"Возвращение домой" - читать интересную книгу автора (Турлякова Александра Николаевна)Глава 7. Аборигены. КайнаОн видел себя со стороны, как будто смотрел старый чёрно-белый фильм с собой в главной роли. Длинный коридор, неширокий и невысокий: приходилось постоянно держать голову чуть наклоненной вперёд, а от этого немилосердно затекала и ныла шея. А ещё болели руки! Болели сами мышцы, болели суставы, болели так, как они могут болеть, если их перед этим долго выворачивать и выкручивать. Странно, но он объяснял эту боль тем, что это просто усталость, автомат и рюкзак тяжёлые оба, а несёт он их, видимо, долго, раз уж так… Хотя, долго или недолго, он и сам бы сказать не смог. Куда идёт и откуда? Зачем и для чего? И куда ведёт этот тоннель с шероховатыми на вид матово поблескивающими стенами? Странная, прижинющая под ногами порода, и слабое, еле уловимое эхо при каждом шаге отражалось от стен. Ещё он кожей лица чувствовал лёгкое колебание приятной прохлады — сквозняк. И это вселяло какую-то странную, но привычную в подобных случаях мысль: «Это хорошо! Значит, выход скоро!» Он всё это чувствовал, будто просматривал стереофильм, но почему же тогда видел себя в то же время как сторонний наблюдатель? И откуда это непреодолимое ощущение надвигающейся опасности? Знание наперёд: что-то случится сейчас, что-то страшное, а он, глупый, идёт себе и даже спасаться не думает. Ведь там же смерть впереди! Страшная смерть1 Ужасная! Ещё более ужасная тем, что он знал об этом. Знал, но ничего не мог сделать, чтобы заставить себя остановиться, себя, такого глупого и беззащитного. Он кричал, звал, приказывал, просил и, кажется, даже плакал — бесполезно. Только горло стало саднить да лёгкие заныли. И тогда он смирился, стал просто смотреть и ждать, ждать последнего шага, шага, после которого всё и начнётся. А ЧТО именно — сам не знал! Ждал и всё равно не успевал заметить самое начало, не успевал зажмуриться, когда огненный шквал, беззвучной и от этого ещё более страшной вспышкой освещал стены, заливая всё жёлто-малиновым покровом живого, плавящего заживо пламени. Но он и тогда не кричал, смотрел на всё это немигающим взглядом, ловящим каждую мелочь, и, наконец, находил себя. Ещё живого, глядящего в оплавленный, медленно оседающий потолок. Чувствовал, как обломок опустившейся с потолком стальной распорки медленно и невыносимо проламывает грудную клетку, разрывая лёгкие, погружался в землю, намертво пригвоздив тебя к полу. И тогда ты начинал кричать: от боли и ужаса, призывая скорую смерть, от страха и беспомощности, потому что знал, никто не придёт к тебе на помощь, ты одни среди этого пламени, пожирающего на тебе, ещё живом, ткань защитного комбинезона. А ты мог только кричать, захлёбываясь собственной кровью, откашливать её, горячую, и проглатывать снова. И звать — СМЕРТЬ! Или хоть кого-нибудь, кто мог бы прекратить эти мучения… Ты видел своё лицо и вдруг неожиданно понимал, что это не ты. Это уже был не ты! Это был другой человек, и ты неожиданно — резко! — вспоминал его имя: — Янис!!! Янис!!! Алмаар!!! Это был он, а не ты, но легче от этого не становилось. Боль убивала ТЕБЯ, а не его! Это ТЫ корчился от боли, беспомощно хватая пальцами обломок балки. И это ТЫ кричал от боли! Кричал до тех пор, пока чернота не застила эту картинку, и тогда ты проваливался в чёрную вязкую муть, в которой не ощущал уже ничего, даже боли… Он медленно открыл глаза и долго лежал, не моргая, глядя в потолок. Хорошо было так лежать, ни о чём не думая, видя только дощатый потолок из плотно подогнанных досок, гладких, но не крашенных, таких гладких, что захотелось вдруг коснуться их рукой, проверить наощупь. И не удержался — попытался поднять левую руку, дотянуться, ведь доски эти, казалось, были перед самыми глазами… Всего лишь чуть-чуть шевельнулся, а от боли всё перед глазами и поплыло, и потолок этот закачался… Джейк закрыл глаза, губу чуть ли не до крови закусил, пытаясь заглушить стон, рвущийся из охрипшего горла. И боль эта… Боль была такая, словно грудную клетку в нескольких местах проткнули раскалённым штырём. Боль принесла воспоминания: картинка из одного и того же повторяющегося кошмара яркой вспышкой встала перед глазами. И он вдруг прошептал слово, само всплывшее в памяти, но совершенно ничего не значащее для него: никаких чувств, никаких воспоминаний: — Капитан!.. А ещё эта боль вернула ощущение мира вокруг; Джейк неожиданно почувствовал, что лежит в кровати, укрытый до подбородка чем-то тёплым, но тяжесть одеяла совсем не ощущалась. Приятная прохлада студила лоб, до Джейка не сразу дошло, что кровать стоит у открытого окна. Какое-то время он тупо, ничего не соображая, смотрел на лёгкую занавесочку, подрагивающую на сквозняке. Дышал он очень осторожно, в четверть лёгких, и при каждом вдохе чувствовал, что грудь сдавливает тугой обруч, но так и не понял, что это всего лишь повязка. Всё его внимание и все немногие мысли привлекло осознание того, что рядом находится кто-то ещё, какой-то человек. Джейк чувствовал его присутствие. А потом к нему кто-то подошёл, прохладная ладонь коснулась лба, потом — лёгкое прикосновение подушечек пальцев к виску, к щеке и вдоль — до подбородка. Прикосновение, наполненное заботой и нежностью, как к чему-то очень хрупкому. — Опять, наверное, болит… — чей-то голос шелестел над ухом. «Да нет же, нет! — готов был закричать Джейк, — Я живой! Я слышу вас… И понимаю всё!» Но губы лишь дрогнули беззвучно, последние силы ушли на то, чтобы снова открыть глаза. Склонившееся лицо. Женщина! Немолодая уже, если судить по морщинкам вокруг добро улыбающихся медово-карих глаз. Она заговорила о чём-то на гриффитском, необычно растягивая гласные и почти полностью проглатывая окончания слов. Странное произношение. Джейк сумел различить лишь одно слово: «деточка», которое когда-то очень давно слышал много раз. А потом его почти силой напоили каким-то резко пахнущим отваром. Из-за сильной слабости Джейк даже сопротивляться не мог, только всё пытался дать понять, что он не голоден и пить тоже не хочет. А после питья слабость навалилась с новой силой, а уж ей-то Джейк сопротивляться не мог, а засыпая, разобрал ещё на гриффитском: — Ну теперь-то уж точно выберется… Я про это сразу сказала… Хоть и человек, а живучий, как каркус… — На этом слове он и уснул… Явь и сон, с вечно повторяющимся кошмаром, смешались в одну бесконечную пелену. Он уже не мог сам ни в чём разобраться: где же реальность, а где — продолжение кошмара? Кошмар этот был, как стереофильм: он прокручивался перед глазами во всех своих раздирающих душу подробностях. Бесконечная лента со склеенным началом и концом. Одно и то же до бесконечности, стоило лишь глаза закрыть… На этот раз сознание возвращалось медленно, он очень долго лежал, не чувствуя ни тела, ни мыслей, никаких ощущений. Неимоверным усилием воли сумел сжать пальцы правой руки в кулак — тело повиновалось, а ощущение покорности собственного тела порадовало так, как радует любого здорового человека пробуждение после долгого сна. Он и сделал то, что делают все в такой момент: потянулся разнежено со счастливой улыбкой и вдохнул полной грудью — и закашлялся! Боль — резкая, неожиданная, а оттого ошеломляющая, — как чья-то жёсткая рука перехватила горло, тяжело навалилась на грудь. Откуда?! Почему?! Он испугался этой боли, испугался потому, что никак не мог объяснить себе её причину. Лежал, боясь шевельнуться, почти не дыша, и вспоминал, вспоминал с таким напряжением и отчаянием, что даже устал. А вспомнить ничего не мог, кроме того сна, мучившего его всё это время: тоннель, низкий потолок, стены, удерживаемые распорками, опять огонь, огненный хаос — и смерть, своя и одновременно чужая. Сон, не имеющий звуков, но оставляющий воспоминание о боли, о боли, от которой даже наяву не избавиться. Второе, о чём он подумал: «Где я?» Конечно, если лежать вот так, на спине, ничего не узнаешь и не увидишь. И спросить некого. На этот раз Джейк был один, он это сразу почувствовал. А ведь сейчас, когда мысли наиболее ясные, когда сознание чёткое, и даже есть силы на то, чтобы говорить, рядом, как на зло, никого нет. Никого, чтобы спросить хотя бы, где я. Где? Что это за комната с дощатым потолком? Сейчас так уже не делают! Кстати, а сейчас — это когда? И откуда он знает, что делают, а что — нет?.. Всё! Нужно что-то делать! Искать ответы на все эти вопросы. Действовать в конце концов. И Джейк решительно поднялся и сел. И чуть сознание не потерял! Всё тело, минуту назад казавшееся здоровым, сильным, послушным, сейчас отказывалось повиноваться. Голова казалась неправдоподобно тяжёлой и сама клонилась на грудь. Перед глазами всё плыло и качалось. Вся эта цветная вышивка на одеяле, сползшем с груди, с плеч до пояса. Джейк несколько раз моргнул, сглотнул, пытаясь унять подкативший к горлу комок чего-то неприятного, тошнотворного. Несколько секунд (а может, и минут?) он тупо сидел, склонив голову, и не сразу заметил повязку — широкий бинт в несколько рядов, туго стянувший рёбра, не дающий дышать в полную силу. Что бы это всё могло значить? Шутка, розыгрыш? Чей и зачем? Он покачал головой, устало и медленно, туда-сюда, пытаясь встряхнуться, вспомнить хоть что-то, но боль в груди, не отпускающая ни на минуту, и сейчас мешала сосредоточиться. Но ведь всему этому должно быть какое-то объяснение?! И эти декорации вокруг! Он обвёл глазами комнату, больным, но по-прежнему цепким взглядом. Нет, это не декорация, совсем не декорация. Гобелены с вышивкой по стенам, ручная работа, сейчас таких не делают; циновочки на полу, стол, лавки — всё из дерева. Никакого намёка на металл или пластик. Нет стереовизора, домашнего компьютера, кухонного меню-комбайна — всего того, что видит с рождения каждый современный человек. Но здесь же! Что за чертовщина! Медленно и осторожно Джейк опустил ноги, посидел ещё немного, отдыхая, а потом встал, закутавшись в одеяло. Комната крутанулась, сначала резко. Будто весь дом кто-то качнул слева направо. Джейк зажмурился, тоже качнулся, но устоял. Даже сделал шаг вперёд, в сторону распахнутой двери. И так медленно, шаг за шагом, добрался-таки, в изнеможении привалился к дверному косяку и снова закрыл глаза. Пол, качаясь, уходил из-под ног; в груди, под сердцем и где-то справа, боль скопилась, затаилась, как опасный зверёк, ждала момента, чтобы ударить сильнее. И Джейк ждал, пока она утихнет, спрячется ещё глубже. Стоял, отдыхал и слушал, как с нехорошим хрипом вырывается воздух из горла. Плохо, как при ранении, когда задето лёгкое. Неужели ранен? Когда? Кем? Опять напряг мысли, мучил и без того больную тяжёлую голову, но так и не вспомнил ничего дельного, кроме всё того же кошмарного сна. И аж застонал от отчаяния. Нужно найти кого-то, спросить, узнать что к чему. Почти наощупь двигаясь, переступил порог, остановился на крыльце, глянул вниз, с третьей ступеньки: улица, деревянные домики, заборы из гибких лиан — и ни одного человека! Тишина. Такая, словно он один, единственный живой человек в этой незнакомой деревеньке. Ноги ослабели, задрожали, не выдержав веса тела; Джейк снова качнулся, стал падать назад, но, выбросив руку, схватился за косяк, стал оседать, очнулся через секунду уже сидящим на пороге дома. Одеяло сползло, упало до пола. «Назад нужно идти, искать свою одежду, собираться по-человечески, а то ведь как посмешище, — подумал со злостью на самого себя, — Потащился! Хорошо ещё, что никто тебя не видел. Давай, вставай! Иди назад! И приведи себя в порядок!» Прикрикнул на себя, понимая, что вид у него сейчас даже более чем просто нелепый. Но сил не осталось. Он уже не смог бы сейчас подняться, просто не смог, как ни кричи, как ни ругайся. Склонив голову, тяжёлую и ничего не соображающую, он сидел на пороге, привалившись правым плечом к косяку, сидел ни о чём не думая, смотрел, как перед крыльцом по мелкому ярко-жёлтому песку дорожки, наперегонки с солнечными зайчиками, прыгает крошечная нарядная птичка. Длинный хвост с яркими перьями, малиновая грудка, изумрудно-зелёная спинка и «шапочка» и ослепительно белые «щёчки». «Теньк! Теньк! Тью-и!» Скок-скок! Прыгала и быстро крутила головкой, настороженно глядя на неподвижно сидящего человека, не чувствовала исходящей от него опасности и, осмелев, взлетела на нижнюю ступеньку. Крошка! Со своим длинным хвостом и тонким, как шило, клювом, она могла бы легко уместиться в ладони Джейка. Маленькая, а какая живая, и не треть секунды не замрёт. Скок! Скок! Джейк смотрел на неё с улыбкой, сонно моргая глазами. Вдруг понял, что ещё немного, и заснёт прямо здесь, на пороге дома, прямо так, с одеялом на плечах. Какой стыд! Шевельнулся в попытке подняться, но бесполезно. Понял это и затих: «Нужно накопить побольше сил, а потом пробовать. Отдохнуть, отдышаться, а тогда уж…» Отключился незаметно и сам не понял, как так получилось, понял это только, когда чей-то голос раздался над самым ухом. Знакомый голос, но незнакомое произношение на гриффитском: долгое, плавное звучание гласных и почти сливающиеся окончания, которые обычно у гриффитов звучат звонко, с подъёмом. Открыл глаза резко, так, словно кто-то толкнул голову вперёд толчком в затылок; качнулся всем телом, вскинул взгляд на женщину и узнал её сразу. Её и этот голос! Гриффитка что-то говорила быстро, с заметной радостью на лице, даже коснулась пальцами его открытого плеча. Те же медово-карие глаза, загар на гладкой, совсем ещё молодой коже. Джейк видел это лицо, и не один раз. Его появление всегда приносило облегчение, краткую возможность отдохнуть от вечной боли, и он был благодарен этой женщине, ещё даже не познакомившись с ней поближе. А сейчас же попросту растерялся, смотрел, широко раскрыв немигающие глаза, попытался что-то сказать, но только несколько раз сомкнул и разомкнул сухие губы. И голос пропал, и все мысли, а ведь столько вопросов хотелось задать при первой же встрече с жителями, а сейчас… — Да ты посмотри, Алата, ведь он же ни слова не понимает! — и тут Джейк перевёл взгляд чуть левее — и почувствовал, что краснеет от стыда и от смущения разом. Девушка, темноглазая, тёмно-русая, с серьёзным лицом, стояла за спиной женщины, глядя на Джейка сверху. Он ещё больше растерялся под этим взглядом, вспомнил сразу и о том, что совсем не одет, и сидит на пороге, да и выглядит не лучшим образом. Потянул вверх одеяло, запахнул его на груди, опустил голову, стыдясь их присутствия, смотрел на побелевшие костяшки нервно дрожащих пальцев, стиснувших края одеяла у самого горла; смотрел так, будто видел свою руку впервые в жизни. Только сейчас заметил припухшую сине-багровую полосу уже старого синяка, кольцом охватывающую оба запястья. Откуда этот след? Как от верёвки, что ли? Нахмурился, пытаясь вспомнить, понял, что попросту всеми силами старается не замечать этих гриффиток, теряется в их присутствии. А женщина, та, что постарше, видя, что Джейк её и вправду не понимает, замолчала, и тогда заговорила девушка: — Мама говорит, вы зря поднялись. Нельзя вам ещё, рано, понимаете, рано! — говорила она на Едином языке, принятом за основной на всех трёх планетах, и говорила просто прекрасно. Джейк снова вскинул голову, не удержавшись от изумлённого взгляда. При знакомом произношении он вдруг невольно пережил ощущение возврата в прежний мир, хорошо ему известный, но сейчас находящийся где-то глубоко, что даже память отказывалась повиноваться. Его память! Ведь он же запоминал всё с первого раза, никогда на неё не жаловался, помнил всё, что нужно, и что не нужно, — тоже. Девушка рассмеялась в ответ, чуть вскинула красиво очерченный подбородок. Лицо её, секунду назад серьёзное до угрюмости, преобразилось разом: лёгкий румянец на скулах, сияющие глаза и мягкие волнистые волосы, качнувшиеся в такт движению, зазолотились на солнце. Она что-то говорила всё с той же улыбкой, глядя Джейку прямо в глаза, а он смотрел, не моргая, с таким серьёзным лицом и вниманием, что теперь она уже не выдержала, смущённо замолчала на полуслове. Джейк не заметил этого, не отвёл взгляда, он вдруг неожиданно вспомнил лицо этой незнакомки: такое вот, весёлое, доброе, с искрящимися глазами, той, серьёзной, он бы её никогда не узнал… Картинка из прошлого секундной вспышкой встала перед глазами: небольшой зальчик, столики, мигающие лампочки гирлянд по потолку, музыка, люди везде — много людей — всё это всплыло в памяти во всех мелочах, но, главное, — среди массы этого народа он видел особенно чётко одно лицо — лицо вот этой вот гриффитки. Те же волосы, только собранные тогда с помощью белой косыночки, те же глаза, улыбка, фигура — вся она! Картинка исчезла неожиданно, а вот девушка осталась, и опять серьёзная, нахмуренная, будто догадавшаяся, что слушатель её невнимателен и занят сейчас какими-то своими важными мыслями, если судить по застывшему взгляду. Женщина же, которую незнакомка назвала своей матерью, поняла этот взгляд по-своему: решила, что Джейк находится на грани обморока. Опустилась перед ним, легонько встряхнула его и снова заговорила: — Пойдём! Вставай! Нельзя! Пойдём! — эти слова он понял и без переводчика. А она всё говорила, говорила так, как обычно успокаивают и подбадривают любого больного на любой планете. Джейк повиновался, снова лёг, не задавая вопросов и вообще не сказав ни слова. Он слушал женщину, чуть хмуря брови, и замечал с некоторым удивлением, что начинает улавливать знакомые слова, понимать их значение даже при таком выговоре, и с каждым словом всё лучше и лучше. Девушка стояла у изголовья, и отсюда Джейк не мог видеть её лица, но он чувствовал её присутствие, улавливал на себе её настороженный внимательный взгляд и даже как будто непонятную ему враждебность. — Где я? — Джейк спросил неожиданно, и хотя в хриплом, слабом голосе не было той силы, которой бы ему хотелось, женщина замерла; её руки, расправляющие край одеяла у подбородка, показались Джейку жёсткими, холодными, без прежней заботливости; она будто даже растерялась, посмотрела ему в лицо с немым вопросом во взгляде: почувствовала что-то в его голосе, ведь она не знала Единого и не понимала, о чём её спрашивают. — Вы в посёлке, у гриффитов, в лесу! — заговорила девушка ровным, каким-то бесцветным голосом, будто сообщала то, что он обязан и сам знать. — В посёлке. Помните? Помните хоть что-нибудь?.. Солдат? Расстрел? Допросы? Вас ещё двое было… Помните хоть что-нибудь? Ничего этого Джейк не помнил. Ничего!!! Что-то смутное крутилось в голове, зудело, искало выхода, но чётко он помнил пока только два момента: коридор шахты и взрыв, и ещё людный зал и эту девушку за стойкой бара. — Давно? — спросил о том, что хоть как-то могло ограничить сроки произошедших событий, о том, что не могло бы показать этим женщинам его полную неспособность связать прошлое и настоящее. — С расцвета аксикилы восьмой день, — ответила девушка, перед этим глянув на мать так, словно ждала подтверждения или, наоборот, опровержения своих слов. — Дождь?.. Ливень?.. — сказанные слова ничего не объясняли. Но память на ощущения, пережитые когда-то, напомнила о сильной сырости, холоде и большом количестве воды, льющейся ото всюду воды. Он не ошибся! Девушка спросила о чём-то свою мать сначала на гриффитском, а потом уже ответила: — Тринадцатый день пошёл с начала дождей! Тринадцатый… Но и это мало что дало. Джейк в ответ вместо «спасибо» только чуть головой кивнул, закрыв глаза, задумался, мучительно пытаясь вспомнить ещё хоть что-то, но не заметил и не почувствовал, как отключилось сознание… Выздоравливал он медленно, очень медленно, дольше, чем ему хотелось. Считал каждый день и мучился от безделья, хорошо ещё, что почти всё время хотелось спать. В те часы, когда уже и голова тяжелела после долгого сна, он полулежал на кровати на подоткнутой за спину высокой подушке и, чуть склонив голову к левому плечу, смотрел в окно. Смотрел подолгу, аж шея затекала от одного и того же положения, но глядел всё равно, ведь это было для него единственным развлечением во все дни. Хотя, и там, на улице, мало что происходило; он видел лишь глухую стену деревянного дома и плетёную оградку с развешанными плошками. Здесь никто никогда не ходил, всё каждый раз было по-старому, только однажды утром Джейк заметил, что одну посудину — крайнюю слева, лакированную до слепящего блеска, — всё-таки кто-то для каких-то своих нужд снял, и эта перемена для него была самой большой новостью в то утро. Ещё одно подтверждение того, что жизнь в деревеньке крутится не только вокруг того дома, где он сам находится с утра до утра. Он радовался приходу любого человека, но больше всего почему-то хотел увидеть ту девушку. Хотел поговорить с ней, поговорить на привычном, родном ему языке. Он хотел расспросить её, память медленно возвращалась, а это добавляло новые вопросы к тем, что уже имелись в том списке, который он вёл в своём уме. Но приходила только та женщина, её мать. Она пыталась говорить с ним, что-то рассказывала сама, временами даже пела, сразу было видно: она сама — человек довольно одинокий, потому и тянется к такому же. Она не разделяла мнение Джейка насчёт темпов его выздоровления, говорила каждое утро, прощупывая пульс, с довольной, почти счастливой улыбкой: — Умница! Какой крепкий! Живучий!.. — качала головой, позвякивая длинными серьгами, и снова добавляла: — Умница! Но повязки не снимала, не разрешала вставать, запрещала разговаривать. Стоило Джейку рот раскрыть, начинала недовольно шипеть и прижимала ладонь к губам, а потом насильно, с завидным упорством, поила каким-то отваром, после которого тот засыпал почти сразу. А просыпался только к вечеру или на рассвете следующего дня. И так продолжалось каждый день, каждое утро. Постепенно Джейк узнал, а кое-что и сам вспомнил из того, что с ними произошло перед тем, как попасть сюда, к гриффитам. Их было четверо (а незнакомка говорила только про двоих?), и пришли они к ним с дождём, в то время, когда нельзя выходить на улицу, когда готовые к новой жизни души ищут себе пристанище, а Духи разрушения охотятся на них. Одним словом, объявились они в деревне не в лучшее время, их появление сулило неприятности, но гостей не приветить — грех ещё больший, кем бы они ни были и в какой бы момент они ни объявились. А неприятности начались почти сразу же! На ревущем монстре примчались нехорошие люди. Люди из города, с холодными металлическими «рогатками», несущими смерть. И эти люди, в зелёной, как лист пальмы, одежде, не просились в гости, они сами выгнали хозяев на улицу, а в домах что-то искали. Оказалось, они искали вас, и взяли двоих, а двое других ушли, успели, перебрались через реку, и больше их никто уже не видел. — А тебя, — женщина при этих словах касалась подушечками пальцев руки Джейка, лежащей поверх одеяла, — тебя хотели «усыпить» силой, до срока, с помощью своих «рогаток». А другого они забрали с собой… Он был со сломанной ногой, все видели, как его забирали… Весь этот рассказ она, гриффитка, пела на своём языке, пела, сопровождая пение лёгким постукиванием пальцев по краю деревянной чашки, в которой приносила питьё для своего пациента. В этом странном аккомпанименте улавливался чёткий ритм, сопровождающий пение. У гриффитов не было своего алфавита, не было письменности, всё интересное, что происходило вокруг они перекладывали в песни и рассказывали их друг другу с помощью музыки, а ритм, которым они пользовались, позволял запомнить, воспроизвести и передать другому слова песни, а значит, и новости. У каждой песни был свой определённый ритм, а каждый гриффит знал и помнил сотни песен. Джейк же стал слушателем одной из них, судя по всему, довольно свежей, если считать её за новость. Многие слова он не понял, смог перевести их для себя лишь приблизительно, по смыслу, но суть песни была более чем понятна. Она дополнила его смутные воспоминания так, что он смог представить довольно чётко, как всё было на самом деле. Не мог вот только никак вспомнить, что было до того, как они попали в посёлок, и не понимал, что значили слова «усыпить до срока». Он знал, что у гриффитов нет такого слова «смерть», они заменяют его сходными по смыслу словами, но как понимать это? Он так и не мог ни понять, ни вспомнить. То, что напрашивалось при этом, не поддавалось никакому нормальному разумению, да и рассудок отказывался верить в то, что осторожно и ненавязчиво предлагало чутьё и сами факты. Пережить расстрел?? Выжить после очереди из автомата?? Из металлической «рогатки», как говорила эта гриффитка, судя по всему, незнакомая с достижениями цивилизации совершенно! На пятый, а может быть, даже и на шестой день она позволила Джейку встать, походить по комнате, но дальше порога так и не пустила. Хотя Джейк и сам не пытался пробовать: одежду ему не давали (никакие просьбы не действовали на эту внешне мягкосердечную женщину), и Джейк опять кутался в одеяло и с немой завистью глядел на улицу. А потом к нему пожаловала гостья. До этого момента она не появлялась ни разу, но, глянув ей в лицо, Джейк понял сразу: он уже видел её раньше. И кажется, не так уж и давно. Где? Когда? Память неожиданно подсказала ответ, картинка встала перед глазами во всех красках: полумрак ночной комнаты, высвеченный лишь тлеющими углями очага, и эта женщина — неожиданная гостья — в длинном, до пола, плаще с капюшоном. Вот она скинула тяжёлый влажный плащ на табурет и осталась в длинном, без рукавов, белом платье, перетянутом по талии широким тканным поясом: синий, чёрный, белый цвета. Цвета траура по погибшим близким. Да, Джейк вспомнил её, эту женщину, вспомнил даже выходку Алмаара, рванувшего вдогонку за ней в поисках сомнительного удовольствия. А потом она бросилась защищать Алмаара, когда офицер тряханул его на глазах у всех поселян. Странные отношения — и это после одной единственной ночи?! Эта мысль не успела оформиться во что-то дельное — Джейк загнал её подальше. Не ему судить о таких чувствах, может быть, Алмаар и затронул что-то в душе этой женщины, хоть она и старше его как минимум лет на пятнадцать. Джейк полулежал в кровати, укрытый до середины груди одеялом, наблюдал за гриффиткой исподволь, делал вид, что смотрит в другую сторону. А та в это время говорила с хозяйкой и нет-нет да взглядывала на него тёмными очень красивыми глазами, в которых явно читался тщательно скрываемый вопрос. Она будто порывалась спросить о чём-то важном и, вскидывая на Джейка глаза, даже делала заметное движение вперёд всем телом, но, видя, что тот не смотрит в её сторону, никла, отворачивалась, и снова заговаривала со своей собеседницей. А потом, когда она ушла, Джейк шевельнулся, напомнив о себе, подтянул колени, положив на них правую руку. Ему было ясно, что разговор коснулся и его, и хоть говорили они на гриффитском, на том необычном произношении, он уже довольно сносно понимал его, и сейчас тоже понял, что гостья приходила справиться о его здоровье, о том, как идёт выздоровление, и намекнула, что хочет поговорить, но вынуждена была уйти, так и не добившись своего. — Аи#769;рка, ты помнишь её? — первой спросила А-лата. Джейк кивнул в ответ, скосил глаза на женщину. — Она принесла тебе одежду, теперь ты сможешь выходить на улицу. Но только тогда, когда позволю я, слышишь? — и Джейк снова кивнул, так низко опустив голову, что подбородком коснулся одеяла. А-лата долго молчала, глядя на него, и Джейк, чувствуя этот взгляд, зябко повёл лопатками, а потом, стараясь не показывать своего состояния, вытянулся на кровати, осторожно положив левую руку поверх одеяла. Да, с левой рукой ему было тяжелее всего; она хоть и не была перебитой, но при малейшем движении боль, поселившаяся в груди за рёбрами, заявляла о себе с такой силой, что в глазах мгновенно темнело. — Она часто приходила навестить тебя, хоть это и нельзя, — заговорила А-лата первой. — Ты — чужак, из тех, — чуть заметным движением головы указала в неопределённом направлении, но суть этих слов Джейк понял: он — человек, он горожанин, из таких же солдат, что обыскивали их дома в тот раз, — ты такой же, и одежда на тебе была такая же, под цвет пальмовых листьев… Мы ушли от вас, скрылись под защитой леса, но вы сами снова нашли нас… — голос её, и лицо, и взгляд, и даже фигура были какими-то не по-человечески усталыми, словно всё то, что она говорила, ей уже приходилось повторять раз двадцать — не меньше! — Мы не вмешиваемся в вашу жизнь, не вмешивались никогда до этого раза, но сейчас же… — она сокрушённо покачала головой, замолчала, будто поняла, что совсем не то хотела сказать. Но Джейк понял её слова так, как мог: прошептал с отчаянной твёрдостью: — Я уйду! Резко, забыв о ранении, дёрнулся, сел и не смог сдержать стона, переждал, глядя прямо перед собой, стиснув зубы, а потом повторил: — Я уйду!.. Отдайте мои… — не договорил, закашлялся, и тогда А-лата бросилась к нему с криком: — Да куда ты пойдёшь?! Куда? Сейчас тем более… Джейк кашлял и не мог остановиться, казалось, лёгкие при этом разрываются на куски прямо в груди, оно, наверное, так и было, потому что рот вдруг наполнился кровью, горло сковало спазмом — ещё немного, и стошнит. А кровь потекла вниз по подбородку, закапала на одеяло. А Джейк со странным изумлением смотрел на окровавленные пальцы, которыми до этого зажимал рот, смотрел на расплывающиеся пятна, на капли, растекающиеся по ткани в одно большое ярко-красное пятно. А-лата держала его за плечи и всё повторяла одно и то же, как заклинание: — Не ложись — захлебнёшься! Не дыши глубоко!.. А потом, напоив его отваром, кое-как остановив кровь, уложила в постель, и всё говорила с причитанием: — Нашёл, кого слушать! Меня — старую, глупую… Разве ж так можно? Ведь нельзя тебя, я сколько раз говорила. Нельзя! И не слушай меня, не слушай… Ты же такой умница, так за жизнь боролся. Ты выздоравливаешь! Неужели ж я после всего этого, после того, что сделала, выгоню тебя?!.. Да никогда, никогда! Скорее сама уйду! И никто тебя отсюда не гонит… Это всё Кайна… Это она всё говорит… А ты спи, спи, отдыхай… Новая одежда пришлась как раз впору. И хоть она и не была совсем новой, пахла чистотой и приятным травяным ароматом, лесной свежестью. А-лата помогла одеться, сама и пуговицы застегнула на рубашке, оглядела со всех сторон, похвалила: — Аж смотреть приятно! И не отличишь… Джейк сразу понял, о каком сходстве она говорит, о сходстве с гриффитами, и подумал со странным чувством: тебя ведь что-то связывала с ними, помнишь? Кличка «Грифф» глубоко засела в памяти, но сейчас он был рад такому близкому знакомству с этим народом, они показались дружелюбными, хотя А-лата и упрекала его однажды, и эта Кайна ещё… Или этот?.. Джейк всегда знал, что гриффиты не агрессивны, не могут они так резко отзываться о том, кто нуждается в их помощи, о том, кто находится сейчас в полной их власти. Что-то происходит в этом мире, что-то такое, от чего даже гриффиты перестают быть такими, какими их знали всегда: добрыми, отзывчивыми, не способными на резкость. Он медленно спустился вниз по ступенькам, остановился на нижней, поднял голову, повернулся лицом к солнцу. Деревья вокруг посёлка росли редко, и кроны их не заслоняли небо, свет проникал до земли, приятное солнечное тепло, тепло, по которому он так соскучился, ласкало кожу. Жить! Как приятно быть живым! Чувствовать это тепло, видеть зелень вокруг, небо над головой, такое чистое, удивительно прозрачное и красивое. Как хорошо жить! Только сейчас он почувствовал, что счастье от осознания собственного спасения переполняет сердце. Только сейчас, после стольких долгих дней! Жить! Ничего не бояться, ничего не хотеть, лишь радоваться тому, что можешь дышать, смотреть, слышать, говорить — быть живым! Это счастье, настоящее человеческое счастье! И за всё это Джейк был благодарен этим странным людям, как бы настороженно они к нему ни относились, что бы они ни говорили, он был благодарен им за спасение, благодарен за всё. Чьё-то присутствие он уловил сразу, чьи-то мысли — и крутанулся на каблуках так резко, что голова закружилась. Девушка, та, с которой всё хотелось увидеться и поговорить, стояла перед ним всего в нескольких метрах. Натолкнувшись на взгляд Джейка, она невольно опешила, отшатнулась, сделала шаг в сторону соседнего дома, но тут Джейк воскликнул хриплым, беззвучным голосом, попытался остановить: — Стойте! Подождите же… Она не могла его услышать, он сам-то себя едва расслышал, но она остановилась, повернулась к нему медленно, всем корпусом, и только в этот момент Джейк увидел, что гриффитка прижимает к груди охапку каких-то свежих листьев. — Что вы хотите? Этот резкий вопрос, выдвинутый вызывающе подбородок и поджатые губы, недобро сверкнувшие тёмные глаза из-под спадающих на лоб прядей завивающихся кольцами волос, и даже эта поза — чуть вперёд, с напряжёнными плечами и шеей — всё в ней разом отбило у Джейка желание познакомиться поближе. Он даже забыл то, о чём так сильно хотел её спросить, он вообще забыл обо всём, и подумал с невольным сожалением: «Ошибся!.. Не она… Не она это…» И стоял, тупо глядя в это красивое, но замкнутое и недовольное лицо, смотрел, не моргая, но так и не смог ничего сказать. — Вам нельзя ни с кем общаться, — заговорила тогда гриффитка. — Вы не прошли обряд очищения… А это нарушение наших законов… Вы знаете об этом? Вы — человек? Вы не можете знать наших порядков, наших правил, по которым мы жили и живём… И дальше будем жить! Вы пришли и ушли, а мы остаёмся, и хотя бы сейчас вы должны делать то, что говорим мы! Полное подчинение, ясно вам! И она отвернулась, отвернулась и пошла. А Джейк остался стоять, глядя на эту гордую прямую спину, на высокий затылок, кажущийся ещё выше от собранных на голове волос. Глядел и думал с немым ужасом: «Куда я попал?.. Куда же я попал, Господи?!..» Наверное, эта встреча так сильно повлияла на него. На него самого и на всю жизнь, которой он жил до этого. Это была как отрезвляющая, срывающая ощущение тихой радости и благодушия пощёчина. Пощёчина в ответ на доброе слово, или удар по протянутой ладони, ожидающей милости с терпеливым покорством. Он замкнулся. Отгородился от всего мира, от мира, радиально отличающегося от прежних наивных представлений. Он жил, ничего перед собой не видя и никого не слыша, полностью погрузившись в своеобразный вакуум, окутавший его невидимой, но плотной оболочкой. Ни с кем не говорил и сам не отвечал на заданные вопросы; не чувствовал потребности в том, чтобы познакомиться со всеми и со всем, что его окружало. А-лата каждое утро выводила его на улицу «посмотреть на солнышко», оставляла у порога, давая этим понять: иди, куда хочешь, ты волен видеть и знать всё, что тебе хочется увидеть и узнать самому. Но Джейк медленно, так же, как всегда, глядя прямо перед собой ничего не выражающим пустым взглядом, опускался здесь же на ступеньку крыльца и смотрел куда-то в одну сторону, не моргая. Его взгляд одинаково, с одним и тем же выражением, устремлялся и на соседний дом, и на стену леса, отвесно поднимающуюся сразу же за домами; и на дорогу вдоль улицы, по которой иногда лёгкими туманными тенями скользили редкие жители; и на песок себе под ноги, на котором весело играли в салочки солнечные зайчики, он смотрел теми же пустыми глазами… Он мог сидеть так часами, неподвижный, как статуя, сидеть до тех пор, пока А-лата не приходила за ним и, придерживая под руку, не уводила в дом завтракать, обедать, ужинать или спать. Всё едино — он ни в чём не испытывал потребности. Дадут чашку с едой в руки — ест, забудут дать или отвлекутся — он безмолвно мог просидеть на лавке возле заставленного тарелками стола, но не взять ни кусочка. Одним и тем же взглядом он смотрел в распахнутые двери, в открытое окно, на руки работающей А-латы и в собственную тарелку, а перед сном — в потолок. Вряд ли он думал о чём-то в эти дни, и даже если думал, по его лицу это невозможно было заметить. Все прожитые дни слились для него в один, бесконечно долгий, не имеющий ни утра, ни дня, ни ночи, это продолжался тот день, когда он ещё осознавал себя живым человеком, живым разумным существом, — вечерние часы, когда солнце уже скрыто за лесом, — это был тот день, день расстрела… Иногда лишь, когда солнечный диск полностью уплывал вглубь леса, он поднимал глаза и долго смотрел вслед солнцу со странной улыбкой; так мог улыбаться выбившийся из сил пловец при виде призрачной полоски далёкого берега. Эта апатичность первое время не смущала А-лату, встревожилась она лишь тогда, когда во время самого сильного обострения, когда очищалась печень после тяжелейшего повреждения, он никак не отреагировал на эти нечеловеческие боли. И А-лата поняла, что это удобное для неё лично и для всего лечебного процесса отчуждение как-то слишком затянулось. Раньше, в первые дни, ей приходилось поить чужака сильными успокоительными и снотворным, а сейчас, когда надобность в этом почти отпала, её пациент, наоборот, лишился жажды жизни. А поначалу всё встать пытался, торопился жить, а тут… И А-лата испугалась, испугалась не на шутку того, что переборщила с травами, превысила допустимую норму, ведь перед ней человек, а не гриффит, любой знает, что люди слабы и менее выносливы. Неужели же она забыла об этом?! А результат — вот он! Слабое подобие человеческого существа!.. Но всё разрешилось неожиданно и само собой. Джейк как обычно сидел на крыльце дома, когда опять та девушка, проходя мимо, случайно задела его плечо рукой. Она-то не обратила на это никакого внимания, тип этот сидел здесь каждый день и весь день, прямой и неподвижный, словно выточенный из куржута, но на этот раз он отреагировал странно. Подняв на неё синие, поразительные для гриффитов глаза, спросил так, будто сейчас увидел: — Вы?! И она не смогла не рассмеяться в ответ, хоть и отметила про себя с некоторым удивлением, что с осмысленным взглядом и живым лицом чужак этот странный намного симпатичнее. А она так привыкла уже к нему, как привыкают к старому и ненужному хламу, злятся на него, когда он попадается на глаза, но сами же понимают, что, если от него избавиться, дом опустеет. Вот и она сейчас смотрела на него и думала: чужой, чужой он нам, хоть и семнадцатый день уже здесь; тихое и незаметное существо. Они, люди, все такими делаются, когда из своего привычного мира попадают туда, где не действуют их законы, где они сами вынуждены подчиняться, а не подчинять, не диктовать всем свои условия и порядки. Как же жалок он сейчас в своей беспомощности! А ведь он из тех, кто пришёл к нам с оружием, и про него тоже пела мать. Как хорошо, что не было меня здесь, в посёлке, в тот день… Эти люди… А так хотелось отдохнуть от них хотя бы здесь. Нет же, от них не избавиться, не спрятаться, как ни старайся. Без толку! Как хорошо, что этот пока так слаб после ранения… слабый и тихий… А то бы давно уже устроил здесь всё по своему усмотрению… Она отвернулась, переступила порог. А Джейк смотрел через плечо на закрытую дверь, на дверь, за которой скрылась эта прекрасная незнакомка с ледяными глазами. Смотрел и чувствовал, что на сердце приятно теплеет, а на губах появляется улыбка, улыбка тихой скрытой радости. Он обрадовался ей ещё больше, когда уловил лёгкий аромат незнакомой ему травы. И ему вдруг показалось, что так должны пахнуть волосы этой девушки: тонким, терпким, ненавязчивым и очень нежным запахом. Да, именно так должны пахнуть её волосы. Всё с той же улыбкой и странной мечтательностью в глазах, он глянул вверх, по-над крышами домов, на кромку леса и неба, и в этот миг словно окунулся в мир красок, звуков, других запахов. Будто пелена спала! Непрерывный шум листвы, птичьи крики, чьё-то пение на гриффитском языке, поскрипывание полуоторванной двери у соседнего сарайчика — всё издавало звуки. Как приятно было слышать их! А запахи! Какие запахи!!! Запахи нагретой на солнце зелени и мелкого речного песка перед нижней ступенькой крыльца. Запах преющей земли, приносимый со стороны леса, резковатый и душный с непривычки, но и он не заглушал другие запахи, он сливался с ними в единый букет. А как приятно пахну#769;ло едой из растворенного окна! И Джейк почувствовал, что хочет есть. Голод?! Да!! Голод такой, что перед глазами всё поплыло. Такой, будто он не ел уже лет десять — не меньше! Такого острого голода он не испытывал ещё ни разу в жизни. По крайней мере, в той её части, которую он помнил и за которую ручался. Он будто лишь сейчас очнулся, как после долгого сна, совершенно не оставившего никаких воспоминаний. Проснулся и с удивлением и радостью отмечает, как с каждой секундой оживает его тело, ка оно доказывает всеми этими естественными потребностями своё желание жить. Как хорошо чувствовать свою молодость, радость оттого, что ещё предстоит сделать и сколько ещё узнать. Эта знакомая любому молодому телу радость! Он расправил плечи, поднял голову, вдохнул воздух всей грудью, потянулся — и закашлялся. Боль вернулась! Боль, перехватившая дыхание, стиснувшая горло так, что из груди вырвался лишь сдавленный хрип. Джейк замер, выжидая, пока уймётся боль, а потом снова принял привычное положение: сгорбленная спина, поникшая голова, и руки, обхватившие колени. И даже прежняя сонливость вернулась, опять потянуло в сон, даже не в сон, а так, — в какую-то ленивую приятную дрёму, когда хорошо греться на солнышке, ни о чём не думать, и только ловить горячие солнечные лучи. Но ни о чём не думать он уже не мог. Боль оживила какие-то воспоминания, довольно смутные, но, глядя на улицу, на домики вокруг, Джейк отметил скорее ещё механически: — Это было здесь тогда… Да, здесь! Возле того дома, слева, стоял вездеход. Вон, под тем деревом в тени сидели солдаты, у того крыльца с белыми перильцами согнали перед обыском всех гриффитов. А нас было двое… Алмаар ещё!.. Как его, кстати?.. Янис? Да, Янис Алмаар. Это имя не забыть… И мы попались с ним к сионийцам! Глупо, конечно, попались… — Джейк вспоминал этот день с самого утра, мелочь за мелочью, каждый эпизод, каждую картинку, — А что мы делали с ним в этом посёлке? Среди гриффитов? И сионийцы?! Что им было нужно от нас? Интересно! А Янис?! Где он теперь? Уж он-то должен всё помнить… Ах, да! — и он не удержался от стона, глухого отчаянного возгласа, — Ты дорого заплатил за нашу беспечность, за все наши ошибки… «Триаксид»! Да, «Триаксид»… Такого и заклятому врагу не пожелаешь. Вот чёрт! А сам-то я что? Что я здесь делаю?! Они не могли меня так просто отпустить… Дёрнулся встать, узнать, в чём тут дело, спросить тех, кто знает, тех же гриффитов хотя бы. И сел. Сам вспомнил. Глухие хлопки выстрелов, как сквозь вату. Боль в груди и справа, под рёбрами. Боль, дикая и резкая, как вспышка. И чей-то хладнокровный приказ, эхом отозвавшийся сейчас: — РАССТРЕЛЯТЬ!!! Но почему??!! За что?!! За что же?!! Боже, за что?! Он силился вспомнить ещё что-то, но не мог, как ни старался, только устал. Он и за обедом думал об этом, может, поэтому никто и не заметил, что это уже совсем другой человек, не тот, к которому все привыкли, не тот, которого гриффиты между собой называли «Ки#769;йрил», что значило в переводе «чужой, пришелец». Он смотрел в тарелку, за всё время, пока ели, глаз не поднял: сначала думал над тем, что успел вспомнить, потом не решался задать вопрос. Всего один вопрос из тех, что крутились на языке, сидели в голове раскалёнными иглами и требовали ответа. Хотел спросить, но не решался и чувствовал себя стеснённо, скованно и почему-то всё больше боялся, что А-лата может услышать его мысли, почувствовать его неуверенность и поймёт тогда, как он слаб и глуп сейчас, не знающий ничего и ничего не понимающий. Обедали они в полном молчании, как всегда, и девушка та, дочь А-латы, опять ушла. Она приходила часто, к матери, то поговорить, то принести или унести что-нибудь, и всегда уходила быстро, не задерживалась, точно избегала лишних встреч с чужаком. А Джейк вспоминал её лицо, вспоминал всех тех гриффитов в день обыска. Ведь её же не было среди них! Это он помнил точно. Зрительная память, а особенно память на лица, у него всегда была отличной. И не мог бы он тогда её не заметить среди кучки почти одних стариков и старух. Только после обеда, когда дочь А-латы унесла грязную посуду, а Джейк проводил девушку взглядом до самого порога, А-лата произнесла с улыбкой: — Выздоравливаешь! Сам, без моей помощи. А я уже для тебя крестоцвет приготовила. Выводить тебя из твоего сна… А ты сам! Молодец! Джейк круто повернулся к ней всем телом, глянул, нахмурив брови, так, будто не мог ни слова понять на этой странной разновидности гриффитского. Но он понял и смутился. Да, он и вправду пялился на девушку, как последний дурак. — ещё вчера ты её совсем не замечал! — и А-лата рассмеялась. — Она красивая, правда? — продолжила с гордостью в голосе и во взгляде, — Даже для нас, для гриффитов, — при этом слове А-лата иронично усмехнулась, и Джейк понял, о чём она подумала: гриффиты не любили, когда их так называли, они к тому же с трудом выговаривали это слово, сочетание двух согласных «ф» им не давалось. Они чаще называли себя своим привычным им именем: «лари#769;ны» — «дети леса». Джейк вспоминал все эти подробности, связанные с жизнью гриффитов, удивлялся тому, откуда он всё это может знать, а А-лата между тем продолжала: — Оно и понятно, почему ей пришлось вернуться сюда, домой. В городе сейчас совсем порядка нет. А до нас вообще никому дела нет, и не пожалуешься. — В городе? — эхом отозвался Джейк, взглянув на А-лату. Ведь он хотел попасть в город. Сильно хотел. При упоминании о городе аж в груди тоскливо защемило. Но что его туда тянуло? Для чего он спешил в город? Для чего? Этого он не помнил. — Да! Там много таких, как ты. Много! А вы, люди, — странные существа, вы, словно живёте для того лишь, чтоб причинять неприятности себе и другим. Джейк молча проглотил этот упрёк, подумал с тоской и иронией: «Вот так тебе, человек! Ещё одна оплеуха, чтоб не попадал, куда не следует. А то родился человеком, среди людей, а сам теперь нас от дел отрываешь своими проблемами, своими болячками. Всё! Уходить отсюда пора! Спасибо! Спасибо за заботу и гостеприимство, но хорошего, как известно, понемногу…» Он бы себя ещё долго раздражал подобными мыслями, но его отвлекла гостья. Аирка! Это была она. Взглянув на А-лату так, словно спрашивая разрешение, она бесшумно прошла через всю комнату, остановилась у стола. Джейк всё это время не сводил с гостьи взгляда, понял сразу: пришла по делу, сейчас спросит о чём-то. — Тот человек, с тобой… — вся её решимость и твёрдость во взгляде, прямом, направленном прямо в глаза, сразу куда-то делись, стоило женщине рот раскрыть. — Парень второй… — Аирка замолчала, так и не сумев задать вопроса, волновавшего её всё это время с того момента, как чужаки эти посетили их посёлок. А Джейк смотрел на женщину, видел, как дрожат её губы, как покрылось лёгким румянцем лицо, как растерянно моргнули огромные глаза с немым, но читающимся криком-вопросом: «Что с ним? Что с ним сделали?» Опять этот Алмаар. Даже здесь ему повезло. Хоть один человек (прошу прощения, гриффит) вспоминает его добрым словом и с неподдельным участием. Хоть кому-то напоследок он сделал приятное, раз уж его до сих пор забыть не могут. А Аирка молчала, не решалась заговорить снова. И чужак этот бесчувственный пялился на неё и даже не моргал. Неужели так и не понял, что от него нужно?! И почему они, люди, все такие бестолковые? Она чувствовала, что ещё немного — и расплачется, но лишь выдохнула вместе с воздухом из груди: — Янис… Что с ним теперь? Что с ним сделали? Где он сейчас? Вы знаете? Вы должны знать… Она и сама не заметила, как перешла на «вы»; общаясь с людьми в прошлом, она по опыту знала, что у чужаков это знак уважения при обращении к тем, кого о чём-то просишь. И тут уж всё недовольство за упрёки, всё раздражение на происходящее выплеснулись наружу. Джейк заговорил на Едином, нимало не заботясь, поймут его или нет, ему просто хотелось высказаться, излить накопившийся гнев за ненормальное, по его мнению, отношение к себе: — И это так важно для вас, леди? Вас интересует судьба человека? Существа, годного лишь на то, чтоб доставлять неприятности и убивать себе подобных? — он почти слово в слово повторял слова А-латы, сказанные несколько минут назад, но он и вправду не понимал, как ни пытался, этого странного интереса к судьбе Алмаара. Подумаешь, провели вместе ночь! Для него это просто. Так себе — минутное развлечение. Даже останься он с нормальными мозгами, он бы и не вспомнил об этой гриффитке ни разу. Да и ей самой неужели не было видно, что это за тип? С такими связываться — себе дороже! Не любовь это совсем!.. Раньше надо было думать! А теперь? Да что теперь?.. — Он же человек, этот Алмаар! Такой же, как и я! Как все мы в городе… Так какое же тогда у вас до нас дело? Какое? Любопытство? Интерес? Или что-то другое?.. Я не понимаю, леди! Не понимаю вас и ваш интерес! — взгляд в сторону А-латы, — Может быть, я просто глуп и неправильно представляю себе вашу жизнь… Скорее всего так и есть… — Джейк замолчал, задыхаясь, чувствуя, как горят лёгкие. Он давно так много не говорил, и хоть и говорил ровным голосом, старясь лишний раз не напрягаться, бесполезно. Несколько минут сидел, ждал, пока уймётся боль, и перестанут дрожать пальцы. Странно, и откуда эта психованность? Раньше же умел сдерживать эмоции… Да и в чём она виновата, эта гриффитка? Надо ей знать про Алмаара, значит, надо. Только ведь я и сам ничего не знаю, так, со слов очевидцев. Он поднял голову с трудом, почувствовал вдруг, что очень устал и хочет спать, но заговорил всё же ровным спокойным голосом, и от этого как будто немного зловещим: — Его накачали «Триаксидом». Не советую вам знать, что это за дрянь. После него одна дорога — в «психушку». Спросите тех, кто знает, что такое, психлечебница. И не выйдет оттуда Алмаар уже никогда. Никогда! Он сейчас и себя в зеркале не узнает… И это неизлечимо, ведь мы, люди, народ слабенький. Нас легко из строя вывести, и убить легко и дураками сделать — тоже! Последние слова он говорил, глядя на Аирку с каким-то непонятным даже самому себе вызовом. Хотел ещё что-то добавить, но, заметив дочь А-латы на пороге, бледную, со сверкающими глазами, замолчал, отвернулся, уронив тяжёлую голову на руку, локтем упирающуюся в стол. Тишина стояла полная. Несколько долгих минут. Было слышно только, как шелестит дерево за окном, да поёт птица в его ветках. Всё как всегда! Потом Аирка безмолвно поблагодарила его за обстоятельный ответ, в котором сама она не поняла ни слова, поблагодарила по-гриффитски, склонив голову и прикоснувшись губами к ногтям указательного и среднего пальцев. Развернулась и так же бесшумно, как и пришла, вышла за дверь. А-лата, совсем как все люди в подобной ситуации, сокрушённо покачала головой и вздохнула, такого резкого ответа от своего подопечного она не ожидала. А потом кинулась догонять гостью и извиняться перед ней за его грубость и резкость. Осталась лишь дочка А-латы, но она на этот раз не поспешила уйти, как делала это всегда. — Да как вы могли?! Вы — убийца?! — опять на «вы», отметил устало Джейк. Девушка подскочила к нему легко, будто скользнула по воздуху бесплотной тенью, но этот голос, яростный, гневный, почти ненавидящий, не мог принадлежать лёгкому духу, это был голос живой страстной женщины. И нападка её была настолько неожиданной, что Джейк ошеломлённо вскинул голову. — Вы — солдат, неизвестно чьи интересы защищающий! Захватчик и убийца!! Как вы смеете после этого осуждать хоть кого-то из нас?! Да ведь вы живёте, ничего своего не имея. Ничего!! Всем нам обязаны! Нам, дикарям! Всем! Даже жизнью своей спасённой… И сколько я вас видела таких! Самодовольных хвастунов, неблагодарных, бессовестных, наглых… Девушка на мгновение замолчала, переводя дыхание, пытаясь успокоиться, подавить гнев. Она не это совсем сказать хотела, но слова сами с языка слетели. Ещё немного и врага можно нажить в лице этого грубого типа. Хотя… Пусть! Что он сделает? Здесь он в меньшинстве. Здесь он подчиняется нам и нашим законам… — Премного вам благодарен, мисс, — заговорил Джейк, пользуясь моментом. — Прошу извинить за причинённое неудобство, но так получилось, что место для расстрела не я выбирал… И не моя вина, что палачи стреляли не так метко, как вам бы хотелось… Тут уж и она растерялась, упрёк при всём её отношении к горожанину был справедлив и ничем на него не ответишь сходу… И девушка отвела пылающий яростью взгляд, отвернулась, беспомощно ломая пальцы. А Джейк смотрел на неё и молчал, смотрел на это удивительно красивое лицо и даже не скрывал своего любопытствующего взгляда. Чёткая и нежная одновременно линия губ, сжатых сейчас и потому по-взрослому строгих, и подбородок с ямочкой, большие тёмные глаза, чуть прищуренные и глядящие в сторону, тёмные и длинные брови с изящным изломом, высокий лоб и упавшая на него тёмно-каштановая прядка непокорным завитком. Красивая, без единого изъяна, нечеловеческая красота. И особенно сейчас, когда её обладательница в гневе, в ярости, и не скрывает своих чувств! — И всё-таки вы грубо и нехорошо обошлись с ней, — девушка снова взглянула на Джейка, встретила его разглядывающий взгляд и негодующе сдвинула брови, вот-вот и уколет чем-нибудь, издёвкой, насмешкой, резким словом, — поставит на место, чтоб не позволял себе лишнего. — Вы тоже из города, могли бы объяснить, как действуют сильные наркотики из группы «А», из группы запрещённых препаратов, — Джейк не дал ей рта раскрыть, заговорил сам, зная, что лучшая защита — это нападение. — Да вы и знать должны, что сам я ничего не видел, меня здесь уже не было… Его тоже могли расстрелять, как и меня… Кому он нужен теперь с уничтоженным мозгом? — Джейк говорил эти слова с какой-то странной, как ему самому казалось, идиотской улыбочкой, но лишь теперь, когда говорил другому, понял окончательно, что больше ему никогда уже не встретить Алмаара. Эту бедовую голову, Яниса Алмаара. И хоть между ними не было дружбы, не было даже того товарищества, какое соединяет солдат, выполняющих общий приказ, но то, что они пережили вместе, особенно последний день допроса, он был важнее всех бывших когда-то отношений, важнее той драки в воронке, важнее украденных документов и часов. Всё это теперь осталось в прошлом, ушло навсегда вслед за Алмааром. И всё же жаль его, этого несчастного бродягу, так и не увидевшего нормального, человеческого отношения к себе. Он не хотел такой судьбы, он меньше всего хотел такой смерти… Уж лучше б сбылся тот кошмарный сон! Алмаар встретил бы эту смерть легче, чем жить теперь в клинике под постоянным присмотром санитаров. Всё-таки хорошо, что у него нет родителей и ждать его некому. И не придётся смотреть в чьи-то глаза и мучительно подбирать слова, рассказывая, как помер чей-то сын, чей-то ребёнок. Осталась только та гриффитка, Аирка, так, вроде бы, называла её А-лата. Но ей-то, собственно, что? Минутное знакомство, увлечение на одну ночь… — Меня не было здесь в тот день! — воскликнула девушка с отчаянием, всплеснула одной рукой. — А если бы была, сама всё узнала. Чтоб Аирке не пришлось ходить к вам и просить о… — А зачем она ходит? — перебил её Джейк. — Неужели и так не ясно? Они — сионийцы, а мы — ниобиане. Мы — враги! А вам, гриффитам, в наши дела нечего вмешиваться! А Алмаару, если честно, и дела до неё нет… — добавил Джейк, немного помолчав. Он не хотел говорить этих слов, но пусть лучше та женщина знает правду. О людском непостоянстве… — Вы объясните ей, что у нас, у людей, с этим проще. А уж для Алмаара — вообще… — Да ведь он же сын её! — воскликнула девушка в сердцах. — Неужели не ясно? — Что?!! — Джейк поперхнулся, закашлялся. Что за бред? Алмаар — и гриффиты?! Что общего? Какое, к чёрту, родство?! Они, что, с ума здесь все посходили?! Это, что, шутка?! — Странная у вас манера шутить, — Джейк усмехнулся, подпёр голову рукой, запустив пальцы в отросшие волосы на затылке, посмотрел на гриффитку снизу вверх. — Шутки?! Шутки, значит! Да вы, глупец, не знаете ничего, а судите, как и все вы, одними лишь инстинктами… — «Началось, опять туда же…» — подумал со вздохом, а незнакомка продолжала: — Этот ваш друг, или кто он там вам, — поморщилась с непонятным пренебрежением, — он названный сын Аирки… Она провела нужный обряд той ночью. Об этом все у нас уже знают… И мы должны помогать ей… — Что за бред?! — Джейк рассмеялся, но звучание этого хриплого неприятного смеха ему и самому не понравилось, и он замолчал. Добавил еле слышно: — Вы хоть самого Алмаара спросили, нужно ли ему это? Девушка в ответ только плечами пожала, произнесла: — Этого я не знаю. Но если Аирка смогла совершить обряд, значит, у этого человека и вправду нет родителей… — Ну и что? Про это я знаю! — Джейк стиснул пальцы в кулак, с какой-то радостью чувствуя боль от зажатых в кулаке волос. Боль эта отрезвляла, заставляла понять, что всё происходящее не сон, и слова эти нелепые ему не мерещатся, и девушка эта реальная, из плоти и крови… — Нельзя так жить, не имея родителей, — в её голосе угадывалась та наставительность и терпение, какие всегда есть в голосе воспитателя, обращающегося к несмышлёному ребёнку. — И совета попросить не у кого, и помощи. Плохо одному… «Это Алмаару-то? — Джейк усмехнулся, продолжая смотреть на гриффитку, пропуская слова её мимо ушей. — Он, по-моему, никогда из-за этого не страдал, даже гордился своей самостоятельностью…» — И у Аирки семьи нет, уже три года как… Они в городе тогда жили, на окраине, а муж у неё с сыном на деревообрабатывающей фабрике работали. Не знаю, что там получилось, и сама она не рассказывает, но погибли они у неё оба, в один день… Многие тогда из наших погибли… — девушка вздохнула, замолчала, будто вспоминала что-то плохое, смотрела мимо Джейка странно закаменевшим взглядом. И Джейк молчал, не шевелился, будто и сам окаменел. А смысл слов медленно доходил до него, и чем больше он понимал, тем сильнее охватывал душу стыд, стыд и вина за своё поведение, за грубость, за резкость, и злость на себя. — А дочь у неё совсем маленькой умерла, — добавила для чего-то гриффитка и перевела взгляд на Джейка. — У нас такое редко бывает, чтобы кто-нибудь из нас один оставался. Нельзя так… — короткий вздох. И вдруг глаза девушки льдисто сверкнули. Она, видимо, разозлилась на саму себя за эту откровенность и потому дальше продолжила уже сухо, довольно резко: — А друг ваш, он сильно был похож на Виарейя, на её сына… Может, поэтому она и провела обряд. С чужаками нельзя так делать… Сейчас Аирка для него А-лата, и должна заботиться о нём, а мы даже не знаем, что с ним сделали. Вот так! И она отвернулась, пошла к двери, а Джейк смотрел ей в спину и чувствовал, что очень сильно хочет спросить её о чём-то, о чём-то очень и очень важном, но с языка сорвалось другое: — А-лата?.. Почему? Почему А-лата? Девушка ещё повернуться к нему не успела, а ответ на вопрос до него и самого дошёл: А-лата, «лата» для гриффитов значит «мама», а «А» в начале примерно звучит, как «другая» или «вторая». Другая мать — мачеха по-нашему. То же самое и гриффитка ему объяснила. — Так вы… — начал было Джейк, но незнакомка догадалась, о чём он хочет спросить, и предугадала его, произнесла сама: — Да, А-лата — моя вторая мама, и так её могу только я называть… И перешагнула порог, ушла, больше ничего не сказав. «Боже, сколько порядков, сколько условностей! — прошептал со вздохом Джейк, опустив голову на руку. — А я так мало всего этого знаю… Какое гиблое место! Проклятий бы каких на свою голову не вызвать по незнанию… — а потом усмехнулся устало: — Ну и нашёл же ты себе, Янис, родню! Повезло напоследок… А уж мы-то думали тогда…» Вспомнил ту беспокойную ночь в заброшенной сараюшке на окраине села и вспомнил вдруг остальных ребят, Кордуэлла и Моретти. Первый раз вспомнил за всё время… И его аж подбросило: а что с ними-то стало? Где они теперь? Ведь облаву, наверное, после допроса направленную проводили?.. Хотя Янис не мог знать, по какому маршруту они пошли. Хоть здесь повезло. Успокоился так же быстро, вспомнив одну из песен А-латы. Да, там она пела, что двое других ушли, ушли за реку, а охотники на них без добычи вернулись. — Вот так! — повторил для чего-то слова девушки, брошенные перед уходом, и не смог сдержать улыбки. — Многие видели, когда тебя уводили, я вот только не сразу поняла, — А-лата чуть вздохнула, не отрываясь от работы. Она сидела за столом так, что свет, бьющий в окно, освещал её руки и рабочее место. Гриффитка плела пояс из красных, жёлтых, зелёных и розовых ниток. Сложный и непонятный узор, на первый взгляд не имеющий элементов полосного орнамента, но всё равно очень красивый. Джейк сидел рядом, отвлечённым взглядом следил за быстрыми загоревшими пальцами женщины, следил за их работой с какой-то ленивой приятной расслабленностью, когда самому ни говорить, ни шевелиться не хочется. Да и А-лата рассказывала всё уже не в первый раз. — Не стразу поняла, куда тебя… И это ж надо!.. Они оба такие молодые, да и ты не старше их, — и убивать, — последнее слово она произнесла с таким отвращением и нескрываемым ужасом, что нельзя было не ужаснуться. — Что в мире творится! Правду Кайна говорит, люди страшнее зверей… Даже волки наши не так свирепы. Это ж надо! Себе подобных… И ведь походя, ни страха, ни совести. — А-лата качала головой, вздыхала при каждом слове, бросая изредка в сторону Джейка взгляд, полный сочувствия и в то же время осуждения. Да, он был одним из тех странных существ, что пинками и криками сгоняли их на улице в толпу, выгоняли из домов, ломали мебель и расшвыривали вещи, дающиеся гриффитам с таким трудом. Конечно, он всё же чем-то отличался от них: не грубил, не приказывал, голоса не повышал, но, может быть, это только последствия тяжёлого ранения так действуют? Ведь Кайна его всё равно опасается, сколько раз уже говорила, что выпроваживать его надо скорее… к своим, в город. А как его выпроводишь? Слабый совсем. Смотреть страшно. И в чём ещё душа держится? Похудел жутко, кости одни остались да глаза. А глаза красивые, чудные, как сердцевинка у аспазии: тёмно-синие с мягким бархатом. Таких глаз у наших не бывает… И как люди с такими глазами могут боль другим причинять? Ведь красота какая! Такую красоту беречь надо, а не стрелять в неё с «рогаток» тех страшных… И ведь четыре пули, четыре пули!! Подумать страшно! Сколько боли, сколько мук! Как он мучился тогда, как мучился!.. А-лата вспоминала те дни, пока ухаживала за Кийрилом, как тяжело они им обоим дались. Первые дни она совсем от него не отходила, лечила, как могла, больше руками, пока сама не ослабела окончательно. А он, мальчик этот, выжил, а как мучился, как страдал! Первых пять дней лежал не шевелясь, почти не дыша. Ну, прямо как мы, когда при сильной болезни. Тело само борется, со смертью один на один бьётся. Здесь уж от самого зависит. Сможешь, сильный — значит, выживешь! Если и можно помочь тогда, то совсем чуть-чуть, силой своей поделиться… А ведь Кайна говорила, что у людей всё не так, что у них организм слабый, им врачи нужны. Ошибалась, выходит… Этот-то сам боролся, сам, как и мы! Да и ранение такое, ни один человек не выжил бы, это точно! А этот выжил, хоть и человек. А как бредил потом! И плакал, и кричал, и всё звал кого-то. Многих звал. Сильно же духи потрепали его душу, сильно. Грешен, видать, солдат ведь, а они все опасные существа, все грешные, потому и мучился. Да, сейчас он после всего не скоро оправится, не скоро сможет в город уйти. Да и пусть живёт пока, пока слабый да беспомощный. Куда он пойдёт? Да и не дойдёт одни через лес-то. Пропадёт, заблудится, устанет… А Джейк сидел, подперев голову рукой, глядя куда-то немигающими глазами, слушая и не слушая рассказы гриффитки. Она была словоохотлива, эта женщина. Легко с ней. Она могла по несколько раз рассказывать одно и то же, добавляя какие-то новые, упущенные ранее подробности, и рассказывать нескучно. Её не хотелось перебивать, даже зная наперёд, о чём пойдёт речь и чем всё закончится. Само звучание этого приятного мелодичного голоса, этого необычного, но более приятного на слух произношения — всё оно действовало расслабляющее, убаюкивало, как музыка. Только одно во все рассказах привлекало особенное внимание Джейка: частое упоминание одного и того же имени, Кайна. Он не знал, кому оно принадлежит: мужчине, женщине, гриффиту или человеку, живому или уже умершему. Он совершенно не представлял того, кто стоял за этим именем. Но зато нутром, кожей ощущал исходящую опасность. Опасность, угрозу и недоброжелательность, направленные против него: «Кайна говорит, тебя нельзя одного пускать на улицу…» «Кайна против твоего знакомства с нами…» «Кайна считает, что и в джунгли тебя нельзя пускать…» «Кайна торопит насчёт обряда…» «Кайна хочет… может… требует… настаивает и, наконец, просит…» И т. д. и т. п.! И каждый раз! Каждый раз! Сначала Джейка раздражали эти вечные ссылки на одно и то же имя, потом оно стало его злить. В конце концов он понял, что нажил себе страшного противника, если не сказать — врага. И это при том, что сам он совершенно не был знаком с ним. Даже не знал, в чём его вина, что он делает не так, какие порядки нарушает, вызывая на свою голову столько упрёков и недовольства. А-лату он спрашивать не решался, стеснялся или стыдился своего любопытства и несообразительности. Но наблюдал, слушал, ловил каждое слово, крошечный намёк в надежде сопоставить факты и выяснить всё-таки, что это за существо. И ещё, кроме этого, его остальные мысли занимала та девушка-гриффитка, дочь А-латы. Она, как на зло, не показывалась больше на глаза с того самого раза. Избегала намеренно этих встреч или снова уехала в город? Джейк и про это не спрашивал, хотя А-лата сама вскользь упоминала о дочери, но редко и довольно сухо. Ни имени её не говорила, не хвалила больше и не рассказывала про неё ничего нового. А Джейк мучился, ловил каждое слово. Он завёл у себя в голове две «копилки», в которые отдельно собирал факты о так называемой Кайне и о более приятном для себя — о дочери А-латы. И это было его последним за последние несколько дней занятием, не дающим бездельничать уму и развивающим прежние, когда-то приобретённые навыки гвардейца из спецотряда. Там-то они только таким и занимались: накоплением и сохранением информации. Всякой! И нужной и ненужной. Но сейчас в этом Джейк впервые почувствовал свой, личный интерес. Какой-то почти охотничий азарт. И это бодрило, ускоряло выздоровление. Желание встретить противника наравных помогало, действовало как нельзя кстати. С каждым днём Джейк с тихой радостью замечал, что тело его всё лучше, всё больше подчиняется ему. Он мог уже больше ходить, почти нормально дышать и двигаться, меньше уставать, и перестал спать днём. И память возвращалась, чаще отдельными, не связанными друг с другом кусками, но уже ясная, чёткая, какой она и была всегда: безотказная. Но А-лата всё ещё запрещала ему подолгу бывать на улице, постоянно следила за каждым его движением, запрещала говорить громко и вслух, хотя он и так почти всегда молчал. И не снимала повязку. Словно не хотела, чтобы он видел всё то, что скрыто под ней. Может так оно и было, но отговорки находились всегда. В этот день он впервые прошёл по всему посёлку не отдыхая по пути. И это было хорошо1 Правда и посёлок был небольшой, всего одна улица и десятка два домов в два ряда по обеим сторонам. От дома А-латы вдоль по улице шли сначала высокие деревянные дома, с большими окнами, двускатными крышами, у каждого дома были крыльцо и перила. Основательно и аккуратно построенные жилища. Глаз радовался этой хозяйственности и добротности. Но, чем ближе становилась околица, чем громче начинала петь приближающаяся к самой окраине Чайна, тем резче и страннее был заметен контраст. Маленькие хижины сменяли дома, и как резка#769; была эта перемена! Тёмные, вросшие в землю, со стенами из плетёных лиан, с полупровалившимися крышами, крытыми старым искрошенным пальмовым листом, придавленным жердями. Плетёные оградки, местами завалившиеся до земли, затянутые сеткой плюща и вьюнка, смело распустившего бледно-розовые чашечки своих цветов. Здесь уже давно никто не жил. Об этом говорили и нетоптаная зелень, ворохи паутины в оконных и дверных проёмах и слои пыли везде и на всём. Неприятное удручающее зрелище! Видимо, когда-то посёлок был многолюден, и здесь тоже жили люди. А сейчас они перебрались в дома получше, собрались в одном месте, в одной части посёлка, а эти заброшенные развалины, как напоминание о не таком уж далёком прошлом, стояли нетронутыми, в полной власти надвигающегося леса, стирающего с лица планеты эту деревеньку хоть и медленно, но неотвратимо. Раньше Джейк доходил только до сюда, а потом стоял, положив руки на ровный ещё плетень забора, смотрел на всё это и не мог удержаться от тоскливых неприятных мыслей. Мир Гриффита, его настоящий мир, незнакомый человеку, вымирал, вымирал так же, как и этот посёлок: медленно, но заметно. Вот он, всего один посёлок гриффитов. Но кто живёт в нём? Одни старики! А молодёжь? Где она?.. Она подалась в город на поиски лучшей жизни, лучшей доли. Сейчас, изведав прелести цивилизованного мира, необдуманно принесённые сюда с других планет, гриффиты уже не хотели жить прежней жизнью, жить так, как жили их деды и даже родители. И кто же виноват в этом? Да и найдёшь ли сейчас крайнего? Да и ошибка, та, самая первая, кем и когда она была сделана? И в чём именно она заключалась? А теперь вот, даже если люди и оставят Гриффит, оставят полностью, это уже не спасёт этот мир… От обречённости, от невозможности изменить это, от правдивости таких мыслей хотелось плакать. А Джейк лишь стискивал до боли зубы и пальцы до хруста в суставах. Больно было думать так и видеть это медленное умирание, ведь он и сам был частью того, что видел вокруг, видел перед собой, в нём самом гриффитская кровь и материнские гены, может, только поэтому он и жив до сих пор. Благодаря гриффитской живучести, а не везению, как он думал вначале. И сразу же вспоминались слова матери: «Ты — гриффит даже больше, чем можешь себе это представить…» Да, так оно и было… Гриффит! Гриффит! Чёрт возьми!.. Его почему-то временами злила причастность к аборигенам Гриффита. Там, среди людей, кроме насмешек, унижения и недоверия, он ничего другого не получал. Он не был человеком в полном смысле этого слова. Но и здесь, среди гриффитов, он, полугриффит, оставался всё же больше человеком, чем гриффитом. Здесь, конечно, никто над ним не смеялся, не пытался унизить, но от недоверия, опаски и настороженности всё равно не было покоя. Для гриффитов Джейк был только одним из тех, кто несёт опасность и неудобство, одним из тех, кто пытается нарушить, изменить раз и навсегда заведённый ритм жизни. Он постоянно чувствовал на себе настороженные внимательные изучающие взгляды, всегда бросаемые украдкой через плечо; всегда и везде, где бы ни находился, а особенно на улице. Проходил и слышал постоянно в негромких голосах одно и то же повторяющееся слово: «Кийрил!», превратившееся чуть ли не в кличку. Он ни с кем не общался, кроме А-латы, да и та, видя, что пациент её уже более самостоятелен, чем прежде, чаще оставляла его одного, один на один с самим собой, со своими мыслями и заботами. Джейка мало тяготило это одиночество, наоборот, появилась возможность без присмотра делать то, что хочется, ходить, вот, например, куда вздумается, пропадая часами с утра до обеда, а с обеда — до ужина. Он медленно развернулся на месте, только песок скрипнул под каблуками лёгких туфель — и наткнулся глазами на неё, на ту, кого так сильно хотел увидеть. Дочь А-латы! Девушка шла со стороны леса по тропочке, что вела к реке, и из-за деревьев не сразу заметила Джейка. А тот стоял, не шевелясь и не дыша, словно боялся спугнуть это видение неосторожным движением. Но девушка была живой, реальной, она не исчезла даже тогда, когда Джейк зажмурился и снова открыл глаза. Она несла в одной руке корзину, небольшую, но тяжёлую, а в другой — охапку ярко-синих цветов на длинных хрупких стеблях. Шла неслышимым, лёгким шагом, гибкая, как прирождённая танцовщица, и, чуть заметно шевеля губами, пела что-то себе под нос, не глядя по сторонам. Джейк бы, наверное, затаился, промолчал, как делал это всегда, сталкиваясь на улице с местными жителями-гриффитами, но этой девушке он искренне обрадовался. И даже сам не смог понять, почему. Может, потому, что считал, что она опять уехала в город, и, значит, они не увидятся больше… Увиделись! Увиделись!!! Только как подойти теперь? И что сказать? Гриффитка приближалась, а Джейк всё ещё стоял в тени маленького деревца, оплетённого лианой, и не мог пошевелиться, будто окаменел вдруг разом, и даже язык отнялся. Он бы, наверное, так и простоял неподвижно, не зная, как быть и что делать, но гриффитка заметила его сама — и тут же остановилась, точно наткнулась на что-то невидимое. И лицо её, секунду назад по-детски мечтательное и задумчивое, сразу же стало каким-то отвердевшим и почти строгим. Ещё призрачным эхом отражался от губ последний слог недопетой песенки, а Джейк уже понял: сейчас за этой нотой последует что-то неприятное и резкое, то, что сразу же разрушит это приятное впечатление от встречи. Этого Джейк допустить не мог, он всё же сумел вымолвить одно лишь слово, с трудом шевеля онемевшими и непослушными губами: — Здравствуйте!.. Тихо, шёпотом, и совсем не слышно. Он даже сам себя не услышал, но девушка кивнула в ответ и как-то чуть двинулась всем телом, что сразу стало ясно: пройдёт мимо, как все и всегда это делали при встрече с ним. — А я думал, вы уехали… — эта фраза далась ему уже легче, видимо, лишь потому, что он сильно не хотел, чтобы гриффитка эта ушла, так и не сказав ему ни слова. Он ведь так обрадовался ей! Неужели же самой ей всё равно?! — Куда?! — этот вопрос сорвался с её губ довольно резко, оборвал недосказанную Джейком фразу, но он не заметил ничего плохого в этой легко читающейся агрессивности по отношению к себе, другого он и не ждал… — В город… — ответил Джейк просто и сделал маленький шажок девушке навстречу. Она отстранилась, опустила голову, глянула на него исподлобья, точно хотела взглядом вернуть его на прежнее место. В ней в эту минуту почудилось что-то от дикого неприрученного животного, готового сорваться в бегство, стоит лишь двинуться ему навстречу или сделать неосторожное движение. — С чего вы взяли, что я живу в городе? Я не живу там! — силы взгляда ей показалось недостаточно, и девушка сделала первую нападку, желая одного: осадить чужака. — А я видел вас в Чайна-Фло… Я хорошо вас помню… — язык понёс что-то такое, что сам Джейк уже не мог контролировать. Он словно видел себя со стороны и слушал, будто, не себя, точно кто-то другой говорил его губами, — В баре, при Космопорте… Вы были там тогда в тот вечер… Она вгляделась ему в лицо впервые только с любопытством и вниманием, без обычного недоверия и злости. И не удержалась от улыбки, едва заметной, как тень, скрывшейся в уголках губ. Девушка заметно растерялась, словно то, что она сейчас вспомнила лицо того давнего посетителя бара, её расстроило или даже неприятно удивило. — Вы?! Так это вы тогда были?! — черты её красивого холодного лица немного смягчились, она словно и не заметила, как Джейк сделал ещё одни шаг, сокращая расстояние между ними. — А вы мне сразу показались знакомым, — она говорила с заметным облегчением, почти с радостью, видимо, сама долго мучилась вопросом, вспоминала, где могла видеть этого чужака… Да, так оно и было! Как у всех гриффитов, у неё была отличная зрительная память, она сразу поняла, что уже виделась когда-то с этим типом, знала даже, что где-то в городе, но вот где?.. Оказывается, в баре! Хотя при такой работе и не удивительно не вспомнить сразу, ведь он был всего лишь одним из многих десятков лиц, бывающих в баре ежедневно. И всё равно он запомнился почему-то! И она даже вспомнила, почему… Да, в первые минуты он показался ей гриффитом. Этим своим спокойствием, воспитанностью и умением терпеливо ждать без лишней бестолковой суеты, как все люди вокруг. Тем, что он не курил и пил лишь безалкогольный коктейль. Тем, что был красив лицом и по-особому держал голову, так, как все гриффиты. Она тогда глядела на него украдкой и думала с невольной гордостью: «Да, так вот и должен выглядеть настоящий гриффит!.. Выросший в порядочной семье, имеющий профессию, соответствующую способностям и запросам… А все люди видят нас лишь теми малообразованными дикарями, которым место только на лесопилке или за стойкой бара… Да таким и некогда и не на что сидеть в дорогом баре дорогого квартала… А этот вот может себе позволить… Хоть один из нас может себе ЭТО позволить!..» Как же она разочаровалась тогда, как разозлилась на всех и на себя за то, что ошиблась так глупо. Этот парень не был гриффитом! И за его столиком, как у всех вокруг, появилась бутылка текилы местного производства, и стаканы, полные до краёв, и настольная пепельница с окурками, и ещё этот тип настырный, нахально и пьяно улыбающийся, и девица с неподдельно-грустной улыбкой. И тогда она перестала обращать внимание на этого человека, временами лишь замечала краем глаза, что за их столиком начались слишком громкие разговоры, и парень тот нетрезвый всё чересчур громко смеётся, размахивая руками, а девушка та, светловолосая, с модной причёской, чуть не хватает второго за руки и всё говорит что-то, будто оправдывается. Они и разошлись тогда быстро, последним этот уходил, уходил быстро, бросил только, не глядя, деньги на стойку и выскочил на улицу почти бегом. А она ещё долго провожала глазами сквозь прозрачный пластик витрины бледное пятно рубашки, смотрела с разочарованием и непонятной тоской на сердце, зная, что больше так и не увидит этого парня. Он хоть и был человеком, обычным человеком, но она впервые в жизни ошиблась в определении, кто перед ней: гриффит или человек. Он и запомнился ей таким вот, бегущим торопливым шагом по криолитовым плитам Космопорта, в белой рубашке с коротким рукавом и с пиджаком в руках. Обычный и в то же время не такой, как все. Чем вот только он отличался от других, она сама так для себя и не решила… А теперь вспомнила его и то не сразу, хотя — Свет видит! — совсем не ожидала встретиться с ним вот так, на своей земле, в своём посёлке. И ей стало ясно: такой же он, такой, как все люди, да ещё и солдат к тому же. — Вы тогда… за стойкой… в баре. Да! — Джейк подошёл к ней почти вплотную, а взгляд девушки был каким-то туманным, она смотрела словно сквозь него, смотрела и не видела, не замечала того, что стоит он теперь совсем рядом с ней, и смотрит ей прямо в лицо, не скрывая взгляда и радостной, по-детски искренней улыбки. — У вас ещё фартук был, белый, и кармашек — вот здесь! — он пальцами раскрытой ладони коснулся своей груди, добавил, всё также улыбаясь, — И косыночка, белая… Девушка будто освободилась от оцепенения, дёрнула головой, и от волос, упавших на лоб, по лицу заскользили прозрачные тени. — Да, я помню вас… Теперь хорошо помню… И шагнула мимо Джейка, будто тотчас забыла о нём. — А помочь… Помочь вам хотя бы можно? — Джейк перехватил её руку с корзиной, цепко сжал плетёную ручку. А гриффитка опешила от такого нахальства со стороны чужака. Какое-то время смотрела ему в глаза, потом медленно перевела взгляд ниже, на его руку, на сжатую кисть, на побелевшие костяшки его загоревших пальцев. — Знаете, — произнесла медленно, снова глядя в глаза, — Я и так вам многое позволила, — и немного помолчав, добавила значительно, — Очень многое… особенно для чужака. — А я не могу позволить вам нести такую тяжесть, — ответил Джейк и даже удивился сам своему упорству, — По-моему, такое поведение не осуждается никакими народами… Она сдалась на удивление быстро, хотя и было видно, что её прежнее упорство — не кокетство: разжала пальцы и отвернулась, придерживая освободившейся рукой кипу цветов. Несколько шагов они прошли молча, а потом гриффитка сказала: — Конечно, необычно видеть среди людей таких вот… — она не договорила, но и так было ясно, кого она имеет в виду, — Но вам, с вашими лёгкими, следовало бы относиться к себе поосторожнее. — А что с моими лёгкими? — Джейка удивила эта неожиданная заботливость в словах девушки, ведь раньше при редких (по пальцам можно пересчитать!) встречах, она даже не глядела в его сторону, не то, что бы интересоваться его здоровьем. — Моя мать не для того тратила силы и время, чтобы вы теперь хватались за всё подряд, будь то даже корзина с фруктами. — Такой ответ Джейка ошеломил. Он даже ход сбавил, отстал от гриффитки ещё больше. Не слыша его шагов за спиной, девушка обернулась: — Ну, что же вы, уже устали? Насмешку она не скрыла намеренно, а Джейк почувствовал, что краснеет от смущения. Гриффитка не стала его дожидаться, пошла вперёд, оставляя на песке ровную цепочку изящных следов от плетёных сандалий. Ему за ней и вправду было не угнаться. Корзина, конечно, — пустяк, но от быстрого шага и от горячего, расплавленного солнцем воздуха, почти лишённого кислорода, стало перехватывать горло, сжимать и стискивать до теснящей боли. В груди заныло, стали напоминать о себе заживающие раны, а он словно не замечал этого; и хоть кружилась голова, и всё плыло перед глазами, Джейк прибавлял шаг, видя перед собой фигуру девушки-гриффитки. А она больше не останавливалась, не ждала и даже не оборачивалась. И хоть он спешил, догонял, впервые таким быстрым шагом прошёл через всю деревню, расстояние это показалось ему долгим, раз в пять длиннее, чем обычно. А незнакомка? Джейк до сих пор не знал её имени. Она остановилась лишь у крыльца дома, подхватила корзину из рук Джейка, улыбнулась в знак благодарности так, что сразу стало понятно: помощь его пришлась как нельзя кстати, и она оценила это по достоинству. — И вы не зайдёте? — Джейк еле языком ворочал от усталости, тяжело и трудно дышал, но смотрел на девушку в ожидании ответа, хоть и стоял на ногах с трудом. — Вам плохо, идите в дом! — она чуть нахмурилась, недовольно поджала губы, сразу стала взрослее и строже, — Ну, идите же! — перехватила и корзину и цветы в одну руку, а другой — легонько подтолкнула Джейка в плечо. Он поднялся на одну ступеньку, не сводя с девушки взгляда. — Почему вы не заходите? — прошептал он беззвучно с отчаянием, почти с мольбой, и гриффитку, видимо, смягчил и тронул его полуобморочный вид, — Вы приходите, обязательно приходите… — Да идите же вы в дом! Кавалер! — девушка встревоженно глянула туда-сюда, ища кого-то глазами, а потом крикнула, звонко, по-гриффитски музыкально растягивая гласные, — А-ла-та!! Джейк поднялся ещё на одну ступеньку, схватился рукой за перила крыльца, прижался к тёплому дереву щекой, но так и продолжал смотреть на девушку сверху. — Что такое? Случилось что? — А-лата появилась на пороге у Джейка за спиной. Он с трудом оторвался от перил крыльца, стал поворачиваться к женщине и в тот момент почувствовал, что в руку ему, висевшую вдоль тела безвольно и слабо, вложили что-то круглое, шершавое на ощупь; в этом движении было что-то заговорщицкое и скрытное, что он и обернулся-то не сразу, боясь выдать их обоих, и этим он как бы подчеркнул свою причастность к игре, а когда обернулся, девушки уже не было… Чёрт возьми! Эти гриффиты ходят так тихо, словно по воздуху! А А-лата уже причитала, глядя на него: — Ну, куда ж ты… куда ж ты пошёл такой?! Совсем, совсем меня не слушаешь!.. Всё сам по себе… — Да всё у меня нормально… — прошептал Джейк с почти счастливой улыбкой, взглянул на А-лату, а та прикрикнула с новой силой: — Нормально?! У тебя опять кровь на губах! Нормально… Не обманывай!.. Всё! Не пойдёшь больше никуда! Запрещаю! Она потянула Джейка в дом, и он пошёл покорно, ничего не чувствуя, ничего не слыша, ничего не понимая, сжимая в руке самый драгоценный для себя подарок, и даже не зная ещё, что же это такое. Засел потом в самый дальний и любимый уголок, между стенкой и столом, так, что видно каждого, кто входил в дом, а главное — здесь он не мешал А-лате. Та с недовольным, сердитым ворчанием накрывала на стол, ходила по комнате с посудой, лёгкая, совсем молодая, и не дашь ей её лет. Здесь Джейк, наконец, рассмотрел свой подарок уже без спешки, наслаждаясь самим фактом его существования. И пусть это оказался лишь какой-то незнакомый фрукт: небольшой, круглый, с шершавой, как бархат, кожицей, ярко и сочно зелёный с такими же ярко-жёлтыми полосками-«меридианами», делящими плод на ровные дольки, — но это был подарок, настоящий подарок! Джейк и о добром слове мечтать не мог, не смел, а тут такой знак внимания! Да и от кого?! От той красавицы гриффитки! Она и внимания не тебя не обращала, не замечала даже, если не считать того раза, после ухода Аирки… Но это не в счёт! Джейк поднёс свой подарок к лицу, коснулся губами бархатной шкурки, уловил сквозь неё душистый аромат спелой мякоти. Представилось почему-то сразу, что вкус у неё должна быть сладкий, с кислинкой, и косточки — мелкие, чёрные, круглые. Можно, конечно, разрезать, поглядеть, так ли это, но куда приятнее вдыхать этот аромат, наслаждаться им и гадать, представлять, какой он из себя внутри, этот маленький, но такой необычный подарок. — Откуда он у тебя? — Джейк аж вздрогнул, вскинулся: А-лата стояла перед ним, но смотрела на его руки, не сводила глаз с его подарка, — Это она дала тебе, да? Джейк не ответил, но А-лата и сама всё поняла, угадала правильно и нахмурилась недовольно, почти сурово, нахмурилась так, как могла хмуриться лишь её дочь, неродная, но как они временами бывали похожи! Больше ни слова не сказала, хоть и рассердилась, плюхнула перед Джейком тарелку с тушёной мелко нарезанной зеленью, украшенной сверху жёлтыми дольками чего-то цитрусового, поставила стакан с пузырящейся таканой и вышла из комнаты на улицу. Джейк проводил женщину взглядом, пожал плечами, такая реакция его немного удивила, но значения он ей не придал. Мало ли что? У гриффитов свои законы гостеприимства, свои порядки, стоит ли пытаться понять их? Зато вечером он стал совсем случайно невольным свидетелем продолжения этого случая. Услышал резкий на удивление голос А-латы и остановился, где стоял, на пороге дома. — …Это всё поэтому? По-другому мне никак не объяснить! — говорила А-лата. Она сердилась и старалась скрыть это, выговаривала слова медленно, так, что Джейк понимал каждое, — Ты всё говоришь «город-город», «люди эти», а сама… Ты сильно изменилась, и не в лучшую сторону, слышишь меня?.. Эти прогулки, разговоры на виду у всех… Вы ходите вместе у всех на глазах… А особенно такой подарок… Ты знаешь, что это значит — подарить ягоду арпактуса? Нет, ты не знаешь, раз делаешь такие подарки!.. И в городе тебя никто этому не учил… — Мама, ну что ты опять? — Джейк узнал дочь А-латы по голосу и, обрадованный её близким присутствием, не отошёл от двери, но и не шагнул вперёд, побоялся спугнуть её своим появлением, а так вдруг ещё решит зайти в гости, не будут же они двое разговаривать на улице, все семейные дела нужно решать в доме, а не на виду у соседей… — Ну, проводил он меня до крыльца, ну и что? — продолжала девушка с улыбкой в голосе, — Должна же была я хоть как-то отблагодарить его за помощь. Что сделаешь, если арпактус попался под руку? Что такого?.. Да и он вряд ли знает, что это значит? — Зато я знаю! Другие знают! Ты — знаешь! — перебила её А-лата, — Арпактус только невеста своему будущему мужу дарит, а этот — жених тебе?! Нет!!! И никогда им не будет! Он — человек, а мы — гриффиты! Мы — лари#769;ны!.. — Мама, ну какой жених?! Что ты говоришь? — девушка рассмеялась в ответ, — Я же говорю, всё случайно получилось. Случайно! Джейк прекрасно понимал, о ком это речь, и передумал выходить на улицу, понял, что сейчас ему лучше не показываться. Он отступил назад, медленно развернулся, взглянул на стол, туда, где лежал тот подарок, из-за которого мать и дочь начали ссору. Вот они, и порядки! Вот они, и условности! И кто бы мог подумать, что такая мелочь, этот так называемый арпактус, является деталью свадебного ритуала! Плод размером со среднее яблоко — и такая важность! Странно, и что и дочь А-латы нарушила правила… Видно, не зря А-лата так на городскую жизнь пеняет. Мысль о том, что и девушка эта схожа с ним в своей неосведомлённости, в своём незнании, рождала в душе приятное чувство товарищества, какой-то даже близости, будто они действительно оказались заговорщиками, и теперь-то Джейк понял, что он должен, обязан вмешаться, объяснить всё и принять хоть небольшую часть вины на себя. Так будет справедливее, ведь он тоже участвовал в этом… Он снова развернулся, решительно переступил порог, толкнув не запертую до упора дверь — А-лата стояла на крыльце, повернулась на скрип, попыталась улыбнуться, и это ей удалось, даже улыбка получилась доброжелательная, но вот глаза остались строгими, и брови всё ещё хмурились. Для самой гриффитки не остался незамеченным тот ищущий взгляд, с которым её Кийрил глянул по сторонам, и А-лата невольно обрадовалась, что дочь её уже ушла. Она чувствовала и сердцем и душой, что что-то может произойти из их знакомства, что-то нехорошее по её меркам и по меркам всех прежних её представлений. Потому оно и к лучшему, если эти двое будут видеться как можно реже. Она не помнила своих родителей, они погибли, когда ей не было ещё и года, и А-лата, приёмная мать, никогда про них не говорила, про них — про отца и мать. Да и сама она, сколько себя помнила, не задавалась такими вопросами: «Кто они? Что с ними стало? Почему они погибли оба?» Все её дочерние чувства, вся детская нежность были адресованы лишь одной, А-лате… Они всегда с ней были вдвоём, всегда вместе, и не испытывали потребности в ком-то ещё. С той поры у неё и остались самые добрые, самые лучшие воспоминания детства, самые яркие впечатления, особенно сильные по контрасту с тем, что последовало потом, после появления «человеков». Люди! Эти странные, удивительные существа, очень сильно, им всем на изумление, похожие на них, ларинов. И сколько всего нового и непонятного они внесли в их размеренную, простую жизнь, неизменную из поколения в поколение. Она уже шестнадцать раз видела, как Чайна выходит из берегов, пресытившись ливневыми и снеговыми водами. Шестнадцать раз — два раза в год, весной и осенью, ей было восемь лет по земным человеческим меркам, когда их, всех детей, силой и заманчивыми обещаниями вырвали из родительских рук и отправили в город. Город… Слово «город» было тогда у всех на устах, но никто из них, малышей, напуганных, растерянных, ни слова не понимающих, не знал, что значит это слово, «город». Слова «город» и «интернат» слились в её памяти в одно общее довольно мрачное и тяжёлое воспоминание. Она много пела в то время, тихонечко, себе под нос, пела так, как учила её мама, и это как бы сближало их, соединяло, возвращало в прежнюю жизнь, придавало сил для того, чтобы пережить всё это, всё то, с чем они столкнулись тогда. Она выросла в стенах интерната, запомнила каждый класс, в котором им приходилось заниматься, запомнила каждую песчинку на дорожке, каждый листик и травинку в саду, где они играли во внеучебное время. Их было тридцать групп по десять в каждой, все по возрасту, и при каждой группе свой воспитатель-наставник. Дети из разных мест, иногда даже с трудом понимающие друг друга, настолько сильно разнилось произношение одного языка. Они и понимать-то стали друг друга не сразу, понимать, принимать и любить. И этот учебный звеньевой коллектив во главе с воспитателем оказался настолько прочной силой, что даже после десяти лет интерната они продолжали быть вместе, одна маленькая ячейка из десяти лари#769;нов — семи девушек и троих юношей. Они работали в разных районах города, там, кого куда направили, но поддерживали отношения, всегда знали, кто чем занят, кто как живёт, в чём испытывает трудности. Ей с работой повезло. Ей и ещё одному парню из их группы — Карриэртису. Невысокий (по их меркам), черноволосый, смуглый, с продолговатыми, удивительного разреза чёрными глазами, он был явный лари#769;н с восточного побережья континента. Работа бармена ему нравилась, он легко находил общий язык с каждым клиентом. Лёгкий, коммуникабельный, он успевал всегда и везде, он обладал прекрасным, просто незаменимым качеством — он мог поднять настроение любому: и посетителю, и ей… А ей — официантке — особенно к вечеру было тяжело сохранять на лице дежурную улыбку, так раздражающую её саму. Ей, с детства довольно скрытной и замкнутой, почти не имевшей друзей за годы учёбы в интернате, эта работа поначалу совсем не понравилась. Постоянная суета и спешка, разные и такие одинаковые лица, стирающиеся из памяти лёгким усилием воли; одни и те же разговоры, постоянно одни и те же вопросы и двусмысленные намёки. Особенно к ним привыкать было сложно, но и перейти на другую работу им, лари#769;нам, не разрешалось. Вот так ей и пришлось жить первых три месяца. А потом всё стало меняться, меняться и не в лучшую сторону. В предчувствии войны началась такая суета, какой ей не приходилось видеть даже в час пик. Сначала эмигрировал мирный люд. Космопорт работал с раннего утра до позднего вечера, но челноки не справлялись, всех желающих невозможно было вывести на орбиту за один день. Люди, боявшиеся потерять очередь у касс, ночевали на местах, бар работал круглосуточно и был набит до отказа даже ночью. Всё раздражение и усталость, все обиды и злость вымещались на них, на работниках бара. Где-то что-то не успел, где-то не то подал или не вовремя унёс, кому-то принёс не тот заказ или принёс слишком поздно — они все трое валились с ног от усталости, но поток граждан сменили военные, и с каждым днём их было всё больше и больше. Люди в защитной форме, они приезжали, сменяя уезжающих, они были везде и всюду. Зелёный цвет их одежды (а она знала, что это значит) снился ей даже ночью. И техника, невиданная техника! Такие машины они видели лишь на занятиях по истории цивилизации, и то в записи, а сейчас танки, тягачи, самоходные артиллерийские установки, бронемашины и грузовики разъезжали по улицам свободно, с оглушительным лязгом на поворотах высекая синие искры из криолитового покрытия. Но самое страшное началось потом, когда город стали обстреливать и бомбить с воздуха самолётами. Как можно работать в такое время? Опасно было даже на улицу выходить, но и в квартире, что снимали они на двоих со второй официанткой, Тильдой, весёлой хохотушкой из землян, в ней тоже было не легче. Сами сионийцы называли свои налёты «превентивными точечными ударами», сообщали, что обстрелу подвергаются лишь военные и стратегически важные объекты. Но… В войне нельзя быть заранее в чём-то уверенным, а техника на то и техника, чтоб иногда выходить из-под контроля. Дом их, старый, многоквартирный, из тех, что строились ещё по устаревшей планировке, стоял на окраине, и, пробираясь пешком в сторону Космопорта, каждое утро с ужасом и удивлением смотрела она на развалины домов, вчера ещё весело и уютно светящихся жёлтыми глазницами окон. обходила сваленные обгорелые деревья, ямы и развороченный криолит. Людей к началу войны в городе осталось немного, а вот гриффитам податься было некуда. Они уже не мыслили своего существования вне окружающих их стен, машин, людей, без техники и привычной работы. Да и запрещено им было покидать пределы города. Запрещено особым распоряжением бургомистра… И им, гриффитам, как раз и доставалось в первую очередь… Обстрелы и бомбёжки велись только по ночам, и к утру мало что оставалось от следов разыгравшихся на её пути трагедий. Обломки мебели, искорёженная бытовая техника, иногда целая, но теперь никому уже не нужная, обрывки обуви и одежды, истоптанной и запылённой, изредка детские игрушки, выброшенные в торопливых сборах или забытые по случайности. И часто ещё влажные пятна замываемой в спешке крови… К этому невозможно было привыкнуть. Она не могла! Бежала, стараясь не глядеть по сторонам, и содрогалась от ужаса, натыкаясь на равнодушные и скучающие глаза солдат, лениво и неторопливо жующих жвачку. Их, этих людей в форме, становилось на улицах всё больше при приближении к центру города. Здесь и порядок какой-то чувствовался. Зато в пригороде от очумевшей от безнаказанности солдатни деваться было некуда. Дверь в их квартиру выбили в первые же дни, а потом по два-три раза за день вламывались с обысками, проверяли, ничего не говоря и никак это не объясняя. Искали ниобиан, солдат, разбежавшихся после того, как разбомбили военные части, расположенные при въезде в город. Осматривали каждый угол, задавали всегда одни и те же вопросы, некоторые пытались приставать, не зная, с кем имеют дело, а потом уходили, оставляя грязные следы на полу и не меньшую грязь в душе. Тильда не выдержала первой, собралась в пять минут и, разругавшись напоследок со всеми в баре, уехала во Флорену. Её через новую границу пропустили легко, у неё во Флорене жили родственники, далёкие, правда, но какая разница? Главное, они согласились принять свою племянницу-ниобианку. А она, оставшись в разоренной и опустевшей трёхкомнатной квартире, не стала дожидаться перемен и ушла к матери, в лес. Сбежала тайно! Как же отличалась жизнь в их посёлке от той, что осталась в памяти, от той, что жила благодаря детским впечатлениям! Жизнь одиноких, заброшенных стариков, намеренно избегающих встреч с людьми. А она радовалась этому одиночеству и скрытности их жизни. Как она радовалась тому, что город и солдаты остались далеко-далеко, в другой вселенной, в другом мире!.. И это странное слово «война» больше не резало слух, и всё, что было связано с этим страшным словом, тоже осталось там же, куда она усилием воли загнала воспоминания о Чайна-Фло. Танки, бомбёжки, самолёты, обыски и допросы вместе с прилипчивыми, откровенными изучающими взглядами военных — всё она постаралась забыть. И Единый язык стал уходить в прошлое. А отдалённый гул ночных разрывов или тонкий звон пролетающих высоко в небе боевых самолётов чем-то напоминал ей комариный писк или далёкие раскаты грома в верховьях реки, у Радужного хребта… Скольких сил ей стоило создать у себя в душе это ощущение слепого неведения. Но, как и все лари#769;ны, она умела управлять своей памятью, забывать то, что не нужно или не желательно знать. Это умение спасло её от сумасшествия, от паранойи. Ведь все попытки рассказать хоть кому-нибудь о том, что ей довелось пережить, не давали результатов, не освобождали от тяжести. Даже А-лата — милая А-лата! — только улыбалась, успокаивала, повторяя: — Не надо… Не надо вспоминать об этих мерзостях. Люди живут по своим законам, и мы не будем вмешиваться. Мы просто будем жить так, как жили всегда, ещё до их прихода!.. Но жить так было уже нельзя! Да они же просто говорили теперь на разных языках! Они стали чужими друг другу! Они — дочь и мать! Понимавшие каждую мысль, каждый пусть даже мимолётный взгляд или чуть уловимый жест. А тут ещё этот парень! Новый подопечный матери… Он оказался человеком! Человеком и солдатом… Свет видит! Это было похуже самой нехорошей новости. От пожара бежал — под ливень попал! Как же так?! Откуда?! Почему?! Неужели и здесь уже появились люди?! Люди в зелёной форме! Со слов матери она сумела представить события четырёхдневной давности. Сионийцы, ниобиане — между ними она не делала никакого различия. Не вникала в суть войны. Что толку? Их, ларинов, вообще никто не спрашивал. Да они и сами не встревали, не вмешивались принципиально. А здесь же! Они должны были просто выполнить приказ, тем более, и приказ был яснее ясного. Но человек, которого нужно было «похоронить», оказался ещё жив. Кто из них высказал идею попытаться помочь умирающему? Неизвестно! Но А-лата приложила к этому делу свою руку. Она согласилась принять человека, осквернить свой дом, наложить на себя бремя запретов на время лечения. А ей же теперь нельзя даже в доме своём находиться, в том доме, под крышей которого она не была десять лет. А всё из-за этого вот типа! Он начал раздражать её с первого же момента! Даже тогда, когда беспомощный лежал в немом беспамятстве, когда метался в лихорадке, и особенно тогда, когда стало ясно, что он выжил, пересилил болезнь и смертельное ранение вопреки всем её представлениям о человеческой слабости. Только потому, только из-за этой удивительной живучести она и заинтересовалась Ки#769;йрилом. Кийрил — чужак! Как же шло оно ему, это имя! Эта заинтересованность, это чисто женское любопытство даже сумело пересилить раздражение и недовольство. Остались лишь настороженность и опаска. Уж слишком въелось в память правило: «Не доверяй людям! А людям в зелёной форме никогда не доверяй!» Но интерес заставил её, как маленькую, издалека украдкой приглядываться к чужаку. Изучать его так, как это делают дикие животные. Никогда не терять из виду, не пропускать ни одного движения, ни одного жеста, заранее угадывать каждый предстоящий шаг и успеть рассмотреть тот предмет, на который Кийрил только собрался взглянуть. Это было сложно, очень сложно! Она не могла узнать его мысли! Не могла, как ни старалась. А ведь с людьми ей удавалось такое иногда, и даже чаще. А этот же тип был, как глухая стена. И это лишь обостряло интерес… В его внешности при бо#769;льшем изучении всё больше угадывалось что-то гриффитское. Та совершенность черт, она была заметна при всей его худобе и болезненности; совершенство фигуры; разворот плеч и прямая спина, и особенно этот, присущий лишь лари#769;нам, подъём подбородка, как у тех, кто рождён в лесах, кто раньше, чем начинает ходить, научивается в окружающем мире улавливать и различать все звуки, все шорохи, все проявления живой жизни, когда-то давно несущие предкам ларинов опасность и смерть. Теперь таких хищников на Гриффите не осталось, не осталось даже в памяти самых старых песен, а эта древняя настороженность, как у постоянно прислушивающегося, сохранилась. На этом сходство с лари#769;нами заканчивалось, а вот человеческое, свойственное лишь людям, проявлялось сразу, стоило только глаза у чужака увидеть. Эта удивительная, неправдоподобная синева. Какая-то живая, бархатистая, с лиловой теплотой, как у аспазии, если заглянуть на самое дно, в лоснящуюся чашечку цветка. Кийрил выздоравливал, и она знала, что это значит: чужак скоро уйдёт в город, уйдёт к своим, как только окрепнет, как только проведут все очистительные обряды. И она торопила с этим, так как любопытство её начало медленно, но заметно даже для неё самой, перерастать во что-то более серьёзное, во что-то, чему сама она не могла и слова подходящего подобрать. Не могла и боялась, боялась того, чему не могла дать объяснения… А-лата с самого утра занималась каким-то непонятным, но очень интересным делом. Большую охапку цветов, тех, что принесла её дочь, она разложила на столе. Тонкие, хрупкие стебли с голубыми прожилками разреза#769;ла повдоль ножом, обрывала уже подвядшие цветы, а потом укладывала растения в высокую деревянную ёмкость. Уминала стебли тяжёлым пестиком, а Джейк, молча наблюдавший за процессом, думал с удивлением: «Интересно, и что это будет? Неужели из этой травы ещё и сок можно выдавить?» А-лата много чего делала из того, чего Джейк не понимал, постоянно что-то мыла, чистила, сушила. Гриффиты всё брали из природы, сами ткали полотно (небольшой ткацкий станок занимал дальний угол комнаты), точили из дерева посуду. Интересно, как? Джейк точно знал, что металл гриффиты не выплавляют. Всё, на что обращался взгляд, этот народец делал своими руками. При этом уровень их жизни мало отличался от жизни тех дикарей, далёких предков человека, сведения о которых были привезены ещё с Земли. Ведь на других планетах, на Ниобе, на Сионе, на самом Гриффите, наконец, — люди живут, применяя последние достижения науки и техники. Перемещаются по воздуху, летают в космос. А эти даже колеса до сих пор не знают! …А потом пришла очередь арпактусов. А-лата выбирала их из знакомой Джейку корзины, каждый надрезала как раз по жёлтым полоскам, быстро, несколькими взмахами ножа и так же быстро убирала плод туда же, куда только что укладывала цветы. Воздух наполнился тягучим сладким ароматом, сильно напоминающим аромат киви. Спросить о том, что это будет, Джейк не решался, но А-лата, взглянув в его недоуменно хмурящееся лицо, заговорила сама: — Такана будет, самая последняя в этом году, самая вкусная… Как раз к Дню созреет… Такана! Настоящая такана! Из травы и арпактусов этих — и такана?! Тот вкуснейший напиток, лёгкий, с нежной кислинкой, с пузырьками углекислоты, содержащий всего одни процент алкоголя. И что главное — полностью натуральный! Без красителей и заменителей вкуса. Такана была очень популярна на Ниобе. При упоминании о гриффитах и о Гриффите единственное, что вырывалось у каждого: «Ах, это те дикари, что такану придумали!» Дикари! Это те дикари, которые делали уже такану тогда, когда на Ниобе стояли столетние деревья, не видевшие человека, а люди ещё понятия не имели ни о Саяне, ни о её планетах. Так вот, как она делается, из травы и арпактусов. А рецепт, если судить по консервативности гриффитов, не менялся сотни лет. — Вот така полежит, сок даст, а арпактус сладкий… Им три дня надо вместе постоять в тепле, а потом я воды добавлю… И ещё дней десять надо… А там и пробовать можно, — рассказывала А-лата, собирая в пустую корзину мятые цветы таки, пожухлые листья и ещё какой-то отбракованный сор, — Какой же праздник без таканы? Да и за столом обед без неё — не обед! А-лата стояла к двери спиной, поэтому только по лицу Джейка и смогла догадаться, что кто-то вошёл и даже поняла, кто. И не ошиблась. Она заговорила с матерью, на него и не взглянула. И Джейк, сначала обрадовавшийся её приходу, растерялся, моргнул несколько раз, чувствуя себя по-детски глупым, наивным даже, сник, опустил голову, уставился на руки, лежавшие на коленях. — Я пойду, схожу к Чайне, — дочь А-латы говорила на гриффитском, всё так же смотрела на мать, — Ариартис просил проверить запруду. Если что, я буду у него… — Обед скоро, не будь слишком долго, — напомнила А-лата дочери. Они так вдвоём и вышли на улицу. Джейк проводил гриффиток взглядом, с ощутимой, живой болью понимая, насколько же он лишний в этом доме и чужой этим людям. Пусть не людям — гриффитам, какая разница! И Ариартис этот! Кто он такой? Гриффит. Гриффит из местных. Что-то нехорошее шевельнулось под сердцем с недобрым холодком, как тогда при неожиданной встрече с Мартой Маршалл в баре Космопорта, при знакомстве с её женихом. Ревность?! Неужели ревность?! Да кто она тебе, эта гриффитка? Ведь она даже не смотрит в твою сторону! Ты — человек, а она из гриффитов, из ларинов, как они сами себя называют. Что общего может быть? Ничего! Ни-че-го!! Но какая-то подленькая мыслишка подталкивала изнутри, всё больше раздражая: «А как же родители? Отец с матерью? Они-то вместе, сколько лет уже вместе. Всем законам назло! Всем порядкам. И людским, и гриффитским…» Ариартис, значит! Ариартис! Ах, Ариартис?!.. Джейк произнёс это имя по слогам, врезая в память каждый звук, и не удержался от того, чтоб не скрипнуть зубами. К чёрту! Резко, пружинисто выпрямился, оттолкнувшись руками. Перед глазами стены и пол качнулись в чёрно-багровом тумане, но он не обратил не это внимания. Слабость? Боль? К чёрту! Толкнулся в дверь, слетел вниз по ступенькам, ничего перед собой не видя. Услышал только голос А-латы, не сразу понял, что она зовёт его, говорит ещё что-то вдогонку. Но остановился, усилием воли заставил себя взглянуть на гриффитку. — …Куда ты? Я же с утра тебе говорю, ни шагу за порог. И Кайна сказала, нельзя тебе на солнце, на улицу, — слабеешь быстро… Слышишь? Кайна? Опять эта Кайна! К чёрту! Джейк А-лате ни слова не сказал, отвернулся и пошёл по улице, спиной и затылком чувствуя взгляд гриффитки. Он впервые ослушался её приказа, но даже не заметил этого. Сначала шёл быстро, почти бежал, раздражённый, рассерженный, торопился и думал только об одном: «Догнать!.. Догнать!..» А потом устал, и дыхание сбилось, перешёл на шаг и задумался: «Интересно, ты хоть сам знаешь, куда ты идёшь? — К Ариартису, к тому гриффиту! — Ответил сам себе же, — А кто он, ты знаешь? — Заругался сам на себя, а потом прикрикнул мысленно, — Что толку! Кричи — не кричи! Сначала думать надо, а потом уж только желать! Так и не научился до сих пор, а все приключения твои здесь, на Гриффите, так вот и начались… Не побежал бы тогда… Да!» — Воскликнул про себя и аж встал посреди дороги, на самом солнцепёке, среди глухих домов. Куда теперь? Крутанулся туда-сюда, беспомощно кусая губы. Нет, это было не отчаяние заблудившегося, очутившегося вдруг в незнакомом месте. Он не боялся заблудиться. Он никогда не чувствовал себя потерянным в пространстве. Ещё в пятилетнем возрасте заблудился однажды в столичном парке Ниобы. Их, младшую воспитательную группу, вывезли в тот день с экскурсией поглядеть на настоящие деревья, на траву, на насекомых. Вывезли в час обеденного перерыва, когда в парке тишина, никого, кроме служащих и биороботов, спешно прибирающих песчаные тропинки и оставленный людьми мусор. А он отстал тогда от группы и сам не заметил, как это случилось. Загляделся на бабочку — много ли ему, пятилетнему, было надо? Минуты не прошло — и тишина вокруг! Хоть криком кричи! Испугался ли он тогда? Да, сразу, сначала! Растерялся, испугался, но не расплакался. Он, до этого дня ни разу не видевший ничего, кроме стоэтажных домов, скоростных магистралей, самодвижущихся тротуаров без единой зелёной травинки, огромных, искрящихся всеми цветами радуги рекламных щитов, не потерялся в незнакомой обстановке. Она только в первый момент его неожиданного одиночества показалась ему в самом деле незнакомой. А потом что-то случилось. Что-то, чему он, пятилетний ребёнок, не мог дать объяснения. Но и руководитель их группы тоже так и не смог понять, как его воспитаннику удалось преодолеть самую нехоженую и дикую часть парка, точно, как по компасу, выйти к месту сбора и даже опередить всю группу. Да, Джейк никогда не боялся заблудиться, а здесь где заблудишься? Одна улица и два ряда домов. К тому же он на всю жизнь запомнил дорогу к Чайне, с закрытыми глазами сумел бы пройти до этого места. И он пошёл к реке, не задумываясь, ведь запруда, если правильно понимать, может быть только там, а путь к Чайне всего один. Но девушки не оказалось на реке, не встретилась она и на дороге. И это Джейка озадачило. Что делать теперь? Двадцать жилых домов в деревеньке, и гриффитка с этим Ариартисом могут быть в любом из них. Так в каком же? Как узнать? Что теперь делать? И спросить некого! На улице никого! Неужели домой идти? К А-лате? Сразу вспомнились последние слова гриффитки, упоминание о Кайне. Кайна сказала… Опять запреты. Постоянно одно и то же. Кайна, везде эта Кайна! Упрямо склонив голову, глядя чуть исподлобья, Джейк медленно шёл по песчаной дороге, слушая скрежет песка под каблуками лёгких плетёных туфель. Однообразное скр-скр. И жара. Непереносимая, ужасная жара. Джейк задумался, даже не сразу сообразил, когда увидел старика на улице. Они шли друг другу навстречу, не доходя несколько шагов, остановились. Гриффиты никогда не здоровались на ходу, это было оскорбительно, а не поздороваться вовсе — оскорбить смертельно. Джейк поздоровался первым, скорее автоматически, так, как когда-то давно учила его этому мать: — Нежного неба, сочных трав, весенних цветов! В этих словах было всё: пожелание хорошей погоды, сытной жизни и долголетия. У гриффитов Новый год начинается весной, когда, расцветают самые яркие цветы. Дожить до весны — значит, пережить самое трудное время и получить ещё одни год жизни. Гриффит улыбнулся в ответ. Седой, старый, лет сто ему по земным меркам, если не больше, но улыбка — искренняя, молодая, белозубая — поразила Джейка. Ему впервые кто-то из местных ответил вот так: улыбкой и добрым взглядом, без настороженности и затаённого страха. И Джейк растерялся, его раскрытые приветственно ладони застыли, протянутые гриффиту навстречу, тот должен был коснуться их кончиками пальцев, но не смог: Опирался рукой на парку. Поэтому смог ответить лишь одним прикосновением. А потом заговорил, оправдываясь и всё также улыбаясь6 — Вот, уже и поздороваться не могу нормально. Не обидишься? — скосил на Джейка хитро прищуренный карий глаз, — А ты, наверное, из-за Синей Ленты? У нас так не здороваются, ладони не подают… Это у тех так, у заречных… Или ты из города, от человеков сбежал? От техники, да? Джейк пожал плечами в ответ, подумал отвлечённо, даже особо не заостряясь на этом факте: «А-лата слово „техника“ совсем не употребляет, оно ей чужое, а этот старик, раза в два её старше, и всё равно знает, что это такое. Удивительный народ. Чем больше узнаёшь, тем сильнее удивляют!..» А старик хоть и шёл, опираясь на палку, но шёл не налегке, тащил на плече полотняную сумку, тяжёлую, сразу видно. Да ещё и хромал к тому же сильно на левую ногу. Джейк опытным взглядом сразу отметил: с коленом что-то, и что-то серьёзное. — А ты-то давно здесь? — спрашивал гриффит. Ему, по всей видимости, сильно хотелось поговорить — чувство, свойственное всем одиноким старикам независимо от места их проживания: будь то Ниоба или Гриффит, город или заброшенный посёлок. — Нет. — Джейк ответил односложно, точно он и сам до сих пор не знал, сколько дней он здесь, среди гриффитов. Шёл медленно (устал, всё-таки), но старик шёл ещё медленнее, ковылял, торопился и ещё пытался разговаривать, словно при встрече с родственником, которого много лет не видел. Всё спрашивал, сам отвечал и больше рассказывал, часто смеялся над своими же словами, но смеялся по-доброму, по-стариковски. А Джейк всё больше отмалчивался, если и отвечал, то не больше, чем «да» или «нет», а потом вдруг неожиданно предложил: — Давайте, я вам помогу. Гриффит согласился сразу, после даже шаг ускорил, догнал Джейка, и они так вдвоём и пошли, молодой и старый, через весь посёлок, в сторону реки, туда, откуда Джейк пришёл, до линии заброшенных домов. Дома были похожи друг на друга только снаружи, планировка полностью повторялась один к одному. Но это жилище показалось более тесным и маленьким, наверное, от того, что все полки, все лавки были заложены и заставлены массой всяких разнообразных вещей: горы всевозможной деревянной посуды, золотистой, тонкостенной, будто лаком облитой; деревянные изящные ложки различной формы и величины лежали прямо насыпом. Здесь было всё, даже лёгкая деревянная подошва для будущих туфель на любой размер, изящная женская и попроще — мужская. Джейк остановился, даже про усталость забыл. Такого он ещё ни разу в жизни не видел. Столько всего — и в одном месте! Глаза не знали, на что смотреть, и сознание не всё сразу могло усвоить и переварить. Он только медленно переводил взгляд с немым возгласом, застрявшим где-то в горле. А старик сгрёб стружку с лавки, медленно сел на расчищенное место, вытянул изувеченную ногу, устало прикрыл глаза. Джейк опомнился лишь тогда, когда с его плеча на пол упала сумка, и бряцание это прозвучало в тишине как взрыв. Даже облачко пыли поднялось. Старик шевельнулся, подобрал свои пожитки, стал выкладывать на стол содержимое: несколько свежеспиленных чурочек из деревьев разной толщины, а потом ножи, тускло заблестевшие на солнечном свете, просочившемся сквозь задёрнутые неплотно занавески. А вот и металл! Джейк взял одни нож, повертел в руках, разглядывая. Удобная, как раз под руку, выточенная из плотного розового дерева ручка. Ценная, должно быть, порода, из такой на Ниобе особенно ценилась изящная мебель для гостиной, пепельницы или статуэточки на столе. Когда вокруг один пластик, вещи из дерева — высший шик. Они и по карману лишь состоятельным людям. В их доме тоже таких несколько штук было, одна стояла у матери на столе в её кабинете: фигурка девушки с венком и гирляндой из цветов и со свирелью, чуть-чуть недонесённой до губ. Точёное, тщательно проработанное лицо, рассыпавшиеся по плечам волосы, каждый лепесток цветка и даже дырочки на свирели. Удивительное мастерство. Казалось, ещё немного — и девушка шевельнётся, донесёт свирель до губ — и зазвучит нежнейшая, такая же изящная музыка. Ценная, коллекционная вещь. Джейк знал, что мать привезла её с Гриффита, а сделал статуэтку то ли дед, то ли отец матери. Она сама про это никогда не говорила. Полотно ножа, чёрно-синее, гладкое, как стекло, тускло поблескивающее, оказалось тёплым на ощупь. Металл, каким бы он ни был, не обладает такой слабой теплопроводностью. Странно! А как наука это объясняет? Может, новый металл? Новый сплав? Почему тогда не слышно ничего про это? Пригляделся повнимательнее. Может, камень? Делали же далёкие предки людей ножи из камня! Нет. Это было дерево. Дерево! Даже с прожилками волокон, как всякая древесина. Но прожилки этого удивительного дерева, тоненькие, с трудом различимые, сразу давали понять, что древесина сверхплотная. Но всё равно резать дерево деревом? Это нонсенс! Как можно?! Коснулся лезвия подушечкой пальца, прикинул, повернув нож к свету. Лезвие тоненькое, как бритва, хорошо заточенное. Вот это да! Потянулся, взял со стола ещё одни нож, маленький, со скошенным лезвием, чуть загнутым лопаточкой. Да, и этот тоже из дерева. Поразительно! Цивилизация, совершенно не знакомая с обработкой металла, совсем не добывающая руды. Такого не было ещё в истории человечества! Это же беспрецедентный случай! Почему тогда молчат исследователи? Учёные? Этнографы? Антропологи? Почему они все так мало говорят об этом народе? Старик шевельнулся у Джейка за спиной, вздохнул тяжело, спросил вдруг о том, о чём спрашивал ещё на дороге: — Так ты из города, значит? И много вас таких теперь у нас, а? Джейк повернулся к гриффиту, вопросительно улыбнулся уголочками губ, вскинул брови, взглянул рассеянным взглядом, будто не расслышал вопроса, но ответил чётко и сразу: — Не знаю. Но таких, как я, по-моему, только один… — Что ж вас в городе держит, а? — старик протяжно вздохнул, поморщился с болью, поглаживая натруженное колено, но чувствуя только внутреннюю душевную боль, — Эх, молодёжь… Не хотите вы назад, не хотите… — помолчал немного и вдруг, резко вскинув голову, взглянул на Джейка, всё также стоявшего с ножом в руках, — Забыли нас, старых! Все корни свои на человеков променяли! А что они вам обещают? Чем они вас держат? Вот тебя? Что ты в городе нашёл, а? — Я? — Джейк растерялся. И больше не от этой прямоты, а оттого, что старик до сих пор не разобрался, что перед ним человек, а не гриффит. — Ты! — гриффит усмехнулся, — Ты — молодой, сильный! Много вас таких в городе! Увечитесь, горбатитесь, мрёте… Видел ты уже смерть? — Джейк моргнул, соглашаясь, перебить старика он не решался. Он даже не знал, как бы так поделикатнее объяснить гриффиту его ошибку, его заблуждение, что совсем не того он вразумить пытается, не гриффита вовсе. Но гриффит продолжал, — А ведь я полжизни прожил — смерти не видел. Слова такого не знал… — говорил с глухим отчаянием, без злости, без раздражения, только с болью, с желанием разобраться во всех переменах, успевших произойти за одну лишь его жизнь. Как же так? Почему? Все они когда-то верили, что появление людей — добрый знак. Начало каких-то новых перемен, начало чего-то доброго… А получилось? Что же получилось в результате? Пустые гниющие дома, жалкие, беспомощные старики, брошенные на произвол судьбы, забыты ведь не только они, но и всё, что когда-то составляло жизнь и быт ларинов. Старики уходят вверх по Голубой Ленте, в горы, уходят и не возвращаются, и все их знания уходят вместе с ними, и некому их передать. Ведь нет молодёжи в посёлке! Не торопятся молодые в свой мир возвращаться, чужой он теперь для них. Чужой и неинтересный. Хотя, может быть, не всё ещё настолько плохо, вернулся же этот парень! Может, и ещё кто вернётся следом? Вдруг это только начало? Может, тогда хоть что-то дельное принесёт нам эта «война»? — Вот видишь, сколько всего раньше делал! — говорил гриффит, вяло взмахнув сухой, жилистой кистью, — Всем моя работа была нужна… И думаешь, я один такой среди нас был? Нет! В каждом доме деревом занимались… С детства… А сейчас что? Вот, даже ты смотришь и удивляешься… А почему, спрашивается? А потому, что среди человеков с рождения жил, да? — он глянул на Джейка как-то сбоку, и прядь седых волос, перетянутых по лбу расшитой лентой, спадала ему на глаз, остро, по-молодому глядящий на Джейка. Тот лишь опять пожал в ответ плечами. А что он мог сказать? Оправдываться? В чём? В чём он-то виноват? Он не гриффит, глупо винить себя за их ошибки. А вот вина человека, любого человека, своими действиями и — что ещё страшнее! — своим бездействием допускающего такое тихое и нелепое вымирание целого народа, лежала и на его плечах. Лежала с того самого момента, как он столкнулся с миром планеты, как он ступил на площадку Космопорта, спускаясь по трапу… Это вина всех людей, всех без исключения! И невозможно теперь изменить всё одним махом, хоть криком кричи. Бесполезно… Менять где-то «выше» надо, переделывать, пока не поздно… А не войну друг другу навязывать! Как же глупо это всё со стороны! Горько слышать и видеть точно, как по часам, летящие в небе самолёты. Это уже не война, это работа, отработанная до тупого автоматизма… А цели? И цели уже забыты! Да и стоит ли она, эта земля, стольких смертей и разрушений? Гриффит ещё раз спросил о чём-то, но Джейк задумался, не услышал, и не ответил. А старик, видимо, подумал, что обидел гостя, обидел своими резкими словами и нападками. И потому вдруг вскочил, засуетился, принялся сгребать стружки со стола, смахивать пыль, сгрёб инструменты в охапку и отнёс их на другой стол, в дальний угол. Ковылял как-то жалко и суетливо, старый совсем и беспомощный. А Джейк смотрел на него с высоты своего немалого роста, стоял, стиснув нож в кулаке до боли в пальцах, и всё также молчал, понимая, что пора уходить. Гриффиты — народ гостеприимный, без угощения не отпустят, но этому старику можно всё объяснить, рассказать всю правду, и тогда он сам, мягко говоря, его отправит: они не общаются с «чужими», боятся их. Это сейчас так получилось, даже поговорить удалось, а всё потому, что гриффит этот не понял, что перед ним не сородич, чужой, и человек к тому же. — Сейчас я, сейчас… — шептал старик торопливо. — Это я просто давно не говорил ни с кем… Вот так и получилось… Болит ведь сердце за вас, молодых… — он почему-то стыдился смотреть на Джейка, и тот тоже молчал, и напряжённость какая-то появилась, несвобода, скованность. Они это оба почувствовали. Джейк прошёл до того стола, на который гриффит убрал ножи, положил и свой в одну кучу со всеми, и тут обратил внимание на статуэтки, стоявшие тут же. Всякие, большие и маленькие, где-то всего лишь одна фигура человека, а где-то даже несколько, группой. Одни доделанные, зачищенные и отшлифованные, и даже уже лакированные, а какие-то — лишь только чуть-чуть тронутые резцом. Вот фигурка девушки, опустившейся на одно колено. Юная, по-детски хрупкая, тонкие проработанные кисти рук, лицо, волосы, стянутые на затылке в тугой узел. Одна рука вытянута вперёд, чуть согнуты пальцы, почти касающиеся какого-то крошечного зверька, похожего на кошку. Они вдвоём тянутся навстречу друг другу, исполненные любопытства, удивления, как при первой встрече. Удивительно, как точно удалось художнику передать настроение этого знакомства, встречи человека и животного. Что-то в девушке показалось Джейку знакомым, фигура, наклон головы, излом бровей. Он потянулся за статуэткой, взять её в руки, рассмотреть поближе. Но тут заметил другую работу. Портрет. Только-только начатый, но уже, как видно, к нему не притрагивались давно — слой пыли делал дерево тусклым. Портрет девушки. Слегка намеченные черты лица: линия бровей, внутренние уголки глаз и даже зрачки, лёгким нажимом резца указана линия губ, а в уголках открытая грусть и одновременно улыбка. Общий наклон голову — чуть влево и вниз, опущенные глаза придавали лицу задумчивость и поразительное портретное сходство. Это была она! Она, дочь А-латы! Стоило Джейку узнать её, как он сразу же стал различать её — гриффитку — и в других работах. Это она была с кошкой, вот она, ещё совсем девочка, с венком из орхидей; вот она сидит, обхватив колени руками и низко-низко наклонив голову, так что даже лица почти не видно; вот она же со змейкой в руках; с букетом цветов. Видимо, это была любимая натура гриффита. С какой любовью, с каким любопытством художника следил он за ростом её и её жизнью, она вся виделась в этих работах, с какой любовью и удовольствием работал мастер над каждой линией — это замечал даже непрофессионал, каким и считал себя Джейк. Но особенно его поразила статуэтка, стоявшая в стороне от всех, небрежно засунутая среди стружек, обрезков, заготовок и недоделанных ложек. Она же, всё та же девушка в полный рост, привставшая на носочки, на самые пальчики, вытянутые вверх руки, чуть откинутые назад, запрокинутая голова, широкораскрытые огромные глаза, застывшие и глядящие тоже вверх, разомкнутые губы и чуть-чуть резцом намеченные зубы. Вся фигура, напряжённая до предела, натянутая, как струна, готовая в следующую долю секунды совершить движение. Но какое именно? Это так и оставалось секретом. Тончайшая, филигранная работа, одна из лучших. Профессиональной рукой, но без заострения на мелочах показаны складки лёгкой одежды: полотнище ткани, стянутое на боку в узел, на груди — гирляндой цветы и на голове венок, длинные до середины бедра распущенные волосы — тоже без прежней во всех работах тщательности, даже с какой-то нарочитой незавершённостью, незаконченностью, но без небрежности. Но это ещё больше подчёркивало мастерство художника. Разве можно ещё лучше передать момент танца? А это был танец, Джейк был уверен на все сто. Такой он эту девушку ещё не видел. Это была жизнь в момент своего рождения. Это был танец, дикарский и, скорее всего, несущий ритуальный смысл, но мастерски был схвачен сам момент, когда зрителю остаётся лишь догадываться и представлять: «А что дальше?» — Это ваши работы? — спросил чуть слышно, одними губами, уже заранее зная ответ. — Да, — гриффит подхромал, встал рядом, взял одну статуэтку, покрутил в руках довольно небрежно, поставил на место. — Люди любят такое в подарки. Покупать пытались, а зачем нам здесь деньги? Нравится — так бери!.. Зачем же тогда резать, чтобы не дарить? — он ласково улыбнулся, коснувшись пальцами статуэтки — незаконченного портрета девушки, коснулся осторожно, словно она была живой. — А как же труд? Время? — Красоту надо даром дарить. Что может быть дороже? Даром?! Наивные существа с золотыми руками! Ведь на Ниобе эти вещицы таких денег стоят! Коллекционеры за ними гоняются. Закрытые выставки для избранных за дорогущие билеты. А те, кто их делает, живут на уровне каменного века, деревянными резаками дерево режут. Знает об этом на Ниобе хоть кто-нибудь? Где же справедливость и закон? Ведь нельзя же так! — Вы просто дарите? — прошептал Джейк со стоном. — Да не дарю уже давно! — гриффит рассмеялся беззаботно, совсем не разделяя реакции гостя. — Некому! Люди больше не появляются, а с другими посёлками давно связи нет… Был бы помоложе, не с ногой этой!.. — вздохнул сокрушённо. — Сходил бы, давно за Чайной не был. Там, говорят, столько нового, всё изменилось, и леса совсем не те, что здесь… А так, и за порог-то выходить страшно, упадёшь — сам уже не подымешься. Вот и приходится сидеть здесь целыми днями… Не видишь никого, не знаешь ничего… Вот приехал ты, давно уже здесь, а я узнал только что… Ладно, пойдём, у меня есть такой вкусный чай на травах… Ни у кого такой вкусный не получается, — старик пошёл к столу, потянул занавеску, впуская в дом горячие лучи, заигравшие бликами и зайчиками на всех вещах. Пошёл открыл входную дверь, устраивая сквозняк. Потом, будто опомнившись, кинулся за кружками. Поднявшаяся столбами пыль закружилась в воздухе, затанцевали пылинки в лучах, а Джейк смотрел на них, не решаясь сказать гриффиту: «Не надо, не надо так беспокоиться, я ухожу уже, ухожу…» Он спешил, торопился, но не потому, что общение со стариком его тяготило, нет. Просто Джейк знал, что рано или поздно гриффит поймёт, кто перед ним, и будет лучше, если их знакомство не будет долгим. — Совсем запустился… — ворчал на себя гриффит на ходу. — Грязь, пыль, мусор… сразу не уберёшь, потом только работы больше. Ничего… — ушёл в самый дальний и тёмный угол, за очаг, — …придёт вот, мы быстро управимся вместе-то. Она всегда помогает… Никогда меня не забывала, и тогда: приедет всего на день, а всё равно навестить зайдёт… Хорошо, что теперь вернулась, может быть, и насовсем… Какое-то движение у двери Джейк уловил краем глаза, даже скорее сначала почувствовал его кожей (проклятая гвардейская привычка!), резко повернул голову — и встретился с ЕЁ взглядом. Прямо глаза в глаза! Но увидел её всю, с носков туфель и до волос, уложенных на макушке в сложную причёску с перламутровой заколкой в виде раковины. Это замершее удивление в разом напрягшейся позе. Побелевшие пальцы, вцепившиеся в косяк двери. Лицо побледневшее, но с нежным румянцем на скулах, как после долгой ходьбы, и глаза — как у той статуэтки в танце — такие же большие, не удивлённые даже, а ошалевшие, обескураженные. Секунда — две! три! — они стояли неподвижно, словно сами ещё не верили в то, что они видят именно то, что видят. И в этой полной тишине и неподвижности в голове Джейка стало что-то медленно проясняться, складываться в чёткую и правильную картинку. Он повернулся к старику всем телом, — неподвижная шея и прямая спина, как при повороте на месте кругом, — и спросил: — Ариартис? Тихий, сдавленный шёпот сквозь стиснутые зубы, и не вопрос, а скорее утверждение. Да, конечно же! И статуэтки эти…Как же раньше-то не понял?! А тут и гриффитка ожила, сошла с порога, прошла мимо Джейка, словно тот был частью мебели, даже взглядом не удостоила, заговорила, как ни в чём не бывало, будто её не было лишь минуту, и она, вернувшись, возобновила начатый разговор: — …Опять дожди пойдут… В горах уже пошли, и сильные: река поднялась больше обычного. У запруды одну стенку размыло, и вода мутная… Она всем видом хотела подчеркнуть своё нежелание общаться с неожиданным гостем. И это даже Ариартис уловил. Почувствовав в воздухе повисшее напряжение, и мало что зная о характере их отношений, он произнёс, пытаясь разрядить обстановку, и лучшее, что он придумал, — познакомить гостей друг с другом: — Вы, наверное, не знакомы, да? — наивный старик, как он был близок и в то же время далёк от истины. — А он, так же, как и ты, Кайна, из города. Вот, совсем недавно сюда перебрался… Джейка при этих словах будто кто кулаком под рёбра саданул — дыхание перехватило спазмом, и воздух — ни вперёд, ни назад из лёгких… И девушка, кажется, испытывала что-то подобное, с лица сменилась мгновенно, побледнела, а глаза, глядящие на Джейка в упор, словно сквозь него хотели стол увидеть, настолько сильным, прожигающим был этот взгляд. Кайна! Кайна! Кайна! Сердце отстукивало в висках оглушительно то имя, которое он уже устал слушать, которое он уже чуть ли не ненавидел, которое вызывало в нём волну возмущения, недовольства и страшную жажду противоречить и бунтовать. Боже мой! Боже мой! Джейк смотрел на гриффитку совершенно другими глазами и будто видел её впервые. Та же, вроде, прежняя, но сознание отказывалось в это верить. Вот это да! Это она была против него! Это она требовала изолировать его от всех! Это она настаивала на всевозможнейших запретах! Это она постоянно торопит с его выдворением в город! Она, — эта красивая, удивительно красивая девушка, о встрече с которой он мечтал все последние дни. Ужас! Какая слепота!!! И надо же было дождаться такого случая, когда другие раскроют глаза на простейшие вещи! Господи!!! Это было больно. Боль, как при предательстве. Он, как наивный, не умеющий разбираться в людях глупец, повёлся на красоту, на обаятельную улыбку, на женскую хрупкость, и ещё Бог знает на что! — а эта красавица оказалась даже неспособной понять его, войти в положение беспомощного, слабого, случайно выжившего человека, доверившегося им, гриффитам во всём. Вот оно, предательство, предательство в собственных ожиданиях… Джейк стиснул зубы (только бы не застонать, не показать своей слабости), отвёл разом опустевший взгляд от лица девушки, прошёл мимо неё, ничего перед собой не видя, как опьяневший, переступил порог, и даже дверь за ним сквозняк прикрыл с неприятным петельным скрипом. Ноги не держали, как в первые дни после того, как встал. Один шаг вниз на следующую ступеньку — и отдыхать, привалившись к перилам. Уйти! Уйти отсюда! Навсегда! Из дома из этого. В город, к людям. Нет! На Ниобу! На Ниобу, к матери, ко всем своим, в Гвардию, к знакомым… Да хоть к кому, только подальше отсюда… Ноги подкосились, и Джейк сел на нижнюю, последнюю ступеньку, охватил руками колени, плотно, так, что с левой стороны в груди заныло протестующе, но боль эта была сейчас самым лучшим помощником, она отвлекала внимание на себя, сверлила, ныла: «Ты слышишь, ты живой, ты всё-таки выжил, несмотря ни на что. Так неужели есть что-то важнее подаренной тебе жизни? Живи! Радуйся!» Да и чего ему, Кийрилу-чужаку, можно ждать от этих людей? Пора бы уже и привыкнуть… Но чтобы так?! Кайна! Чёртово имя! Он видел кого угодно за этим именем: какую-нибудь пожилую гриффитку, может быть, кого-то вроде жрицы, должен же быть у них кто-то влиятельный, к чьёму мнению прислушиваются все, ну, пусть моложе, пусть одного возраста с А-латой, пусть даже кто-то вообще такой, такой… Аж слов нет! Не хватает. Не разобраться вообще в их дикарской жизни… Да и вообще мало ли кто! Но дочь А-латы?! Эта, эта — и Кайна?! Боже мой!.. Где были раньше мои глаза? Где был раньше мой разум?! Как теперь заставить себя относиться к ней так, как она сама к тебе относится? Ведь она же нравилась тебе, нравилась, что греха таить. А теперь что? Возненавидеть её? Сказать сердечку: не#769;чего! Не твоё это! Ты — человек, а она — гриффитка, тем более такая, жестокая, опасная, чёрствая сердцем. Боже мой! Какая слепота! Он упёрся локтями в колени, запустил пальцы в волосы на затылке, а ладонями сдавил виски. До боли, до бухающей боли. Не хотелось ничего не видеть, не слышать. А за спиной поскрипывала на сквозняке не запертая дверь, и доносились обрывки фраз на гриффитском: — Это же он… из города… из солдат, из военных… — говорила Кайна. К её голосу Джейк против воли прислушивался. Зачем, и сам не знал. Ведь и так ясно, — яснее ясного! — её отношение. — Человек! — Ариартис был удивлён безмерно, — Человек?! — Да! Этот… Ведь я же рассказывала! — Джейк представил, как мечется сейчас в эту минуту Кайна по дому, неслышно, не задевая ни сора на полу, ни стружек. И негодует, и возмущается, если судить по голосу. А старик, тот, кажется, вообще ничего не понимает, и знает меньше всех. И говорит, словно оправдывается. Ну и подумаешь, не разобрался сразу, кто перед ним, ведь я же не сделал ему ничего плохого! Ни одного резкого слова в ответ! Эта Кайна опять всех баламутит! Нарасскажет старику невесть чего, напугает всех и каждого. Потом хоть вообще на улице не показывайся, взглядом испепелят. — …Он так на нас похож. Сильно похож. Я никогда раньше не путал, не ошибался… — слабым, еле различимым голосом продолжал оправдывающийся Ариартис. — Язык наших, зареченских, просто прекрасно знает… И правила наши… Нет, я не мог бы так ошибиться… Джейк зажмурился, закрыл уши ладонями: «Зачем? К чему теперь всё это? Оправдания? Крики? Кому я что плохого сделал? Кайне этой? Да я же увидел её здесь третий раз в жизни!.. Боже мой! Это ж надо было попасть именно в этот дом. С этим Ариартисом на улице столкнуться. Со стариком! А ты, дурак, разбираться кинулся… Неужели ревновать вздумал? Боже мой! Какой же я дурак! Только мешаю всем…» Ступеньки крыльца чуть-чуть скрипнули под чьими-то шагами, и Джейк невольно напрягся, сжался, приготовился к худшему: к угрозам, предупреждениям, к претензиям — да ко всему, что ещё можно ожидать от этой Кайны! Он ещё по шагам угадал, что это она. Да, это и была Кайна. Реакция Кийрила на их встречу в доме Ариартиса её поразила. Она-то сразу подумала, что это мать послала его за ней, поторопить к обеду. Но, судя по словам Ариартиса, он не знал, что они в какой-то мере уже знакомы. Да и не стала бы А-лата отправлять чужака с таким поручением. Человека — и к гриффиту?! Странно, что и Ариартис его не узнал, я же ему про него говорила! Подумаешь, хорошее знание языка и чуть-чуть сходства во внешности! Он же старый, он столько всего повидал… И ошибся?! Интересно, и откуда Кийрил наш язык знает, и как здороваться — тоже? Вот уж никогда бы не подумала. Мы же тогда в тот раз на Едином говорили… А как, интересно, мама с ним общается? Она-то до сих пор, наверное, не знает, что её больной того… Она торопилась, думала догнать Кийрила на дороге, была уверена, что он уже ушёл, поэтому и растерялась на миг, увидев его сидящим на крыльце, так, как он всегда сидел на пороге у дома матери. Сделала один шаг вниз очень осторожно, будто боясь спугнуть этого странного парня. Но доска всё же скрипнула предательски, и Кийрил при этом звуке чуть повёл лопатками, и окаменел спиной, плечами и даже затылком. Она уже неплохо изучила его, сразу различила хорошо скрытое напряжение в позе и готовность к обороне. Но почему? Разве мы настолько враги? К чему теперь красться? Кайна быстро сбежала с последних трёх ступенек вниз и сделала вдруг то, на что бы никогда в жизни не решилась, но сейчас ею двигали какие-то непонятные, противоречивые чувства: что-то вроде жалости при взгляде на беспомощность, что-то, похожее на вину, вот только в чём, она не знала. Просто подошла и села рядом с человеком на одну ступеньку. Кийрил не шевельнулся, не отнял рук, которыми подпирал голову. Из-за его руки она и лица у него рассмотреть не смогла, даже не знала, куда он смотрит. Поэтому сама стала разглядывать старый заброшенный домик. Большой дом Ариартиса был последним в ряду таких домов, в каких жили они все, за ним начинались те жилища, какие строили себе гриффиты ещё до появления людей. Стенки из плетёных лиан с небольшими окнами, крыша из жердей, крытая огромными пальмовыми листьями. Сами они не жили в этих домах. А в сам посёлок мать её перебралась, когда Кайна уже года четыре была в интернате. Поэтому Кайна и не знала, кто здесь жил до них, в посёлке оставались к тому времени одни старики, да и тех было всего ничего. Они потому и облюбовали дома, оставленные людьми, дома большие, светлые, с дощатыми полами и высоким потолком, стоящие на сваях. Кто бы теперь из них, старых, мог бы по нескольку раз в год перестилать крыши, ремонтировать стены, переплетать их заново свежими лианами?.. А оставленные домики ларинов догнивали одиноко на краю посёлка, оставаясь напоминанием о прежней жизни, о прежних хозяевах. Кайна задумалась о прошлом, о своём детстве, да и домик этот несчастный изучила уже вдоль и поперёк, каждую жердину, каждый лист каждой лианы, оплетшей постройку до самой крыши. Всё ждала, когда Кийрил заговорит первым, так как сама не знала, о чём говорить: слишком немногое связывало их. Но и ждать чего-то было бессмысленно. Да и Ариартис их ждёт, ждёт обоих, как гостеприимный хозяин, он не отпустит их без угощения, каким бы простым оно ни было. — Кийрил? — позвала первая, ещё не зная, что скажет потом, а тот вдруг повернул к ней голову, окатил ледяной волной синевы, и несказанные слова застряли в горле. — Я не чужак, у меня есть имя. — упрекнул, но без раздражения, злости или обиды, с одной лишь смертельной тоскливой усталостью. И Кайна растерялась, словно только сейчас поняла, насколько одинок этот человек среди чужих ему существ. Она вдруг вспомнила себя в городе, среди людей, в их мире. Может, только поэтому и сумела понять это особенно остро. Но там ей было легче, там их было десять вместе с ней, десять ларинов, там был Карриэртис, там была Тильда, которой не было никакой разницы, кто перед ней: гриффит или человек. Да, он был прав, этот солдат, и ответить нечего. — Двенадцать дней вы были в беспамятстве… Как вас было называть всё это время? Да и не я первая вас так стала звать! — детский лепет в оправдание. Аж самой слушать противно, и Кийрил хмыкнул в ответ раздражённо, крутанул головой, дёрнулся вставать, выбросив вперёд правую руку. А Кайна крикнула вдруг неожиданно: — Не уходите! Но он всё же поднялся, глянул на неё сверху, произнёс глухо, на прощание: — Надеюсь, Ариартис не обидится, что я с ним не попрощаюсь… Но вы ведь сами понимаете… Человек, и всё такое… — пожал плечами с усмешкой. — Да подождите вы! — Кайна вскочила, осталась на ступеньке, поэтому они теперь смотрели друг на друга почти на равных, Кийрил только немного наклонил голову и глядел по какой-то своей странной привычке, очень непонятной, прямо в глаза. — Что-то ещё не так? — спросил с усмешкой, чуть дрогнув уголочками губ, вопросительно изогнув брови. — Я не сделал ему ничего плохого. Не верите мне — спросите… — не договорил, мотнул головой в сторону двери. — Да нет же! — воскликнула Кайна нетерпеливо. — С чего вы взяли?! Какие глупости!.. Вас в гости приглашают! Неужели не ясно? Ариартис — вас и меня!.. Он промолчал. Ни «да», ни «нет». По лицу его было не понять. И Кайна молчала, не зная, как ему объяснить, как ещё его просить. Молчание затягивалось, и она с ужасом ждала, что сейчас кто-нибудь на улице появится, или сам Ариартис выйдет. Он-то думает, раз нас нет долго, значит, Кийрил уже ушёл, а мы вот — на пороге стоим, друг на друга любуемся. Упрёки только потом от матери слушать, и ещё неизвестно, как ей всё это расскажут. «И что за тип такой непонятливый?! — Воскликнула про себя, кусая до боли губы, — Одно слово „человек“. Они иногда как дети, простого не понимают. Ну, вот, что тебе сто#769;ит? Старика-то зачем обижать? А ещё язык наш учил… Сам же элементарных правил приличия не знаешь… И как вести себя в гостях, тоже не знаешь…» — Если вы думаете, что я вас уговариваю только потому, что мне самой так хочется, то вы ошибаетесь. Ясно вам?! — молчание и бездействие Кийрила начало её раздражать, а тот же — никакой реакции! — продолжал прямо в глаза глядеть с неуловимой усмешкой в прищуре. — Ясно! — ответил вдруг коротко и чётко, по-военному. «Ясно! Слушаюсь! Будет исполнено!» — Сколько же раз ей доводилось слышать эти и подобные им команды. Язык военных. Общение старшего и младшего по званию во всех армиях, известных ей. Ведь она и ниобиан повидала, когда они спешно отступали, и сионийцев, когда те победно занимали город. Вспомнила вдруг одного из сионийских офицеров. Как заявились они поздним вечером в квартиру с обыском: офицер и четверо солдат. Пока рядовые перетряхивали вещи, осматривали каждый угол, тот уселся прямо на стол, глядел по сторонам из-под козырька кепки, курил, болтая ногами в тяжёлых армейских ботинках, и нёс какую-то чепуху, постоянно повторяя и растягивая одно слово: — Я-а-асно?! Держал автомат на коленях с таким видом, будто готов выстрелить в любого, кто ослушается, даже в женщину, даже в штатского. Малоприятное воспоминание, ничего не скажешь, верилось, что подобное осталось в прошлом, в другом мире, отгороженном от этого стеной леса. Так нет же! Вот он, представитель того мира, яркое воспоминание, вызывающее боль. Каждое слово, каждое движение — всё оттуда, только формы соответствующей не хватает. — Конечно, мне, человеку, многое неизвестно и непонятно, — Джейк уловил что-то из мыслей гриффитки и не смог удержаться от иронии и от улыбки. — Элементарных правил приличия даже не знаю… Так что прошу извинить заранее… Гриффитка взглянула на него с изумлением широко раскрытыми глазами. Изумление её тут же сменилось растерянностью, видимо, она стала понимать, что это значит, потому что на щеках её появился румянец, и взгляд она отвела смущённо и как-то даже стыдливо. Но потом над чувствами возобладал разум: «Как это так? Откуда он так?.. Да как он смеет? Кто позволил?.. Да и не должен он уметь…» Снова вскинула глаза, сверкнула ими недовольно, разомкнула губы, чтобы крикнуть в ответ что-нибудь порезче, осадить этого типа одним словом. Но не успела: Ариартис появился на пороге, заговорил, отвлекая на себя: — А, вы здесь уже! Что ж не заходите? Я-то жду!.. Последнее дело — ругаться в присутствии старших. Кайна глянула на Кийрила, взглядом давая понять: потом поговорим, и повернулась к старику: — Пойдёмте, наш гость не против. Правда? — метнула взгляд в сторону Джейка, заговорщицкий взгляд, как тогда, с арпактусом. Такой взгляд можно было расценить как предложение о краткосрочном перемирии, так его Джейк для себя и понял, поэтому поддался, продолжил игру, начатую Кайной. Отпустить гостя без угощения — сильно оскорбить. От матери Джейк знал, что гриффиты — народ суеверный, гостя, появившегося ночью, они боялись, так как верили, что с ним в дом могут войти беспокойные и недобрые духи. Особенно опасались гостей в ненастную, дождливую ночь. С водой с неба, по их поверьям. На землю возвращаются души умерших. Именно в такое время готовится ко всходу любое семя, готовятся к зачатию животные и люди. Между собой, животными и растениями гриффиты не видят разницы: во всех входят одинаковые души, и только когда они обретают тело, тогда они и начинают различаться между собой. Видимо, поэтому гриффиты не занимались охотой, не беспокоили насекомых, а сбор плодов и рубку деревьев начинали только после долгих просьб и заклинаний. Единственное исключение — рыболовство, но ловилась при этом не всякая рыба, да и то ей давали время уснуть. Снулая рыба не считалась уже ни живой, ни умершей, поэтому и могла употребляться в пищу… Зато к гостю, появившемуся в доме днём, отношение было особым. А уж если кто-то пришёл из других мест, из дальних лесов, и может научить чему-то новому, поделиться новостями, такого уважали особенно. Такой гость нёс на себе доброе благоволение духов и силу Высшего Света, которая сопровождала любого путника в дороге. Высший Свет! Всесильный Свет! Единственное, во что верили Ларины, в свет солнца, в лучи Саяны. Вот он, прототип Высшего Разума, заботившегося о жизни на планете. Они часто обращались к нему с восклицаниями или просьбами. Сколько раз в детстве Джейк слышал эти слова от матери, когда она начинала сердиться или вставала из-за стола после многочасовой работы за компьютером. Да, все черты ларинов остались в ней, даже спустя двадцать лет, она не могла не быть такой, какой была на Гриффите, вот только он, её сын, никогда не замечал этого, не видел, не слышал или не придавал значения. Джейк замкнулся, задумался над прошлым, заново, но другими глазами пересматривая картинки из детства, сидел за столом молча, не прислушиваясь к разговору Кайны и Ариартиса, крепко держал двумя руками кружку с душистым чаем. Особенно чувствовал аромат, когда подносил кружку к губам, но делал глоток — и не улавливал вкуса. Совершенно! Даже тогда, в Чайне, вода пахла снегом, раскисшими листьями и имела свой вкус. Чертовщина какая-то! Только когда в кружке осталось меньше половины, он стал ощущать при каждом глотке знакомую прохладу мяты, лёгкую терпкость и фруктовый вкус. Сумел даже определить, что в чае этом никак не меньше десятка трав, но ни одна из них не была ему известна. Как будто чувствуя скованность гостя, Ариартис не стал настаивать, когда Кайна сказала, что уже пора. «Да-да, конечно же, — Согласился с ней гриффит, но, провожая до крыльца, не забыл пригласить в гости, — Приходите, обязательно приходите вместе…» Джейк за всё время и словом не обмолвился, но на прощание произнёс по-гриффитски: — Пусть двери вашего дома всегда будут открыты для всех! Вот оно, «до свидания», на языке ларинов. И Кайна сразу поняла, о чём спросит, как только они с Кийрилом останутся одни: — Вы, что, уже специально наш язык учите? Всегда же наоборот было. Мы Единый учили, а не вы… Кийрил усмехнулся в ответ, хмыкнул, пожимая плечами, ответил не сразу: — Никто его у нас специально не учит… — А не специально только вы? — Кайна сощурилась, усмехнулась с улыбкой. Ей хотелось задеть этого парня, его спокойствие и вечное молчание раздражали её сильно. А ещё она чувствовала в этом человеке что-то такое, чему не могла дать объяснения. Какое-то время он шёл молча, руки в карманах, расстёгнутый ворот рубашки, и взгляд — под ноги, будто уже и забыл, что идёт не один, и что ответа на вопрос до сих пор не прозвучало. А потом вдруг вскинул голову, сверкнул своими удивительными глазами так, будто решился на что-то важное для себя, заговорил ровным голосом: — Я не знаю, насколько это интересно вам, но то, что моя мать из ваших, из гриффитов, по-моему, лично для меня многое объясняет… А вы встречались с подобным? С союзом человека и гриффита? Как вы думаете, бывает такое? — смотрел в упор, прямо ей в глаза, ждал ответа, а Кайна растерялась, сбавила шаг, а потом и вовсе остановилась. — Шутите? — А разве с этим можно шутить? — Кийрил тоже остановился, и несколько минут они стояли на самом солнцепёке, глядя друг на друга. Что за бред?! Уж кому, как не ей, знать, что ларины и люди не могут иметь ничего общего: никаких свадеб, никаких детей. Об этом она и от своих сколько раз слышала, и на занятиях им специалист рассказывал, приводил кучу медицинских и научных фактов. Это только внешне люди и ларины похожи, а по-настоящему они разные, очень разные. Бывали, конечно, случаи и среди её знакомых, там, в городской среде, веди физиологической разницы никакой, но такие отношения осуждались всеми: и людьми, и ларинами. Что с них толку, с таких отношений? Если детей быть не может, значит, рано или поздно всё равно придётся разойтись… Она рассмеялась в ответ на немой вопрошающий взгляд Кийрила, продолжила вслух собственные рассуждения: — Так вы уверены, что ваша мать из ларинов? А отец? Он — человек? Из людей? Да такого быть не может! Вы бы никогда на свет не появились! Никогда! Если только… — сбавила тон голоса почти до шёпота, проговорила себе под нос с сомнением. — Если только не вмешательство медиков… Они же постоянно что-то новое придумывают… Джейк слышал каждое её слово, поэтому и не смог удержаться от смеха: уж слишком близки к истине были слова гриффитки. И эти мысли, пролетевшие в её голове вихрем, тоже не были далеки от истины. Всё так, всё правильно, но исключение-то есть, вот оно, перед ней стоит, а доказательств — ноль! А в принципе, что толку кому-то что-то доказывать? Какой резон? Разве это что-то изменит? Да и кому это интересно, кроме тебя самого? И самому важно потому лишь, что лично тебя касается. Он пожал плечами по своей вечной дурацкой привычке, и не ясно было, что оно значит, это движение: или он сам не знает ещё, а правда ли то, что он сказал, или же он просто не собирается больше к этой теме возвращаться, и как бы говорит: «Не хочешь верить — дело твоё!» Второе «или» точно совпало с ходом мыслей Кийрила, он и вправду пошёл по дороге, позвав на ходу: — Ладно, пойдёмте… И снова они шли в молчании. Кайна отставала немного, шага на два, и, глядя Кийрилу в спину, думала: «Тоже мне, придумал… Да такого же быть не может… Хотя, надо у Ариартиса спросить, может, он что-нибудь знает… Ведь про такой случай обязательно должны были сохраниться упоминания. Не в наших лесах, так за Чайной… А он-то, пока мог, где только ни бывал! По всем соседям, до побережья, даже море видел, и в города ходил. Про людей больше моего знает, кажется… И там, и здесь у него знакомые… А сейчас, как покалечился, так и забыли все…» — Давно он, кстати, так? — спросил вдруг Кийрил, чуть сократив шаг, уменьшая разделяющее их расстояние. — Кто? — Кайна не поняла, о ком он. — Ариартис. — Уточнил тот без раздражения в голосе. «Будто мысли угадал! — Кайна невольно обратила внимание на это совпадение, но не подумала над ним всерьёз, — Мало ли… Всякое бывает. Тем более среди нашего народа… Но у нас наоборот обычно. Странно, ведь и в прошлый раз у него тоже с моими мыслями слова совпали… Не может быть столько совпадений. Но люди же не умеют „видеть“ мысли!» Опомнилась она тогда лишь, когда Кийрил повторил свой вопрос. — Не знаю, — ответила она довольно рассеянно: мысли-то были заняты сейчас другим, но потом опомнилась, оживилась. — Лет десять, кажется, если не больше. Да, около десяти. Мы перебрались сюда, и он, наверное, года через два после этого, — она рассуждала вслух, прикидывая в уме основные моменты своей прожитой жизни. — Он тогда за Чайну ходил, а на обратном пути в ураган попал. Река в тот год сильно разлилась, и вспоминать страшно… Вот и попал Ариартис тогда… Ему ногу раздробило, сам бы не выбрался никогда, да на него люди наткнулись. К врачам сразу, в больницу… Хотели нейропротез вживить, а он отказался. Вот так и живёт с тех пор, не ходит никуда, даже по посёлку редко когда… Кайна замолчала, и Кийрил не стал больше ни о чём спрашивать, шёл всё так же руки в карманы и щурился от слепящего глаза солнца. Они прошли через весь посёлок, так никого и не встретив, чему Кайна была несказанно рада, но зато сама А-лата встречала их на крыльце дома и была крайне недовольна увиденным. Она, конечно, ничего не сказала, но напоминание её прозвучало, как упрёк: — Я, кажется, говорила, долго не ходить. Кайна кивнула несколько раз головой торопливо, слышу, мол, не забыла. А Кийрил вообще ничего не сказал, прошёл в дом — и всё. А-лата проводила его взглядом до самой двери, а потом, повернувшись к дочери, произнесла со значением: — Приходила Аирка, сказала, чтобы ты зашла к ней, когда вернёшься, — Кайна опять кивнула в ответ, повернулась уходить, а А-лата добавила, — Когда вернёшься, я хочу с тобой поговорить, у меня к тебе несколько вопросов… — Надеюсь, ты сама в состоянии представить тему нашего с тобой разговора, — А-лата заговорила не сразу, дала Кайне время пройти, устроиться в уголке, как раз там, где чаще всего сидел Кийрил. Девушка окинула комнату быстрым ищущим взглядом, а А-лата заметила с улыбкой, — Не ищи, его здесь нет… Он теперь часто уходит, когда захочет и куда захочет… — помолчала немного. — И я, признаться, даже рада этому. Скоро я смогу снять повязку, значит, быстрее пройдёт обряд, и тогда он вернётся к своим, в город. — Ты торопишься? — Кайна глянула на мать. В сумерках черты её лица стали расплываться, а в глазницах залегли прозрачные тени. Именно из-за них А-лата стала казаться старше своих лет, и ещё в ней появилось что-то чужое. Может, поэтому Кайна и повела разговор о том, чего бы никогда никому не доверила. Даже матери. Но с чужими людьми, как известно, общаться легче. — Мама, он ниобианин, и в городе таких, как он, вылавливают, где только можно, сгоняют в лагеря для военнопленных… — Кайна, что с тобой? Откуда такое в тебе, откуда такие мысли? — А-лата даже о работе забыла, а до этого чистила шкурку с ягод аспазии, ловко орудуя ножом. Взглянула на дочь в упор, — Уж не ты ли когда-то говорила, что не собираешься вмешиваться в дела людей?.. Сионийцы? Ниобиане?.. Для нас, и для тебя, разницы нет. Не так ли?.. Я не хочу, чтобы дома ты вспоминала город, людей, и вообще… Хорошо? Кайна кивнула медленно, словно ещё обдумывала слова матери, протянула руку, взяла одну ягодку из чашки, принялась снимать шкурку ногтями. — Знаешь, мам, хорошо об этом не вспоминать, если всего этого не видеть. — заговорила так же медленно, не поднимая глаз. — Мы тоже в состоянии представить то, что довелось тебе увидеть, — возразила А-лата, — Ты знаешь, нас это тоже коснулось. И нас обыскивали, и наши дома… А потом отправили хоронить… Я до этого случая смерти не видела, — призналась она неожиданно, — И такого отношения к себе подобным — тоже… Расстрел это называется, да? — перевела глаза на дочь. Та сидела, опустив голову, постукивая браслетом о стол, рвала жёсткую кожуру в мелкие клочья. — Я, конечно, рада, что он выжил, — заговорила А-лата, чуть помолчав, — Никто не привязался к нему настолько, насколько я за все те дни и ночи. Ты не знаешь, тебя не было здесь тогда… — опять молчание. — Но это человек! Человек, понимаешь?! Поэтому он должен вернуться туда, откуда пришёл. Ему помогли выжить, дали возможность выздороветь, а остальное нас не должно больше касаться. Кайна не отзывалась. Взяла ещё одну ягодку, принялась снимать шкурку, старательно, не глядя на мать. Но А-лата следила за девушкой. Разговор получался сложным, совсем не таким, каким должен был быть. И для Кайны был в тягость, вон, как аспазию чистит, а ведь А-лата знала, как это тяжело без ножа-то. Пора говорить главное, а там, будь, что будет. — Просто всё дело в том, что я не хочу вас больше видеть вместе. Понимаешь меня, Кайна? Да, она всё слышала и всё понимала, но продолжала молчать. Ответа не следовало. И вместе с тишиной росли отчуждение и холод, холод в их отношениях, и без того натянутых в последнее время. — Ты и сама понимаешь, всё это начинает выглядеть даже более чем странно. Совместные прогулки, разговоры на виду у всех… Ариартиса это не шокировало? Такие отношения кончаются свадьбой… Свадьбой, слышишь? — А-лата намеренно сделала нажим на последнем слове, так как реакция дочери её начала удивлять, ведь она же всегда была эмоциональной, временами взрывной, не всегда выслушивала до конца, особенно то, что ей не нравилось, но сейчас её было не узнать, полная противоположность себе прежней. — Да какие, какие отношения, мама?! — Кайна взорвалась неожиданно, неприятно рассмеялась, дёрнулась так, будто хотела встать, но осталась. — Нам всем, и тебе, и мне, и Аирке, придётся проходить очищение, не всё ли равно теперь? Ну, два слова! Мы должны были молчать всю дорогу? Разве так можно?! Если вас так волнует соблюдение всех традиций, то вы должны были оставить его там… — не договорила, махнула кистью в неопределённом направлении. — Мы-то меняемся, жизнь вокруг нас меняется, и от этого никуда не денешься. Не спрячешься… Неужели так сложно это понять? — рассмеялась устало, убрала со лба волосы липкими сладкими пальцами. И снова сникла, задумалась. — Но он же не гриффит, он человек. Уж лучше вообще таких отношений не завязывать, чтоб потом было легче, — продолжила А-лата, внутренне радуясь тому, что Кайна наконец-то проявила интерес к разговору. Может, прислушается, поймёт, не сделает той глупости, которая ещё чуть-чуть и свершится по незнанию и молодости. Не главная ли задача матери уберечь своего ребёнка от необдуманного, заведомо ошибочного шага? — Человек? — Кайна задумчиво хмыкнула, надкусила очищенную ягодку, прикрыла глаза, наслаждаясь вкусом. О, она обожала аспазию! В компотах, сушёную, свежую, да и цветы. Синие, яркие, с бархатистой нежной сердцевинкой. — Человек. Да, человек… Ну, и что такого? — улыбнулась, скрывая улыбку за поднесённой к губам рукой, представила реакцию матери не те слова, что крутились на языке. И всё же продолжила, — В нашей группе одна была, Арауста, она встречалась с человеком, с военным. И не стеснялась этих отношений… И я ещё нескольких таких знаю… — Что?! — А-лата выронила нож, и ручка его с оглушительным бух! Ударилась о стол. — Надеюсь, это всего лишь одна из твоих шуток. Пора бы понять, что так шутить со мной опасно, я уже не так молода… — А почему бы и нет?.. — Кайна рассмеялась, дотянулась до чашки с чищеной аспазией, взяла несколько штук, капли сока попали на стол, девушка подставила ладонь. — Он симпатичный, молодой, да к тому же знает наш язык. Ты, кстати, знаешь об этом, мам? — Может, хватит? — А-лата прикрикнула. — Никогда, слышишь! Пока я жива, ты будешь делать только то, что я позволю. А сейчас я запрещаю даже имя человека упоминать. Или я запрещу тебе появляться в этом доме до самого обряда… — Но он вправду мне нравится, — Кайна слизнула с ладони сладкий сок, взглянула на мать поверх рук. — Нравится… Мало ли что? — А-лата чуть успокоилась, видя в глазах дочери знакомую искорку хитринки. Розыгрыш. Девичьи глупости. — Ты жила в городе, долго жила. Неужели не было никого из наших, кто бы мог тебе понравиться! Ты же сама говорила, там вся молодёжь собралась. В городе надо было думать, а не сейчас, при виде этого… Кийрила, — А-лата пренебрежительно пожала плечами. Успокоилась, вроде бы, а на сердце нехорошая льдинка появилась. Женское чутьё, интуиция подсказывала, что разговор этот не последний, всё, наоборот, только начинается. Спешить надо, с обрядом, и выпроваживать гостя пока не поздно. Пока одни лишь разговоры, но нет действий. — Ты слышала? Я говорю, он знает наш язык. И основные правила… — перевела Кайна разговор на другую тему. Она поняла, что последние её слова для матери с её устоями — как взрыв во время бомбёжки, когда сжимается не только тело, но и душа забивается в самый дальний, в самый укромный уголок, прячется и ждёт, заранее зная, что самое страшное ещё впереди. Нельзя больше к этому возвращаться. Не приведут такие разговоры ни к чему хорошему. А вот о другом, попроще, почему бы и нет… — Вроде того, как здороваться, как прощаться, как в гостях себя вести… — Но вы же тоже учили людские манеры, и язык их учили. Так почему бы и нет? — А-лата тоже поняла, что Кайна не хочет возвращаться к недавней теме, и поэтому поддержала её мысленное предложение. — Сколько жила, никогда с таким не сталкивалась. — Кайна улыбнулась каким-то своим мыслям, а потом, вдруг оживившись, словно вспомнила что-то необычное, произнесла, — А знаешь, что ещё он говорил? Он говорил, что его мать из наших, из ларинов, а отец — человек. Разве так бывает? Ведь не бывает же, правда?! — Людям вообще нельзя верить, а особенно в таких делах, — голос А-латы стал неожиданно резким. — Ты уже должна бы знать, что у нас с людьми совместных детей быть не может. Они только внешне похожи на нас, а по-настоящему… По-настоящему они способны лишь неприятности нам доставлять. — Думаешь, он шутил? — Кайна сузила глаза, пристально посмотрела в лицо матери. Смотрела так, будто пыталась вспомнить недавний разговор, — А может, это я неправильно поняла его слова? Мать — лари#769;н, отец — человек? Не бывает такого, да? И никто ничего не слышал? — А-лата отрицательно качнула головой, снова вернулась к работе, всем видом подчёркивая пустячность разговора. — Надо Ариартиса будет спросить. Он должен был что-то знать, если, конечно, что-то и вправду было… — Это, что, теперь самое важное для тебя дело? Выяснять, кто такой Кийрил? Я, кажется, говорила: никаких разговоров, никаких встреч! Запрещаю! И ему скажу! Так скажу, что сразу твоё имя забудет. Кайна рассмеялась. Все эти разговоры, предупреждения, почти запугивания, как с маленькой. Да, мама временами бывает строгой, очень строгой, но она одного до сих пор не поймёт: дети-то растут. И я уже не ребёнок. После десяти лет городской жизни среди людей, многое повидала. Сама понимаю: что можно, а что — нельзя… Знакомство с Кийрилом? Какое там знакомство? Я всё ещё не знаю его настоящего имени. А пока не знаешь, какие тут могут быть отношения? Даже дружеских и то быть не может, не то что… Зря мама боится, зря. Какая тут свадьба? Что за глупости? Хотя и себе самой Кайна боялась признаться в том, что чужак рождал в ней интерес какой-то своей необычностью, своим поведением и даже внешностью. Скольких ей довелось встречать в городе! Многие из ларинов, ещё в интернате, пытались оказывать знаки внимания, а люди, особенно военные, обычно действовали грубо, почти нагло. Поэтому ей в таких случаях приходилось идти на крайние меры: использовать свою особую силу, действующую безотказно. Любая женщина-ларин могла остановить насильника короткой и сильной вспышкой головной боли, лишающей сознания. После такого, конечно, и самой тяжко, слабость во всём теле, и усталость. Но зато те, кто раз попробовал, больше рук не распускали. Сами-то лари#769;ны почитали своих женщин, все отношения могли развиваться только тогда, когда этого хотела сама женщина. Но людям разве это объяснишь? Они, напротив, считали гриффиток легкодоступными дикарками… До тех пор, пока не получали по рукам… Кайна, сколько себя помнила, всегда встречала на себе восторженные взгляды мужчин, взгляды обожания и восхищения. Мужчины — все без исключения! — провожали её глазами, когда она шла по улице, пытались заводить знакомство за стойкой бара, похабно и непристойно шутили или даже предлагали деньги за услуги. Чаще всего это раздражало, злило, временами пугало, но со временем она заметила, что отсутствие реакции со стороны мужчин ей удивляет, задевает даже. Как с этим Кийрилом! В принципе, это был третий раз за всё время, когда они сталкивались вот так, лицом к лицу. А тип этот — ни словом, ни взглядом! И ведь он — человек! Откуда это спокойствие, это хладнокровие, эта холодная вежливость? Как его понять, чужака? Даже мысли, и те никак не «прочитаешь»! — Опять про него думаешь? — А-лата легко угадала её мысли, посмотрела на Кайну недовольно. Та не шевельнулась, будто и не слышала вопроса. А-лата постучала рукояткой ножа по краю чашки, привлекая к себе внимание. — Мои слова — пустой звук, да? Я же, кажется, просила держаться от него подальше? Даже не думать… Кайна! — позвала уже не так строго, чувствуя смятение дочери. — Я слышу, мам, слышу! — опомнившись, она перевела глаза на мать, улыбнулась устало, — Я спать пойду, можно? «Уж не заболела ли? — С тревогой подумала А-лата, провожая дочь глазами, — странная какая-то стала… Тихая совсем… Боюсь, от этой болезни лекарства нет…» Джейк стоял, высоко подняв подбородок, держал руки у головы и даже не смотрел на гриффитку. Её пальцы, проворные и лёгкие, чуть касались кожи, и повязка, стискивающая рёбра, постепенно становилась непривычно свободной. Раньше и выдоха не сделаешь, так плотно был наложен бинт, а сейчас, сейчас можно попробовать, но страх перед болью, к которой невозможно привыкнуть, сдавливал горло. А-лата сворачивала бинт аккуратно. Широкие полосы полотна, вытканного ей самой. Ведь берегла на новое платье, хорошо ещё не успела окрасить, было бы жальче… И всё равно выбрасывать! Известно: всё, к чему прикасался больной, или уничтожается, или проходит обряд очищения. Жалко. Столько хорошей ткани, столько труда. А если постирать, прокалить на солнце? Джейк медленно натягивал на себя свободную рубашку и, скосив глаза, следил за тем, как А-лата сворачивает полосы ткани ровными трубочками. Отвлёкся и, уже застёгивая пуговицы, вспомнил: ведь не глянул же! Опустил взгляд вниз и чуть не присвистнул от удивления. Да, А-лата много раз говорила о серьёзности ранения, о большой опасности для жизни. Её поражала его удивительная для человека живучесть… Но такое?! Вот они, два свежих, только-только затянувшихся шрама, как раз у сердца, и ещё два — тоже круглые, от пуль, — правее, там, где печень. И выжить?!!! После такого?!.. В лесу, среди дикарей, не знающих ни антибиотиков, ни антисептических повязок, не знакомых с хирургией совершенно?! Джейк сглотнул, уронил разом ослабевшие руки, взглянул на А-лату с уважением. «Ведь это она, она смогла ТАКОЕ сделать! Какими-то лишь травами… Может быть, здесь и есть влияние материнской крови… Она же говорила тогда… Гриффитская кровь… Их живучесть… И везение… Огромное везение… Молитвы матери и собственная вера в удачный исход дела. Всё это! Всё вместе, не иначе…» А-лата свернула отдельно те бинты, которые не были испачканы кровью, повернулась к Кийрилу; тот стоял, всё так же глядя куда-то в сторону, и молчал. Она подошла, стала сама застёгивать пуговицы, поправляя воротник, подумала: «Сколько сил у нас уходит, и сил и времени, пока спрядёшь, пока выткешь, а у людей — вон, какая ткань хорошая. Ничего ей не делается. Эту одежду ещё сын Аирки носил, а по ней не видать. Да, раньше проще было, когда менялись с людьми, хоть какой-то прок с них был… А сейчас ни в город, ни из города — не сунешься… И как ещё Кайна пройти умудрилась?..» — Когда я смогу в город вернуться? — оторвал вдруг Кийрил от безрадостных мыслей, глянул на А-лату сверху. Чистая речь, правильное произношение, как у тех, у зареченских, из-за Синей Ленты. А ведь пока Кайна не сказала, и внимания не обращала, да и Кийрил всё больше молчал, больше слушал, хотя ему тогда только и было говорить… Знал десяток слов, нам и хватало, и даже мысли не возникало, что для человека он слишком уж смышлёным оказался. — В город? — нахмурилась недоуменно, точно вопроса не поняла, а потом ответила, — Рано тебе ещё… Поживёшь пока здесь несколько дней. Обряды проведём, тогда пойдёшь… Не торопись, до полного выздоровления тебе ещё рано, всё оно там, внутри… Устанешь в дороге или рана откроется, кто поможет? — покачала головой устало, отвернулась. — Какие обряды? Ведь я же не из ваших?! Мне и так можно! — Джейк, за последнее время отвыкший говорить громко, и сейчас не повысил голоса, но повернулся к гриффитке, стараясь поймать её взгляд, как будто хотел собой преградить ей путь, не дать уйти, не сказав ему главного: точной даты, без всяких там отговорок на местные традиции и порядки. Зачем ему это? — А это всё куда?! — воскликнула вдруг А-лата, протянув ему бинты с бурыми пятнами запёкшейся крови. Так резко выбросила вперёд руки, что Джейк отшатнулся с изумлением. Что к чему? Ответной реакции гриффитки он не понял и не скрыл этого. — Ты показал свою кровь… И ты был близок к последнему шагу… к шагу в «белый путь». А теперь, чтобы вернуться к живым, нужно пройти все обряды… Кровь свою очистить, нас всех, кто с тобой говорил, кто жил рядом… И мне тоже. Куда потом без этого? — голос А-латы опять стал негромким, наставительно, по-матерински терпеливым. Таким голосом она всегда посвящала Кийрила в простейшие правила жизни ларинов. — Кровь, она душу хранит, а душа от мира прячется, от солнца, от глаз чужих… Грех это большой, кровь показать. Великий грех. Он особого очищения требует. А то жизни потом не будет ни тебе, ни нам… Да, с А-латой не поспоришь, Джейк уже пробовал раньше — бесполезно. У неё всегда масса доводов найдётся. И сейчас так же. Ну что ж, очищение, так очищение. Один-два дня не так важны. Главное — домой! Домой! В город! В свой, родной с рождения мир!.. Джейк перешагнул порог, остановился на крыльце, огляделся сверху, проводил А-лату взглядом до тех пор, пока она не скрылась за стеной дома. Знакомая до мельчайшей песчинки освещённая солнцем улица. Дома под высокими крышами. Крылечки с перилами из жёлтых, будто свежеструганных досок. Это дерево такое: ямса. Ценная, довольно редкая порода. Раньше по берегам реки были непроходимые заросли. Гриффиты из ямсы делают всю свою посуду. У этого дерева на свету быстро твердеет сок, прозрачный, как лак, очень трудно и медленно разрушающийся. Из-за него дерево даже не горит и в земле гниёт медленно. Именно в горшках из ямсы лари#769;ны готовят себе еду на огне. А из оставшихся кусочков режут игрушки для детей, различные вещи, вроде тех, что видел Джейк в доме Ариартиса. Первые люди, появившиеся в этих местах, гидрологи и географы, судя по рассказам А-латы, изучали Чайну, её русло, дно, растительность и животных в её бассейне, но не знакомые с климатом, оказались в лесах в самый сезон дождей. Вынужденные остаться в джунглях на долгий срок, отрезанные от мира водой, они построили эти дома, организовали посёлок своими силами. А рубили те деревья, которые лучше всего подходили для строительства: высокие, гладкие ямсы с пластичной, лёгкой для обработки древесиной. Такое неразумное по представлениям ларинов употребление ямсы отразилось даже в песнях, и хотя посёлок, которому было никак не меньше сорока лет, выглядел по-праздничному новым и свежим и был в настоящие дни для гриффитов единственным подходящим местом для их жизни, неосведомлённость его строителей с тех пор стала предметом шуток и примером людской недальновидности и нехозяйственности. Поначалу Джейка это задевало, даже обида просыпалась, обида за людей; он пытался что-то объяснять, рассказывать, указать хотя бы на то положительное, что давали люди ларинам, но встречал лишь снисходительные улыбки А-латы и насмешливый взгляд её дочери. Убедившись в бессмысленности своих усилий, махнул на споры рукой, и все его попытки установить контакт с аборигенами сошли на нет. Смотрел на посёлок с верхней ступеньки, высоко вскинув голову, будто хотел заглянуть за крыши домов, а может, — просто пытался увидеть будущее, то, что ждало его через каких-то два-три дня. Новые перемены! А здесь? Джейк смотрел на всё каким-то неожиданно посвежевшим отстранённым взглядом, словно под другим углом зрения. Что ещё держит его здесь? Среди этих странных существ, замкнувшихся в себе, настолько изолированных от мира, что даже не представляют, что там — в городе — тоже есть жизнь, ведь до Чайна-Фло здесь, наверно, километров пятьдесят, небольше, а они — как два мира на двух разных планетах… Домой! Домой! Сначала в Чайна-Фло, потом на Ниобу. В Ниобату. А этот мир? Этот странный до дикости мир?! Этот затянувшийся кошмар! Что у него общего с этими ларинами? Кроме тех отдельных физических черт? Ничего! Ничего его здесь не держит! Скорее бы! Скорее! Здесь есть ещё кое-кто, кто будет рад не меньше. Кайна! Джейк не смог сдержать усмешки про воспоминании о ней. Красивая, чертовски красивая, даже для гриффитов. Но характер — дай Бог! Насмешка во взгляде, ирония в голосе, улыбка на губах, такая же насмешливая. Сколько они ещё встречались после того раза, в доме Ариартиса? Раза два! Она же избегает тебя, будто боится, но специально не прячется. Наоборот! Джейк постоянно улавливал её близкое присутствие, а временами — даже взгляд, изучающий взгляд быстрых тёмных глаз, и совсем без насмешки… Да, она нравилась ему. Красивая, очень красивая, без изъяна. Совершенство во всём, и в лице, и в фигуре. Перед такой никто не устоит. Богиня, которой можно любоваться издали, но не больше. Может, поэтому Джейк и не решался подойти к ней первым, продолжать знакомство. Он и раньше-то не отличался большой смелостью в таких делах. В редкие увольнения в город во время учёбы в Гвардии Джейк, конечно, как и другие ребята, заглядывался на красавиц на улицах, и в барах. Но знакомиться не решался. Да ещё переписка с Мартой… Все его прежние наивные надежды и вера в серьёзность их отношений сейчас вспоминались с горечью. Уже даже без обиды. За то время в армии он успел переболеть, успокоиться, взглянуть на всё повзрослевшими глазами. Ведь Марта и вправду во всех своих коротких малосодержательных до сухости письмах-ответах никогда ничего не обещала. А потом последние полгода не отвечала вовсе. Конечно, от приятельских отношений она не отказывалась, это и последняя их встреча подтвердила. Но таких отношений уже сам Джейк не хотел. Они его не устраивали. Нисколько! У него было время хорошо обдумать всё, и разговор тот в баре Космопорта, и это знакомство с женихом, понятное без всяких объяснений. Подумал, взвесил, оценил и понял главную свою ошибку: он посылал письма не той модной блондинке, которую увидел в тот вечер, он писал их той скромной до застенчивости девочке, которую пять лет назад провожал на другую планету. Именно эту Марту он и любил. Да, мы уже не те, что прежде. Так она, кажется, тогда сказала. И перемена эта — контраст действительности и всех прежних представлений — оказалась для Джейка куда болезненней, чем Франко Лавега. Это не было даже изменой. Какая, к чёрту, измена, когда и любви-то не было никакой? Он просто играл в неё, неумело, по-детски, а Марта поддерживала эту игру, из уважения к их прежней дружбе, ко всему тому, что связывало их раньше. Она писала… Дань вежливости — не больше!.. Многое в памяти всплывало, многое из того, что Джейк не мог вспомнить, пока болел и не мог подниматься с постели, когда мог только спать и мучиться от скуки и безделья. Тогда он ничего не помнил, а сейчас меньше чем за месяц, проведённый среди гриффитов, вспомнил всё. Многое лучше было бы и не вспоминать… Это странное свойство памяти вызывало удивление. Она сейчас, спустя время, отдавала тебе воспоминания, казалось, потерянные навсегда. Люди, их лица и имена, целые эпизоды с самого детства, со школы, с учёбы в Гвардии вставали перед глазами так, будто не были прожиты им самим. Они проходили беззвучными картинками, как старая плёнка из архива при беглом просмотре. Фильм этот стал цветным и объёмным только с приезда на Гриффит, с того вечера в баре Космопорта. Он тогда ждал звонка, звонка от матери, и убивал время, разглядывая красивую официантку за стойкой бара. Кайна! Тогда и предположить было нельзя, что они ещё встретятся когда-нибудь в этой жизни. Джейк и не вспоминал её позднее: не первое и не последнее лицо, встреченное на пути. Со сколькими так? Со всеми! Вот только воспоминание об этой гриффитке против воли подсознательно связывалось почему-то с началом перемен в жизни. Встреча в тот день — и началось такое! Вниз под уклон… И сам иной раз не успевал сообразить что к чему… Армия. Она оставила глубокий отпечаток в душе на всю жизнь. Каждый день — ожидание. Когда же настанет тот миг, долгожданный момент установления справедливости. Когда все узнают. Все, и особенно — Барклиф. Узнает, кто перед ним. Что всё это — правда! Не дождался! И снова перемены. И этот приказ. И рудник этот. Капитан Дюпрейн, ребята. Кордуэлл, Моретти и Алмаар… Плен, допросы, расстрел. Слово-то какое, — расстрел. Аж морозом по коже от одного звучания. И вспоминать страшно… Но выжил же! Выжил! А сейчас ещё два-три денёчка — и к своим, домой! К людям! К людям! Новые перемены. В лучшую сторону. Наверняка, в лучшую. Нужно теперь только Кайну найти, и уж точно так всё и будет. Она как талисман… Смешно подумать! Суеверия! А вдруг поможет? Не поможет, так хоть обрадовать эту красавицу, поглядеть на неё напоследок. Запомнить её… довольной: ведь добилась же своего, уходит чужак, уходит, пусть и не так быстро, как ей хотелось. Джейк прошёл через весь посёлок, вошёл в лес, даже сделал ещё несколько шагов по едва заметной тропиночке, и вдруг остановился, резко, будто наткнулся на невидимую преграду. А только ли поэтому ты ищешь её?! Лжец! Обманщик! Ты же влюбился в неё! Влюбился!!! Мальчишка!!! Эта догадка была настолько неожиданной, что Джейк почти минуту стоял, ничего перед собой не видя. Но в ней, в догадке этой, была правда, которую уже нельзя было прятать от себя самого, нельзя было скрывать под каким-то там суеверием. Надо же, и сам не заметил, как и когда это случилось. Все эти постоянные мысли о ней, несколько случайных встреч и это желание увидеть её. Всё к тому и вело! И рассуждения эти о том, как скоро удастся покинуть посёлок, все они рассчитаны на то, чтобы убедить себя, что так будет лучше для всех. Сам забудешь со временем, успокоишься, ведь так же и с Мартой было. А гриффитке этой всё равно. Она в тебе лишь врага видит, человека и военного. Что-то шевельнулось в груди и Джейк ещё раньше, чем увидел гриффитку, понял: она где-то рядом. Крутанулся на месте, отогнул нависающую ветку, оплетённую цветущей лианой — чуть в стороне от тропинки, у склонившегося до земли дерева спиной к Джейку стояла Кайна. Он сделал к ней несколько осторожных крадущихся шагов, ступая совсем неслышно, по-гриффитски. Девушка его не замечала, она собирала что-то с дерева, поднимая вверх открытую до плеча правую руку, приподнимаясь на цыпочки, срывала тяжёлые грозди с крупными чёрными ягодами. Почти минуту Джейк стоял, глядя на гриффитку, не решаясь заговорить с ней, и не зная, как привлечь её внимание. Наконец негромко присвистнул по-птичьи, так, как кричит одна маленькая невзрачная птичка, если её спугнуть с гнезда. Кайна обернулась на звук — и по лицу её скользнула тень, как лёгкая судорога тщательно скрываемой боли. А может, это просто ветки над головой качнулись, и солнечный луч заставил её поморщиться, Джейк не понял. — Вы? — Кайна медленно повернулась к нему всем телом, прижимая левой рукой к груди собранные кисти ягод, нахмурилась недовольно. — Здравствуйте! — зато Джейк, не скрывая радости, улыбнулся. А Кайна сдержанно кивнула в ответ, сохраняя на лице выражение вежливого терпения. Подумала недовольно: «Что он здесь делает? Откуда узнал? Как? Я же рано ушла, только мама видела…» — Случилось что-то, да? — спросила с тревогой. — Да нет, что вы! — Джейк рассмеялся. Впервые он не испытывал робости, глядя на неё. Наверное, всему виной тот разговор по пути от дома Ариартиса. Он понял ещё тогда, что за холодной улыбкой и красотой девушки скрывается живая, впечатлительная и довольно несчастная личность, настолько, насколько оно может подходить к ней, это слово. — Просто шёл мимо, увидел вас, решил подойти, поздороваться, — как же он сам хотел, чтоб слова эти были правдой! Чтоб не приходилось врать ей, особенно ей. Ведь искал же её, искал специально, хотел увидеть, соскучился, будто не виделись они лет десять. — Ну, что ж, здравствуйте, — ещё одна усмешка и пожатие плечами, и вид предельной занятости — и не подходи даже. И с чего это вдруг перешла на «вы»?.. Ветки дерева, увитые лианами, тяжело качнулись — Кайна отвела их локтем, склонила голову и скрылась за плотной зеленью. Ушла. Спряталась. Будто и не стоял Джейк рядом. Не стоял, как дурак, на неё глядя. Нет, не за этим он шёл! Подошёл решительно, сгрёб зелень так, что листья под пальцами сочно захрустели. Выпрямился и встретился с Кайной глазами, понял её вдруг. Она и вправду попыталась спрятаться от него, спрятаться в надежде, что Кийрил сам всё поймёт, поймёт и уйдёт. Неужели он не видит её смущение, её скованность?! Но Джейк и не думал уходить, повёл взглядом влево-вправо, оглядываясь. Ствол дерева, от земли росший под большим наклоном, поднимался вверх, словно каскадом рассыпаясь тонкими длинными ветками, во всю длину покрытыми узкими листьями. А поверху всё дерево оплетали лианы плотной зелёной крышей, что лишь недельный тропический ливень мог бы промочить плотную подушку из палых листьев, устилающих землю. Сюда и свет пробивался с трудом, создавая естественный и уютный полумрак. Отличное местечко, ничего не скажешь. С какой стороны ни посмотри. Кайна сидела прямо на склонившемся дереве, поджав под себя ноги, грозди, собранные ею только что, лежали у гриффитки на коленях, прикрытые руками. А рядом на земле стояла почти полная корзина собранных ягод. Девушка растерялась и разозлилась одновременно, глядела на Джейка исподлобья, недовольно поджав губы. Кийрил вторгался в её мирок, в то пространство, которое принадлежало только ей. Такое никому бы не понравилось, но своё раздражение выставлять на показ она не собиралась, занялась прерванным делом как ни в чём не бывало. Взяла одну кисть с подола, принялась обрывать ягоды. А пальцы дрожали мелко, выдавая смущение и страх. Какое-то время она терпела эту пытку, чувствуя на себе взгляд Кийрила. Они оба молчали. Гость даже дышал беззвучно и стоял, не шевелясь. Всё! Хватит! Сколько можно?! Руки трясутся, ягоды лопаются, потом выбрасывать придётся. Что толку от такой работы? Сколько он ещё здесь торчать будет? Кайна сгребла вдруг всё в кучу: сорванные кисти, готовые ягоды, оборванные веточки — швырнула в корзину и выпрямилась. — Вы зачем пришли? Джейк опешил, чувствуя себя до невозможного глупо, даже ответа не успел придумать. Но гриффитка не стала ждать, схватила корзину, с трудом оторвав её от земли, прошла мимо, опять оставив Джейка одного. Он постоял немного, хмыкнул, слабо двинув подбородком. Это игнорирование начало его забавлять, но границу допустимого он понимал и сам. И всё же опять решил следовать за девушкой. Уж если она домой, то хоть помочь. Всё равно по пути. Но Кайна не ушла. Она опять срывала грозди, приподнимаясь на носочки, еле дотягивалась, все видом выражая свою занятость. Джейк поднял голову, изучая те грозди, до которых само гриффитке никогда не дотянуться. Крупные, богатые, и ягоды большие, с голубоватым налётом на чёрной шкурке. Они были сильно похожи на те, что рисовались на пакетах с заменителем виноградного сахара. Так и подмывало попробовать. Джейк легко до них дотягивался, сорвал несколько особенно крупных гроздей, осторожно положил их в корзину. А когда выпрямился, встретился со взглядом гриффитки. Она смотрела почти зло, прищурив тёмные, даже чёрные глаза. — Вам, что, больше заниматься нечем? — скривилась чуть ли не с презрением, — Это не мужская работа! Вам, что никто этого не говорил? Джейк в ответ только плечами пожал, произнёс как-то виновато: — Извините, не знал… Она отвернулась, теперь уже уверенная, что после такого взгляда и после таких слов этот тип наверняка уйдёт. Не настолько же он непонятливый, чтоб и сейчас не разобраться. — А я ведь в город возвращаюсь, знаете? — сообщил вдруг Джейк после долгого, тяжкого для них обоих молчания. — Когда? — она так и не повернулась, и лица её Джейк не видел, но голос её сорвался до беззвучного шёпота. — Дня через два, может быть, через три! На этот раз Кайна взглянула на него странным, долгим взглядом, будто не могла понять: правду он говорит или нет. Джейка поразила её неожиданная, почти смертельная бледность, даже губы побелели, а глаза, и без того большие, как у всех гриффитов, стали вдруг огромными, и зрачки — не меньше, на весь глаз, а в них — в чёрной глубине — ужас. Кайна, видимо, и сама поняла, что реакция её слишком уж странная, поэтому тут же отвернулась, снова показала Джейку свой затылок, открытую и по-детски хрупкую шею. Глядя на перламутровую заколку в волосах девушки, Джейк сказал с невольным разочарованием: — А я думал, вы обрадуетесь. Вы же, кажется, так хотели этого… Сказал и сам испугался своих слов. Даже скорее ответной реакции Кайны на его слова. Кому понравится такое услышать прямо в глаза? Да и прозвучали эти слова как упрёк. Такого она точно не потерпит. Джейк внутренне сжался, приготовился к худшему. Кайна медленно, очень медленно повернулась к нему всем телом, прошептала одними губами: — Думал… Думал… И тут её прорвало: — Вы когда в городе последний раз были? Вы хоть представляете, ЧТО там сейчас творится? Представляете, нет? Нет!.. Вы бы так не радовались! Не торопились бы так! Вы же солдат! Ниобианин! Ниобианский солдат! А Чайна-Фло почти месяц уже на сионийской земле. Вы знаете об этом? А о военнопленных знаете?! О массовых расстрелах?! О бомбёжках каждую ночь! О зачистках! О комендантском часе?! Вы видели всё это?!.. Видели хоть раз?!.. Её чуть ли не трясло. Голос срывался, а в глазах стояли слёзы, невыплаканные слёзы. Снова перед глазами вставал тот знакомый кошмар, от которого она так тщательно скрывалась, который она носила в себе все эти дни и недели, ведь никто здесь, дома, не пытался её выслушать, понять и хоть немного посочувствовать. Что толку говорить об этом матери? Она ни разу не видела умерших! И Ариартис! Он много видел, но он не видел авианалётов, не видел колонны пленных, направляемых на расчистку улиц, не смотрел в дуло автомата, нацеленного в лицо… И теперь в этот жуткий мир, полный неоправданной жестокости, торопится вернуться это странное существо, — человек, Кийрил, настоящего имени которого она даже не знала. А вернуться зачем? Чтобы убивать себе подобных, но с другими знаками отличия, или среди толпы таких же, как он, оборванных и ослабевших от голода, перетаскивать обломки, вытаскивая на свет Божий раздавленные, посечённые осколками тела погибших? Для чего всё это? Для чего? Разве стоит спасённая жизнь такого финала? Стоило ли тогда лечить, выхаживать, ночей не спать? Всесильный Свет! Почему все люди такие глупые? И этот красивый мальчик со смущённой улыбкой — такой же? Он уже убийца! Он военный! Почему же так? Кому всё это нужно? Кому?.. — Вообще-то, — неожиданно замолчав, будто опомнившись, Кайна пожала плечами, — Мне ли в дела ваши вмешиваться? Да у вас и приказ, наверно, какой-то был… Вас ждут там, да? — смотрела чуть ли не в самую душу немигающими глазами. Под таким взглядом невозможно было врать. Всё нутро сопротивлялось. — Да нет, вроде бы… Если, конечно, в городе всё настолько серьёзно… — неуверенно промямлил Джейк в ответ. Всех этих слов от гриффитки он никак не ожидал, поэтому, вот, стоял теперь и моргал ошалело. И такой неожиданный ответ, и такие события в мире — оно кого угодно из колеи выбьет. Но чтобы так?.. — А девушка та? — этот вопрос сорвался с её губ против воли. Кайна сама испугалась, стиснула челюсти так, что даже кожа на скулах побелела, боялась, что язык опять скажет что-нибудь не то, из того, что временами лишь мелькало в уме. Сколько её мучил он, этот вопрос! Сколько мыслей рождал! И догадок разных… Он же разговаривал с ней в баре, и в бреду звал её, не иначе. Да она бы никогда не спросила, никогда в жизни! Что же тогда с ней сейчас происходит? Откуда этот страх? И ощущение скорой потери? Почему он так дорог ей, этот человек? Почему она так не хочет его отпускать? Джейк моргнул несколько раз растерянно и, как ему самому показалось, глупо, совсем по-мальчишески, хотя и понял сразу, о ком речь. О Марте. И он о ней думал, пока шёл сюда. Вместе они о ней подумали… Джейк даже невольно подумал: что он может значить, этот неожиданный и непонятный интерес и взгляд исподлобья, ждущий ответа, и в то же время стыдливо и виновато улыбающиеся уголочки губ? — Марта! Мы друзья с ней!.. Ещё со школы… — слабая попытка рассмеяться. Она даже удалась ему. И неподдельная беззаботность. Но он же нисколько не врал ей. Они с Мартой лишь друзья. Как хорошо, что и сам он понял это. Вовремя понял, — Она теперь на Ниобе… — добавил для чего-то. Упоминание о Ниобе, неожиданно накатившие воспоминания и странное подозрение, что самому ему о себе так больше никогда не сказать. Страх, что он застрял на Гриффите надолго, если не навсегда. Не страх — ужас! Неужели это правда?! Ведь и мама уехала, и будто канула без следа. Ни весточки! Какой-то кошмар затянувшийся. Ни конца ему, ни края. Лицо Кийрила стало вдруг отчуждённым, замкнувшимся, и взгляд остекленел. Как когда-то, в первые дни после ранения. И даже эта бледность. Обиделся? Разозлился? Или вспомнил что-то плохое? Почему такая вдруг резкая перемена? Да, ты знала бы, умей видеть его мысли… А может, он обижается из-за тех слов? Ведь раскричалась так, он даже с лица сменился… Уйдёт сейчас. Уйдёт. И не подойдёт больше. А потом вообще в город вернётся. И пропадёт там. Сгинет без следа навсегда. — Что мы с вами всё на «вы» да на «вы»? — сменила вдруг тему, улыбнулась со всей возможной дружелюбностью и теплотой, — У нас так не принято. На «вы» у нас обращаются только к тем, у кого уже есть дети. А нам-то куда ещё? И непривычно это как-то! Согласны? — Кийрил всё это время смотрел на неё, неподвижный, прямой, как камень. И такой же глухой. Ни мыслей, ни чувств не уловить, как ни старайся. Только чуть хмурил тёмные брови, недоверчиво, так, будто всё подвоха ждал, или розыгрыша. Уйдёт! Зря стараешься, глупая! Ещё и рассмеётся в лицо. И будет прав. Так тебе и надо… Но он улыбнулся в ответ, закивал головой, соглашаясь, и крошечные солнечные зайчики зазолотили светлые волосы, спадающие на лоб. В эту минуту он показался ей до боли беспомощным, слабым или, скорее, по-детски доверчивым. И, как все дети, не умеющий долго помнить обиды, не умеющий копить их. Он мог бы уйти, но понял Кайну, и эту резкую смену темы разговора тоже понял правильно. — Может быть, тогда и познакомимся сразу? — предложила Кайна с улыбкой, озорно, но совсем не кокетливо, сверкнула глазами. Взгляд Кийрила потеплел, эта новая неожиданная лёгкость в их общении ему нравилась, и он решил поддержать её: — А я… Я уже знаю ваше, — запнулся на этом слове, поправился, скрывая внутреннее напряжение, — Твоё имя… Кайна, да? Я его часто от А-латы слышал, — упомянул об этом и не сумел сдержать какого-то особого блеска в глазах и горечи — в голосе. — Аркайина, если правильно. — Кайна улыбнулась. Неожиданные смены настроения у этого парня она никак не могла понять, но заметила одно: стоило ей улыбнуться приветливо и доброжелательно, как Кийрил сразу же прекращал хмуриться и сердиться. Хотя хватит звать его «Кийрил», ведь к него, как и у всех, есть имя! — Так меня в интернате сначала начали звать. Так людям говорить проще, правда? — взгляд в сторону парня, глядящего на неё с немым восторгом. Этот взгляд её не испугал, она к такому привыкла и не обратила внимания, продолжила дальше, — До того дошло, что эти имя в мои документы внесли по окончании школы. Мама смеялась сначала, а потом тоже стала звать так же, коротко, как воспитатели в интернате… Тут тряхнула вдруг головой решительно, махнула рукой, словно сама себе сказала: замолчи, хватит об этом! — А вы… — рассмеялась легко, прикрыла рот тыльной стороной ладони, поправилась, — Ты… Молчишь всегда. Ничего про тебя не знаем… Даже имени… Расскажи о себе! Джейк на момент растерялся: с чего начать? Что говорить, а о чём умолчать? Вся правда, она же мало кому интересна. Да и вообще, что#769; интересное в моей жизни было? Ничего! Гвардия. Учёба. Выезды. Парады. Армия. И опять по одному и тому же замкнутому кругу с некоторыми лишь отличиями. Молчание затягивалось, гриффитка посмотрела на Джейка с недоумением, вскинув брови, будто спрашивала: «Эй, ты не забыл ещё, что не один?» Хотя, в её взгляде не было насмешки, одно ожидание и неутолённое любопытство. — В настоящее время я рядовой Ниобианской Императорской Армии, — сказал Джейк, глядя куда-то в сторону. А в голосе всё та же знакомая горечь, уже привычная и нескрываемая тоска, — Пехотинец. Рядовой… Тайлер. Джейк Тайлер… — короткий взгляд, глаза в глаза, будто в ожидании ответной реакции, — В составе спецгруппы был отправлен с заданием: уничтожить объект — титановый рудник. Но что из этого вышло, и так известно. Приказ не выполнен, командир группы погиб, сама группа рассеялась. И доложить некому… Замолчал, задумался, опять замкнулся. Кайна поняла: больше ничего не скажет, и не спрашивай, если сам, конечно, не захочет. Она бросила в корзину последнюю горсть ягод, разровняла их ладонью, крепко взялась за плетёную ручку, выпрямилась — и даже веса ноши не почувствовала! Тайлер, мгновение назад стоявший неподвижно: руки в карманах и взгляд — куда-то сквозь зелень в сторону, и здесь успел — перехватил корзину. Сама быстрота и стремительность! Вот ведь только в тени дерева стоял, закаменевший, забывший про всё и вся. Кайна и на этот раз не стала спорить, уступила безмолвно, зная: бесполезное дело, он, как и мама, упрямый. Шли молча по узенькой, еле видимой тропочке. Про#769;сек для удобства при ходьбе гриффиты никогда не делали, но каким-то особым чутьём всегда находили лучшую и более удобную дорогу. Тропинка петляла туда-сюда, но через дебри пробираться не надо было, только лианы низко свисали, да приходилось отклонять листья и цветы. Шли близко друг к другу, бок о бок, когда тропинка становилась особенно узкой, Тайлер отступал, пропуская Кайну вперёд, отклоняя одной свободной рукой пёстрые листья, стебли с хрупкими чашечками цветов. Эта обходительность очень нравилась гриффитке, невольно она отмечала необычную для всех людей старательность этих движений, словно попутчик знал, что каждое его прикосновение — это прикосновение к живому. И вообще! Он нравился ей всё больше! Даже этой своей аккуратностью. Обратила бы она на неё внимание иди рядом кто-нибудь другой? Вряд ли! И сейчас она ловила каждое движение, а от случайных прикосновений этого человека к плечу, когда он шёл совсем близко, по телу пробегала дрожь, приятный и лёгкий холодок необычного озноба. Ведь от одного только касания рукавом его рубашки! Кайна намеренно сократила шаг, потом вдруг вспомнила, что Ариартис просил принести стеблей проклуса специально к обеду. Вот она, возможность растянуть обратный путь, остановиться или на ходу отломить ветку у третьего от земли листа. Как раз в том месте, где жёсткие стебли ломались лучше всего. А Тайлер не торопился и вопросов не задавал. Зачем, для чего эти ветки? И почему идём так медленно? Ни о чём не спрашивал. И зря! Если б он только знал, как она обожала звучание его голоса! Негромкого, ровного (из-за ранения, видимо), он ведь вначале показался совсем бесцветным, как у робота-андроида, только потом ей удалось уловить в этом голосе нотки, задевающие до самого сердца. Приятная хрипотца, когда он выговаривал согласные на языке людей; непривычная и поэтому сразу заметная старательность при произношении окончаний, когда он говорил на их языке. Обращала ли она до этого внимание на то, как красив язык ларинов этой своей музыкальностью, большим числом гласных? А его голос ей хотелось слушать бесконечно, тем более, он часто даже незаметно для себя переходил с одного языка на другой и обратно, зная, что она понимает. — Это хорошо, что никто из вас не попал в горы, — заговорила Кайна первой, — Оттуда никто не возвращается. Тот же рудник был в горах, да? Джейк сначала повёл в её сторону глазами и потом только повернул голову, нахмурился, давая этим понять, что не всё понял и ждёт объяснений. — В смысле? — Тем, кто ещё не всё сделал в этой жизни, там делать нечего. Оттуда нет обратной дороги. — Кайна пожала плечами, не понимая реакции своего попутчика. А Джейк вдруг остановился, словно глубоко задумался над чем-то или вспомнил что-то важное. Его рука, отклоняющая кисть цветущих ассадий, замерла в воздухе, путь преграждая, — и не пройти теперь. И Кайна тоже остановилась. Секунду бессмысленно смотрела прямо перед собой, а потом медленно повернулась к Джейку лицом. Стояли они так близко, что головки проклуса в её руках упёрлись ему в грудь. Джейк даже не посторонился, смотрел на Кайну с немым вопросом, но задать его вслух не успел. — Вы, люди, называете эти горы Радужным хребтом. Это и вправду красивое место… Наверное… — добавила она для чего-то, а когда продолжила, стало ясно, для чего, — Я никогда не была там. Никто из тех, кого ты видел в этом посёлке, не бывал там. Хотя нет! Ариартис! Он был в этих горах. Он даже ТАМ успел побывать… Он же сам мне рассказывал… Да, я знаю одно: там красиво, и там очень много пещер… Это нехорошее место! Это место для тех, что «ушёл», для умерших. Живым там нельзя находиться. Тот, кто попадёт туда, скоро сам отправится в «белый путь». Белый — цвет траура! — Только те, кто сами готовы войти в «каменный мир», могут быть провожатыми. Таких у нас четверо. И все они старики. Как Ариартис. Из тех, кто вырастил детей. Из тех, кто живёт один. Кто видел достаточно, чтобы готовиться в дорогу. А молодые?.. Они или остаются в горах навсегда, или всё равно, даже если сумеют вернуться, скоро наденут прощальные одежды… Так что вам повезло, что вы не попали… Джейк ни о чём не спросил, выслушав это довольно сбивчивое объяснение, пропустил Кайну вперёд, а сам пошёл следом, отставая на шаг. «Суеверия. Сплошные суеверия! И это в наше-то время! Когда всему можно дать научное и правильное объяснения… Что там, в тех горах, кроме титана? Ртуть? Радиация? Или ещё что-то подобное этим веществам? Неужели никто за столько лет не заинтересовался этими поверьями?! Никто не исследовал? Почему? Откуда столько равнодушия у властей? Полное отсутствие интереса, желания докопаться до сути? Понять, объяснить этим наивным существам. Они же не такие глупые, как кажется многим людям, они бы поняли. И перестали бы бояться…» Ведь ты же был там и жив до сих пор! Был? Разве был?? На этот вопрос он не мог ответить со всей уверенностью, но перед глазами встала знакомая до чёрточки картинка: длинный, залитый огнём коридор, стальные балки и подпорки, тусклые лампочки аварийного освещения, брызгами разлетающиеся под напором движущегося огненного шара. Ад, наполненный ужасом и нечеловеческой невыносимой болью. Был!!! Или все-таки не был? Если был, то когда? А если не был, то откуда она, эта картинка, такая чёткая, такая знакомая? Но ведь мы же так и не дошли, это Джейк знал точно! Последние два дня он помнил особенно чётко. — А в городе на какой работе?.. Не всю же жизнь в армии… — Кайна тяготилась молчание. Джейк взглянул на неё с благодарностью, за то что отвлекла своим вопросом от мрачных мыслей. И усмехнулся тут же: ну и вопросик. — Я военный, профессиональный военный… С пятнадцати лет… — Профессиональный убийца? — не удержалась Кайна, вспомнив неожиданно некоторые эпизоды из своего прошлого. — Нет. Таким занимаются спецвойска. — Он словно мысли её прочитал, ответил резко, почти перебил. — А я из солдат другого рода. Из тех, кого показывают в новостях по межпланетной линии… Картинка для парадов… Гвардеец из Личной Императорской… — Да? — она удивилась, обернулась. В её взгляде не было всего того, что встречал Джейк в глазах других, тех, кто слышал подобное. Не было недоверия, подозрения в обмане, одно лишь удивление и интерес. — Из тех, кто в чёрной с серебром форме? — Джейк кивнул утвердительно, переложил корзину в другую руку. — И здесь, на нашей планете?! Сюда — с Ниобы?! И родители отпустили?! На войну?! — На войну? — Джейк усмехнулся. — Когда я приехал, здесь ещё не было никакой войны. И быть не должно было… — Но ведь гвардейцы — это Элитный отряд? — Кайна сокрушённо покачала головой. Она довольно много знала о жизни людей, но при этом многого не понимала. Как, например, гвардеец, человек, приближённый к Императору, мог оказаться здесь, на Гриффите, тем более, в этом лесу? Да и тогда, в баре, он был не в военной форме. — Меня отпускали сюда навестить мать, она эмбриолог, работала здесь до эвакуации, в Центре, — он опять отвечал так, словно читал мысли, отвечал на все её вопросы, которые сама она никогда бы не решилась задать, — В тот день, когда вы видели меня в баре, я только приехал. Всего на три дня приехал… А загремел так… До сих пор вот, рядовым… По случайности, по глупости попал в полицию, а там и не разбирались даже, просто — медкомиссия и в строй! — И что, так никто и не помог? Не разобрался? — А кому это надо? — А родители? Мать? Джейк пожал плечами в ответ, сказал: — Она на Ниобе сейчас… А здесь же её и слушать не стали. Кто она? Простой биолог. Тем более из гриффитов… Опять. Снова о том же. И ведь сколько веры в сказанные слова! Сколько уверенности! Так врать невозможно. Но и правдой это быть не может. У людей и гриффитов общих детей не бывает. Не может быть — и всё! Всё! Всё их с таким трудом начатое общение зашло в тупик. Оба замолчали. И только когда сквозь мозаику листьев стали проглядывать тёмные пятна домов, Кайна снова заговорила: — Всё же в городе сейчас делать нечего. Там жизни нет. А здесь тише, спокойнее, и без сионийцев… Странная забота. Не всё ли ей равно? — Мама сильно переживать будет… Но в этих словах была правда лишь отчасти. Ведь ей самой, — что говорить?! — всегда особенно настороженно относившейся к этому парню, сейчас не хотелось никуда его отпускать. В город? Под пули? Нет! Только не это! Должен же быть какой-то другой выход! Способ помешать этому… Не дать ему уйти… Но какой?.. И почему ей так важна судьба этого человека?.. …Ариартис обрадовался их приходу, и хоть ходил с большим трудом, а засуетился, вскочил навстречу, дохромал до порога и только потом вспомнил, что забыл о палке. Придерживая старика под руку, Кайна помогла ему вернуться на место, усадила, а сама всё говорила что-то, с заботливостью, с улыбкой в голосе. А Джейк так и остался стоять у порога: в одной руке тяжёлая корзина, в другую — Кайна, даже не раздумывая, впихнула какие-то цветы на длинных стеблях: кинулась Ариартису помогать, а лучшего способа освободить руки не придумала. Джейк медленно огляделся, подумал невольно: «А туда ли я попал?» Порядок просто образцовый. Ни пылиночки! Всё уложено, расставлено по полкам, прибрано. Явно женская рука. Только на небольшом рабочем столе, приставленном вплотную к окну, горка свежих стружек, ножи для резки по дереву, ямсовые заготовки, чуть тронутые резаками. Видимо, Ариартис работал с утра, но гости отвлекли. Кайна тоже взглянула на столик, но не мимолётным скользящим взглядом, а будто искала что-то. А потом рассмеялась с облегчением. Которое от Джейка скрыть было невозможно. — Опять работаете с самого утра! И опять позавтракать некогда, да? Ариартис тоже рассмеялся в ответ, смущённо отводя глаза, попытался оправдаться: — Ну что ты? Я с ужина ещё сыт! Какой тут завтрак?! Разве можно такой момент терять? Пока солнышко сюда смотрит, все изъяны видно… А потом когда я ещё возьмусь? Нет уж… Еда подождать может… Тут Ариартис заметил наконец-то Джейка и хоть и растерялся немного, но сумел справиться с собой, заговорил на неплохом Едином: — Здравствуй, здравствуй! Вот уж не ожидал снова здесь увидеть… Не думал, что навестишь… — Ата#769; (уважительное обращение к старым на языке ларинов), мы столкнулись сейчас вот, по пути… — Кайна вернулась к Джейку, взяла у него проклус, — Это Джейк Тайлер. Он солдат, военный… Мы наконец познакомились… Только что… Теперь уже Кайна смутилась и оправдывалась, а Ариартис, слушая её, чуть кивал головой и смотрел на гостя с прищуром и с хитрой улыбкой, говоря всем своим видом: «Знаю, знаю я вас, молодых…» Под этим взглядом Джейк даже испугался, что сейчас гриффит догадается о его чувствах к Кайне, рассердится, обвинит, припугнёт или вдруг угрожать начнёт, и взгляд этот сразу же станет таким же колючим и опасливым, как у А-латы. — Проходи же. Что стоять у двери? Только волка ноги кормят. — Ариартис указал рукой на стул напротив. Джейк молча повиновался. Кайна, посмотрев на них обоих, избегая при этом взгляда на Джейка, сказала: — Я сейчас приготовлю завтрак… с проклусом, пока он свежий, хорошо? И исчезла, Джейк даже не понял, куда. Несколько секунд смотрел в ту сторону, где девушка только что стояла, и чувствовал на себе изучающий взгляд Ариартиса. Такой взгляд сразу чувствуешь: внимательный, прощупывающий взгляд профессионала, подмечающий не только внешние черты лица и фигуры, но и способный заглянуть в душу, увидеть самое сокровенное. Смотреть и дальше в сторону было бы уже совсем неприлично, но и о чём говорить с Ариартисом, Джейк тоже не знал. Гриффит кашлянул негромко, видимо, хотел привлечь внимание к себе, и тогда Джейк решительно перевёл взгляд, посмотрел Ариартису прямо в лицо. Старика этот взгляд нисколько не смутил, он даже заговорил первым, сумел найти нейтральную тему: — В лесу сейчас душно, да? — Джейк пожал плечами в ответ, и не поймёшь: «да» это или «нет», — Парко в воздухе… И солнце с утра сильно ка#769;лит, а само-то в дымке… К дождю, опять к дождю… — Ариартис вздохнул, а Джейк на этот раз кивнул головой, соглашаясь, — К осени время… Река поднимется… Отрежет нас от всех, до самой зимы… Зима — хорошее слово. Джейк повторил его про себя, не удержался от улыбки. Вспоминалась каменистая пустыня на островах Фласции, тоскливый, однообразный ландшафт. Здесь находился учебный полигон, здесь они, гвардейцы, на практике отрабатывали свою теоретическую подготовку в управлении техникой. Недели на жаре под немилосердным экваториальным солнцем, когда даже воздух, казалось, трещал от недостатка влаги, и плавились камни. Что же оставалось делать им, людям? Мучиться и мечтать, мечтать о том дне, когда их отправят обратно, в столицу… Ниобата… Они видели её во снах. Такой, какой она бывала лишь раз в году, зимой. Тёплые, мягкие зимы, со снегом огромными белыми хлопьями, с присыпанными деревьями, с белым, идеально гладким и огромным плацем без единого следа. Таким плац бывал лишь рано-рано утром во время построения, а над ним всегда висели туманные низкие облака с расплывшимися нечёткими очертаниями… Зима… Ниобианская зима… Сказка! Какой же зима будет здесь, на Гриффите? Здесь и снега-то, наверно, не бывает никогда? — В город когда возвращаться собираешься? — Ариартис сидел на стуле с высокой жёсткой спинкой, левая рука упиралась в подлокотник, вниз свешивалась кисть: длинные с приятным загаром пальцы, со стариковскими морщинками суставы. В этих руках скрывалась такая подвижность, чуткость и мастерство, каких и молодым не иметь. — Скоро! — ответил Джейк после секундного молчания. Уточнил, — На днях!.. Старик чуть двинул головой, обдумывая ответ, видно было: хочет ещё спросить о чём-то, но не решается, медлит. Спросил всё же: — И не боишься? — взглянул искоса с лукавым прищуром, будто заранее знал, что в ответ прозвучит ложь. — Чего? — но Джейк только удивился, удивился искренне, как могут делать это лишь дети или очень честные люди. — В городе сейчас несладко. Особенно военным плохо… Мне Кайна рассказывала кое-что, она сама недавно оттуда… Особенно вам, — с особым ударением на этом слове, — должно быть плохо… Смерти не боишься? Ведь везения на второй раз может и не хватить?.. — при этих словах Ариартис не удержался от улыбки, и Джейк улыбнулся тоже. Пожал плечами, раздумывая. — Там я нужнее… Там все мои… — не договорил, по взгляду Ариартиса понял, что старик угадал, о ком речь. — Да, в своём мире привычнее… — гриффит вздохнул, — Каждый спешит туда, где он родился, где оставил близких, у каждого есть свой дом… Взгляд Ариартиса стал мечтательным, почти отсутствующим. Гриффит погрузился в воспоминания, в далёкое прошлое, замолчал, не скрывая доброй задумчивой улыбки. — Молодыми мы все чего-то ищем… рвёмся куда-то, кажется, готовы весь мир увидеть… Как только понимаешь, что можешь без родителей, на сердце сразу что-то появляется. Тяга к чему-то необычному… Рассказов отца и деда уже не хватает… Ищешь своё, особенное… И заново открываешь мир!.. Когда-то давно, очень давно! — Ариартис прикрыл глаза, говорил слова нараспев и чуть покачивал головой вправо-влево, как это делала А-лата, когда пела песни, — Когда начинали дуть тёплые ветры, а в лесах появлялись яркие птицы, мы, молодые, ещё не имеющие семей. Отправлялись в путь. Нас вела за собой сама весна… Я тогда впервые решился на это… Любой мужчина, если он молод и полон сил, когда-нибудь отправляется взглянуть на мир вокруг. Лес у дома уже слишком тесен и скучен, нужно что-то новое, новые знания, новые знакомства… Нас только пятеро в тот раз вернулось… Остальные остались там, где желало их сердце или там, куда завела их судьба… И ещё три весны оставлял я дом родителей, до тех пор, пока не пришёл в эти места… Здесь, немного ниже по течению, стоял посёлок, большой, красивый, чистый, там многие жили… Много крыш было, все из свежих листьев… Детей, как птичек… Я остался здесь на время, как думал вначале, а получилось, на всю жизнь… Её звали Паили#769;кка — «поющая песни»… Голос у неё и вправду был прекрасный. На праздниках она всегда первой пела свои песни… Мы стали понимать друг друга сразу, с первого же дня, как только обменялись знаниями об именах друг друга… Я не торопился уходить, и она не стала ждать… Сплела свой пару#769;з… Да, это было лучшее время в моей жизни… Вот только с детьми пошло не очень хорошо… Два сына первыми… Все говорили, что такое редко бывает, но, как видно, бывает… Да, сыновья уходят, дочери остаются… К старости мы могли бы остаться без внуков. Вот он, редкий случай… Как же я радовался потом, когда родилась девочка!.. Ариартис улыбнулся своим воспоминаниям, но от грусти во взгляде избавиться не смог: — Разве можно мечтать о большем?.. Но третий ребёнок. На то он и третий… — Долгий вздох и боль даже в голосе. — Они всегда слабее… Такие почти не живут… И наша Лиалила даже до осени не дожила… На последнем слове голос Ариартиса чуть дрогнул, но это было единственное, чем выдал своё состояние этот сильный духом старик. — А сыновья выросли и ушли… Ушла следом и Паиликка… Ушла по тому пути, по которому рано или поздно уходит всякий. А одному плохо в этом мире, очень плохо… Гриффит надолго замолчал, и Джейк молчал тоже. Тишина стояла такая, что стало слышно, как на улице по двору ходит Кайна, напевая какую-то песенку. Ариартис чуть склонил голову, прислушиваясь, улыбнулся с тайной гордостью, но, чувствуя на себе взгляд Джейка, нахмурился почти сердито, будто вспомнил о каком-то важном деле, снова стал серьёзным, а потом повернулся к столу, даже не вставая, дотянулся, взял заготовку, принялся внимательно осматривать со всех сторон начатую работу. Это была небольшая широкая, но неглубокая чаша без ручек и без подставки. Аккуратно сделанная вещь. Но Ариартис был чем-то недоволен. Он хмурился, качал головой, оглаживая гладкие бока чаши, и взялся за резак. Деревом по дереву! На это стоило посмотреть. Джейк сидел неподвижно, спина и плечи напряжённые, прямые, только глаза следили за движениями рук и за резцом. Резцом из дерева! Из-под этого резца по верхнему краю чаши тончайшим переплетением заскользили листья, цветы, бутоны и ягодки. Поразительная точность! Можно было даже растение угадать: знакомая каждому лиана, паразитирующая на деревьях и оплетающая всё вокруг плотной сеткой непролазной паутины. С невообразимой лёгкостью! Резец только чуть касался, да и руки работали почти без нажима. Джейк смотрел не дыша завороженным взглядом. А Ариартис заговорил, придирчиво изучая сделанный узор: — Я помню, как ты в прошлый раз всё на ножи мои глядел… Сам-то попробовать не хочешь? Джейк не успел ответить, не успел отказаться, а гриффит уже протянул ему нож. Резак ещё хранил в себе тепло его рук, поблёскивал тускло, предупреждая о своей остроте и требуя уважительного к себе обращения. Да, дерево как есть! — Это пайя, чёрная ямса, — пояснил Ариартис, разглядывая другой резак так, будто видит его сам впервые. — Дерево-камень. Пока свежее, хоть чем режь… А полежит, застынет, — так, что камень… И сам камень брать может, если хорошо заточить… Главное, найти вовремя, пока дерево молодое, когда оно только-только сок по жилам гонит. Хоть и надо его немного, ветку одну хорошую, столько обойдёшь… Не любит пайя суету вокруг себя, от глаз хоронится. Вот это-то я давно срезал, случайно наткнулся — и срезал. Чуть старше тебя был… — гриффит любовно погладил острие ножа. — Свои ножи сам сделал, они мне так всю жизнь и прослужили. — Попробуешь? — снова предложил, но Джейк отрицательно двинул подбородком. Старик принял отказ без объяснений, уговаривать не стал, сказал лишь. — Ничего, поживёшь — научишься. Встал с трудом, доковылял до окна, поставил новоиспечённую посуду на подоконник, на солнышко. Постоял немного, глядя на улицу, на лес за окном, подступивший вплотную к дому. Джейк смотрел на гриффита, стоявшего к нему спиной, и вдруг поразился самому себе за то, что мысли его сейчас совершенно ничем не заняты. Он ни о чём не думал, пытался лишь различить звук шагов и голос Кайны, как мог это делать несколько минут назад. Мозг улавливал её близкое присутствие, и поэтому ни о чём другом Джейк уже не мог думать. — Она нравится тебе, да? — вопрос, неожиданный как удар, заставил Джейка невольно вздрогнуть. Он вскинулся, будто встать хотел, но, натолкнувшись на взгляд Ариартиса, осел, сник, опустил голову, глядя в пол. Откуда?! Откуда он знает?! Почему? Ведь я же… Джейк заглушил болезненный отчаянный вздох, повёл только плечами. Справившись с нахлынувшими чувствами, снова глянул на гриффита: «Ну и что? Что вы мне сделаете? Разве от меня одного всё это зависит?» Но Ариартис не выглядел рассерженным. Отнюдь! Он улыбался! Улыбался всем лицом! Губами и глазами, и даже морщинками! И Джейк опять растерялся, сильнее, чем в первый раз. А старик рассмеялся совсем беззвучно. — Ладонью солнце не закроешь! Нельзя спрятать то, что спрятать невозможно! Многое можно скрывать, скрывать от всех, и даже от себя, но есть то, чего не скрыть, как ни старайся. Можно управлять голосом, лицом, взглядом, но невозможно управлять мыслями и уж тем более сердцем… Она тебе нравится. — Уже не вопрос — констатация факта! — Что в этом удивительного? Вы молоды. Вас двое таких в нашем посёлке и на всю округу… Но ты не глуп, я вижу, и сам понимаешь, что это ещё не всё. Чувства чувствами, но есть ещё и правила, которые нельзя нарушать. Джейк слушал старика, не перебивая, сидел, не шевелясь, руки на коленях, пальцы стиснуты до боли в костяшках. «Как мальчишка! Нашкодивший мальчишка! Боже! Хуже некуда! Ведь я же ни на что не рассчитываю! Я знаю своё место в этом мире! Ничего не прошу! Ничего не требую! Уберусь тихо — и всё! Какие, к чёрту, чувства?! Это же моя только забота! Мои проблемы!.. Зачем нотации эти? Нравоучения? Упрёки?..» — Да, я человек! Я не забыл… — он заговорил шёпотом, глядя Ариартису прямо в глаза, всё также продолжая сидеть в прежней напряжённой, сжавшейся позе, как зверь, приготовившийся к обороне. — Да, мне нравится Кайна. Очень нравится. Возможно, это даже любовь… Не знаю!.. Видите, я больше не скрываю этого! — усмехнулся то ли устало, то ли разочарованно, но взгляда не отвёл. — Но, поймите, я ничего не жду. Ничего! Мало ли, кому кто нравится!.. Через два дня я уйду отсюда, вы меня никогда больше не увидите. Никогда! — голос Джейка, и без того чуть слышимый, сорвался на беззвучный шёпот. Он замолчал. — Если бы всё было только в тебе, сынок. — Вот оно, начало откровенного разговора! Первым во всех своих чувствах признался Джейк, но теперь и Ариартис смотрел на него так, будто просил помощи или совета. — Если бы всё было лишь в тебе, то да. Ты бы ушёл — и всё! Всё так, как ты говоришь. Но… Есть ещё кое-что… Ариартис не договорил, взял со стола статуэтку (Джейк даже не успел заметить, какую) — и без предупреждения бросил вперёд. Джейк перехватил её ещё в воздухе. Фигурка человека. Ну и что? А когда вгляделся, лишь сглотнул. Он узнал себя! Себя самого в этой небольшой, немногим больше десяти сантиметров статуэтке. Лицо, фигура — один к одному! В военной форме, но без знаков отличия. Во весь рост. Расстёгнутый ворот. Закатанные рукава, автомат на груди, левая рука, расслабленная рука отдыхающего человека, — на прикладе автомата, а — правая сжимала ствол оружия у самой мушки. Джейк дотянулся до стола, поставил статуэтку, покрутил, разглядывая со всех сторон. Да, придраться не к чему. Портретное сходство просто поразительное. Да и форма, и автомат с такой точностью, на удивление. «Где он мог меня видеть таким? Да ещё и с оружием? Где? Когда?» Задавался вопросами, глядя на фигурку, на свой скульптурный портрет, и неожиданно понял: да это же просто. Просто! Форма, она для всех одна, один покрой, и для сионийцев, и для ниобиан. Да и оружие делается по одним образцам, по одним стандартам, если даже не одними специалистами. С одной лишь разницей в форме приклада. А это был сионийский автомат. Сионийский! Видеть сионийцев Ариартис мог тогда, во время обыска. А может, он и стоял в тот раз среди остальных? Вот это да! Вот это глаз! И память… Джейк перевёл взгляд на Ариартиса, и гриффит заговорил: — Я ещё не показывал её Кайне. — Джейк аж вспыхнул: «Зачем? Ей-то — зачем?!» — Она боится военных, сам вид вашей одежды её пугает, а тут… Она сама попросила сделать тебя таким, каким ты пришёл к нам… — Она?! Кайна?! Сама?! — Джейк изумлённо взглянул на статуэтку, потом опять на Ариартиса. — Вот именно, сама. Это-то меня и тревожит, — гриффит вздохнул, переступил, морщась от боли, но не сел, остался стоять, лишь прислонился к подоконнику, заслоняя собой свет, вливающийся в окно. — Берегись! — сказал гриффит, глядя на Джейка сверху вниз, — Я видел, КАК она на тебя смотрит. Такой взгляд ни с чем не спутать. Я знаю, что он значит. Мой первенец, помню, только ходить начал, когда я снова ушёл. Далеко ушёл. За Чайну, и вверх, до самых гор… В дожди попал, пришлось задержаться. А ведь домой уже спешил… Приняли в первом же посёлке… По всем правилам, как всегда… На равных, после всех обрядов… Такое бывает, когда надолго остаёшься… Надолго… — Ариартис повторил это слово с усмешкой, — Всё лето прожил, куда уж дольше-то?.. Я тогда молодой был, здоровый, сильный, не то, что сейчас. Вдова одна меня к себе привязала… И ведь не денешься никуда! По правилам всё… Она, что молодая совсем, а вдова уже… Муж в ураган попал, когда рыбу ловить ходили. Сгинул без следа… А она осталась, без детей даже, прождала пять лет, как положено, а тут и я объявился. Вот и жили мы вместе… Мне домой надо. Паиликка одна с мальчишкой моим… И уйти нельзя… Здесь красавица эта держит… А красивая была! — покачал головой, вспоминая. — Ох, красивая!.. Не только пару#769;зом, но и сердцем держала… Как во сне я то лето жил… Или в сказке… До сих пор вспоминаю, и сердце дрожит… Она-то своё получила, дождалась дочери… Тут я уже, вроде, и не нужен. Иди, куда шёл… Вернуться вернулся, а взгляд её даже сейчас снится… Да-а, такую не забудешь… А Кайна на неё похожа, сильно похожа… Смотрю — и молодею будто. Старик рассмеялся с грустью, замолчал. — Тоже ведь тяжёлую она себе судьбу готовит. Знает прекрасно: разные вы. Да-а… Мучилась поначалу… Я видел!.. Злится, гонит тебя, а сама взгляд прячет, думает, я не вижу. Старик рассуждал так, точно долго уже обговаривал это дело. И с самой Кайной не раз говорил. Джейка это неприятно удивило. Не думал он, что был для них темой частых разговоров. Откуда ему знать об этом? — Я ведь из людей! Человек я! Вы же нас не принимаете! Мы для вас чужие. И вы — для нас! — Джейк мог смотреть на Ариартиса только щурясь, но всё равно не отводил взгляда, хоть и слепило солнце. — Дело вовсе не в страхе, — возразил гриффит, — Для неё это не причина. Она ведь даже солдата в тебе больше не видит… Просто союз между вами и нами невозможен. От него не может быть общих детей. А семья без детей не существует. Это неправильно! Это ненормально! Так невозможно жить! Нельзя! «Но живут же! Ещё как живут! — Чуть не выкрикнул Джейк, вспоминая своих отца и мать, — Если есть я, значит, могут быть другие такие же…» Но промолчал. Они оба замолчали, как только на пороге появилась Кайна: — Спорите? Ата, разве можно с гостем так громко разговаривать? А если обидится, уйдёт? Она прошла к большому столу в центре комнаты, стала расставлять посуду, принесла стаканы и кувшинчик с таканой. А Джейк и Ариартис следили за каждым движением девушки в полном молчании, будто ждали, пока она уйдёт, чтоб продолжить разговор. — Всё! Сейчас только принесу, и завтракать будем. Ата, усаживайте гостя! — на неё смотреть было приятно. Она не скрывала своей радости даже в голосе, смотрела сияющими глазами, улыбалась легко, без напряжения. Такой Ариартис не видел Кайну с детства, с тех пор, как ей удавалось вырываться из города на считанные дни к матери в гости, в родной с рождения мир. Девочка, милая девочка! Она любила, и уже не скрывала своих чувств (ей только самой казалось, что она прежняя). Мечтала ли она о большем? Видеть бы только предмет своих тайных страданий, знать, что он рядом. Вот он, перед ней! И пускай он человек, чужой и незнакомый никому, но ведь именно его присутствие окрыляло её, наполняло сердце радостью, желанием жить, двигаться, петь. Пусть он уйдёт скоро, уйдёт навсегда, но ведь сейчас-то он рядом. Она и думать не хотела о завтрашнем дне, о том, что будет после. Что будет, то будет! Кайна сменилась в лице неожиданно, и по её взгляду Джейк понял, почему. Статуэтка! Она смотрела как раз на неё, поняла сразу если не всё, то большую часть недавнего разговора. А взгляд Джейка, когда они встретились глазами, смутил её окончательно. Она молча, ни слова больше не сказав, вышла на улицу. — Берегись! — снова повторил Ариартис. Проводив Кайну взглядом, он посмотрел на Джейка и опять сказал, — Берегись!.. Они, женщины, только на вид слабые. Нет!.. Им силу земля даёт. А мудрость в них с рождения. Она придумает что-нибудь, обязательно придумает. Чтоб ты не ушёл… Мы многим жертвуем, чтобы сберечь самое дорогое… В этом все мы схожи… Джейк никак на эти слова не отозвался. Он смотрел на статуэтку прямо перед собой. Смотрел на себя, как в зеркало. Но видел при этом себя чужого. Того, кто всё-таки погиб под сионийскими пулями. Того, кто не выжил после того рокового приказа. Того, кто знал ту прежнюю жизнь, жизнь до расстрела, но не знал, что ждёт его в скором будущем. А сейчас это будущее пугало Джейка. Что он знал о войне? Хроники не в счёт. Армия, учения — детские игры. Обстрел на полигоне ранение и смерть Дюпрейна, сионийский плен и даже расстрел — всё это теперь казалось чем-то нереальным, будто происходило во сне или с кем-то другим. Джейк рвался назад, туда, где не было леса, рвался в город, как будто это решало все проблемы. Но город, Чайна-Фло, был в памяти таким, каким он увидел его в первый день приезда на Гриффит. Только временами, вот как сейчас, он понимал, что, возможно, торопит сам собственную смерть. Как хорошо было бы и вправду быть одним из этих вот несчастных дикарей, жить, радуясь каждому прожитому дню, любоваться лесом вокруг, дать волю чувствам и, не думая о последствиях, добиваться взаимности, думать только об этом, чёрт возьми! Но долг? Как же долг военного и ниобианина? Солдата в первую очередь, а потом лишь человека и влюблённого? Боже! Боже, где взять силы, чтобы сделать правильный шаг, не ошибиться и не пожалеть потом? Ведь ТАМ остались ребята из бригады! ТАМ остался Крис! Туда ушли Кордуэлл и Моретти… А что делать мне?? Идти следом! Но ведь это же шаг в неизвестность! Полное отсутствие информации о мире, в который ты собрался, приведёт лишь к неприятностям. Значит, оставаться здесь! Любить и быть любимым! И испортить окончательно жизнь бедной Кайне и её матери? Жить дальше и не рыпаться? Но хватит ли на это сил? А как смотреть потом в глаза остальным? А как смотреть в глаза Кайне? Пока она держится, держишься и ты. Но что будет потом, если пустить всё по течению? Она ведь любит тебя тоже! Да, раньше ты думал только о себе, а теперь, когда старик этот столько наговорил, как быть? Скажи кто-нибудь раньше об этом, не поверил бы. Ни в жизнь не поверил! Чтоб такая красавица, холодная, неприступная красавица — и обратила внимание?! О таком даже не мечталось… Разве что во снах… Но мало ли, кому что снится? Но сейчас это не радовало, совсем не те чувства рождались на сердце. Тревога, опасение, большая ответственность — всё, что угодно, но только не беззаботная радость и покой! Джейк не мог по природе своей причинять кому-то боль своими действиями. А особенно ЕЙ! Никогда! Только не ей! И всё же, не может быть, чтоб у неё это было настолько серьёзно. После всех её слов, угроз, предупреждений… Боже, что же мне делать? Что делать??? Что-то толкнулось мягко в колено, и Джейк словно очнулся, освободился от этих неприятных мыслей и нерешённых вопросов. На него смотрели большие ярко-жёлтые глаза с кошачьими зрачками. Кошка! Она легко впрыгнула на ногу, а теперь смотрела снизу Джейку в лицо. Смотрела с интересом, с живым любопытством — с чувствами, удивительными для простого животного. Знакомая пушистая мордочка, разрез выпуклых глаз, длинные усы в стороны и огромные, не как у простой кошки уши. Маленькая, много меньше любой из виденных когда-то кошек, она легко уместилась бы на раскрытой ладони. Может, котёнок? Джейк смотрел на зверька с недоумением, чуть хмуря брови, боялся лишний раз пошевелиться и уж тем более двинуть рукой, по которой осторожно и почти невесомо топтался неожиданный гость. Кожу приятно холодили подушечки лап, щекотали усы. Кошка негромко, но дружелюбно мурлыкала, и опять не так, как все кошки. — Крр… Крр-сс… — Как шорох мелкого галечника под каблуками. В тишине стало слышно, как беззвучно рассмеялся Ариартис. — Это каркус. Лиановый кот. — пояснил он. — На землю спускается только ночью, и то редко. Очень живучий, может, поэтому и не боится ничего… Хотя очень не любит людей… Однажды мне довелось быть проводником у людей, мы ходили к ис-токам Чайны, в баитовые леса. Изучали попутно и животных. В те годы в лесах каркусов много было, не то, что сейчас… Я помню, был с нами один из людей, хороший, умный. Его Андреем звали… Вот он пытался каркусов отлавливать, «для изучения», — старик хмыкнул, но без иронии и даже без насмешки. Сразу видно, Андрея того он уважал до сих пор. Было это как-то странно даже, после всех тех улыбок и смешков, какие доводилось Джейку слышать, когда дело касалось людей и всего, что с ними связано. — Я тогда мало что понимал из всех его рассказов, да и почти не интересовался. Помню, про кошек этих Андрей говорил: высокоорганизованные животные, с зачатками интеллекта, работа мозга поразительная… Не знаю, — пожал плечами (привычка, перенятая от людей, странная привычка, но от неё Ариартис уже не мог избавиться) — А по мне, кошка и кошка. Ореховое молоко, вот, любят… Прикормил на свою голову, они и повадились… Хотя да, мысли и особенно чувства каркусы хорошо улавливают. Безошибочно! Андрей говорил, это телепатия. Может быть, я не знаю. Но людей они, по-моему, вообще не понимают, поэтому, видимо, и не любят. Хотя ты ему нравишься. Странно это как-то… Старик задумчиво хмурился, взгляд его, внимательно изучавший Джейка, стал ещё откровеннее. Он всматривался в каждую чёрточку лица своего гостя, всё больше и больше хмурясь. В памяти всплывали слова недавнего разговора с Кайной. Что-то ведь она тогда спрашивала о возможных детях между ларинами и людьми. Он ещё подумал в тот раз: «Что за ненормальная одержимость этой глупой и дикой идеей! Что за упрямая девчонка!.. Всем же и каждому известно давно: болтовня это всё, одна лишь болтовня. А она мне всё: но ведь Кийрил говорил, рассказывал… Себя в пример приводил…» Всесильный Свет! И откуда такие мысли берутся?! Мало ли что говорят, не всему же верить… …Но ведь похож! Похож на нас! Ариартис чем дольше смотрел, тем больше начинал замечать сходство. Ему за свою немалую жизнь доводилось делать портреты и людей. Он знал, чем схожи и чем отличаются люди и лари#769;ны. Фигура, осанка, походка — с этим и так всё ясно. Но вот лицо, вся голова и даже шея — здесь отличий больше всего наберётся. Во-первых, лицевые кости. Тут отличия, конечно, невелики, но если глаз намётанный, заметишь сразу. Кости скуловые чуть выше, чем у любого из людей. Подбородок изящнее, даже у мужчин. И глазница. Да, у ларинов глаза больше, и боковое зрение развито лучше поэтому. Во-вторых, если в профиль смотреть по двум линиям основным: по пересечению линии нижней челюсти и линии позвоночника угол получался более тупой. Да, чуть выше подбородок поднят у ларина. Может поэтому некоторые из людей бывало шутили, похлопывая Ариартиса по плечу: «Вы — народ царственный по всем статьям, вот только живёте не по-царски. Мы над вами смеёмся, а вы на нас лишь свысока поглядываете…» Факты — вот они! Но опыт и разум отказывались принимать их. Внешность — да, это так, но дальше… Похож этот парень на ларина, в нём от нас столько, что просто удивительно, как я раньше этого не замечал. Если бы не та история с его появлением в нашем посёлке, можно было бы принять его за одного из нас. Но… Ни один лари#769;н не возьмёт в руки оружие, не пожелает смерти ближнему, на это может сподобиться только человек. Только люди могут рассориться из-за пустяка, оскорблять друг друга, затеять драку, желать смерти… Всё это Ариартису приходилось видеть, и не раз. Он слишком долго жил рядом с людьми, чтобы научиться понимать их. Кайна вошла почти не слышно, молча прошла к столу, загрохотала тарелками, раскладывая завтрак. Джейк осторожно, но скорее автоматически поглаживал каркуса тыльной стороной указательного и среднего пальцев, согнутых в суставах, трепал мурлыкающего зверька за ушком, а сам смотрел на Кайну. Девушка опять казалась ему прежней, такой, какой она и была всегда: сдержанной, замкнутой, довольно резкой и какой-то сердитой. Та же твёрдая, застылая спина, одни лопатки под лёгкой тканью длинного простого платья двигались, двигались открытые руки и острые по-детски локти. Кайна стояла к Джейку спиной, не говорила всё это время ни слова, но он чувствовал её настроение, понимал её состояние, и, кажется, даже догадывался, в чём причина столь резкой перемены. Всё дело в статуэтке (зря она попалась ей на глаза!). Хотя не в самой статуэтке, конечно. Просто из-за неё теперь все чувства, которые Кайна так тщательно скрывала и берегла, вышли на свет, стали известны тем, точнее, тому, кто знать о них не должен был. Да, если б не это, они бы двое разошлись, даже не догадываясь о возможной взаимности, разошлись даже без прощаний и прочих сопутствующих прощанию вещей — всё было бы куда проще для них обоих. А теперь каждый из них испытывал непонятную скованность, недосказанность, а от всего этого — напряжённость и муку. А впереди ещё день или два такой жизни! Свихнуться можно! Ариартис хорошо улавливал атмосферу, понимал, что сам в какой-то степени виноват, заведя не вовремя этот тяжёлый разговор, поэтому попытался хоть как-то снять напряжение. — Кайна, завтра же праздник, да? — гриффитка не ответила, только бухнула чем-то тяжёлым об стол, — Плохо, если дожди раньше срока начнутся… А что А-лата говорит? — не унимался Ариартис. — А-лата ничего не говорит. Она готовится к очищению. — Кайна заговорила на гриффитском, может только поэтому ответ её не показался таким оскорбительно резким. Правда и этого хватило. Словно спохватившись, девушка добавила, — Всё стынет, а еда не ждёт. Джейк глазом не успел моргнуть, а Кайна, проходя мимо, подхватила Каркуса, и, что-то нашёптывая ему, прошла к порогу. — А для тебя, дружок, есть угощение получше. — Она поставила мисочку на пол, посадила рядом каркуса. — Вот видишь, ты их поишь, балуешь, — произнёс Ариартис ворчливо, но с улыбкой, — Уезжаешь потом, а мне как за этими орехами ходить? Сам забыл, когда молоко пил в последний раз… — Ничего, там ещё осталось. Вчера я много принесла, на всех хватит, — голос Кайны чуть смягчился, она даже Джейка взглядом одарила, правда, ничего не выражающим, но, главное, не сердитым взглядом. За время проживания с гриффитами Джейк многое из местной флоры перепробовал, но каждый раз заглядывая в тарелку, не переставал удивляться. Молча, конечно, так не хотел обидеть А-лату или Кайну. Тонкие, как лапша из рисовой муки нити, такие же прозрачные. Проклус, наверное, не иначе? Целая тарелка такой лапши, политой сверху каким-то розовым соусом, а в нём ещё какой-то овощ, резанный соломкой. Вкус, конечно, не сравнить ни с чем известным раньше, но опять как всегда без соли. Гриффиты специально для употребления соль не добывали, только засушивали определённую траву, которая вырастала лишь ранней весной, её и добавляли при готовке для вкуса. Попытки приучить гриффитов к соли ни к чему не привели, а вот ложками и вилками они пользовались. Это было, пожалуй, одно из немногих нововведений в быту, которое гриффиты переняли у людей почти сразу. Завтрак прошёл в полном молчании. Прибрав со стола, Кайна поспешно попрощалась с Ариартисом, Джейку ничего не оставалось как последовать за ней. Так же молча они шли по улице. Джейк шёл чуть впереди, шага на два. Кайна отставала, и делала это намеренно. «Почему он опять молчит? Как всегда молчит… Ведь ты же не один из нас — я не могу знать о чём ты думаешь. И по лицу твоему ничего не поймёшь… Смеёшься ты надо мной про себя или нет? Тебе же, должно быть, приятно и весело, наверное, знать, как глупо я теперь выгляжу в твоих глазах. Наивная дурочка из дикарей, не способная разобраться в простейшем. Но я же знаю, что ты человек! И даже слишком хорошо знаю, что это значит. Слишком много я вас видела. Всяких: хороших, плохих и не очень. Больше, конечно, последних. Сложно было привыкать к вам, возвращаясь обратно в город из мира, в котором оставалась мать, прежние представления о жизни, об отношениях между мужчиной и женщиной. Да, в городе всё было не так… Грубые намёки, заигрывания, улыбки и смешки, чаще всего прямые предложения. А при отказе непонятная мстительность и обида. А как же слова А-латы, что именно женщина должна выбирать? О чистоте и святости отношений? О связи партнёров, и не только физической? Да и многое из понятий, принятый среди людей, не укладывались в её голове. Реакция на всё это менялась со временем, по мере взросления: позже удивление, понимание, понимание того, что с ним можно смириться, ведь люди и ларины — это не одно и то же, нельзя судить по внешнему сходству. Сейчас вот она шла, глядя на человека, — на человека! — умом понимала, что ничего хорошего нет в этом лично для неё. А сердце ныло, обливалось слезами и требовало. Любовь?! Да, это и была любовь!!! Не просто страсть, ослепляющая до безумия. Нет! Ведь мозги-то как раз не туманило. Она хорошо, даже слишком хорошо понимала, что значит для неё влюбиться в человека. И не просто в человека, а ещё и в военного к тому же! В военного! В солдата! Солдат — значит, убийца! По-другому нельзя! Убийца — это тот, кто посягнул на самое святое, на самое дорогое, что есть у каждого: на жизнь! На какую-то долю секунды перед её глазами пролетели десятки лиц. Военных. И сионийских, и ниобиан. Люди с оружием при обысках и проверках, на пропускных пунктах, ночные патрули, без предупреждения стреляющие на каждый шорох; военнопленные, подгоняемые прикладами и пинками; развороченные дома и воронки прямо на улицах. Страшно! Всё это — дело рук человеческих! И разве можно об этом забыть?! Можно? Можно! Вот он шёл перед ней, один из тех, кто творил эти бесчинства, а она смотрела на него и не могла представить его ТАМ, среди этих лиц. Не могла — и всё! Не о его, неизвестном ей прошлом она думала. Больше всего её пугало его возвращение в ТОТ мир. То, что он станет одним из тех, в зелёной форме, то, что он опять будет лишать кого-то жизни и скорее всего сам лишится своей. Умрёт?! Он?! Тот, на кого указывает ей сердце! Разве можно смириться, зная об этом?! Разве не главная ли задача женщины бороться за свою любовь?! Но как?! Каким образом?! Объяснить ему всё? Ему, человеку? Признаться во всех своих чувствах? А разве не он говорил однажды: у нас, у людей, с этим просто? Та страсть всего на одну ночь, на одну встречу, этому она и сама была свидетелем. Как для той девушки, Риты-„бабочки“ из их бара. Да, она никогда не скрывала своей профессии, никогда не делала тайны в том, что сама же приплачивает менеджеру, чтоб не иметь конкуренции и получать постоянную работу. А ей, Кайне, как любому из гриффитов, это казалось дикостью… Да он может и не понять. Посмеётся только… Ну не пару#769;зом же его к себе привязывать?! Ведь именно так поступает женщина, когда хочет свадьбы на время. Женщина без мужа, желающая завести ребёнка. До его рождения они должны жить вместе. По-том отец даёт имя, если это сын, и освобождается, получает свободу. Простейший обряд, дело двоих, и никто не вмешивается. Свадьба до тех пор, пока не родится ребёнок? Свадьба на время? А если детей быть не может? Значит — свадьба на время — на неопределённое время, а, другими словами, — навсегда! На всю жизнь! Да ведь это единственная возможность не дать ему уйти! А он, этот Джейк Тайлер (как же необычно звучат эти людские имена!), он хорошо знает наши порядки, знает наш язык, на это и Ариартис внимание обратил, он не посмеет нарушить обряд. Вряд ли, конечно, побоится. Но вот из уважения к нам, дикарям. Должен же он нас уважать хоть немного после всего, что ему сделали. Ему же жизнь спасли! Жизнь! Разве не стоит она того, чтобы прожить её здесь, а не в городе, где эту жизнь отнимут не глядя, подарить её мне… Попробовать можно и даже нужно. Раз уж это единственная возможность задержать его здесь. Хотя бы на время… А сама я? Сама сумею ли решиться? Хватит ли сил пойти на такой шаг? Не пожалеешь ли потом? На одной стороне любовь, страстное желание уберечь самое дорогое, пусть даже и человека; уберечь, спрятать, держать поближе к себе (а не есть ли в этом желании что-то эгоистичное?), — с другой — жертва своим возможным счастьем с подобным себе, с ларином, с которым можно встретиться даже здесь, в заброшенном посёлке. Но ведь можно же и не встретиться?! И остаться, как Аирка, без мужа и без детей? Ладно, над этим ещё будет время подумать, но ждать другого?.. Нет!! Нет… Не будет другого. Никого другого с такой силой тебе больше не полюбить, ты же сама знаешь. Все лари#769;ны — однолюбы! И ты — не исключение. Свадьба — дело серьёзное! Как на это посмотрят остальные? Ариартис, он не осудит, он ещё раньше дал понять: делай всё сама, как сердце подскажет. Да, он поймёт. А вот мама? Мамочка, миленькая… Совсем не этого хотела ты для своей дочери. Думала ли ты о таком, когда выхаживала человека? Даже представить не могла… Но и она поймёт! Поймёт! Не враг же она мне… Имею же я право хоть на какое-то счастье. Пусть это лишь слабое его подобие по меркам матери, но разве сама я могу себе запретить?! Не могу!.. Сердцу не прикажешь, оно живёт по своим законам… А вообще-то, свадьба — это личное дело двоих. Никто не должен вмешиваться, даже родители. Вон, Аирка усыновила человека — невиданный случай, не было такого никогда, но никто ничего не сказал. И сейчас тоже, никто ничего не скажет. Это касается только меня и его…» Кайна опять посмотрела на Джейка. Он никуда не делся, шёл всё так же, впереди, нёс корзину сам, несмотря на отказ в помощи. Он даже в этом, в такой мелочи оставался человеком, чужаком. Мужчина-гриффит никогда, даже ребёнком, не смешивает мужские и женские обязанности. Это заведено раз и навсегда. Мужчина строит дом, заботится о его ремонте, готовит дрова для очага, ловит рыбу, режет дерево, как Ариартис, но главная его задача — собирать знания о мире, а потом самое интересное и полезное передавать детям. А всё-таки приятно! Приятно и легко идти вот так, налегке, чувствовать себя, как те дамы-горожанки, слабой, хрупкой, беззащитной, готовой опереться о сильное плечо любящего мужчины и видеть в нём своего защитника. Чем больше Кайна старалась думать о том, как ей быть, тем больше понимала, что отдаётся она теперь лишь на волю чувств. О завтрашнем дне она не думала и не гадала, не пыталась гадать больше, понимая одно: что будет, то будет. А сейчас ей нужен был пару#769;з. Узкая лента, сплетённая невестой специально для обряда. Его можно сделать быстро, за одну ночь. Значит, надо спешить. Кайна ускорила шаг, план дальнейших действий был намечен. А завтра праздник, танец… Только-только светать начало, бледный серенький сумрак просачивался в окно, сквозь светлую занавесочку с вышивкой по низу, а Джейк уже проснулся, лежал на боку, обхватив рукой подушку, придавив другую руку щекой, и ни о чём не думал. Завидное состояние: ни о чём не думать, ничего не делать и никуда не спешить. Просто лежать, глядя на вышитые цветы, — и всё. Вспомнил вдруг, как не узнал жилище, в котором жил в последнее время. А-лата провела тщательную уборку, сменила всё: коврики на полу, гобелены по стенам, шторку у кровати, занавески на окнах. Чистота и свежесть витали в воздухе, даже доски пола похрустывали чисто-той. А-лата и сейчас, в такую рань, уже была на ногах. Джейк слышал её лёгкие, почти невесомые шаги, но сам вставать не спешил, лежал не шевелясь. А-лата подошла, коснулась плеча, заговорила: — Вставай! — И как догадалась, что уже не сплю? Джейк сдержал вздох, приподнялся, сел на кровати, сообразить ещё ничего не успел, а А-лата кинула ему в руки сложенную чистую одежду, приказала, по-сержантски строго и коротко, — На речку быстро! Искупаешься — переоденься! И ушла, так ничего не объяснив. Джейк хмыкнул, проводив её взглядом. «Вставать, так вставать» — И потянулся за рубашкой. …Утренний рассветный лес совсем не такой, как обычно. В нём нет вечерней и полуденной духоты. Дневные цветы только распускаются, а ночные ещё не закрылись и хранят в чашечках не исчезнувший за ночь терпкий сильный аромат. Весь он как будто замерший, как живое существо, собирающееся с силами, готовящееся к новому рывку: встретить и прожить день, а потом — и ночь. И совсем он не похож на осенний лес. Зелень, цветы, птицы, море насекомых — всё, как всегда. Листва здесь желтеет круглый год. Одна желтеет и опадает, другая растёт тут же. Отцветают цветы, появляются новые. Не замечал Джейк никаких сезонных перемен. Может, только чуть прохладней стало по утрам, и ро#769;сы появились по утрам, богатые ро#769;сы. Вода на листьях, — на всём! — как после ливневого дождя. Неосторожное движение — и мокрый до нитки, ещё до Чайны не добравшись. Скорее бы солнце взошло, что ли! Хотя, и оно не поможет, ему до земли лучами своими не достать, лишь к обеду вода эта превратится в пар, и снова дышать придётся не воздухом, а водой, как в парнике. Над рекой ещё туман стлался, густой и вязкий, настолько плотный, что другой берег лишь смутно просматривался чуть заметными очертаниями. Течение здесь, в заводи, почти не замечалось, даже плавающие листья с деревьев стояли в воде неподвижно. А вода чистая и прогретая, песок на дне видно у самого берега, а дальше глубоко — и там пугающая опасная чернота. Хорошая, должно быть, глубина. Соседний берег был далеко, раза в три, наверное, шире того места, где они когда-то переходили давно группой… Джейк даже дыхание сбил, пока добрался до берега. Ухватился за свисавшую к самой воде ветку, расслабился, отдыхая, заодно и огляделся. А Чайна-то прибавила. Вот здесь, на берегу, был небольшой песчаный пляжик, и солнцем весь день прогревался. Раньше ещё, когда начал в лес уходить, спускался к воде и смотрел всё, смотрел на соседний берег. Хотел переплыть, но боялся, слабый ещё был после ранения. А сейчас вода здесь. Весь пляж с песком под воду ушёл, а дальше отвесная стена леса. Значит, опять по горам дожди прошли. Как Ариартис тогда говорил: «Река поднимется, отрежет от всех до самой зимы…» Выходит, ещё дожди будут, будет Чайна прибывать — наступит осень. Джейк невольно поёжился, зябко повёл плечами, вспомнив ветреную, сырую осень на Ниобе. А здесь, на Гриффите, совсем не то, намного теплее, и год короче. Зябкость прошла, стоило в воду окунуться; тёплая вода слабо пахла листьями и сырой древесиной. Не было в ней той снеговой свежести и холода до ломоты в зубах. Он поплыл вперёд вразмашку, далеко выкидывая руку и разрезая воду впереди себя ладонью. Аж плечи сладко заныли с непривычки. Последний раз-то когда плавал? В бассейне! Когда нормативы по спортивной подготовке сдавали. Уже полгода как… Но тело подчинялось. Каждое движение было знакомым, это как умение ходить, не задумываешься же, когда ходишь. Так и умение плавать. Ничего сложного! Вот он, и дальний берег. Туман уже поднялся выше, рассеивался, потянулся под защиту прибрежных деревьев, а в воздухе оставались капельки воды. Они опускались вниз утренней росой. И роса эта была холодной, как настоящий осенний дождь. Джейк нырнул под воду, поплыл вниз по течению. Плыл до тех пор, пока лёгкие не обожгло, не заныло под рёбрами и чуть сбоку, там, где теперь были две ямочки от свежих шрамов. Видимо, вправду внутри ещё не всё зажило так хорошо, как казалось. Боль ещё давала о себе знать при каждом вдохе, но боль терпимая, привычная… Терпимая, а всё-таки вселяющая тревогу. Радость от такого красивого утра, от купания и выздоровления прошла куда-то. Сразу вспомнилось всё… «Ерунда! Подумаешь!.. Ерунда это всё!» — Джейк тряхнул головой упрямо, сгрёб мокрые волосы со лба, загладил их ладонью назад, и вдруг улыбнулся. Почему-то неожиданно вспомнилась Кайна. Но не такой, какой она была чаще всего: замкнутой и серьёзной до неприступности, как богиня, а той вчерашней, перед завтраком, у Ариартиса. Счастливой, радостной, особенно красивой! Сердце забилось сильнее, чаще, с волнением, как обычно перед возможной и давно ожидаемой встречей. И Джейк заторопился, погрёб к берегу, забыв обо всём, о другом. Даже мысли нехорошие пропали, тревожные мысли. Не до них теперь! Не до них… — Мама, я обошла всех, даже у Каридии была, — Кайна с усталым вздохом присела на среднюю ступеньку, — Но она не придёт, не сможет… — Каридия? Почему? — А-лата развешивала для просушки сырые простыни, но, задав вопрос, обернулась к дочери, — Опять болеет, да? — Да! — Кайна опустила голову, — У неё перед дождями кости ноют даже сильнее, чем обычно. — А на праздник? Хотя бы на праздник? — Тут она и сама ещё не знает. Но я просила, сильно просила, — Кайна поднялась, подошла, взяла из корзины вторую простынь, стала помогать развешивать. — А остальные собираются все? — Все… — Ты предупредила, что сначала будет очищение? — А-лата чуть отогнула край простыни, чтобы видеть лицо девушки, но Кайна только кивнула молча. — Это хорошо, что завтра он уйдёт, — слова вырвались раньше, чем А-лата успела сообразить, что#769; за ними может последовать. Но Кайна только вздохнула, попросила с мольбой: — Мама, я уже просила, кажется… — «Мама»… Почему именно «мама»? Ведь так люди говорят! — сказала А-лата, немного помолчав, — Почему не Лата, не А-лата, как всегда? Почему «мама»? Ты же никогда раньше не говорила так… Кайна пожала плечами в ответ, весь вид её выражал нежелание говорить хоть что-то, или, скорее, сильную усталость. — Кайна, ты даже плечами теперь дёргаешь совсем как он! — А-лата недовольно нахмурилась, но Кайна этого не заметила, склонилась над корзиной. — Он уже видел тебя сегодня? Спрашивал хоть о чём-нибудь? Нет? Ты говорила ему про обряд? — А-лата смотрела на дочь в ожидании ответа, но Кайна явно не спешила отвечать, расправляла влажную ткань, разглаживая руками каждую складочку. — Каждый раз, когда я пытаюсь поговорить с тобой, ты замолкаешь, отказываешься. Кайна? Я же хочу помочь тебе! Ты ещё молодая, и с мужчинами у тебя никакого опыта, ты ничего не знаешь… А я вижу, ка#769;к он на тебя смотрит. Это не просто любопытство или интерес — это страсть! Или любовь! Называй, как хочешь… Это опасный взгляд… Что бы он к тебе ни испытывал, он сам прекрасно понимает, что это несерьёзно, всё это временно. Может, поэтому он и держится до сих пор. Но надолго ли… — А-лата покачала головой, покусывая губы. Лица Кайны она не видела, девушка стояла по ту сторону развешанной простыни и стояла, опустив голову. А-лата продолжила, — Люди… Все люди довольно опасны. А ещё я знаю, на что они могут быть способны. Ты же сама, помнишь, много чего рассказывала про них? Я боюсь… Боюсь, понимаешь? Только замечу: нет тебя, нет его — и сразу в панику. Значит, вы снова вместе! Снова где-то одни… У меня сердце постоянно не на месте… Как ты одна, доченька?.. А если он груб с тобой? А если попробует пристать? Ты же можешь растеряться, не сумеешь вовремя остановить его?.. А вдруг на людей это не действует?.. Я боюсь за тебя, слышишь, Кайна? Но Кайна и на этот раз промолчала. — Конечно, тебе кажется, что я преувеличиваю, вижу в нём опасного и страшного зверя, — снова заговорила А-лата почти умоляющим и оправдывающимся голосом, — Нет. С самого начала он понравился мне. Я ведь долго лечила его, выхаживала… Я люблю его даже… Но люблю, как сына, как одного из нас… А ведь он-то человек. Чужак… Я как представлю его среди тех, среди солдат из города, мне страшно делается… Да, я люблю его… — повторила А-лата, встретив изумлённый взгляд дочери, — Никто так не радовался его выздоровлению. Я и сейчас им любуюсь, когда вижу… Когда у тебя будут свои дети, ты поймёшь… Но сейчас, когда я знаю, что он может причинить тебе боль, лучше было бы, чтоб он ушёл отсюда. И побыстрее!.. Мне не хочется отпускать его ТУДА! Сильно не хочется!.. Если он уйдёт, то уйдёт навсегда. Но так будет лучше. Лучше для вас обоих, и для него, и для тебя особенно. Кайна продолжала молчать и смотреть в землю. Слышала ли она вообще хоть что-то? Голова её поднялась медленно-медленно, и А-лата встретила твёрдый, незнакомый ей взгляд дочери. Губы Кайны чуть дрогнули, вот-вот — и скажет что-то, но до этого не дошло: Кайна уже смотрела мимо А-латы, и взгляд её и само лицо прямо засветились нескрываемой радостью. А-лата поняла сразу, что к чему, но обернулась не сразу. Он стоял очень близко — подошёл бесшумно, как лари#769;н, поздоровался с Кайной, на А-лату же взглянул коротко, из вежливости. Сам только после купания, весь в чистом, в том, что она приготовила ему для обряда. А-лата подхватила пустую корзину, отошла на несколько шагов по направлению к дому. Да, они теперь её не замечали. Стояли друг против друга, ничего и никого вокруг не видя. Только простынь на верёвке между ними тяжело покачивалась на утреннем сквозняке. А-лата вздохнула с отчаянной бессильной мольбой: «Всесильное светило!.. И почему она не хочет меня слушать?! Все слова, все просьбы — всё напрасно!.. Что делать? Что ещё я могу сделать?!..» Джейк ничего не понимал из того, что происходило вокруг. Ему оставалось только подчиняться; молча, не задавая вопросов, ни о чём не спрашивая, он прошёл за А-латой между двумя разожжёнными кострами и сел на землю там, где ему указали. Теперь огонь был немного впереди него и с обеих сторон: справа и слева. Свет слепил глаза, но он мог видеть других гриффитов, так же рассевшихся на земле двумя небольшими группами. Между ним и дикарями были костры и огонь, но лица некоторых Джейк узнавал сразу. Аирка, Ариартис, А-лата. А Кайна? Где она? Она должна быть где-то здесь. Джейк чувствовал на себе её взгляд, её близкое присутствие. Он обеспокоенно крутанул головой, даже чуть привстал, но затих, ощутив на плече чью-то ладонь, и успокаивающий голос, незнакомый, на гриффитском: «Тихо, тихо, не двигайся…» Чуть скосил глаза: за спиной стояла женщина, немолодая уже, красивая, как и все гриффитки, но Джейк её видел впервые, хоть и прожил в посёлке никак не меньше месяца. Женщина держала в руках чашу, и Джейк спиной чувствовал движение этих рук, плавные и неторопливые. Гриффитка без слов, одним голосом, затянула какую-то мелодию, что-то торжественное. Слова в песне этой стали различаться тогда лишь, когда чаша в руках гриффитки остановилась над головой Джейка. Это была незнакомая, должно быть, очень древняя форма гриффитского, давно уже вышедшая из употребления. Джейк с трудом смог перевести несколько часто повторяющихся словосочетаний, в основном они были обращениями к солнцу, к огню, к воде, ещё к чему-то непереводимому. Но суть была одна — молитва. Пение опять стало чуть слышимым, когда гриффитка, сделав круг с чашей вокруг Джейка, прошла между кострами к остальным гриффитам. Что было там, Джейк не видел, но, вернувшись, женщина выплеснула что-то из чаши в один из костров. Пламя полыхнуло так, если бы в него налили масло, но мгновенно опало, выбрасывая синие искры. Джейк прищурился, прикрыл глаза от яркого света, а гриффитка уже запела другую песню с новой чашей в руках. Сколько раз это повторялось, Джейк не считал, но за это время стемнело окончательно. В сумрачных отблесках лес казался плотной стеной. Там, впереди, под деревьями, были все гриффиты. Где-то там же была и Кайна. Её взгляд, её присутствие чувствовалось особенно сильно. Под этим взглядом Джейк начинал испытывать страх за то, что по незнанию он может сделать что-то не так, нарушить какие-то правила во всём этом довольно странном обряде. Сам он понимал только одно: весь этот обряд со всеми молитвами, хождениями и кострами — примитивная попытка проведения дезинфекции после лечения. Гриффиты верили в то, что солнечный свет излечивает, даёт жизнь всему живому (и в этом они были недалеки от истины), поэтому обряд начали засветло, а всю основную подготовку — с утра. Они верили также и в то, что огонь и вода участвуют в сотворении жизни, как и солнечный свет, помогают при выздоровлении, забирают с собой болезни и хвори. Огонь и вода — главные стихии жизни. Дающие эту жизнь, и довольно легко лишающие её. Они требуют бережного к себе обращения. Бережного и уважительного. Может быть, поэтому гриффиты никогда не выбрасывали мусор в огонь, не гасили пламя в своих очагах. И сейчас эти костры, как непременные атрибуты очистительного обряда, эти всполохи огня и жертвы, воздаваемые гриффиткой после каждого обхода по кругу, были так же важны для них, как для других обработка раны антисептическим раствором. Женщина подошла к Джейку с наполненной чашей, наверное, последней, потому что на этот раз её оставили полной. Так же держа чашу в обеих руках, гриффитка опустилась перед ним на землю и, выговаривая что-то на гриффитском, поставила чашу перед собой. Слова были более знакомыми, и Джейк невольно переводил их для себя, а сам смотрел на женщину не отрываясь, прямо ей в глаза. — …Свет вечно светел, всесилен и всемогущ… Каков он, спрашиваем мы всякий раз? Свет? Огонь — его подобие!.. — это уже не песня была, а какой-то необычный рассказ. — Свет солнца и огонь земли — они управляют жизнью… Что может быть сильнее жизни? Что может быть важнее жизни? Ничто!!! Сущее вечно и неуничтожимо! Жизнь личная и жизнь чужая не могут быть подчинены кому-то. Каждый сам себе хозяин! Это главный закон! Главный? В последнем слове угадывался вопрос, не утверждение. Джейк кивнул головой, соглашаясь, но потом, словно опомнившись, добавил на гриффитском: — И! (Да!) Женщина чуть заметно улыбнулась, подбадривая, окунула вдруг правую руку в чашу и, беззвучно нашёптывая что-то, провела подушечками пальцев Джейку по губам, от одного уголка до другого, справа налево. — Знай и помни всегда! — добавила громче. Джейк давно хотел пить и сейчас постарался как можно незаметнее облизать губы. Незнакомый чуть сладковатый вкус с горечью. Аромат как у ночных цветов с хищно-алыми язычками. Да, он часто видел такие цветы в этом лесу, но не знал их названия. Но помнил их аромат, сильный, остро-терпкий запах, от которого тяжелели веки, наваливался сон, а в движениях появлялась ленивая оцепенелость. Наркотик. Довольно сильный психотропный препарат. — …Вода земли — кровь тела — сок растения… — слова доходили как сквозь вату, обрывки фраз, и головокружение от неожиданной слабости. Джейк моргнул несколько раз с усилием, справился с этой слабостью, чётко различил окончание, — …От крови пришло, к крови и вернётся! Он и согласиться не успел, а уже почувствовал прикосновение к губам и снова — горчащий вкус. Сильно захотелось утереться, невыносимо, до нервного зуда в руках. Он ни о чём другом и думать не мог, лишь об этом. Весь обряд начал тяготить. Раньше он хоть что-то понимал в происходящем, видел какую-то логику, но теперь разнервничался. Применение незнакомого наркотика, к которому у него не было искусственного иммунитета, рождало страх, желание отказаться от всего, и только нормы приличия и уважение удерживали на месте. В конце концов гриффитка вложила чашу Джейку в руки, заставила подняться, и, придерживая его за запястье, повела за собой к костру. Он видел всё вокруг себя, как сквозь пелену тумана. Видел, как гриффитка сама, но его руками, вылила чашу во вспучившееся, вечно голодное пламя. Как со стороны смотрел на то, как женщина тонким жертвенным ножом делает надрез по внутренней стороне его руки от локтя и до запястья. Боль совсем не ощущалась, только в памяти шевельнулись смутные воспоминания. Первая ночь в казарме! Слабое подобие этого ритуала, но суть та же: принять, ввести в круг «своих». Штучки Колина и его приспешников. Как в таких случаях говорил Крис: «Гриффитов эти дураки считают отсталыми дикарями, но сами при этом перенимают от них всё, что можно, вплоть до всех этих шуток с „посвящением в свои ряды“.» Кровь пришельца сделала нечистым весь посёлок, и только эта же кровь могла очистить всех его жителей. Вот она! Тонкой живой струйкой стекающая вниз по ямочке полусогнутой ладони, пробирающаяся сквозь пальцы и с шипением падающая в костёр, на искрящиеся жаром угли. Джейк стоял до тех пор, пока его не отвели в сторону. Вокруг толпились люди. Гриффиты со всего посёлка. Каждый без спешки и суеты разжигал из жертвенного костра сухой мох в горшочках. В них лари#769;ны уносили в свои дома «чистый» и всё очищающий собой огонь, огонь, очищенный теперь божественной жертвой, получивший силу и способность противостоять всем ночным нехорошим духам. Джейк тупо смотрел на эту безмолвную, беззвучную очередь. Знакомые серьёзные, сосредоточенные лица. Кайна?! Кайна?! Где Кайна?!! С губ сорвался глухой отчаянный стон, сердце откликнулось болью. Стала возвращаться чувствительность и понимание происходящего. Джейк зажал пальцами порез на запястье, опустил голову. Всё, он сделал всё, что от него хотели. Вряд ли его удостоят теперь хоть взглядом. Но он ошибся. Дальше начался какой-то праздник, и его пригласили как почётного гостя, как равного себе. А главное — потом был танец! Кайна появилась совсем неожиданно. Джейк даже не смотрел по сторонам, сидел, склонив голову, ни на кого не глядя, лишь краем уха улавливая негромкий рассказ Ариартиса. Что-то малопонятное, много незнакомых слов. Джейк слушал из уважения и молчал, не перебивая и не переспрашивая. Но, когда вокруг стало тихо, когда сердце забилось громче, предсказывая ЕЁ появление ещё раньше чем глаза, — Джейк вскинул голову, заметался взглядом — и наткнулся на неё. Все они расселись полукругом, так, что каждый мог её видеть. Кайна стояла в самом центре. Прямая, стройная, с расправленными плечами, опущенными руками, поднятым подбородком и неподвижным взглядом. Встретив этот взгляд, Джейк чуть заметно улыбнулся, но девушка будто и не заметила этой улыбки. А ведь она предназначалась ей. Только ей! Но Джейк не расстроился, он понял, что сейчас Кайна не принадлежит себе, она теперь лишь Та, Кто Исполняет Танец. Сама природа, в облике молодой прекрасной женщины, представшей перед немыми зрителями. Кайна стояла, не шевелясь и даже не моргая, точно для того, чтоб её можно было рассмотреть всю, с головы до ног. И Джейк смотрел, смотрел жадно, никого больше не видя, кроме её одной, единственной. Это была та, но ожившая статуэтка, которую он видел в доме Ариартиса. Длинный, до косточек щиколоток кусок ткани, стянутый на боку в узел, цветы двумя гирляндами на груди. И не поймёшь, есть ли там, под ними, ещё что-нибудь из одежды. Венок из белейших крошечных орхидей на темноволосой голове, особенно ярких в контрасте. Статуэтка! Один к одному! И даже то ощущение замершего готовящегося движения, — оно тоже было здесь. «А дальше? Что будет дальше вслед за этой неподвижностью?» — Вопрос готов был сорваться с губ. Напряжённая тишина нарастала. Казалось, в мире не было больше ничего, кроме освещённого кострами круга, тонкой, затвердевшей, как та ямса, фигурки и бледных лиц, глядящих на неё. Лес умер, умерла ночь, и только здесь осталось ещё присутствие жизни. От этого ощущения почему-то стало страшно, холод, как чьи-то пальцы, коснулся затылка, побежал по позвоночнику. В это мгновение Джейк уловил, скорее кожей почувствовал чуть слышимые ритмические удары. Откуда этот звук? Пошевелиться он боялся, только взглядом повёл: у всех сидящих гриффитов ладони рук лежали на земле, а на подушечках пальцев — пластинки из дерева. Несильное похлопывание по земле — и рождался звук. Низкий, идущий будто из-под земли, но от него веяло чем-то мистическим, чуждым всем прежним представлениям о музыке. Он то нарастал, как волна, и тогда ритм учащался, как нервная дрожь, то затихал до еле различимого шелеста. Джейк смотрел вниз, на руки Ариартиса, и чуть не пропустил начало танца. А оно совпало с моментом, когда удары стихли до еле слышимого далёкого эха. Плавное — по-птичьи — движение выброшенной вперёд и вверх руки, украшенной по запястью перевитыми цветами. Раскрытая ладонь и разведённые пальцы в просящем, почти молитвенном жесте. Опять секундная неподвижность, а за ней — совсем неожиданная резкость в подьёме второй руки и — хлопок над головой. Громкий, неожиданный звук. Сопроводительные удары стали громче, накатили волной. Почувствовался свой особый ритм: две короткие, громкие волны, как два удара, за ними — три коротких, раскатистых, а потом — пауза. Пауза во всём. Даже фигура в центре площадки замирала. Джейк смотрел не дыша с немым, восторженным стоном, застывшим на полуоткрытых пересохших губах. Смотрел на Кайну, ловил каждое, даже совсем незаметное её движение. Гибкая фигура, руки и пальцы, придающие законченность движениям тела и неповторимую красоту. Он следил за руками, но успевал уловить даже взмах ресниц, движение подбородка, появляющуюся и исчезающую улыбку на губах. Он сглатывал всухую всякий раз, когда разрез до самого узла на боку открывал взору каждого стройную ногу во всей её красе от ступни до пояса. Боже! Разве можно описать этот танец?! А запомнить?! А повторить?! Джейк видел только её. Обожал каждую чёрточку этого тела, каждую линию, гордился ею. Не видел ничего, кроме её взгляда, кроме её тёмных глаз. И хотя глаза эти всем казались отсутствующими. А взгляд — неподвижным, он видел в них то, что ни один из них двоих не решался сказать вслух… Сколько он длился, этот танец? Не так уж и долго, но за эти минуты Джейк успел пережить целую бурю эмоций, таких чувств, какие он не мог даже представить в себе и своей довольно бедной на события жизни. Любовь! Он познал любовь! Одно лишь это чувство без телесной близости, возможно, без взаимности, но душе хотелось плакать от счастья. От радости, от ощущения прикосновения к этой сокровенной мечте, мечте каждого. Пережить это… Ничего не требуя, ни на что не рассчитывая… Всего лишь пережить, испытать на себе то, о чём говорят другие… Это даже не восторг, не опьянение. Не радость. И даже слово «счастье» вряд ли вместит в себя все пережитые ощущения. Танец кончился. Все исполнители мелодии и участники этого представления стали подниматься со своих мест. Жертвенный танец, проводимый два раза в год, весной и осенью, завершился. Каждый спешил прикоснуться к той, что наделена особым даром: благодарить природу и весь мир своим танцем. Кайна ещё сидела на земле, на том месте, где завершила танец, сидела, подогнув под себя ногу, обхватив колено другой ноги руками и низко-низко опустив голову, так, что волосы, скользящие по спине и плечам, рассыпаясь, закрывали её лицо от всех. Джейк видел, как её обступили со всех сторон, загомонили радостно. И это гриффиты, обычно сдержанные в своих чувствах! Рядом Ариартис всё повторял с вос-торгом и с гордостью в голосе: — Ты видел… видел её? Правде же, прелесть?! Видел?.. И ведь она же в городе жила, в городе… Где она могла видеть такое?.. Столько жизни, правда? Ты же видел… Ты всё видел… Я заметил, как ты на неё смотрел… Джейк только кивал головой, соглашаясь, почти не слушая этот восторженный шёпот, чувствуя лишь, как старик тянет его за руку, он тянет подойти вслед за всеми. Он не упирался, но и не сделал ни одного шага вперёд, не пытался стряхнуть руку Ариартиса, ему было не до него, да и один старый гриффит вряд ли мог сдвинуть его с места тогда, когда он сам не хотел этого. Нет, он хотел подойти, подойти поближе, чтобы снова увидеть Кайну такой, какой она была минуту назад. Хотел больше всего на свете, хотел — и не мог. Потому что понимал: если я подойду, хоть шаг сделаю ей навстречу, то потом уже никогда не смогу заставить себя уйти отсюда. Сейчас ещё чувствовалась та тонкая нить, связывающая его, заставляющая делать то, что приказывает разум, а не сердце. Пока ещё он может выбирать между тем, что он хочет делать, и тем, что он должен делать. Но ещё шаг — и всё. Контроль над собой будет потерян, потерян безвозвратно. Он мог только смотреть, смотреть на неё издалека, не упуская из виду её светящееся улыбкой лицо и венок из цветов на волосах. Видеть, как к ней подходят со словами благодарности, говорят что-то, а она улыбается и, прощаясь с каждым, прикасается к губам ногтями указательного и среднего пальцев. Непривычное глазу, но удивительно красивое движение… Джейк бы полжизни отдал не раздумывая за эту улыбку, за то, чтобы видеть, как она прикоснётся своими пальцами к губам, как она улыбнётся так же искренне и по-доброму не кому-то, а ему. Боль, отчаяние и даже ревность — они травили душу сильнее и больнее любой кислоты. Хоть плачь. Но он всё равно не сходил с места. Гриффиты расходились по домам с просветлёнными счастливыми лицами. Народу становилось всё меньше. Всё сплошь свои, родные лица. Но Кайна не их совсем сейчас хотела видеть, хоть и держалась подобающе, отвечала на поздравления, прощалась с каждым, а сама всё искала, искала глазами. Вот он! Вот, он стоит, и Ариартис рядом. Почему так? Почему не подходит? Боится? Не решается? Не знает, как быть! Он же чужой среди нас… Придерживая обеими руками у самого горла накидку, кем-то накинутую ей на плечи, она подошла к Джейку. Заговорила первой, сходу, не давая опомниться ни ему, ни себе. — Ты не торопишься? Нет? Мне поговорить с тобой нужно… — Прямо сейчас? — Такого напора Джейк совсем не ожидал. Да и вид у Кайны был очень серьёзный, будто и вправду дело шло о чём-то важном. — Да. Да, сейчас. — Ответила она уже находу, видимо, сразу поняла, что он не откажется. Шла, слыша за спиной его очень тихие шаги, чувствуя лопатками и затылком его заинтересованный взгляд. «Только бы не спрашивал ни о чём… Если спросит первым, у меня не хватит сил, не хватит решимости…» Они остановились в тени дома, нежилого, заброшенного, одного из тех, что строили люди. Кайна пропустила Джейка немного вперёд, сама осталась стоять так, что лицо её и вся фигура были в тени. Она ещё раз и ещё рассматривала его лицо: эти резкие тени в глазницах, делающие его строже, старше; глубина, не скрывающая в себе какое-то совсем мальчишеское любопытство и ожидание; плотно сжатые губы, без намёка на улыбку; затвердевшие скулы, и строго хмурящиеся брови. Он на самом деле старше, чем показался ей в самый первый раз. Старше и серьёзнее при всей своей улыбчивости. «Как сказать? С чего начинать начинать-то вообще?.. А если он только посмеётся в ответ?.. Ведь я же совсем, совсем его не знаю!!..» Молчание затягивалось. Джейк видел, как под его взглядом Кайна начала нервничать. Видел, что она хочет сказать что-то и не решается. Только губы дрожат, как будто вот-вот — и расплачется. Момент был такой, что они оба понимали, о чём, собственно, должна идти речь. Понимали, что сейчас должны признаться друг перед другом во всех своих чувствах. Признаться — и тогда всё встанет на свои места. Исчезнет скованность, недосказанность, это напряжение и боязнь быть непонятым. Понимать-то они понимали, но никто не решался сделать первый шаг. За спиной Джейка была жизнь, был свет костров, были голоса, а здесь они вдвоём стояли в полной тишине и почему-то избегали смотреть в глаза друг другу. — Кайна! — Знакомый окрик А-латы оттуда же, из-за спины, вырвал их обоих из оцепенелости. Кайна дёрнулась уйти, но скорее неосознанно, потом разомкнула губы, собираясь откликнуться на зов, но не сделала ни того, ни другого, а наоборот — встала, прячась за спину Джейка. — Кай-на-а!! — видимо, было что-то срочное, или А-лата опять встревожилась, видя, что дочь её и «этот ненадёжный тип да ещё и человек к тому же» куда-то пропали, пропали вместе. Джейк посмотрел в ту сторону, но саму А-лату среди гриффитов не заметил, обернулся к Кайне и увидел, что она, привстав на носочки, смотрит туда же через его плечо. В этот момент их взгляды встретились. Кайна смутилась, опустила голову, стыдясь того, что ей приходится прятаться от матери и обманывать её. — Знаешь, Джейк, я слышала, ты знаком со многими нашими обрядами. Я не знаю, правда, знаешь ли ты этот… — до этого Кайна всего лишь несколько раз обращалась к нему по имени и всегда только тогда, когда хотела сказать о чём-то важном или спросить у него что-то важное для себя. Джейк почувствовал, что против воли улыбается, подбадривая девушку этой улыбкой. А Кайна дрожащими несмелыми руками протянула ему какой-то плетёный вручную шнур из цветных нитей. Джейк отстранился невольно. Подарок? Подарок на прощание? Что мне с ним делать? А как поступают сами гриффиты в таких случаях? Он ещё не успел решить, брать или не брать этот подарок, а Кайна сама уже делала так, как знала. Накинула шнур на шею, стала завязывать его сложным узором у Джейка на груди. — Не надо! — перехватил её руки, сжал её пальцы в своих, а потом, будто испугавшись этого прикосновения или, может быть, возможной боли, приносимой этим пожатием, отпустил, заговорил с отчаянием и с болью, встретив её огромные в полумраке глаза с ошарашенным, изумлённым взглядом. — Я ведь не знаю… не знаю, для чего это… Не стоит, наверно… К тому же, я ухожу завтра, завтра утром… Кайна отшатнулась, как от удара в грудь, вдохнула воздух с шумом, вот-вот и заговорит. Но промолчала. Под её взглядом Джейк сразу понял, что делает что-то не так, совсем не так, как надо. Но как надо, чёрт возьми?! Он нервно пригладил волосы на затылке, глянул по сторонам, интуитивно ища защиты или помощи. — Мне никто ничего не объяснял… Что можно, что нельзя… Но я же не дурак, я понимаю… А-лата правильно говорит, между нами мало общего. Поэтому… — вздохнул тяжело, с мукой, понимая, как убийственно звучат его слова. — Нам так легче будет… Я уйду, и всё забудется… И подарок этот… Если на память, то я и так никогда этого не забуду… — Он говорил, стараясь не глядеть на Кайну, её взгляда он вынести не мог. И так чувствовал его силу кожей. Слов не хватало, ни сил, ни решимости. Как бы рассчитывая на её поддержку или хотя бы понимание, Джейк перевёл глаза — и обомлел. Кайны не было! Исчезла! Испарилась! Пропала! Так, же, как делала это всегда. Своей лёгкой скользящей походкой. Походкой профессиональной танцовщицы. Со стоном отчаяния Джейк схватился за голову, крутанулся на месте. А-лата возникла неожиданно, — и что у них за манеры, у этих гриффитов? — спросила встревоженно: — Ты видел Кайну? Только не ври, я видела, как вы вдвоём уходили. Где она? — Джейк рассеянно пожал плечами, слова А-латы до него доходили с трудом, он ещё переваривал произошедшее, а голова и так уже шла кругом от всех этих впечатлений и от всего увиденного. — Она ушла куда-то… Не знаю… — Джейк попытался отвернуться, он никого сейчас не хотел видеть. Никого, кроме НЕЁ… — Не знаешь? — А-лата переспросила медленно, словно ещё обдумывала ответ, — Не знаешь?! А это что?!! Что?!! — она дёрнула шнур с такой силой, что не завязанный до конца узел развязался. — Это её рук дело?! Джейк кивнул, слабо-слабо двинул подбородком. Такой разъярённой А-лату он ещё ни разу не видел, но всё происходящее казалось каким-то нереальным, может, поэтому ему и не было так страшно. — И это ОНА повязала тебя парузом? — Джейк снова кивнул, хотя и чувствовал, что понимает всё меньше и меньше. — Всесильный Свет! — А-лата всплеснула руками с мольбой и отчаянием, — И где же она теперь? Где теперь твоя жена? Почему ты не с ней? — Какая жена? Вы о чём? — Джейк моргнул несколько раз оторопело. — А это что, по-твоему? — А-лата дёрнула шнур на себя, будто пыталась сорвать его совсем, — Это же венчальная лента! Пару#769;з, по-нашему! Вы теперь женаты. Женаты, понимаешь ты это?! До тех пор, пока она сама тебя не отпустит. Ведь детей-то у вас быть не может. «При чём тут дети? Свадьба какая-то? Что за бред?» — Джейк молчал, прокручивая услышанное раз, и ещё раз в памяти. Аж в ушах зазвенело. Он ничего не понимал. Ничегошеньки! А-лата сверкала глазами, а он не понимал, из-за чего она так злится. — Куда отпустит? — переспросил он, хмуря брови, — Кайна — меня?! А разве она может мне запретить? — Может! Ещё как может! Неужели сам не понимаешь?! — столкнувшись с явным непониманием, А-лата немного сбавила яростный натиск. И хотя она предположить не могла, что дочь её додумается до такого решения, злиться и кричать теперь было бесполезно. И этот парень мало в чём виноват. Он о таком обряде впервые слышит. И не понял ещё, что всё это значит. Ну, Кайна! Вот ведь какая! И молчала! Даже не посоветовалась! Не спросила ни разу. Тайно хотела… Привязать его к себе, не дать уйти… Неужели всё настолько серьёзно, если она даже на это решилась? Жить без детей, без будущего, с человеком?! Всесильный свет! Да быть такого не может! Чтобы она, моя Кайна, решилась на такое?!! Она, всегда такая послушная, такая толковая, — и пожертвовать собой ради человека!.. Это ж как любить нужно!.. Почему же они тогда не вместе? Почему он один здесь? А где же ты, девочка моя, где ты? — Куда она ушла? Ты знаешь? — ярость сменилась тревогой, беспокойством, а Кийрил стоял перед ней и моргал растерянно, как ребёнок. — Что ты ей наговорил? Отправил, да? Обсмеял? Джейк отшатнулся, прошептал чуть слышно: — Нет… Ничего такого, вроде… Она даже не сказала ничего, ушла — и всё… Я сказал только, что ухожу завтра… А что такого? Я и не скрывал этого… — Не скрывал! Тоже мне! — А-лата рассмеялась с горечью, — Она ведь тебя любит, дурака. Любит! И отпускать не хочет. Не хочет, понимаешь ты это?! Поэтому и сплела пару#769;з, и обряд провела… А ты так и не понял!.. Она себя человеку предложила. Стыд и позор! Человеку, а не ларину! А ты не понял! Не понял этого… Не принял её, отказался, да?! — Да ничего я не отказывался! Я же не знал! — воскликнул Джейк. Он и так чувствовал себя хуже некуда, а тут ещё и А-лата каждым словом своим душу на куски рвала. — Будь ты ларином, такого бы никогда не случилось, уж про свадебный обряд каждый ребёнок знает. Но ты человек, тебе не объяснишь, да вы и не живёте по нашим законом. Вам всё равно. — Почему сразу всё равно?! Я же говорю, не знал! Откуда мне знать, для чего она, эта лента! — Джейк сам сорвал с шеи пару#769;з таким движением, будто хотел отшвырнуть его далеко от себя, но не выбросил, только смял в кулаке, а остальную часть шнура, свесившуюся почти до земли, намотал на пальцы торопливо, с психом, оглядываясь по сторонам. — Где она может быть? — исподлобья взглянул на А-лату. — Ты последний её видел. Ни дома, ни у Ариартиса её нет. Наверное, у реки, или в лесу. Я не знаю… — А-лата побледнела испуганно, встретив решительный, почти суровый взгляд Джейка. Он ещё обдумывал план дальнейших действий, а А-лата, догадавшись, что к чему, заговорила поспешно: — Она не должна была уйти далеко. На ней одежды-то… Ведь сразу же после танца. Найди её, Джейк, — А-лата впервые позвала его по имени, но Джейк даже бровью не повёл, ему сейчас не до объяснений. — Обязательно найди. Прошу. Ради всего святого… Ради жизни спасённой… Пожалуйста… А вдруг она не захочет вернуться? А-лата смотрела на Джейка, прижав стиснутые кулаки к губам, кусая побелевшие костяшки. А он, так и не сказав больше ни слова, повернулся и исчез в тени дома… …Он шёл быстро, почти бежал, не глядя под ноги. Эту тропинку он знал наизусть. Хоть с закрытыми глазами пройди! Вот он, поворот. За ним лианы с колючками. Там гирлянды цветов. Ещё один поворот мимо поваленного, затянутого зеленью дерева. Главное — о корни не споткнуться. Только коснулся ветки дерева рукой, и в воздух взвились искорки — светлячки! Какая-то птица обеспокоенно захлопала крыльями, закричала, захохотала жутко. Веерохвостая певичка, так называл её когда-то Дик. Ну и имечко! Джейк даже не дрогнул, промчался мимо. Лес и ночью не знал тишины. Такие встречи здесь сплошь и рядом. За время жизни среди гриффитов он стал ко всему относиться спокойно. Не зная названий многих растений, животных, насекомых (может, только за редким исключением), Джейк при этом неплохо разбирался в их свойствах, повадках, привычках. Не боялся отравиться. В лесу он был не хуже любого ларина, будто знал всё это с рождения. А может и правду, на такие вещи есть наследственная память, перешедшая к нему от матери. Над этим Джейк думал временами на досуге, сейчас же ему было не до этого. Кайна? Куда она могла деться? Он ещё не знал, что ей скажет, когда найдёт, если найдёт, конечно. Понимал лишь, что должен её найти, разыскать и объяснить всё. Вот только что, «всё»? Он и сам не знал… Чутьё, ощущение её близкого присутствия, не подвело и на этот раз. Джейк, доверяя своим чувствам, сразу же остановился, глянул по сторонам, и не сдержал догадливой улыбки. Ну, конечно! Где ей ещё быть? Шагнул с тропинки. Осторожно раздвигая руками лианы и воздушные корни, подкрадываясь совсем неслышно, по-звериному. Знакомое дерево с чёрными ягодами, свисающие вниз тонкие ветки плотной стеной. Они лишь тихо, как бумажная гирлянда, зашелестели, когда Джейк, склонив голову, шагнул под дерево. Кайна была здесь. Она очень медленно поднялась, не сводя изумлённых глаз с лица Джейка. Порывисто вздохнула, будто хотела сказать что-то, но только всхлипнула, вздрогнув плечами. Несколько долгих, как вечность, минут они стояли, не сводя глаз друг с друга, в полном молчании. И расстояние между ними было не больше метра. Один шаг, но никто из них не решался сделать первым этот шаг. Джейк решительно шагнул вперёд, как в омут с головой, но Кайна не отстранилась, не отодвинулась, осталась стоять там, где стояла. Они понимали друг друга без слов, но Кайна всё же не сдержалась, прошептала одними губами: — Люблю… тебя… Она призналась первой, а попросту лишь повторила то, что успела сказать ему проведённым обрядом. Голос её сорвался, его заглушил всхлипывающий короткий вздох, как у ребёнка после долгих слёз. И выглядела она в этот момент такой до боли одинокой и несчастной, что Джейк не удержался, обнял её порывистым сильным движением, прижал к себе, чувствуя сквозь мягкие складки длинного плаща по-девичьи хрупкое беззащитное тело. Почувствовал короткую, но сильную дрожь во всём её теле, но это был не страх, не отвращение, а кое-что другое. Страсть! Та сила, которая раньше таилась глубоко внутри, ждала этого вот момента и, наконец, дождалась. — Я люблю тебя… — он эхом повторил её слова. И сам немного удивился тому, насколько приятно и легко их произносить, — Люблю… Люблю… Люблю… Люблю тебя… Шептал, касаясь губами её волос над ухом и чувствуя, как щеку нежно щекочет венок на голове Кайны. А девушка молчала, стояла неподвижно и, кажется, даже не дыша. Как будто всё происходящее казалось ей сном, а она боялась проснуться. Кайна стояла, упираясь лбом ему в плечо, положив раскрытые ладони ему на грудь, и счастливо улыбалась тому, как под её правой рукой быстро и громко стучит его сердце. Его сердце! И его руки сейчас сжимают её талию, спрятавшись в распушенных волосах. И его губы шепчут что-то над ухом, обжигая горячим дыханием, что-то на родном языке и на языке людей. И это всё было приятно! Боже, как это было приятно! А ей вдруг захотелось, чтобы он поцеловал её, поцеловал так, как это делают люди, так, как она много раз видела… Прямо в губы… И он «прочитал» её мысли, «увидел» их так, как могли это делать только женщины их мира. Но Кайна не удивилась, Джейк всегда казался ей довольно странным, странным даже для людей. Мысли и желания людей в той, городской, жизни ей удавалось «читать», этот же человек ей не поддавался, хотя он сам предугадывал её мысли и даже слова. Вот и сейчас, понимая её без слов, Джейк заставил Кайну посмотреть себе в глаза, — придерживая голову девушки ладонями осторожно, как полураскрывшийся бутон хрупкого цветка, нежно коснулся губами прохладного лба, спадающего завитка волос. А потом — потом опустился ниже, к губам, — и Кайна задохнулась от нахлынувшего чувства, полностью подчиняясь мужчине и… и человеку. Чувствуя на себе его взгляд, она медленно открыла глаза, но встретившись с чернотой продолговатых — как у ларина! — зрачков, вздохнула, всхлипнув, и опустила голову. Похоже ли это на сумасшествие? А разве могут лари#769;ны сходить с ума? Терять рассудок? Им и галлюцинации не свойственны! Уловив неожиданную перемену в поведении Кайны, Джейк не дал ей отстраниться, наоборот, притянул девушку к себе. Попытался поцеловать в губы. Она не сопротивлялась, но в её глазах был вопрос, легко читающийся, как крик: «Это — правда?!» — Правда! Правда! Правда! — шептал Джейк, после каждого слова целуя своё сокровище в лоб, в глаза, в уголки губ, в подбородок, и чувствовал, как с каждым поцелуем тело Кайны слабеет в его руках, всё сильнее наполняясь счастливой истомой. Гирлянда цветов порвалась под его пальцами, и цветы сыпанулись им под ноги с лёгким шелестом. Кайна вдруг в этот момент рассмеялась над чем-то, счастливо и беззаботно, откинула назад голову, морщась как от щекотки, и плащ с её плеч скользнул на землю. — …Я ведь тоже многого так и не понял… Она рассказала так, вкратце, ещё там, в части… Что-то, связанное с генной инженерией, какие-то опыты… — Джейк повёл плечом, и голова Кайны, покоившаяся у него на плече, слабо качнулась. Джейк коснулся губами волос на её макушке, улыбнулся каким-то своим мыслям. Сейчас, доверив своё прошлое другому человеку, тем более, самому дорогому для себя, он стал понимать, что прошлое и вправду стало прошлым, и теперь он смотрел на него спокойно, без раздражения, без обид, без стыда за что-то. Что бы там ни произошло, его уже не изменить, не переделать… Да и не хотелось этого… Было много плохого, было много несправедливости, но ведь было же и много хорошего! Можно в десять раз больше пережить, если на финише вот оно, счастье, самый дорогой приз — ещё одни короткий и нежный поцелуй. Джейк сидел на земле у самого дерева, согнув правую ногу, расслабленная рука лежала на колене. Кайна котёнком свернулась рядышком, полулежала, откинувшись Джейку на грудь, и он обнимал девушку левой рукой, прижимал её к себе, наслаждаясь её теплом и её присутствием. Как хорошо, как сладко было находиться вот так, вместе, и никуда не торопиться, ни о ком и ни о чём не думать! Кайна нежилась, счастливо улыбаясь. Закутавшись в мягкий плащ, она лежала с открытыми глазами. Её левая рука накрывала собой раку Джейка, их пальцы переплелись между собой в сильном, почти страстном пожатии. Кайна поднесла его руку к своему лицу, стала осторожно, украдкой, целовать ладонь и пальцы, перетянутые парузом. Нити ленты щекотали губы, и Кайна чуть улыбалась, вспоминая прошедшую ночь. Это было так неожиданно, почти спонтанно, но искренне, и они не жалели о произошедшем. Она развязывала зубами узел паруза. «Опять он делает всё не так, как надо. Его нужно носить на шее, с узлом возле сердца, а не на руке.» Рука Джейка была мягкой, безвольной, как бывает у спящего, и приятно было касаться её губами. Кайне было всё равно, что когда-то и, может быть, даже совсем недавно эти руки держали автомат, сжимали рукоять ножа, несли и обещали кому-то смерть. Возможно и убивали… Теперь уже Кайне было всё равно. Она знала эти руки мягкими, ласковыми, такими ласковыми могут быть только руки матери, руки любящие, не способные причинить боль. — Странно, правда, что никто другой, никто из людей, не замечал твоего сходства с нами. Тогда бы ты и в армию не попал, да? — Кайна отвлеклась от своего занятия, повернула голову, стараясь увидеть лицо Джейка. Тот повёл подбородком, но как-то неуверенно, будто говоря про себя: «Может быть, конечно… Но всё же…» — Были, всякие были, и те, кто видел… Но это было глупо… — Джейк невольно вспомнил Колина и его шайку, их вечные нападки, их глухую вражду. Сейчас всё это казалось каким-то мелким и далёким, вот только вспоминать было противно. Даже сейчас до сих пор противно. — А мама твоя, она, наверное, очень сильная и красивая, да? — Джейк пожал плечами в ответ, сказал с улыбкой: — Она же из ваших, из ларинов. Она очень мало о себе рассказывала, да и сам я мало спрашивал. Она была сиротой, без отца и без матери, с детских лет в интернате, училась и работала здесь же, где-то в этих лесах. Они и с отцом здесь познакомились. Тогда, в те годы, им легче было со свадьбой… И со мной тоже… Сейчас бы уже так просто на Ниобу не отпустили. Держали бы до рождения, а потом изучали, препарировали… Джейк зябко повёл плечами, замолчал. Было ясно, что говорить об этом ему трудно, и больно. А ещё в рассказе о матери, о прежней жизни чувствовалась тоска. Кайна испугалась этого, мысль о том, что счастье её временно, кольнула в сердце иглой, и вопрос сам сорвался с губ: — Ты вернёшься в свой мир? Джейк сразу же как-то странно окаменел, весь — и телом, и взглядом. Он ждал этого вопроса, но всё равно не был к нему готов и совсем не знал ответа. Эту муку Кайна тотчас уловила, почувствовала, как он дёрнулся, как от удара с беззвучным стоном, и пожалела о сказанном. Беззаботность, счастливая беззаботность во всём сразу куда-то подевалась. И Джейк замкнулся, стал опять чужим, сидит, вот, теперь и смотрит куда-то вперёд, поверх её головы, сквозь туманную сереющую зелень в рассветных сумерках. Ах, если б можно было вернуть сказанное! Кайна бы всю свою оставшуюся жизнь променяла на эти несколько слов, чтоб только ни никогда не были произнесены. Всю свою жизнь, которую ей придётся прожить одной. Она женским интуитивным чутьём поняла, каким будет ответ. И ничем никогда уже не исправить. Хоть плачь, хоть кричи… Он же всё равно останется человеком, пусть и наполовину, но человеком. — Я должен… Рано или поздно… Я и сам не знаю, когда теперь… Но я должен! — Боже, какие жестокие, какие убийственные в своей простоте и откровенности слова! И ничего не изменить… Это у ларинов женщина подчиняет себе мужчину, у людей — наоборот. В том мире говорят о равенстве, но мужчина всё равно сильнее, главнее женщины. Таковы порядки у людей. — Но ведь это ничего ещё не значит. Я могу вернуться… Мгновение — и они уже стояли на ногах друг против друга. Но Кайна не смотрела на Джейка, она отвернулась и глядела себе под ноги, и волосы, спадая волной, закрывали её лицо. — Кайна. — Джейк позвал девушку жалобно, почти с мольбой, — Сначала я хотел уйти сегодня, но мы тогда многого ещё не знали. А теперь… Теперь я могу сказать лишь одно: сегодня я останусь. И завтра останусь… А больше я не хочу загадывать. Я хочу на речку! Хочу купаться! — он рассмеялся как можно беззаботнее, но тут же замолчал, натолкнувшись на серьёзный взгляд Кайны. Она подошла к нему и, глядя прямо к глаза, заговорила: — Джейк, ты был первым мужчиной в моей жизни и, я точно знаю, останешься единственным. Даже если уйдёшь, и уйдёшь навсегда… Я знала, на что#769; шла. Я не буду требовать от тебя верности, ты сам хозяин своей жизни. Ведь ты — человек, пусть и наполовину, но ты вырос среди людей, а это куда важнее. Поэтому, я понимаю, этот обряд мало чего для тебя стоит… Джейк попытался возразить, мотнул головой, но Кайна продолжала: — Но ты и лари#769;н, лари#769;н также наполовину. Поэтому, как бы ты не хотел, не только паруз будет держать тебя. Между нами теперь более тесная связь… Ты всегда обо мне будешь помнить. Всегда! Что бы ты ни делал, куда бы ни шёл. Всегда! И ты не сможешь ничего изменить, ведь ты лари#769;н, мы все живём так… И только смерть одного из нас сможет разорвать эту нить… — Кайна хотела ещё что-то добавить, но лишь несколько раз сомкнула и разомкнула губы беззвучно, будто лишилась дара речи. Глаза её наполнились слезами, и тут Джейк не выдержал, обнял Кайну сильно-сильно, прижал к себе. — Ну зачем ты, зачем ты снова плачешь? — он утешал её, нашёптывая ласковые, нежные слова, — Не надо плакать. И грустить не надо. Зачем грустить, ведь мы же вместе? Не плачь, ну, пожалуйста… Кайна улыбнулась сквозь слёзы, прошептала: — Плохо мне почему-то, неспокойно на сердце… — Пойдём купаться, пойдём! — Джейк потянул Кайну за собой, улыбка на лице девушки поднимала испортившееся настроение. А ведь так хорошо начинался день! Как мало, как мало длится счастье! — Нет, Джейк, пусти! — Кайна упёрлась ему в грудь руками, произнесла виновато, — Меня мама потеряла. Я же так и не сказала ей ничего. Она волнуется сейчас, я точно знаю. Иди один… Хорошо? А я потом, чуть-чуть попозже. Видя разочарование во взгляде Джейка, она осторожно поцеловала его в губы, привстав на носочки и притянув его голову к себе за ворот рубашки. — Ну, не дуйся! Ты что это? Джейк чуть ослабил захват рук, и Кайна легко выскользнула. Отошла на несколько шагов, пятясь спиной вперёд, и скорее неосознанно попрощалась с ним по-гриффитски: ногтями пальцев к губам; засмеялась, успев поймать соскальзывающий с плеч плащ, а потом заспешила по тропинке в сторону посёлка. Джейк проводил девушку взглядом, жадно ловя и запоминая каждое её движение. Захотелось почему-то сделать что-то такое, такое… Хоть как-то выразить свои чувства. Прыгнуть или заорать что-нибудь, да погромче. Чтоб весь лес знал, весь мир слышал. Разве можно сейчас спать?! И Джейк сорвался с места, побежал, на ходу расстёгивая на себе рубашку, туда, где сонно шевелилась Чайна. Всё здесь было, как в рапорте капитана Ламберта. Одна улица, два ряда домов. С этого места и предстояло начинать обработку местности. Но сначала нужно допросить местное население. А какое оно из себя, сержант Рауль Мерконис и представления не имел. Капитан докладывал: все — одни старики… А хотя… Вот это создание на старуху нисколько не походило. По улице со стороны леса шла девушка. Ещё издали стало ясно: хорошенькая, хоть и в плаще до пят, и не поймёшь, что за фигура. Но уж в осанке сержант и так толк знал. А походка, походка — сказка! Мерконис подобрался, как перед броском, затаился, но тут из-за соседнего дома раздался крик и урчание мотора: — Куда прёшь, балда?! Своих не видишь? — Сам встал! Какого чёрта?! Ребята подгоняли вездеходы и обменивались, как всегда, на привычном им языке. А гриффиточка испугалась, крутанулась туда-сюда, развернулась назад, опять в лес. Испугалась! Куда? Куда ты, крошка? Мерконис чуть не крикнул ей вдогонку, но вовремя промолчал. Лейтенант (а разве что-то делается без него?) загородил девушке дорогу, заговорил с ней о чём-то. Моторы грохотали, казалось, над самым ухом. А сержант обрадовался, что не вылез раньше времени: чем меньше на глазах начальства, тем лучше. — Вы из города или здесь проживаете? Красивая дикарка, глаз не отвести, но растерялась так, что еле шла, казалось, у неё ноги при каждом шаге отнимаются. Испугалась военных или просто новых людей здесь, в этой глухомани? Лейтенант не собирался завязывать какие бы то ни было отношения с местным населением, но тут не удержался, взял девушку под руку; та даже не сопротивлялась, была в полуобморочном состоянии. И вопроса его будто не слышала. Смотрела себе под ноги, боялась поднять глаза. — Здесь до трассы, если напрямую, всего ничего. Чужие к вам не заглядывают? Из города, например? Из-за реки? Он надеялся поймать её на неожиданности. Да и народ этот казался ему простоватым. Зачем их сильно трясти, спрашивать каждого? Можно же просто расспросить ненавязчиво, да и момент подходящий. Девушка будто вопроса не расслышала, шла всё также молча. Ну и собеседница попалась, подумал лейтенант без раздражения. А может она — того? Нет, скорее всего, языка не знает. Вот темнота! Что же делать теперь? У нас с собой и переводчика нет. А капитан в своём рапорте ни словом не обмолвился. Что они тогда сами делали? Хотя им тогда не до гриффитов было, это точно. Сделали всё на скорую руку, лишь бы быстрее, ничего толком и не выяснили. Взяли всего одного из всей группы, и того до «психушки» довели. А результат? Ноль! Так ничего и не узнали! А сделали бы как надо, не пришлось бы сейчас тащиться сюда через лес. Ужас при неожиданной встрече начал медленно откатывать, и мысли в голове стали проясняться. Человек в форме больше походил на сионийца, и был он в посёлке не один, значит, Джейку здесь нельзя появляться никак. Его предупредить нужно. Но как? Офицер продолжал поддерживать её под локоть, держал бережно, но крепко. Начнёшь рваться, объяснять что-то, — заподозрит, вообще никуда не пустит. Что же тогда делать? Держаться естественно, как ни в чём не бывало. Пусть считает, что я не знаю их языка. Солдат становилось всё больше по мере того, как они подходили к центру посёлка. Там уже стоял ещё один транспортёр. Пришельцы копошились вокруг с неспешным и деловым видом, совсем по-домашнему. Они были в каждом доме, и голоса их доносились, казалось, ото всюду. От знакомой пятнистой формы, от того ужаса, который она обещала, перед глазами плыл туман. Кайна шла и сама не понимала, почему она до сих пор идёт, живёт, дышит. Ведь произошло то, самое страшное, чего она даже представить не могла. Здесь был уже не тот, въевшийся в мозг инстинктивный ужас перед людьми в форме, здесь был страх потерять самое для себя дорогое: потерять любимого, потерять своё, с таким трудом и болью выстраданное счастье, которым самой ей обладать, возможно, считанные мгновения. А незваные гости лишали её и этого… Ну почему они появились именно сейчас? Зачем они пришли сюда именно сейчас? …Родной дом, родное крыльцо и дерево у окна принесли невольную радость. Где-то здесь её ждёт мама. Здесь, в родных стенах! Кайна заторопилась, даже солдаты, снующие во дворе, её теперь не так пугали. А-лата была тут же, на улице, стояла, глядя себе под ноги, будто и не видела всей этой суеты вокруг себя, и солдат рядом. Обыск?! Неужели и здесь всё, как в городе? При виде лейтенанта сионийцы притихли, только один, с серебряной нашивкой над клапаном нагрудного кармана, вышел вперёд, отчитался. В этот момент солдаты чуть расступились, и Кайна увидела армейский комбинезон, аккуратно расстеленный на земле у ног А-латы. — Господин лейтенант, вот, нашли… Случайно наткнулись… Обрывочные нечёткие объяснения сержанта. Окаменевшее лицо лейтенанта. Посеревшие испуганные лица солдат. И измученное растерянное лицо А-латы. Кайна не сразу поняла, что к чему. Несколько долгих секунд, не моргая, смотрела на огромное грязно-бурое пятно, на смятую ссохшуюся ткань комбинезона, на страшные дырки от пуль. — Откуда?! — лейтенант подался вперёд всем телом, будто неосознанно хотел приблизиться к А-лате, но не мог перешагнуть через комбинезон, — Откуда, я спрашиваю?? От этого окрика они все вздрогнули: и сионийцы вместе с сержантом, и Кайна, и А-лата. — Где тело? — глаза лейтенанта светились холодной яростью, обещающей неприятности всякому, кто попытается пойти против. — Откуда здесь форма ниобианского солдата? Когда сюда приходили ниобиане? Сколько их было?.. КТО его убил? И где тело? Куда вы его дели? Ну?! — вопросы сыпались на А-лату как удары, а она стояла, опустив голову, кусая костяшки пальцев. — Не смейте на неё кричать! — вмешалась вдруг Кайна, — Она не понимает вас… Здесь никто не знает Единого… Лейтенант обомлел, моргнул растерянно, а Кайна подскочила к матери, обняла, прижимая к себе. — Мама, я ведь просила… столько раз просила… На дикарке этой, видимо, и одежды-то было всего ничего. Она обнимала другую, постарше, за плечи и даже не стеснялась своего вида перед толпой солдат. А на самой юбка из одного куска ткани с разрезом от земли до пояса, а выше — ничего! — один лишь плащ. Лейтенант, смутившись, отвёл глаза, хотя и отметил про себя с раздражением, что пялился почти минуту на девчонку, на её руки, открытые до самых плеч, с нежным золотистым загаром; на её тело, почти не прикрытое плащом, но выставленное на показ без всякого бесстыдства. Здесь была непонятная никому из них естественность, природность дикарей. Он крутанулся на каблуках, ища глазами сержанта Меркониса. — Обыск проводили? — В д-доме ещё н-нет… — сержант растерялся так, что даже стал заикаться. Как школьник. И глаза испуганные, будто попался в момент подглядывания за чем-то запретным. — Так, нечего здесь стоять! — лейтенант обратился уже ко всем рядовым. — Каждый дом обыскать! Каждый угол! И все дворы!.. И внимательно!.. Сержант, берите ещё двоих поактивнее — и всех поселян к «Стиктусу»! Познакомимся поближе… А с этих глаз не спускать! — Кивок в сторону гриффиток. — И ещё, сержант, лес прочесать, хотя бы до канавы… Из местных — никого никуда! Чтоб все здесь были. Всё! Пошли! Даю сорок минут на всё! Сионийцы поспешили выполнять приказ, а лейтенант, встретив настороженный взгляд молодой гриффитки, произнёс с усмешкой: — Ну, что, будешь переводчиком? В его словах не было ни просьбы, ни предложения — один лишь приказ. …Прошло только тридцать минут, а все гриффиты стояли уже на улице под надзором автоматчиков. Довольно прищёлкивая языком, лейтенант долгим изучающим взглядом окинул эту пёструю кучку странного, совершенно безмолвного покорного народца. При обыске и во время сборов ни один не оказал сопротивления. Как животные! Хотя кому тут сильно выступать? Тому старику с палкой? Одни старухи почти. Где молодёжь? А ведь всё обещало быть таким интересным! Кого здесь допрашивать? Тряханёшь — и кости посыпятся! Лейтенант заскучал, отвернулся. Может, какая-нибудь ошибка? Зачем было столько шума поднимать? Кто-то даже заикался насчёт отрядов сопротивления. Боялись партизанского движения. Диверсий в тылу. Но кому здесь воевать? Если только укрывательство? Помощь дезертирам? Но за это не наказывают так строго. Не отправляют для разбирательств четыре бронетранспортёра с такой толпой солдат. Что там раздул тот лейтенант в своём отчёте? Хотя он из спецотдела, их всегда слушают внимательнее… И распоряжения от таких тоже выполняются строже… Только тогда почему этот Ли сейчас не с нами? Пусть бы увидел… Рассеянно выслушав рапорт сержанта, лейтенант медленно кивнул, спросил задумчиво: — И это все? — Все! Он снова кивнул, не скрывая разочарования, перевёл взгляд на гриффитов. С чего-то же нужно начинать? Что-то же нужно делать? Ведь не зря же их всех собирать пришлось! Глядел-глядел, и тут аж подался вперёд, как легавая, увидевшая вожделенную дичь. Он стоял среди самых последних, в нескольких метрах от автоматчика. Молодой, лет двадцать, может, чуть побольше, высокий, выше всякого на полголовы, широкоплечий, статный. Такого трудно не заметить сразу. Да он бы и попался тут же на глаза, если бы не был так похож на любого из дикарей. Лёгкая рубашка с коротким рукавом, навыпуск, такой же пёстрый рисунок ткани, как на всех. В городе таких не увидишь — не та мода. Мерконис хорошо знал своего командира, даже слишком хорошо, поэтому и сейчас угадал его мысли и не стал дожидаться вопросов, заговорил сам: — Возле речки взяли, господин лейтенант… Купался, видно… И случайно совсем взяли… Интересный субъект, правда? Лейтенант нетерпеливо дёрнул подбородком, а Мерконис уже подал знак своим ребятам. Гриффиты нехотя расступились, пропуская двоих солдат, но никто не сопротивлялся, не возмутился, всё прошло в полном молчании, только гриффитка-переводчица негромко всхлипнула где-то за спиной. Парень так же покорно остановился там, где его придержал один из солдат: в самом первом ряду, напротив лейтенанта. Смотрел прямо перед собой, без страха, без удивления, серьёзно. Дикарь дикарём. Да, он был гриффит, гриффит до кончиков ногтей. Прекрасно сложенная фигура без изъянов, красивое пропорциональное лицо, что очень большая редкость для людей. Светловолосый, большеглазый, как всякий гриффит. Но… Лейтенант помнил тот простреленный комбинезон, сам понимал, что при таком ранении (четыре пули в грудь, две из которых в области сердца) без быстрой помощи медиков не выжить, а уж тут-то, в лесу, среди дикарей, и подавно. Даже после двух курсов профилактических инъекций иммуналита. Хоть как укрепляй иммунитет, но потери крови не избежать. Что уж говорить о простреленных лёгких… Умом понимал, что такое невозможно, но интуитивное чутьё подсказывало обратное. А своей интуиции он доверял всегда. И не ошибался… Двумя стремительными шагами приблизился к гриффиту, тот не шевельнулся, даже не подался назад. Они стояли друг против друга, смотрели друг на друга в упор. Лейтенант всматривался в это спокойное красивое лицо, и сам внешне был спокоен, но внутри его шла борьба, страшная борьба между разумом, логикой и чувствами, интуитивным чутьём. И вдруг не выдержал — вскинул руки. Хрясь! От ворота — до низа — одним движением! Только ткань под пальцами хрустнула. Никто ничего сообразить не успел, даже гриффит не дёрнулся, защищаясь от порывистого движения… Да и поздно теперь уже было. А шрамы — шрамы вот они! Следы от четырёх пуль! — Сержант, проследите! Но солдаты уже сами справились. Руки в наручники, а парня под локти — и вперёд! Но тихо, без нервов, не получилось. Девчонка бросилась к пленному, вцепилась так, что и не растащить. — Не дам!!! Джейк, почему ты молчишь?! — Взгляд на лейтенанта. — Вы не имеете права!! Он — гриффит!!.. Он — ларин!!.. ОН — мой муж!!! Вы не имеете права его никуда забирать!!.. Тут и гриффиты все загомонили, задвигались. Солдаты нехотя отталкивали их прикладами автоматов: старики всё-таки… — Боже… И здесь, как всегда… — Лейтенант вздохнул с усталостью. — Опять истерики… Уберите… — А сам отвернулся. Кто-то из сионийцев подхватил Кайну, потащил её, приговаривая: — Стоит ли так убиваться? Чем я хуже, красавица? Кайна вырвалась из его рук, но другой рядовой перехватил девушку, прижал к себе и, пользуясь тем, что лейтенант в их сторону не смотрит, попытался силой поцеловать гриффитку. — Ах ты, гад!! Лапы убери! — Ниобианин не выдержал, с криком бросился на защиту, стряхивая на ходу своих конвоиров. Но добраться до обидчика ему не дали, сбили с ног подножкой, принялись пинать, не давая подняться на ноги. — А-атставить!!! — закричал лейтенант диким голосом. А тут и сержант вмешался, принялся раздавать направо и налево затрещины. Картина была нелепая до жути. Солдаты подались в стороны, и пленный поднялся сам, вытирая кровь с ссаженной скулы. Рядом с ним на земле сидела гриффитка, обхватив его колени белыми красивыми, очень сильными руками, прижимаясь к нему лицом. — Сержант, проследите! — Приказ был повторён, и слова в тишине прозвучали громко и резко. |
|
|