразились крупные стихийные бедствия или идет война:

— Мы не получаем денег за свою работу. Меня и коллег — Рене Латаста и Сильвена Лафрана — сюда привела солидарность, сочувствие к людям. Кстати, согласно нашему уставу, мы абсолютно нейтральны: коммунисты, капиталисты, мусульмане, христиане — раны у всех болят одинаково. В Гудауту приехала наша, французская секция, в Сухуми — испанская. Работа на обеих сторонах — принцип организации, это связано и с заботой о безопасности сотрудников.

— Но ведь существуют Международные конвенции о неприкосновенности врачей?

— На войне никогда нельзя обеспечить стопроцентную безопасность. К примеру, чтобы избежать подозрений в шпионаже, данные о состоянии дел мы сообщаем только в центральное бюро организации. По нашей рации мы можем беседовать с Москвой, Ереваном или Парижем, но никогда даже не будем пробовать поговорить с Сухуми.

— Что вы можете сказать об организации медслужбы в Абхазии?

Морис уважительно качает головой:

— У работающих здесь врачей высокая квалификация и культура. Я в организации с 79-го года, однако нигде не видел таких хороших специалистов. Отлично организована и административная сторона, единственно, где пригодился бы наш опыт — организация аптечных складов. Огромная проблема — ампутации, ведь многие молодые люди стали инвалидами и это очень тяжело для них…

Обед закончен. Морис резюмирует: «Самая лучшая кухня в Абхазии — в новоафонском госпитале!». Французы, как известно, в этом деле толк знают, и теперь слава повара Розы станет международной. Впрочем, она ее вполне заслужила: готовит, как дома, с травками, пряностями — по традициям армянской кухни. Причем зелень, фрукты, овощи Роза, как и все новоафонки, приносит с собственного огорода.

Когда госпиталь обстреливали особенно мощно, случалось, что обед задерживался: очень повар боится «Града». Впрочем, это действительно пострашнее грозы, и, признается Роза, если бы не безмерно уважаемый начальник — Лев Забетович Аргун, может, и эвакуировалась бы. Для Льва Забетовича и гостей у нее всегда найдется «сок из монастырских подвалов» — знаменитое «черное» домашнее вино. При этом Роза доверительно сообщает, что припасла немного и другого — просто замечательного! — вина: «Но его — берегу до Победы…»

— Скажите, это вы — Гелин? — московская тележурналистка Света Беклемищева — талантливый и благородный человек — наклоняется над госпитальной койкой. — А как вас зовут?

— Владилен, — отвечает Дед с невинным видом.

— А отчество?

— Авраамович, — еще невиннее.

Света, растерянно:

— Вы меня разыгрываете, да?

— Да нет, — ехидно улыбается Дед. — Так и есть — Владилен Авраамович.

Накануне ему ампутировали обе ноги.

На передовой его все звали «Дедом». Наверное, из-за бороды, ведь москвичу-добровольцу Гелину — всего 55 лет. Впервые он попал в зону конфликта в январе 1992-го, в составе правозащитной миссии, побывал на обеих сторонах, принимал участие в освобождении пленных и заложников. Разобравшись в происходящем, принял решение: в начале июля 1993 вступил в абхазскую армию. Специалист по взрывчатым веществам, на фронте Дед занимался обезвреживанием мин — успел «снять» более 100, не считая четырех авиабомб. 22 июля, отступая под обстрелом, в темноте наскочил на пластиковую мину-ловушку.

Если на передовой слагали легенды о его храбрости, то после ранения — о мужестве. В таком возрасте перенести несколько операций, потерять ноги и при этом — ни слова жалобы. Попросил, чтобы из Афона его перевезли в Гудаутский госпиталь — там легче будет консультировать уже появившихся у него учеников. Прилетела выхаживать жена — Зоя Николаевна.

На долечивание и протезирование Деда перевезли в Москву. По его словам — ненадолго: «Там по моей специальности еще на много лет работы хватит. Сам уже возиться с минами не смогу, но займусь подготовкой саперов-профессионалов».

— Вот, говорят — пуля не выбирает. На самом деле она очень даже выбирает — именно тех, кто нес в себе лучшие черты абхаза…

Погибла санинструктор Инга Габния: у Шромы она и еще один боец укрылись в пустом доме, забились в угол, Инга положила голову на его колени. Залетевший в окно осколок попал девушке в висок. Парень просто обезумел, ходил, повторял: «Она же меня собой прикрыла».

Эльдар — азербайджанец из Карабаха. Круглый сирота, три года боевого стажа. Утверждает, что ему семнадцать, на вид — не больше четырнадцати, хорошенький, как картинка. Совсем по-детски неравнодушен к жвачке.

— Что значит — почему приехал? Если так рассуждать — почему другой должен воевать, почему не я — никто бы не приехал.

— Но у тебя дома тоже война…

— Там не воюют — там торгуют!

— С местными армянами не ссоришься?

Изумленный взмах ресниц:

— Зачем ссориться? Есть плохие армяне, есть хорошие — все люди разные, мы у Шромы с армянским батальоном вместе были — отличные ребята. А после войны хочу здесь остаться: женюсь на абхазке, виноград разводить буду.

— Все-таки 70 лет Союз был одним целым, делить его по живому невозможно, это больно! И кто спрашивал сам народ — хочет ли он этого?

Советские времена здесь часто поминают добрым словом, многие добровольцы всерьез считают, что воюют «за восстановление Союза». Да, конечно, сегодня рвануло то, что копилось годами, именно с тех, тридцатых советских лет, но — «войны тогда не было».

Заведующий отделом истории средних веков Абхазского государственного музея Ермолай Аджинджал — вылитый Хранитель музея Лебедев из фильма «Белое солнце пустыни»: две андерсеновские «невинные души», затянутые водоворотом войны. К счастью, в отличие от своего несчастного коллеги, Аджинджалу чудом удалось выжить.

— Когда в Сухум вошли грузинские солдаты, во всем городе начались пожары и грабежи. Люди так ужасно грабили! Я шел по улице, а там двое ребят выносят водку из магазина прямо ящиками, говорят: «Возьми ящик, пригодится!» Не так мне, наверное, надо было сказать, но я ответил: «Нет — я Бога боюсь». Пришлось от них убегать, и я понял, что надо выбираться из города. Пешком добрался до Гумисты, где жил один армянин, он показал брод, где можно перейти. А через несколько дней, по заданию нашей разведки, я вернулся. Знакомые старушки мне дали очень важный материал — про аэродром, расположение войск. Я его спрятал, извините, сюда — за резинку — и вернулся к своим уже как настоящий разведчик. И, знаете, такой гордый был: теперь, если даже и убьют, все-таки успел что-то полезное сделать!

Месяца через два на Гумисте уже стояли заставы, но мне опять пришлось перейти через фронт, потому что надо было окна в нашем музее забить. И вот тогда я начал переправлять по знакомому броду людей, которые хотели уехать, но не имели возможности: женщин своих отвел, некоторых наших сотрудников. Кроме нас, там и другие пытались перейти, только не сумели, потому что гвардейцы начали их обстреливать.

Потом мне сказали, что нужно выручить нашего сотрудника Игоря Мархолия, который скрывался у своих русских родственников: его за книгу «Об абхазах и Абхазии» объявили врагом грузинской нации. Отвел его, возвращался уже вечером. За мостом две машины стояли с грузинами-гвардейцами. Кричат по-грузински: «А ну, иди-ка сюда!» Подхожу, говорю по-русски: «Здравствуйте». Один уже по-русски спрашивает: «Какой ты нации?» — добавил нехорошие слова. — «Что это ты ходишь туда-сюда?» Я не мог скрыть, кто я, это же легко проверить: «Абхаз я, ребята».

Они измученные, наверное, были — ведь целый день там сидели — и на меня озлобленные: «А, ты абхаз, это вы чеченцев привели!» В общем, начали бить сильно палками, ногами, ножом колоть. Дождь пошел, я стал таким грязным, как обезьяна — весь в крови и грязи. Потом потребовали документы, вытащили все бумаги и среди них нашли письмо на английском языке, которое из Голландии пришло нашему сотруднику, а я его взял перевести. Вот это-то письмо меня и спасло.

Спрашивают: «Что это?» Я подумал: если скажу, что по истории Абхазии, еще хуже будет, этого они больше всего боятся. Отвечаю: «Это по работе, я завотделом музея». Забросили меня в машину, повезли туда, где люди арестованные. Я сознание потерял, пришел в себя, когда стали мокрым полотенцем по лицу бить и за волосы лицом по стенке возить, как бы круг такой из крови рисовать. Рядом были две девочки-армянки с отцом, матерью и бабушкой. И эти молодые ребята из Кутаиси так ужасно себя вели, так к этим девчонкам приставали — вообще невозможно было! Я не мог стоять на ногах, как тряпка лежал. Тут заходит какой-то мужчина: «Уберите эту обезьяну, сейчас сюда Шеварднадзе может зайти!» Оттащили меня в угол, люди загородили, но никто не зашел.

Через некоторое время меня опять заметили, лицо чуть-чуть обмыли, посадили и этот человек говорит: «Это ты, Ермолай? Не узнаешь? Посмотри мне в глаза — это я, Кингурадзе!» Я вспомнил: он в КГБ работал, был прикреплен ко мне, когда в 78-м у нас были волнения на национальной почве и на абхазов гонение. «А где твои друзья?» И про одного человека спросил, которого я на днях переправил. Ну, мне, конечно, пришлось быть немножко неискренним, отвечаю: «Не знаю». А Кингурадзе: «Он где-то здесь скрывается, вы все в списке, вас всех повесят!»

Тут ему сообщили, что у меня английское письмо. Он взглянул: «Что здесь написано?» Я сказал, что не успел еще перевести. Ребята, которые меня привели, говорят: «Он же директор музея, значит, должен выступить для пропаганды по телевидению, по радио!» (Я вообще-то не директор, но так уж они сказали). Кингурадзе заявляет: «Я не сделаю так, чтобы твой народ плюнул тебе в лицо. Просто скажешь там о мире, дружбе, но ты должен дать оценку деятельности Ардзинба, сказать, что он неофашист!» И написал протокол, что я буду выступать. Ну, тут уже, знаете, не дай Бог, лучше вообще умереть. Пистолет не достать, но я слышал, что, если сонного порошка очень много выпьешь, навсегда уснешь. И я начал мечтать: может, Бог поможет и кто-нибудь мне достанет такой порошок — лишь бы не выступать! Правда, подпись мою под протоколом они взять забыли, отвлеклись: кто-то зашел, что-то опять про Шеварднадзе сказал. Потом говорят: «Отправьте его в больницу, приставьте к нему автоматчиков, дней через десять синяки уйдут, и тогда выступит».

Увезли меня в больницу, а там одна абхазка работает, узнала меня, спиртом обтерла, перевязала, укол сделала. Сказала, что у меня ребра переломаны: «Не бойся, от этого даже не лечат — так заживет». Уснул. Наутро обход врачей, я опух, плохо вижу. Вдруг слышу: «Ермолай, ты?» Смотрю: наш сухумский врач, Марлен Папава, у него мать абхазка, а по отцу — грузин, мы большими друзьями были, он интересный такой человек, философ. И я ему все рассказал.

На другой день — уже ни кашлять, ни шевельнуться не могу. Около полудня Марлен пришел: «Ты должен уйти отсюда». — «Я даже встать не могу!» — «Еще как встанешь! Но домой не ходи, дней двадцать прячься там, где никогда не бывал». Перевязал еще раз, позвал женщину, мингрелку, она мне обезболивающий укол сделала. «Ступай, а если спросят солдаты, говори, что на анализы идешь». И я на самом деле поднялся, эта женщина — на всю жизнь ее запомню! — меня под руку вывела и через черный ход выпустила на улицу.

Я потихоньку пошел, пошел и ушел из больницы. Неподалеку живет моя сестра старая, уборщицей работает. Увидела, плачет: «Попался ты!» В соседней квартире гвардейцы жили, так она меня внизу, в подвале, положила. Потом слышал, как приходили, меня искали, а сестра: «Где он, не знаю!»

В то время и сожгли наш институт — Абхазский научно-исследовательский институт истории, языка и литературы имени Дмитрия Гулиа — и Государственный архив Республики Абхазия. Знаете, это даже вандализмом назвать нельзя, ведь древние вандалы не понимали, что делают… В один и тот же день, 23 октября, часа в три, солдаты подъехали к этим учреждениям, вошли, стреляли по книгам из автоматов — там у нас такие книги были прекрасные, редкие! Прошлись по этажам, соляркой везде полили и подожгли. Управляющий архивом был грузин, он тоже пришел, кричал: «Что вы делаете, не сжигайте, это же не только абхазский, это и грузинский архив!» Сотрудники института, музея и просто соседи бросились тушить пламя. Почти погасили, но тут опять солдаты на какой-то бронированной машине подъехали, привезли еще солярки, начали палить по людям, всех разогнали. И сидели они там до двух часов ночи, пока не сгорело все до последней бумажки, потом еще проверили, не осталось ли чего целого.

Потом в Гудауту с какой-то делегацией приезжал Джемали Гамахария. Он был не совсем плохой человек, лектор общества «Знание», а потом стал таким ястребом! И, встретив здесь нашего сотрудника, с которым раньше дружил, заявил: «Мы сожгли ваш архив, потому что вы на его материалах написали антигрузинскую книгу!» Он имел в виду «Документы свидетельствуют: 1937–1953», это сборник архивных документов, вышел перед самой войной. Там рассказывается, как при Сталине закрывались наши школы, меняли нашу историю, названия наших городов и селений, как через трест «Абхазпереселенстрой» даже в разгар Великой Отечественной войны к нам шло массовое переселение грузин, из-за которого сейчас в меньшинстве остались абхазы в Абхазии.

Отлежавшись немножко, я перебрался домой. Скрывался у соседа, Яши Цацуа (он грузин, женат на абхазке). Потом разыскал своего сына, инвалида второй группы, его прятал один очень известный в городе человек, Александр Мильченко, отец его друга. Уберег он моего мальчика. И просто каким-то чудом мы сумели вместе перейти Гумисту.

Сначала я хотел к племяннику в Россию уехать, но передумал, потому что мне сказали: «Ермолай, а кто же будет писать историю войны, это же тоже история нашего народа?» Вот только без книг очень тяжело. Я в 81-м разошелся с семьей, жил один и, кроме книг, ничего не имел. Кто-то потом мне рассказывал, что в Сухуме несколько месяцев не было света, и мои книги сожгли — соседи на них готовили себе кушать. Так меня только то и утешает, что книги эти все же какую-то благородную роль выполняли.

Сколько мне лет? Без малого шестьдесят. Но, знаете, я после всего этого почувствовал, что я очень древний человек…

Из Чечни прибыло пополнение. Пока командиры в штабе КНК решают оргвопросы, новобранцы, встав в круг, устроили бешеную пляску — просто от полноты жизни. Стоя за деревом, за ними украдкой наблюдает девушка-абхазка. Обернувшись, с тоской шепчет: «Господи, сколько огня в этих ребятах!».

— Эта война превратила нас в станки для убийства — мы тоже начали звереть. Но если ни один человек из грузинской интеллигенции не выступил с осуждением этой войны — они не достойны ненависти. Такой народ достоин только жалости…

Больно читать в газете слова милого Мимино — Вахтанга Кикабидзе: «Мы их всех уничтожим». Наверное, правда, мир перевернулся.

Руслан Барцыц рассказывал: когда национализм в Грузии при Гамсахурдиа достиг кульминации, местные «патриоты» на автобусах выезжали из Гагры митинговать на большое поле близ российской границы:

— Ты бы видела — это было страшно. Пошел дождь, земля превратилась в грязь, но никто не уходит. И представляешь, девушки — такие холеные грузинские девочки! — заходились в экстазе, падали в эту грязь, ели ее, крича: «Чеми мица! Чеми мица!» — «Наша земля!» И знаешь, именно тогда — за несколько лет до войны — я впервые отчетливо понял, что она будет…

И все-таки — черт поймет этих абхазов: в разгаре наступление на Сухуми, идут активные боевые действия, а по местному телевидению объявляют довыборы в Верховный Совет Абхазии по двум гагрским округам — вместо отозванных Тамаза Нодарейшвили (главы коллаборационистского Совета обороны Абхазии) и еще кого-то. По республиканскому законодательству депутаты от этих избирательных округов должны быть грузинской национальности. «Есть у нас такие достойные люди!» — с воодушевлением сообщает диктор. И называет кандидатов: оба — грузины.

— Что скрывать — попадаются и среди нас наркоманы, в нашем отряде был один. Его ранило в руку, сестра хочет сделать укол наркотика от боли, а он: «Меня не надо, оставь ребятам, кого сильней зацепило». И ты знаешь, я его раньше сильно не любил, но в тот момент — просто зауважал!

Афонская «вампирша» тетя Валя Ревина как в воду глядела: срочно понадобилась моя уникальная «вторая-отрицательная» — только в гудаутском госпитале. Я так как-то и не спросила имени парня, у которого теперь и моя кровь. Знаю только, что чеченец, что выжил.

— Когда война началась, я пошла в медсестры. Но через два дня брат отыскал на позициях, заставил уйти, чуть не побил. С ума сошла, говорит, хорошо еще, если убьют, а если искалечат, что с тобой делать будем?! Сейчас вот работаю в Комиссии по делам военнопленных…

За окном — проливной дождь. Столь холодного и дождливого лета в Абхазии Эсма и не упомнит.

— В такую погоду надо лежать дома, на диване. Только не тут, в Гудауте, а именно ДОМА, в Сухуми. Конечно, дивана своего я, наверное, уже не увижу. Впрочем, Бог с ним, с диваном — хоть стены бы остались да потолок. Здесь просыпаюсь ночью в пансионате — потолок чужой. А был бы свой потолок — легла бы хоть прямо на пол и смотрела, смотрела…

— Эсма, у тебя жених есть?

— Нет. Да пока и не дай Бог, и так вся испереживалась за братьев. Ребят наших жалко, столько ампутаций, но даже на протезах не удержишь дома — на позиции бегают. Один мой одноклассник — он еще в детстве руку потерял — с первых дней оттуда не уходит, автоматчик отличный. Правда, у него правая целая…

В комнате у телевизора на программу «Вести» начинают собираться люди. Женщины — в черном, мужчины — в разномастном камуфляже. После новостей передают сюжет о последних тенденциях моды: «Наиболее популярные цвета в этом сезоне — черный и оттенки зеленого».

— Значит, — задумчиво произносит Эсма, — сейчас Абхазия — самая модная страна…

Казалось, за три года работы в российском парламенте привыкла ко всякому политическому лицемерию. Но когда Эдуард Шеварднадзе — человек, который отдал приказ о вводе войск в Абхазию, назначил своим министром обороны офицера, объявившего о готовности положить жизни ста тысяч грузин ради уничтожения всех ста тысяч абхазов, причитает на весь мир: «Эту войну нам навязали»…

По оценкам российского Генштаба, в ходе удачного наступления абхазская армия могла бы освободить Сухум в течение еще 2–3 дней. Запаниковавший Шеварднадзе запросил мира — как всегда, через Россию. В голове вертится хрестоматийное: «И волчью вашу я давно натуру знаю; А потому обычай мой: с волками иначе не делать мировой, как снявши шкуру с них долой». Но под давлением Москвы 27 июля 1993 года заключается очередное трехстороннее Соглашение о прекращении огня.

Ни один из тех, с кем я разговаривала в те дни, не верил в его выполнение. Не верила и я — через два дня после подписания Соглашения из окопов Верхней Эшеры видела, как на той стороне Гумисты активно ремонтируются боевые укрепления.