"Воля павших" - читать интересную книгу автора (Верещагин Олег)

ИНТЕРЛЮДИЯ «МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ» ^{11}

Бранка подняла его еще затемно. Ее вполне можно было понять, но Олег не выспался и хмуро реагировал на веселые выпады своей обычно сдержанной спутницы. Только когда солнце уже по-настоящему поднялось над верхушками деревьев, он пришел в норму и начал оглядываться по сторонам.

Дубы отступили. Он и Бранка шли среди стройных корабельных сосен, по пояс в папоротнике, из которого только и состоял тут подлесок. Навстречу порывами задувал прохладный ветер, легко пробивавшийся между красных стволов. Он приносил какой-то необычный, странный запах, и Бранка, видя, что Олег принюхивается, тихо и торжественно сказала:

— Это Снежное Море.

Вообще буквально за несколько часов резко похолодало, хотя солнце светило по-прежнему ярко. Среди сосен часто поднимались тут и там валуны и целые скалы из алого гранита с многочисленными вкраплениями слюды, сверкавшими, словно маленькие зеркала. Попадались тропинки, проложенные явно человеком — узкие, утоптанные до твердости того же гранита А около полудня, когда ветер улегся, Бранка и Олег подошли к столбу, на котором висели человеческие останки.

То, что было некогда человеком, давно не издавало запаха и напоминало египетскую мумию, которую Олег два года назад видел в музее санкт-петербургского Эрмитажа. Толстая веревка, проходившая под отвалившейся нижней челюстью удавленного, охватывала столб — и не сразу Олег заметил, что верхняя часть столба представляет собой грубо вырезанную из дерева человеческую голову — суровое лицо с нахмуренными бровями, вислыми усами и длинной бородой, ямы глаз под низко надвинутой на лоб круглой шапкой… Истукан глядел на юг с угрозой и одновременно мастерски переданным неведомым резчиком бесстрастием.

— Что это? — невольно охрипшим голосом спросил Олег. Вид повешенного после всего, что он успел тут повидать, не производил особого впечатления, но истукан пугал. Он словно бы живой был… и знал все грехи и даже грешки, водившиеся за Олегом.

— Прав, — негромко объяснила Бранка, вскинув правую руку в каком-то фашистском, как мельком определил Олег, приветствии. — Бог закона и справедливого суда.

— Справедливого? — усомнился Олег, когда они отошли на несколько сот метров и душевное равновесие относительно вернулось к мальчишке. — Мне что-то кажется, что у повешенного было на этот счет особое мнение…

— Кому интересно, что он мнил? — презрительно ответила Бранка, подкидывая в руке самострел. — Он был глуп, иначе не пришел бы в наши горы с данванской дурью.

— С какой дурью? — поинтересовался Олег. — Он что, принес подрывную литературу?

— Он принес дурь, — повторила Бранка и, видя, что Олег не понимает, на ходу принялась объяснять: — Это такая жидкость… Если впрыснуть ее себе в жилы шприцом (Олег уже не удивился тому, что Бранка знает это слово), то человек пьянеет, ему становится хорошо, чудится наяву вир-рай и все самые большие свои мечты он видит сбывшимися… Только потом, когда жидкость та растает в крови, становится дурно, белый свет не мил кажется, хочется еще и еще… Те, кто часто ее колет, забывают есть, пить, мочатся под себя, как малые дети, а потом просто умирают. Кто ее попробовал — того не спасти. Поэтому все племена казнят смертью тех, кто пробует принести дурь в горы, смертью у столбов Права.

Олег только что рот не разинул. Бранка описывала действие наркоты! И название — «дурь» — точно совпадало с одним из земных названий наркотиков. А девчонка продолжала рассказывать:

— Там, у лесовиков, много привыкших к дури. В каждой веси есть! А в городах на юге данваны продают по бросовой цене и дурь, и шприцы… Хоть из-за нее люди друг друга убивают и чужое берут, ты подумай! — по голосу Бранки было ясно, что это куда страшнее убийства. — Данваны говорят — мол, каждый человек волен делать, что пожелает, запрещать кому что — не по законам… Те, кто оттуда приходят, такое расскажут — послушаешь и не знаешь, то ли верить, то ли басня, чтоб людей пугать… Вот ты веришь, что можно родного ребенка страшно сказать — ПРОДАТЬ?!

— Да вообще-то… — Олег припомнил интернетовские сайты с объявлениями о продаже детей, лицемерно называемой усыновлением, ценами, образцами контрактов и контактными телефонами. И решительно сказал: — Не верю. А кто этим занимается — тому на вот таком столбе и место.

— Что ты?! — Бранка замахала руками. — Разве такое на взгляд человечий выставляют?! Камень на шею — и в болотину, от солнца да от земли подальше…

— Решительная ты девица, — шутливо сказал Олег. — Тебе бы прокурором в нашем мире быть… Бранк, а ты сама разве не веришь, что людям свобода воли дана?

— А ты веришь, что свобода воли — это все одно делать, что пожелаешь? — вопросом ответила Бранка. И не стала дожидаться ответа. — Вот послушай, как у нас говорят… Раньше был на свете только один Сварог и дети его, Сварожичи. Творили они мир, как им по нраву было. А когда сотворяли зверей — так и человека сотворили. Одного из всех зверей — по своему подобию. Единого! И подумал Сварог, как звери-люди, его облик имеющие, станут сырое мясо рвать, кровь пить, да под коряжинами жильем жить — не понравилось то ему. И вложил Сварог тогда в сердце каждого человека частичку своего огня. Того, что в Солнце, в звездах, в блеске тупика Перунова. Вот так и остались на вечные века в каждом человеке две частички — огонь Сварожий, пламя божье, а рядом с ним зверская половинка, тупая, злая да хитрая… Потому-то каждый человек с малолетства должен Сварожий огонь поддерживать да лелеять, ввысь тянуться — душой, в мыслях… А Звереву половинку топтать, давить без пощады! — Бранка с очень серьезным лицом решительно взмахнула кулаком. — Тому у нас с колыбели учат. Человек на то Челом Века и прозван, чтобы жизнь прожить, как Сварог заповедал — и умереть, как положено, когда час его придет. С поднятой головой умереть, а не в слезах трусливых и не в соплях пьяных… А коли дал слабину зверской половинке — на миг, на вздох! — тут она и сожрала тебя, затоптала пламя божье… И будет такой человек жить, как звери живут, об одном себе думать, брюхо свое холить, да одни свои думки баюкать, а о других и не помыслит. Живой человек с виду — а так зверь зверем. На то и дана человеку свободная воля, потому и обликом он с богами-то схож, чтоб не забывал, кто он есть, за свет боролся, за правду, за род свой!

— А ты знаешь, что такое правда? — спросил Олег. Горячность Бранки позабавила его и в то же время он чувствовал, как выросло его уважение к этой девчонке. — Знаешь?

— Конечно, знаю, — решительно кивнула — так же, как только что взмахивала кулаком — Бранка.

— Что? — коварно спросил Олег, готовый пуститься в рассуждения о том, что правд много, с какой стороны взглянуть…

Но Бранка только немного растерянно сказала:

— Понимаешь, Вольг… если кто этого не понимает, не видит — ему и не расскажешь, и не объяснишь. Как слепому с рожденья рассказать про солнце? А зрячему выколи глаза, брось в поруб — так он все одно знать будет, какое оно есть!

Теперь растерялся Олег. Сказанное Бранкой — не аргумент. Но… но крепче любого аргумента. Все-таки он сказал:

— Знаешь, у нас говорят, что, если хочешь видеть правду и справедливо поступать, надо смотреть сразу с обеих сторон.

— А глаза не разъедутся — с обеих сторон смотреть? — грустно спросила Бранка — Ты, Вольг, так не говори. Не думай даже… У вас, может, так и сходит. А у нас оглянуться не успеешь, как душу запродашь…

— Дьяволу? — пошутил Олег.

Бранка улыбнулась невесело:

— Это которого Христовы волхвы выдумали?.. Нет, к чему? Данванам. Это ж их наука — мол, нету на свете ни добра, ни зла, а верней — нужны они друг другу, чтоб равновесие в мире было… А раз равновесны — так и равны. А коли равны — так и равноценны. А коли равноценны — так одинаковы. А коли одинаковы, так зачем, стать, добро защищать? Лучше злу поклониться, под боком у него пригреться, да и не заботиться ни о чем.

— Ну ты говоришь… — удивленно смерил Бранку взглядом Олег. Та вдруг покраснела сквозь загар, сконфуженно спрятала нос в косу — у мальчишки словно лампочка зажглась где-то в груди. А Бранка смущенно ответила:

— Не со своего ума говорю… Про огонь божий у нас любой бесштанный знает, коли этому не учить, так чему ж? А про то, как данваны живут и учат, да куда их ученье ведет — это Йерикки слова.

— Кто такая эта Йерикка? — поинтересовался Олег.

— Не такая, а такой. Парень это, ровесник тебе и мне… Он…

Бранка хотела что-то еще объяснить, но не успела. Вся подобралась вдруг, раздула ноздри и присела в папоротник. Самострел, будто живой, скользнул спуском ей в руку. Олег, ничего не спрашивая, опустился рядом, глазами уточнил: «Что?» Ответом был тревожный взгляд и тихие слова:

— С полночи ветер нехороший. Кровью пахнет. Железом…

Олег добросовестно принюхался. Ветер пахнул все тем же морем… и…

И был еще какой-то запах. От которого, пусть и неузнаваемого, еле заметного, сами собой противно шевелились волоски на запястьях.

— Йой, в беду кто-то попал… — шептала Бранка, кусая губы так, что оставались белые вмятинки. — Как бы не из наших кто…

Олег глубоко, как мог, но тихо вздохнул. И, достав револьвер, взвел большим пальцем курок:

— Пошли.

Убитых хангаров было много. Так много, что их количество стирало ужас, который должен был возникнуть при виде такого множества изувеченных мертвых тел. Какая-то жуткая сила отсекала хангарам руки и ноги, разрубала до пояса вместе со стальной чешуей доспехов, разваливала груди и спины… Не меньше двадцати трупов лежало полукругом на небольшой полянке возле гранитной глыбы, алым клыком скалившейся над землей.

Около глыбы сидел человек. Славянин в алой рубахе, черных штанах и настоящих сапогах с подковками на носке и каблуке. Сидел, раскидав ноги, держа в обеих руках зажатые мертвой хваткой широкие недлинные мечи, по рукояти залитые кровью. Крупная лобастая голова свалилась на плечо. Лицо и после смерти сохраняло строгое, решительное выражение, светлые глаза задумчиво смотрели куда-то в просвет между сосен…

Неожиданно ледяной вихрь с разбойничьим посвистом согнул алые стволы, ударил Олега в грудь, помчался дальше, гудя и посвистывая… А Олег понял вдруг, что рубаха и штаны на убитом просто залиты кровью из множества ран, которые нанесли ему враги. На самом деле рубаха была белой, а штаны — синими…

— Ломок! — задохнулась рядом Бранка.

— Ваш? — не сводя глаз с убитого, спросил Олег.

— Наш… — запнулась Бранка. И с отчаянной решимостью быстро заговорила: — Недобро я поступила, Вольг! Дважды ты мне жизнь спас, а я ж тебя обманула — как нож в рукаве держала! Прости, если можешь, не моя то тайна была, боялась открыться, да что уж теперь… Не за зерном мы на полдень ездили, на юг, к городу Три Дуба… Я с тем обозом уходом ушла, увязалась… а они шли за пословным человеком из Трех Дубов, на встречу важную шли… Вот, Ломок, — она кивнула на труп, — тот человек… А по его следу на нас выжлоки и вышли… Я ведь, как ты про Немого рассказывал, мало себя не выдала. Первым делом Немого они выследили, хоть и был он у них на хорошем счету, а заподозрили! В твой мир людей за ним послали, за ним, да за дедом твоим — старые обиды кровью утолить. А в Трех Дубах всех, кто по совести жил, их власти признать не мог — кого сразу убили, кого похватали да на колья… Говорят, был там и землянин один, старый уже… Ломок один ушел, уж не на встречу с нами, письма важные спасал, да жизнь свою… Когда навалились на нас, мы бой-то приняли, чтоб он подале ушел! А они его и здесь нагнали… Опастись бы ему — да он, видать, на нашу землю понадеялся, а они и тут не убоялись засаду выставить, смердь гнилая, нелюдовище! — И Бранка вдруг заплакала.

— Не похоже, чтоб его обшарили, — сказал Олег, сам удивляясь своему хладнокровию. — Погоди реветь, валькирия… Будут бить — будем плакать, а пока подумай — может, он засаду побил, а сам от ран умер, и то, что он нес — цело? Посмотреть надо…

Бранка встрепенулась:

— А может и так!

Она ни о чем не стала просить Олега — чего он втайне боялся. Сама, подбежав к убитому, опустилась рядом с ним на колени, что-то сказала, начала шарить за пазухой (Олег скривился) и уже через полминуты стояла рядом, держа в руке залитый воском берестяной скруток.

— Вот оно, похоже, — сообщила девчонка, пряча бересту за пазуху. — Прибрать бы его. — Она повернулась в сторону трупа и попросила: — Прости нас, Ломок. До своих дойдем — пошлем за тобой… Пошли, Вольг. Тут верст десять, не больше…

…Вниз по склону зацокал камешек. По конскую грудь в папоротнике между сосен ехали около дюжины всадников-хангаров. Над ними возвышался могучий мужчина в кожаной одежде, сидевший на рослом белом коне. Под одеждой поблескивала кольчуга, на поясе висели меч и камас, но в правой руке мужчина держал дулом вверх автоматическую винтовку со стволом, заключенным в легкий дырчатый кожух и складным прикладом. Длинные русые волосы мужчины стягивала зеленая повязка с коричневыми пятнами неправильной формы.

Один из хангаров, быстро натянув крутой небольшой лук, не целясь, выпустил стрелу в замершее у валуна тело. Второй, опасно галопируя по камням, объехал глыбу сбоку и, чуть перегнувшись с седла, нес-колько раз вонзил жало копья в неподвижного человека и, распрямившись, весело крикнул:

— Мерытвый! Его мерытвый сапысем!

— Ищите! — резко пророкотал человек в коже. — Ищите же! Должно быть на нем!

Несколько хангаров спешились и, оскальзываясь на камнях, окружили труп. Один из них, воровато оглянувшись, сдернул с шеи убитого цепочку из тяжелых золотых звеньев, поспешно спрятал за кольчужный ворот. Второй тут же вцепился в его руку, сердито завизжал по-своему… Всадник не обращал на них никакого внимания. Он сидел прямо, чуть постукивая пальцем по луке седла, с неподвижно-напряженным лицом.

— Нету ничиго, пустой его! — наконец растерянно доложил один из хангаров.

— Ищите! — Всадник начал бледнеть. — Ищите лучше, ублюдки!

Но один из хангаров — с жидкой седой бородкой, легкий и сухощавый, не участвовавший в азартном обыске тела, а неспешно ездивший вокруг — поднял на него внимательные, недобрые глаза:

— Тут были двое, — сказал он без малейшего акцента. — Вон туда пошли, — взмах руки вверх по склону. — Недавно совсем. На Сохатый Перевал пошли.

— Скорей! — Всадник хлестнул коня по крупу ладонью и, стаптывая папоротник, галопом ринулся в указанном направлении. Следом, на скаку взлетая в седла, визжа и улюлюкая, устремились хангары.

— Далеко еще? — сорванный мальчишеский голос сипло прозвучал в холодном воздухе.

— Беги, беги же, — ответил тусклый от усталости голос девчонки.

Они карабкались вверх среди валунов и осыпей уже почти час. Сосны тут были мелкие, они росли из расщелин, раскалывая камни корнями, оплетая их живой сеткой. Папоротник сменился длинностебельным вереском с мелкими бледными цветками и кустиками черники, которые разбрызгивали из-под ног ягодный сок.

Олег с Бранкой бежали плечо в плечо. Крошно мальчишка давно бросил, рубашку сдернул и обмотал вокруг пояса — от его тела валил пар, было не больше +10 по Цельсию. «Бронежилет» Бранки был расстегнут.

— Скорее! — Олег отчаянным прыжком взвился на камень, протянул руку, вздернул за собой ловко оттолкнувшуюся Бранку. Пальцы и у нее, и у него были сбиты в кровь, ногти поломаны, по лицам тек пот, русые волосы почернели от пропитавшей их влаги. Оба двигались, как автоматы, по временам подталкивая друг друга вперед, когда кто-то начинал шататься и проявлял явное стремление упасть. Сперва Олег гордился тем, что бежит наравне с горянкой, но потом гордость ушла, оставив лишь равнодушное понимание того, что НАДО БЕЖАТЬ, заставляющее передвигать чужие, непослушные ноги.

Олег подтолкнул Бранку вперед, а сам оглянулся — туда, где сосновый бор уходил вниз по склону. Там, в глубине его, шумела река. Именно переходя через нее, они заметили погоню…

…Из последних сил они взобрались на самый гребень, где даже скрюченные сосенки не росли, так вылизал его ветер. Бранка рухнула лицом в камни и осталась лежать, втягивая со свистом холодный воздух и сотрясаясь всем телом. Олег согнулся, уперся ладонями в колени, вытер мокрое лицо о такое же мокрое плечо и только теперь ощутил, как холодно в мире.

Прозрачное небо простиралось над ними — небо с пятнами звезд в его бесконечной глубине. А дальше то же небо лежало над километрами и километрами вересковых пустошей, перемежаемых лишь верещатниками да многочисленными ручейками и речушками. К юго-востоку виднелась цепочка далеких озер, окруженных черными и угрюмыми торфяными болотами. Лучи бледного солнца пронизывали прозрачный, как небо, холодный воздух нагорий.

Левее того места, где вышли на гребень ребята, в двух километрах от них отдаленно гремел водопад — хрустальная дуга рушилась с гранитных красных скал, на которых гордо высились стройные сосны, вниз, превращаясь в реку, несущую свою воду на север, к Снежному морю. А над водопадом, на холмах, окруженных березовыми рощами, видна была высокая каменная башня и стены, казавшиеся продолжением и порождением этой суровой и прекрасной земли. На башне плескался неразличимой отсюда расцветки стяг. По вересковой пустоши ползла гигантская овечья отара, окруженная несколькими пастухами и множеством собак.

Это была Вересковая Долина — родина Бранки, девушки из племени Рыси.

Это было Рысье Логово — сердце племени.

…Короткий, злобно-торжествующий вопль заставил Олега обернуться и вздрогнуть — но уже не от холода, а от ужаса.

Метрах в пятистах от него, на том же гребне, замер, покачиваясь в седле, хангар. Ветер трепал конский хвост на копье и перья на шлеме. Он смотрел сюда, в эту сторону! Вопль повторился…

Непроизвольно заскулив от отчаянья, Олег затормошил Бранку:

— Вставай… да скорее же, вставай… рядом же совсем, добежим, успеем!

Девушка застонала, пошевелилась, но подняться не смогла. Олег отчаянными глазами смотрел на то, как еще двое хангаров вылетели на гребень и застыли, так же покачиваясь в седлах. А по лесу дробно поскакало эхо — не меньше десятка всадников мчались низом!

Бежать! Но вместо этого Олег выхватил револьвер в решительной попытке если не защититься, то хотя бы продать подороже свою жизнь. Однако, крики и топот копыт словно бы разбудили Бранку. Она заставила себя подняться и, спотыкаясь, бросилась по вереску вперед, к водопаду, к серой башне… Олег кинулся за ней.

Бегать по вереску — занятие, прямо скажем, неблагодарное и заниматься этим безнаказанно может лишь человек, выросший среди окружающей экзотики. Поэтому Олег на бегу с ужасом отмечал, насколько медленно приближаются спасительные холмы, насколько быстро сокращается их фора… Бранка то и дело оглядывалась — она пришла в себя и могла бежать быстрее, но не хотела бросать неловкого мальчишку с Земли! Олег наддал. Всадники сзади надвигались неумолимо, словно в кошмаре… Их лошадям тоже мешал вереск, поэтому ребята успели пробежать четверть расстояния прежде, чем хангары подобрались на полсотни метров.

Не в силах больше выносить ужас погони, Олег остановился, почти не думая о том, что делает и крикнул Бранке:

— Беги! Не смей останавливаться! — и, видя, что она поднимает самострел, нашел единственно верные слова: — Письмо! Спасай письмо!

И больше на нее не смотрел.

Первыми скакали пятеро — трое на одной линии, чуть подальше — явно славянин на рослом коне, а подальше — четвертый хангар. До остальных было еще метров триста. Трое передних наклонили копья — ярко блестели искры наконечников, мотались конские хвосты.

«Вот это да, — подумал Олег абсолютно хладнокровно. — Это что же, я сейчас умру? Похоже…» Вместо того чтобы заорать и упасть на вереск, он поднял наган, взводя курок. Все было очень просто. Бранке нужны лишние секунды — она их получит. Дальше этого мальчишка не заглядывал.

Хангары мчались с протяжным жутким воем, целя в Олега, как в мишень, какое-нибудь соломенное чучело… «А ведь мне и правда не страшно», — подумал Олег, целясь в того, который скакал в центре. Хангар не имел ничего общего с живым существом, которое можно жалеть, в которое нельзя стрелять, безликая металлическая башня надвигалась на Олега.

Наган выстрелил. Хангар подскочил в седле и опрокинулся на круп, завязнув в стременах. Пуля ударила его точно между глаз. Конь, вытянув шею, шарахнулся в сторону…

Двадцать метров. Рука не дрожала. И казалось — в запасе вечность. Две вечности. Тот, что скакал справа, отводил руку с прижатым к боку копьем для размашистого удара. Второй чуть придерживал коня, прячась за своего соратника — трус…

— Гадина, — процедил Олег, стреляя три раза подряд. Того, что скакал первым, словно вихрем вынесло из седла, второй странно осел в нем, выплевывая кровь простреленным горлом… — И ты подходи! — это он крикнул славянину, почти не осознавая, что кричит: — Подходи, предатель!

На скаку тот целился из винтовки.

«Вот и все. МАМА!» — этим внутренним криком прорвался страх. И нажать курок Олег уже не успел…

…Предсмертно, страшно завизжал, заваливаясь, конь — в его лоснящемся боку одна за другой открывались жуткие дыры от разрывных пуль. Всадник, перекосив лицо, попытался выдернуть ноги из стремян, но одна пуля взорвалась у него в груди, другая срезала левую руку, третья — снесла голову. Скакавший следом хангар, выплюнув длинный кровавый сгусток, в который превратились его легкие после попадания очереди, вылетел из седла мешком.

Олег, не опуская револьвера, ничего не понимая, завертелся на месте. Перебивая друг друга, стреляли сразу два пулемета. Хангары гибли один за другим — кричали люди, страшно выли и визжали умирающие кони, рушась вместе с хозяевами кровавыми кучами рубленого мяса. Один из хангаров, успевший спрыгнуть наземь, бежал к лесу, как недавно бежал сам Олег, — безнадежно, путаясь в вереске. За ним по пятам летел — не бежал, а именно ЛЕТЕЛ, легко и страшно, невесть откуда взявшийся человек — развевались в беге густые волосы, серо-зеленый плащ, мелькали крепкие, длинные ноги, убийственно сверкал широкий недлинный меч в опущенной руке. Хангар обернулся, показал перекошенное молодое лицо, страшно вскрикнул, попытался бежать быстрее, путаясь в длинных стеблях… преследователь нагнал его скорым волчьим скоком, еще в прыжке взлетел и опустился меч, обрывая истошный крысий визг… С жутким гиканьем убийца подхватил отрубленную голову за перья на шлеме раньше, чем она скатилась наземь — и вскинул над собой, ликующе захохотав. Удар был такой силы и точности, что обезглавленное тело пробежало еще метров десять, прежде чем поняло собственную смерть и свалилось в вереск, дергая ногами.

Среди вереска не осталось никого живого, кроме застывшего на месте Олега и воина, победно держащего над собой жуткий трофей. А дальнейшее походило на кадры военного фильма. В нескольких местах вереск зашевелился… его куски поднялись, словно крышки люков — оказалось, что это маскировочные сети, утыканные стеблями, а не живой покров. Под ними прямо в каменной подушке были вырублены гнезда, из которых сейчас ловко выбирались люди. И подходили, бесшумно ступая по вереску, останавливались перед Олегом.

Это были подростки — примерно ровесники Олега, одетые почти так же, как была одета Бранка при первой с ним встрече. Только у каждого на левом локте был закреплен маленький круглый щит — кожаный, обитый по краю металлом, с бляхами. На некоторых — кольчуги с коротким рукавом (впечатление они производили жутковатое и красивое — словно ребят облили гибким жидким металлом), на остальных — кожаные жилеты с металлическими пластинками. На всех — свободные, заколотые у правого плеча плащи, кое на ком — шлемы, другие просто в головных повязках той же расцветки, что и у Бранки. Каждый был вооружен — меч и изогнутый нож на поясе, тут же, в петле — топор. У большинства в руках Олег увидел самострелы, но двое держали хорошо знакомые мальчишке пулеметы Дегтярева (только с очень толстыми и меньшими по диаметру дисками), еще двое — старые, потертые «калаши», у кого-то — охотничьи ружья… У многих на поясах Олег заметил гранаты — «лимонки» и похожие на консервные банки РГ42. Вся эта компания, сошедшая с дедовых фотографий, рассматривала Олега вполне дружелюбно. А он, чувствуя, как с каждой секундой все больше хочется сесть или лечь на что-нибудь мягкое, пялился на них.

Ростом и сложением ребята были самые обычные — кто пониже, кто повыше Олега. У него даже мелькнула дурацкая, из прошлой жизни, мысль, что он попал в компанию из Юркиного клуба, не очень старательно обрядившуюся «под старину». Вот разве что, если быть честным до конца — лица этих ребят были… ну, поблагородней и поумней, что ли, чем у большинства Олеговых земляков. Загорелые, обветренные, мужественные, но в то же время с мягкими правильными чертами — такие лица, не изуродованные признаками «цивилизации», Олег часто встречал на иллюстрациях Каштанова к книгам по истории Руси — и куда реже в жизни.

Эти могут перерезать глотку. Но не подставить ножку.

До Олега не сразу дошло, что все они говорят разом, обращаясь к нему:

— Молодец, городской…

— А метко бьешь…

— Храбрый парень…

— Откуда несет-то вас?..

— Мы уж и ждать перестали…

За их спинами Олег увидел Бранку. Она прижималась к груди одного из парней — единственный, он не обращал на Олега никакого внимания, одной рукой прикрыл Бранку своим плащом, второй поглаживал по волосам, склонив голову…

Олег проглотил какую-то горечь, закупорившую горло. От долгого отчаянного бега, наверное. И сказал, отвернувшись:

— Мне нужно говорить с вашими командирами. Мне и Бранке.

— Стал быть, погиб Немой. И все люди добрые в Трех Дубах погибли.

Олег кивнул, хотя ответа от него не требовали. Кивнул машинально. Он сидел за столом, держа на нем забинтованные мягкими льняными полосками руки — сбитые пальцы тупо ныли. Перед ним дымилась на вышитой скатерти — вышивка варьировала рысь в разных положениях — деревянная миска, доверху полная кашей с кусками жареного мяса и луком, и крепкая, уже немолодая женщина ворчала, что мальчику не дают поесть. Олег почти не слушал ее. Впервые за много дней он находился в полной безопасности, в абсолютном покое, и эти ощущения словно выдернули из него стержень, незримо поддерживавший мальчишку. Он хотел спать. И хотел плакать.

Князь Крук — угрюмый, седоволосый, но с неожиданными черными усами, спускавшимися на грудь, — выслушал его очень внимательно, с недрогнувшим лицом, как до того выслушивал Бранку, которую потом отослал движением бровей. Олег не мог понять, что думает о нем князь. Жалеет? Сочувствует? По глазам — синим, не старческим — не поймешь даже движение мысли…

— Что не ешь? — спросил Крук, и Олег вздрогнул. Покачал головой:

— Спасибо… то есть, благо (князь неожиданно улыбнулся — зубы крепкие, ровные, только левый верхний клык сломан пополам). Спать очень хочется…

— Потерпи уж… — Крук придвинул к себе лежащий на столе пульт, повертел, положил обратно. — Мне говорить с тобой надо.

— Вы можете мне помочь? — быстро спросил Олег, поднимая голову.

Князь смотрел ему прямо в глаза. Олег не отвел взгляда, повторил требовательно, голосом, ставшим очень высоким даже для его лет: — Вы можете мне помочь?

— Я знал деда твоего, Вольг, — вместо ответа негромко сказал Крук. — Он меня вынес с поля битвы нашей последней, смертной — от Черных Ручьев…

— Вы знали деда? — недоверчиво спросил Олег. — Сколько вам лет?

— Да уж за девятый десяток, — спокойно ответил князь. — У нас стариков-то немного, да уж те, кто есть, дряхлости долго не поддаются…

— Вы знали деда… — повторил Олег. — Вы знаете, как работает машина для переноса?!

— Не знаю, — покачал головой князь. — И боюсь я, Вольг, у нас того никто и не знает.

— Никто. — Олег обмяк. Слезы подступили к самым глазам, ресницы набухли, мир расплылся и задрожал. — Значит…

— То ничего не значит, — возразил Крук. — Вот слушай, что говорить стану. Не умею я красиво-то, ну да захочешь — послушаешь песни наши, там складней… А пока меня слушай. В Мире-то ходы на Землю есть где-нигде. Кто говорит — на севере (Олег обратил внимание, что Крук оперирует привычными ему, Олегу, названиями сторон света), — кто на юге, кто — в горах, а кто и вовсе — на дне морском! Одно стать верно — есть они. В давние времена жил тут народ ариев, в Мире жил. Потом часть его теми ходами на Землю ушла, а часть в Мире осталась. От тех, кто остался, анласы пошли, кочевники с северо-запада. Тому две тысячи лет прошло, как народ наш, славяне, теми же ходами на старую родину — в Мир — вернулись. Снова жить здесь стали, а где те хода — забыли. То ли зло какое по их следу шло, то ли просто время знание унесло с собою… Неполную сотню лет назад на юге вновь наши родичи объявились. Было то за считанные до моего рождения годы. Они-то не ходами пришли. Построил кто-то на Земле ту машину, которую ты видел. Такую же. И пошли они, как в темный лес, наудачу — и выпало им родину предков найти… Только не задержались они тут — ушли, а машины оставили. Потом — уже при моей жизни — снова люди с Земли сюда приходили. Другие люди, но тоже родину предков искали, на их языке — «ФАТЕРЛЯНД». Данваны уж были на нас в то время. Дрались мы и с данванами, и с теми людьми, и промеж собой они дрались тоже. Люди те не лучше данванов были, как звери, жестокие, беспощадные, хоть и храбры в бою… Ушли они обратно, а данваны стали те машины искать и рушить. И пришел твой дед, а с ним иные прочие, разноязыкие, не только славянского корня. Мы взметнулись тогда — всем миром на врага пошли. Они нам помощь давали и сами бились, как за свою землю. Нас пятеро было побратимов — кэйвинг анласский Аратас, дед твой, Ян ван Лоомб, Ялмар Берг и я… Долго мы сражались. Целые земли великие от врагов на годы освободили. Да только переломили данваны нашу силу. Великую рать на нас подняли, и почернело небо от их кораблей… — Крук замолчал, и Олег с изумлением увидел в глазах князя искорки слез. — Ян погиб, детишек лесовиков спасая, — сожгли его вместе с малыми… Аратаса данваны живым взяли, под ранами — и страшной мукой домучили, сняли с него кожу… Ялмар в Трех Дубах укрылся, а дед твой вернулся домой, да через него еще долгие годы нам пособлял. А теперь, выходит, один я остался. Один… — Он смотрел куда-то мимо Олега и продолжал говорить: — Машинку эту, что ты принес, Ялмар в те дни надумал. Был он великого ума и великой жестокости человек, на Земле его петля ждала, а для нас сколько добра сделал… Понимаешь, те, первые машины, тяжелые. С места на место их не повозишь. Потому те, кто сюда первым пришел и машины ставил, ставили их и тут, и на Земле. Как их наводить — не знаю я, помню только, что Ялмар их называл… — Крук сморщился: — Фиксированный телепортатор. А это, — князь указал на пульт, — нефиксированный.

— ЭнТэ! — вырвалось у Олега.

Крук не заметил его слов.

— Значки на нем — значки машины, у каждой свой. Да их почти все данваны взорвали, не свезло тебе. На какой нажмешь — к той и попадешь, если цела она…

— А такие же… такие же, — умоляюще повторил Олег, — для того, чтобы на Землю попасть — есть?!

— О том и речь… Да не перебивай меня! Старших молча слушать надо! — Крук сердито дернул вислые усы, забрав их в горсть. — Есть такие, делал их Ялмар. Говорил — смехом — для нас, дураков, кнопку нажал — и пожалте, а значки выучить и медведь сможет… Только не знаю я, где такие машинки. Последний раз у деда твоего видел. А у Немого — видишь сам — только для возвращения была, к вам-то его Ялмар большой машиной отправил…

— Да что же мне, — в отчаянии воскликнул Олег, — всю жизнь такую машинку искать, что ли?! По всему вашему долбаному Миру?!

— Зачем? — спокойно возразил Крук. — Коли уж так — живи у нас. Внуку твоего деда ни одна семья в крове не откажет, любой род примет в свои…

— Да вы что?! — Олег вскочил. — Как?! Там же… мама! Я на вас надеялся… и Бранка… а вы!..

Расплакаться ему не дала злость. Словно его и в самом деле подло обманули. Крук, не шевелясь, спокойно наблюдал за взбешенным Олегом, а потом вдруг повелительно и" негромко сказал:

— Сядь.

Олег шлепнулся на лавку. Он рвано, ожесточенно дышал. Крук прокашлялся и заговорил:

— Так домой хочешь? И опасностей не побоишься?

— А что? — горько спросил Олег. — Кащея нужно найти и победить?

— Что уж так-то? — серьезно спросил Крук. — Нет. А вот что нужно. Ты пока сердце в кулак сожми, а то разорвется оно, храни Сварог… И не вскидывайся сразу, послушай. Ляжет снег на землю. Зима будет, Моранино время… Мы зимой санным путем тайком добираемся втихую через леса на полдень, юг, по-вашему, к Крентане, еще куда-то. Торгуем втихую. Опасны те поездки, но в южных городах точно люди имеются, которые с Землей скрытно связь держат. И кого-никого из тех людей я знаю. Помогут. Не побоишься ехать? Лжу не скажут — можешь не то что на Землю не вернуться, а и сюда тоже — останешься с нашими под снегом в лесах, лисам на потраву. Так как будем?

— Поеду, — сразу и решительно сказал Олег, а про себя скрутился от тоски: зимой! Через полгода! Да за это время он… а дома? Но он повторил лишь — а что оставалось? — Поеду, князь.

— Вот и славно, — кивнул Крук, словно и не ожидал другого решения. Или и вправду не ожидал? — На жилье я тебя определю. А пока не можешь ли услугу оказать? Знаю я — устал ты, вон, даже есть не смог… А все-таки — проводи людей к месту, где Ломок пал. Прибрать его надо.

— Конечно, — кивнул Олег.

А Крук продолжал, словно в чем-то оправдываясь непонятно перед мальчишкой:

— Видишь как… Ломок был сыном моим. У меня их еще много, от разных жен, а все нехорошо оставлять его там, хоть и меня не спросил он, как из дому ушел, — давно ушел…

Он говорил это равнодушным тоном, как о чем-то пустячном, но Олег, с сочувствием и жалостью глядевший старику в лицо, увидел в глубине невыразительных глаз недоуменное, тяжелое, как свинец, горе…

Внутри каменного кольца стен холодный ветер не ощущался. Олег устало опустился на пригреве у стены, откинулся затылком к теплым камням мощной кладки. Смотрел вокруг бездумно и спокойно.

Рысье Логово оказалось внутри куда меньше, чем виделось снаружи. Мальчик, попав сюда, понял, что здесь не живут. Каменные стены в четыре человеческих роста образовывали не кольцо, а подкову, своими краями примыкавшую к отвесной скале — части горного кряжа. В скале был пробит большой туннель — танку проехать — с распахнутыми створками еще одних ворот. Где-то в глубине туннеля брезжил солнечный свет, виднелась зелень. Очевидно, само поселение находилось в маленькой долине, защищенное естественной крепостью крутых скал, а эта, искусственная, служила лишь форпостом, призванным сдерживать врага на подступах. Умно, ничего не скажешь. И, пожалуй, крепость можно было бы назвать неприступной, если бы не фрегаты и вельботы данванов. Или и против них тут тоже что-то есть?

Шум водопада был мощным и эхом отдавался в скалах. А за водопадом, внизу, Олег увидел серый, спокойный залив, большую пристань и словно вклеенные в водную гладь узкие корабли — пять или шесть, — а рядом — пузатые, неуклюжие на вид. И те и другие были без мачт. Там же мелкой шелухой подсолнухов были раскиданы в воде и по берегу десятки лодок. А в другой стороне, за березовыми рощами, тянулись загоны для овец — летние и зимние.

А вокруг — вереск, вереск, вереск, камни, высокое небо, холодный воздух. Было немного похоже на Карелию, где Олег был. Или на Шотландию, которую он знал по фильмам.

Мимо часто проходили люди. Почти все кивали, окидывая сидящего мальчишку нелюбопытными взглядами — вежливыми и пристальными одновременно. Олег отметил, что совсем не видит мужчин — молодых или среднего возраста. Дети, подростки, женщины, старики, девушки. Не мужчины, даже не юноши. В походе?

Где-то на верхних этажах башни очень красивый и грустный женский голос пел:

Прошли двое пожилых рыбаков — в чешуе, распространяя вокруг неповторимый запах свежей рыбы. Компания мальчишек лет шести-восьми, босых, одетых в одни рубашки, неподалеку считалась для какой-то игры, и безразличие немного отпустило Олега — он вдруг услышал:

— Раз! Два! Три! Четыре! Пять! Я иду искать!

Ему вспомнился солнечный майский двор — и смешной пацан, выкрикивающий эту считалку так, словно за поворотом вместо спрятавшихся друзей его ждала Тайна. Что же, может, только эти воспоминания и останутся ему… Олег даже тряхнул головой, прогоняя вновь нахлынувшие тяжелые мысли.

Двое стариков у ворот в скале, сидя на лавочке, затачивали длинные мечи — любовно, синхронными, умелыми движениями. Около их ног мальчишки играли с огромной серошерстной собакой — куцехвостой и безухой. А переведя взгляд повыше, Олег ощутил озноб.

В скалу над воротами были вбиты ряды металлических штырей. А с них в крепостной двор слепо глядели… человеческие головы и черепа. Добела вылизанные ветром. И высохшие, с еще развевающимися пучками волос. И почти свежие.

Олег поспешно отвел взгляд. Черепов было немало. И немало пустых штырей. Как говорится — в каждой избушке свои игрушки… но кто поручится, что и ему не придется в них играть?

Впрочем, он ведь уже играл… Олег вспомнил тугую струю крови, ударившую из горла одного из убитых им хангаров. И… ничего не почувствовал. Нет, он помнил то, что сделал — наган, выстрелы, падающих всадников, свои злость и странное спокойствие. Не было одного — сожаления. И отвращения не было тоже, как не было ни сожаления, ни отвращения, когда он убивал мух.

Честное слово, убитого зайца он жалел куда больше. Олег достал наган, неспешно дозарядил его, с сожалением отметив, что патроны убывают. Интересно, тут есть патроны к наганам?

Мимо широко прошагала группа парней — ровесников Олега. Они несли на плечах лопаты со странными П-образными полотнами и оживленно разговаривали о торфяниках, которые «не иначе как сам Кащей на землю выпихнул, чтоб посмотреть, как мы ломаться будем, да посмеяться». За парнями проскочили две девчонки — посмотрели на Олега, фыркнули и унеслись дальше, заливаясь смехом. В точности одноклассницы…

— Эй, горожанин! Горожанин! Вольг!

Олег обернулся, понимая, что именно сейчас и начинается его настоящий контакт с местными жителями — внутренне подобравшись, готовый даже к неприятностям.

К нему шли четверо парней его возраста, одетых в точности как их с Бранкой спасители. Один — неожиданно рыжий, с резкими чертами лица, каких Олег тут еще не видел — пер на плече «дегтярь». Двое — с арбалетами — несли почти современные складные носилки, на одном из них была кольчуга. В четвертом Олег узнал того, кто обнимал Бранку, — на этом парне сидел такой же, как у Бранки, жилет, а на груди висел ППШ с рожковым магазином.

— Крук сказал, что ты можешь место показать, где дядя погиб, — сказал именно он, меряя Олега оценивающим взглядом. — Это далеко?

— Километров пятнадцать, — прикинул Олег и поправился: — Верст десять. Почти точно на закат.

Пулеметчик длинно свистнул. Олег обратил внимание, что у него необычайно благородное лицо. Как бы аристократическое. И смотрел он на Олега с открытой симпатией.

— И ты всю дорогу бежал? — спросил тот, что в кольчуге — не без уважения.

— Очень жить хотелось, — признался Олег.

Пулеметчик подбросил на плече свое оружие:

— Однако потом-то ведь остановился?

— Так ведь девчонку надо было спасать, — искренне ответил Олег.

— Мог бы и не торопиться, — хмыкнул Гоймир — Олег был почти уверен, что это он и есть. — У нас от самой речки все под наблюдением… А по правде — благо тебе. — Он вдруг искренне и хорошо улыбнулся. — Мне Бранка пересказала про тебя. В седле держишься?

— Немного, — скромно ответил Олег.

— О боги, за что караете меня, — хныкнул тот, что без кольчуги, — вот и опять это шкодливое животное…

— Ничто, — не без злорадства успокоил его Гоймир, — лошади-то тебя не любят по то, что растолстел ты последнее время. Заодно и брюхо порастрясешь.

Олег засмеялся вместе со всеми, хотя ему парень вовсе не казался толстым. Но и он хохотал тоже без какой-либо обиды.

— Меня зови Гоймир Лискович, — чуть поклонился, положив ладонь на сердце, парень с ППШ (ага, угадал, подумал Олег). — Да ты уж, верно, догадался… Тот, что с пулеметом — Йерикка Мечиславич — не смотри, что он рыжий, его мать из анласов, потому он дикий, что волк лесной…

Йерикка оскалил зубы и вместо поклона подал руку Олегу, сказав:

— Привет, — словно встретил приятеля на школьном дворе. Рукопожатие у него было сильным без желания свою силу показать.

— Этот, жирный — Ленко Справнич, — продолжал представлять друзей Гоймир, — а вон тот, ничем не на отличку — Гостимир Званич. Нет, неправда моя — певец он наотличку.

— И еще у него есть сестра, — сказал Йерикка, — которая уже третий год вытирает ноги о сердце Гоймира.

— Э-эй, йой, — лениво сказал Гоймир, потянулся надвинуть повязку на глаза Йерикки, но тот присел, и рука повисла в воздухе.

— Так ты — брат Бранки? — с интересом спросил Олег, только теперь заметив, как мальчишка по имени Гостимир похож на его лесную спутницу. Тот кивнул, открыто глядя на Олега. — Она про тебя говорила. В смысле, что поешь хорошо.

— Теперь часом все знакомы, не поехать ли нам наконец? — жалобно спросил Ленко. — Чем скорей мука почнется, тем скорей и покончится…

Здешние лошади оказались невероятно мохнатыми и низенькими, еще меньше хангарских, почти пони. Галопом они скакать ни за что не желали, зато с Удивительной легкостью рысили среди вереска, ничуть в нем не путаясь, а Гостимир похвастался, что при случае они могут скакать с камня на камень, словно горные козлы. Олег вполне готов был в это поверить, но все равно разочаровался. На таком животном не покажешь своего умения… Кстати, Йерикка это разочарование заметил и, подмигнув, сказал:

— Да, эти крысы — не настоящие кони. Настоящие кони живут в степях запада и в Анласе. Может, ты еще увидишь их.

— А еще там птицы гадят драгоценными камнями и можно питаться одним воздухом, — сердито добавил Ленко, трясясь в седле.

— У вас тут всегда так холодно? — полюбопытствовал Олег, глядя, как приближаются сосны. Спать ему уже не очень хотелось, а хотелось есть, и он жалел, что не очистил поставленную перед ним миску с кашей и мясом. Судя по всему, пришло второе дыхание…

— Разве это холодно?! — засмеялся Гостимир. — У нас тут выше плюс двадцати пяти никогда не бывает!

— Плюс двадцати пяти чего? — растерялся Олег.

А Гостимир важно ответил:

— Градусов по Цельсию. А у вас на Земле температуру не так меряют?

— М-м-м… — уклончиво промычал Олег.

А Йерикка без насмешки пояснил:

— Тут есть много такого, что привезли с вашей Земли. И во время восстания, — он так и сказал «восстания», а не «взмятения», как другие, — и раньше, и позже.

Гоймир, ехавший чуть впереди, обернулся:

— Мы все рады будем тебе помочь, Вольг. И не только потому, что ты спас и хранил Бранку. Мы знаем твоего деда. Это горе, что он умер.

А Гостимир так же серьезно добавил:

— Но «умер» — это не «пропал», Вольг. «Умер» — это только «умер», а существовать в сущем он будет, пока его помнят. И ты не забывай.

Олег промолчал. Что он мог сказать? Что вообще не знал своего деда, а в эту историю влез случайно, из любопытства? Не поймут… Не иначе как они считают его наследником славы героя… Вот подарок-то… Теперь Олег предпочитал молчать, поглядывая вокруг. И сейчас он смог до конца оценить красоту этих мест — неброскую, тихую и гордую, похожую на красоту девушек Севера и такую отличную от крикливой наряженной развязности шлюхи — тропической природы. Это сравнение Олег как-то слышал от отца… Но сейчас даже мысли о доме не могли разрушить очарования, которому поддался мальчишка.

Очевидно, Йерикка понял овладевшее им настроение. Чуть нагнувшись с седла, он сказал гордо:

— У этих мест не было никакой истории, пока полторы тысячи лет назад князь Стомудр из племени Лося не привел сюда свой народ. История начинается, когда приходят люди. Я люблю эти места, хотя родился не здесь…

— А где? — полюбопытствовал Олег.

Йерикка указал на юг:

— В аду, — усмехнулся он. — В городе Джеррай — или Холмске — жил и сражался мой отец. Там он купил мою мать.

— Купил? — неверяще спросил Олег. — На… рынке?

— Нет, что ты, — снова скривил губы Йерикка, — это далеко на юге, там нет рынков рабов и данваны не торгуют людьми, это же не хангары… Это называется «работница по объявлению». Культурно и гладко, как они любят… Мой отец, как и дядя Ломок, был сыном Крука, хоть и от другой женщины…

— А где сейчас твой отец? — поинтересовался Олег.

— Там же, где и мать. И старшие братья, — тихо сказал Йерикка. — В вир-рае. В Вальхайме. Нигде. Выбирай то, во что веришь, Вольг.

— Погибли? — сочувственно спросил Олег.

Йерикка кивнул:

— Они еле успели спасти меня. Мне было одиннадцать, и они отослали меня сюда с верным человеком. А сами погибли. И мои старшие братья погибли. С тех пор я живу здесь. И не знаю лучше мест, чем эти.

Мальчишки немного отстали от остальных. Олег, посмотрев вслед трем другим всадникам, нерешительно начал:

— Я еще спросить хочу…

— Спрашивай, — тут же ответил Йерикка. — Хорошо, когда человек спрашивает.

— Мужчины племени — где они?

На секунду Олег пожалел о своем вопросе. Лицо рыжего горца сделалось страшным… нет, не страшным, оно помертвело, как посмертная маска. Но Йерикка не сказал никакой резкости, не выругался, не закричал, чего, если честно, ожидал Олег. Он повернулся в седле и уставился вперед, а Олег начал тоскливо размышлять, что же он ляпнул не так.

— Они пришли в ночь на Корочун,^{12} — заговорил Йерикка так внезапно, что Олег вздрогнул. — Они появились с полдня в темноте, как злые мары, как настоящие посланцы Зла. Их было трое. Они пришли в крепость, не скрываясь, и веселившиеся люди замолкли, окружили их кольцом, а князь, отец Гоймира и сын Крука, вышел на крыльцо своего дома и стоял там, под резным Перуновым знаком, опираясь на обнаженный меч-двуручник. Ему уже сказали, что за гости пожаловали… Это были не хангары, а предатели, сумы переметные. Двое. Третьим с ними пришел данван. Он не открывал своего лица и молчал, а лаяли его псы… — Йерикка вдруг ожесточенно сплюнул. — Они говорили, что довольно нам, дикарям, жить на нашей дикой земле по нашим диким законам. Что есть могучие и добрые данваны, которые за всех обо всем подумали и позаботились… Что земля наших предков, наша кормилица, наш дом — это просто никому не нужные голые скалы и мы должны сказать «благо» великодушным данванам, которые решили взять нашу землю и нас на ней под опеку. Для того, чтобы мы зажили так же счастливо и дружно, как живут наши братья в лесах и городах славянской земли… Мы молчали. Все молчали. Тогда они стали пугать и грозить, напоминая о мощи данванов и их решимости спасти нас от дикости… — Йерикка посмотрел на Олега потемневшими глазами и тихо сказал: — Когда тебя убивают — это страшно." Но в сто раз страшнее, когда убивающий тебя кричит: «Ты будешь счастлив! Я тебя люблю! Я тебе помогу!»

Олег представил себе такую картину и вздрогнул. А Йерикка продолжал:

Они говорили. А мы молчали. Они снова начали расписывать то счастье, которое ждет всех нас, когда наша крепость превратится в данванскую, когда у нее отберут имя Рысьего Логова, когда в ней поселится Капитан данванов, а нам дадут все, чего нам не хватает. В замен же требуют лишь одного — нашу свободу. Такой пустяк, говорили они. И снова грозили войной, ее ужасом и разорением… И наконец… — Голос Йерикки вдруг звонко, стеклянно дрогнул, он вскинул голову: — Наконец они замолчали тоже. Им нечего было больше сказать! А мы не возражали, не соглашались, не кричали, не бросались на них. Просто стояли. И они стояли в нашем кольце и с каждым вздохом теряли свою песью смелость… Они озирались, ежились, и страх овладевал ими. Только данван был неподвижен и молчалив, — с ненавистью и неожиданным уважением добавил Йерикка. — Тогда князь сказал: «Мы выслушали вас. Уходите и скажите, что вы были последними данванскими прихвостнями, что пришли сюда по доброй воле и ушли живыми». И они убрались! Те двое бежали, как побитые малыши. А данван оглянулся и сказал неспеша: «Вы все умрете, глупцы». И мы знали, Вольг — это не просто слова. Мы снова праздновали, но с первым светом уже собрался Сход Мужчин. И многие говорили, что надо все бросить и уходить в горы, пока не поздно. Но князь сказал: «Если есть силы бежать — кто поверит, что нет сил драться?!» И большинство заняли его сторону. Собралось ополчение, мы выслали пословных людей в соседние племена. Даже в те, с которыми у нас кровная вражда. И снова не все были согласны. И опять князь сказал: «Не будет добра, коль меж своими котора». Мы радовались. — Йерикка усмехнулся. — Мы, мальчишки… Мы думали, что едва придет враг, мы вгоним сталь ему в глотки — пусть погрызет ее! Даже я так думал… Мы успели вовремя. Едва собралось ополчение, как прибыли люди с ответом от соседей. К тем тоже приходили мары — и тоже убрались ни с чем. Ополчения еще четырех племен присоединились к нашему, и отец Гоймира стал князь-старшиной. Нас не взяли. Мы страшно обиделись, мы чувствовали себя оплеванными, опозоренными на всю жизнь! Ополчение ушло навстречу врагу, который уже двигался через зимние леса — большим числом, хотя самих данванов там было мало. Ушло ополчение — и больше не вернулось.

Этими простыми словами Йерикка закончил рассказ. И Олег только теперь заметил, что остальные всадники, придержав коней, вновь едут рядом с ним и рыжим славянином. Олег обвел взглядом суровые лица мальчишек:

— Значит, ваши отцы… — начал он и осекся. Вместо него закончил Ленко:

— И старшие братья, и дядья — все они погибли, горожанин. Врага не пропустили. И сам и легли в лесах. Ни один не вернулся.

— Заявочки… — пробормотал Олег. — И что же вы теперь собираетесь делать?

— Мы ждем и готовимся, — ответил Гоймир. — Это наша земля. Тут пепел наших навий,^{13} тут наши дома и наши корни. Мы люди племени Рыси, а не осенние листья, которые гонит ветер, Стрибожий внук.

«Веют ветры, Стрибожьи внуки…» — вдруг откликнулось в памяти. Невесть как запавшая в голову строчка из мельком даже не прочитанного — просмотренного! — «Слова о полку Игореве» была словно странный укор. И Олег поспешно сказал:

— Но ведь они вернутся. Думаете, они оставят вас в покое?!

— Не оставят, — кивнул Гостимир. — Потому нам важен каждый меч.

— Вы собираетесь сражаться?! — Олег ощутил, как против воли вытаращились глаза.

— Разве можно по-иному? — с таким же удивлением спросил Гоймир. — Со своей земли умри — не сходи! Так сказано.

Олег подумал, что очень даже можно — по-иному. Он был развитым парнем, имел свои суждения по множеству вопросов, о которых большинство его сверстников даже не задумываются. И, глядя телевизор — репортажи о притеснениях русских в разных местах бывшего СССР — всегда очень переживал, не понимая, почему те не сопротивляются. Да хотя бы и с оружием в руках — что терять, когда тебя выгоняют из дома, издеваются над твоими близкими?! Отец с горькой иронией говорил: «Зато живем по божьим заповедям — ударили по щеке, другую подставляем». Но вот рядом с Олегом ехали совсем другие славяне. Такие же, как он. Говорившие на неотличимом почти языке. И все-таки — другие. Считавшие, что боги за тех, кто противится врагу. Готовившиеся вступить в войну, в которой им заведомо не было победы.

Это не около телевизора возмущаться — почему, мол, не сопротивляются, почему такая покорность. А если автомат в беспощадных руках уже нацелен в лоб и тебе говорят: «Беги!»? Или: «Бросай оружие!»? Кто не побежит? Кто не бросит?

Да вот они не побегут и не бросят. Но ему-то что делать?! Зимы ждать, до которой, может быть, никто тут и не доживет?! Противное чувство страха поднялось откуда-то из района желудка. Снова вспомнились виселицы и тупой, исполненный высокомерной силы, полет данванских машин… Против них — с мечами?! Да пусть даже с этой рухлядью — «Дегтяревым»?! И что?! Вон, даже когда дед со своими друзьями — или кем там! — помогал, и то ничего не вышло, а теперь?! Ведь объективно — им кранты, это же видно. И им, и сопротивлению в городах, и неведомым ан-ласам-кочевникам, землю которых травят данваны… Мир этот — в их власти. Они тут самые сильные…

Было что-то… неправильное в этих мыслях. Неправильное и скользкое, как лягушка под босой ногой. Противное. Только Олег не мог понять — что.

Его спутники тоже ехали молча. То ли переживали совсем недавнюю безвестную кончину близких, то ли думали о своем вполне ясном будущем… А потом вдруг Гостимир вскинул голову, тряхнул волосами, улыбнулся и… запел. Здорово запел, словно солист хора мальчиков имени кого-нибудь там знаменитого. Чисто, звонко и сурово:

Это была первая песня с рифмой, которую Олег тут слышал. И звучала она, как дерзкий вызов тому, что происходит в Мире. Не было в ней безнадежной, суровой готовности ТОЛЬКО умереть, чего можно было ожидать. Олег почувствовал, как напрягаются мускулы, а руки сжимаются в кулаки…

— Почему песня о волках? — спросил Олег. — Ведь вы — племя Рыси?

— Волк — зверь Перуна, — сурово ответил Гоймир. — Зверь войны. И не надо больше спрашивать…

Бесшумно ступая по моховой подушке, коньки выбрались на поляну, посреди которой высился тот самый камень — словно памятник Ломку. Тут ничего не изменилось. Все так же лежали трупы хангаров, да задувал холодный ветер между сосен.

— Вяжите носилки к лошадям, — приказал Гоймир, спешиваясь первым.

— Помоги, — обратился Гостимир к Йерикке, и они вдвоем начали особым образом пристегивать носилки к конской сбруе. Гоймир, чуть пригнувшись, водил стволом ППШ, шаря взглядом между деревьев, по камням и зарослям папоротника ниже на склоне.

— Нету там никого, — слегка насмешливо бросил Ленко, перекидывая ногу через седло и съезжая наземь, — довольно в бабки играться.

— Для многих последними стали такие слова, — через плечо заметил Йерикка. — И многие из тех многих были воинами не чета нам.

Олег тоже спешился, машинально закинул повод за сучок, потрепал коня по жесткой долгой гриве. Расстегнул кобуру. С одним револьвером в окружении славян, особенно Йерикки с пулеметом и Гоймира с ППШ, он чувствовал себя каким-то голым. Тем более что…

— Уж больно тихо тут, — сказал вдруг Гоймир раньше, чем Олег додумал свою мысль. — Вольг, Ленко, пошли тело подберем, да и поедем отсюда.

Они втроем двинулись к камню. Ленко шел чуть впереди. Гоймир — сбоку Олега.

С камня взлетела сорока. Уже видно стало, что убитый лежит на животе и что его обыскали. Иного трудно было ожидать… Мох, покрывавший камни почти повсеместно, ощутимо пружинил под ногой. Олег всматривался вниз — туда, откуда доносился еле слышный шум речки. Взгляд мальчишки скользил по камням, тут и там поднимавшимся надо мхом и папоротником. Их бурые и серые бока пятнали лишайники…

И на одном из камней лишайник был содран.

Содран так, словно на него в спешке наступили… и обнажившийся камень был все еще влажным, непросохшим. В сухом, холодном воздухе, в солнечный день, в сосновом лесу камень высох бы минут за пять.

Кто-то пробежал тут не больше пяти минут назад.

Олегу стало жарко. Но он ничего не успел сказать — Йерикка сверху вдруг закричал:

— За-са-да-а-а!!! — и ударил вниз очередью из «Дегтярева» прямо через голову Олега. Услышав свист пуль, тот бухнулся на живот раньше, чем до него дошел смысл крика. Прямо перед Олегом подпрыгивал на месте и крутился, словно танцевал рэп, Ленко, а потом — упал и скатился чуть вниз, уперся в камни спиной, застыл. Гоймир прыгнул вперед и в сторону, за похожий на мяч для регби валун. Йерикка продолжал стрелять, и Олег увидел, как бежит, прыгая с камня на камень, Гостимир — а потом ныряет в папоротник, словно в воду…

Потом взгляд Олега упал вниз.

Там, среди сосен и камней, передвигались от укрытия к укрытию люди в мешковатой серо-зеленой форме. Не хангары. Они перебегали и стреляли из длинных винтовок короткими очередями.

Сюда стреляли. Вот один из них как-то странно завалился в папоротник и уже не встал… другого, спрятавшегося было за дерево, словно удар передком автомобиля швырнул вниз по склону…

Что-то с коротким хлопком разорвалось среди камней позади. Рядом на живот рухнул Йерикка, с хрипом завозился, подтягивая за ремень пулемет; спина у пего заплывала кровью сквозь плащ. Только теперь до Олега дошло, что он находится в центре самого настоящего боя.

Почти инстинктивно, движимый страхом за свою незащищенность, Олег оттолкнулся и перекатился по склону вниз, к Ленко. Тот был прострелен пулями в десятке мест, не меньше, но Олег не заметил этого, как не заметил и того, что перепачкал кровью ладони, схватившись за самострел, — к счастью, свободный, ни за что не зацепившийся…

— Горцы, суки! — закричали снизу, и Олег вздрогнул — столько было в этих словах злобы и до такой степени неожиданно оказалось услышать их на русском… на славянском языке. — Сдохнете сейчас, выродки вонючие! Сдохнете!

— Сам ты выродок, подстилка хангарская, выползок данванский! — зло крикнул Гоймир. Он стрелял, лежа за камнем, выставив ствол ППШ, наугад, и ветер сносил облачка быстро рассеивающегося призрачного дыма. Пули щелкали по его укрытию, высунуться Гоймир не мог.

Забинтованными руками действовать было нелегко, но все-таки вполне возможно. Олег сдернул крышку с тула на поясе Ленко, выгреб наружу короткие, без оперений стрелы. Он не хотел пускать в ход наган, боясь совсем растратить патроны.

Ленко смотрел на него — совершенно спокойными, живыми глазами. Но изо рта и ноздрей мальчика вытекали струйки темной, уже начавшей сворачиваться крови…

Олег положил самострел на поясницу убитого — для упора. Абсолютное хладнокровие, подобное тому, посетившему его утром в поле, поселилось и сейчас в каждой клеточке тела…

…Человек, учивший его фехтованию, этим не ограничивался. Он много раз водил мальчишек в походы и устраивал с ними военные игры. Во время таких игр своих подчиненных тренер терроризировал беспощадно — физически и морально. Ему ничего не стоило проехаться специально срезанной палкой по спине, если она в строю казалась недостаточно прямой, пнуть ботинком на сантиметр выше, чем надо, в поднятый при переползании зад, довести четырнадцатилетнего парня до слез едкими и громогласными публичными насмешками… Жалобы на «тяжело» или «не могу» он игнорировал. «Не хочу» же не признавал вообще — на «не хочу» ответом было «у нас все добровольно — вон из клуба и из секции!»

Но одно было совершенно точно. Олег научился у этого грубого и временами беспощадного человека едва ли не большему, чем у отца.

Противник обладал подавляющим огневым превосходством. На два «огненных боя» и два самострела у него имелось не меньше полудюжины стволов. И ручные гранаты. «Спокойно, Олег, спокойно», — прошептал мальчишка сам себе, всматриваясь до боли в заросли папоротника. В желобе самострела лежал не болт, а срезень — с широким, заточенным до остроты бритвы лезвием-полумесяцем. Светлокожее лицо под низко надвинутым капюшоном поднялось от корней сосны.

— Спасибо, Игорь Степанович, — процедил Олег, нажимая удобный, почти винтовочный спуск. Он привычно изготовился к отдаче, но ее не было, как не было и выстрела. Просто лицо врага вдруг залилось волной крови — срезень ударил в глаз. Олег перекатился, дернул рычаг затвора, поспешно вложил вторую стрелу — бронебойную, с настоящим граненым ножом вместо наконечника… Снова мелькнуло в перебежке серо-зеленое пятно. Выстрел! Рослый враг выронил винтовку, обеими руками схватился за бок, скрючился и неверным шагом отступил за ствол сосны. Олег сделал кувырок в сторону, увидел, как от дерева, за которым он только что прятался, полетела светлая, нарядная щепа. Вот такого в пейнтбольных баталиях не было.

Еще одна граната разорвалась выше по склону. Пластаясь у самого основания камня, Олег осторожно высунулся — и увидел, как на фотографии в журнале, ствол ручного пулемета метрах в пятнадцати от себя, не больше — и злой, короткий выхлест пульсирующего пламени на стволе.

— Гранату! Кто-нибудь! — завопил Олег, кляня себя за то, что не посмотрел, есть ли на поясе Ленко гранаты. Хотя бы одна! Как бы она сейчас пригодилась!

— Держи! — резко крикнул Гоймир, поняв, зачем «горожанину» граната. Рубчатая Ф-1, старая добрая «лимонка», упала в ловко подставленную ладонь. Около бока, слева, корень расщепился, показав розоватую мякоть сосны, тут же потекшую смолой… Боевая граната — впервые в жизни. Кажется, она очень мощная. Олег рванул кольцо — оно не выдернулось. Внезапно заспешив, он разогнул торчащие с другой стороны запала усики, дернул снова и, задержав на секунду в ладони компактную, уже успевшую нагреться его теплом смерть, метнул ее, как мяч в игре, безжалостно-пластичным движением хорошего спортсмена.

Треск, грохот, щелчки по камням. Ствол пулемета резко дернулся вверх и пропал, съехал куда-то.

Еще кто-то в мешковатой одежде покатился вниз, сминая папоротник и пытаясь выдрать из горла стрелу Гостимира. Что-то туго щелкнуло о камень возле головы Олега, ударило в плечо. Он посмотрел — рядом лежала граната, чужая, идеально круглая. Быстрым спокойным движением, без мыслей, Олег оттолкнул ее в расщелину меж камней. Там она взорвалась — почти тут же.

Двое в чужой форме словно из-под земли выросли — глаза бешеные под капюшонами, винтовки за плечами, в руках — длинные широкие тесаки с зазубренным обухом. С губ Олега сорвалось матерное ругательство, он рванул рычаг самострела… Сбоку живым клубком выкатился Гоймир, вскочил, с размаху врубил изогнутый нож в бок одному, с криком «Рысь!» рубанул наискось мечом по ключице второго, и тот повалился на осевшего первого, обливаясь кровью. Олег выпустил стрелу в третьего — поднявшись на колени из папоротника, тот целился в спину Гоймиру из винтовки.

И СТАЛО ОЧЕНЬ ТИХО.

Очень-очень. Олег осматривался, вжавшись плечом в камень и держа наготове вновь заряженный самострел. Гоймир, осторожно ступая, шел к нему, держа в обеих руках окровавленные клинки. Гостимир, зажав плащом левое плечо, подходил к Йерикке, лежащему за пулеметом — голова на прикладе, в кулаках торчит папоротник.

— Всех кончили, — сказал Гоймир, подходя к одному из убитых. — Предатели, переветчики! — процедил он сквозь зубы и повернулся к Олегу. С легким удивлением посмотрел на него, словно впервые увидел. — А ты боец, Вольг. Без тебя прибрала бы нас Белая Девка^{15}… Это и называют — пошли по шерсть, а вернулись стрижены… кр-ровь Чернобогова! — Он коротко, зло рассмеялся и неясно было, кого имел в виду.

Олег, не снимая самострела с руки, поднялся в рост и тоже подошел посмотреть на убитых. Не сказать, чтобы ему этого очень хотелось, но что-то упрямо тянуло его к трупам, каменно-неподвижно лежавшим в кустарнике и уже очень мало похожим на людей. Смерть забрала у них это сходство — теперь они, скорей, напоминали валуны, каких вокруг много.

«Вот я и поучаствовал в настоящем бою, — подумал Олег, скользя по трупам взглядом. — Скольких же я убил? Троих — на лугу утром. И четверых здесь. Или больше? Я фигею. Почему я ничего не чувствую?» В самом деле, он не испытывал желания жадно вглядываться (как в книжках) в лица убитых им, но не ощущал и какого-либо чувства вообще. В бою было хладнокровие — даже без азарта. А сейчас — равнодушие.

Его хотели убить.

Убил он. Все.

— Ленко убит, — сказал Гоймир. — Как решето. А что Йерикка?

Тот ответил сам:

— Два осколка в спину. Так, пустяк, эти штучки даже плащ добротный не пробивают.

Но, кажется, все было не так красиво, как он говорил. Лицо Йерикки и в самом деле было спокойно, как вода в тихой заводи, он сидел, словно просто решил отдохнуть, привалясь затылком к стволу сосны, — вот только дышал очень осторожно. Белые полоски мягких льняных бинтов охватывали ему грудь. Гостимир, сидя рядом, бинтовал себе плечо.

Тем временем Гоймир с абсолютным хладнокровием подошел к одному из убитых. Сказал:

— Чтоб тебе не вернуться! — и, примерившись, точным, сильным движением отсек трупу голову. Ударом ноги откатил ее в сторону. Перешел ко второму…

— Мамочки… — Олег отвернулся и, согнувшись, уперся ладонями в колени, пережидая резкий и болезненный позыв на рвоту. За его спиной Гостимир возмутился:

— Смотри, куда катишь!

Олег открыл рот, но пустой желудок ничего кроме струйки зеленоватой желчи из себя не выдавил. Спазм отозвался резью во внутренностях. Вот тебе и равнодушие…

— Вольг, помоги, — окликнул его Гоймир.

Не поворачиваясь, Олег сердито ответил:

— Знаешь, не тянет меня на это смотреть.

— На это? — Гоймир, кажется, усмехнулся. — Война такова.

— Рубить головы Покойникам? — Олег распрямился, сплюнул, жалея, что нечем сполоснуть рот. — Ничего себе война…

— Знаешь пословицу: «Подсел к чужому очагу — ешь, как все!»? — спросил Гоймир.

Гостимир поддержал:

— Попади к ним кто наш…

— Ладно, — откликнулся Олег. — Это ваши дела, не мои.

По-прежнему не глядя на то, чем занимается Гоймир, Олег подошел к Ленко. То ли при падении, то ли при повороте уже мертвого тела меч убитого парня — с рукоятью, увенчанной искусно выкованной из меди головой рыси — на треть выскользнул из ножен. На сером, без полировки, лезвии играл ставший сумрачным солнечный свет, словно бы сплетались стебли трав, образовывавшие что-то, очень похожее на фигуру человека, стоящего с прижатыми к бокам руками… Олег сморгнул — человеческая фигура растворилась среди стеблей невиданных трав…

Мальчик нагнулся, чтобы задвинуть клинок обратно в ножны. Но его остановил тревожный оклик Гоймира:

— Нет! Не трогай!

Олег удивленно оглянулся. Странно, но все трое горцев смотрели на него — внимательно и непонятно, с какой-то тревогой… или ожиданием?

— Почему? — непонимающе спросил Олег. — Я только хотел поправить меч.

Горцы переглянулись. Гоймир чуточку пожал плечами:

— Добро. Пускай…

А Йерикка пояснил серьезно и значительно:

— Видишь ли, Вольг… Тот, кто берет оружие убитого в руки, может оставить его себе… а может и не оставлять. Но независимо от того, что он решит, он становится местьником. Он ОБЯЗАН отнести оружие в род убитого и поклясться отомстить. Именем Перуна Сварожича, Карны и своей Доли.^{16} А ведь ты скоро уедешь. А у Ленко мать, дед с бабкой, младший брат и две сестры…

— Я принесу его оружие в род, — вызвался Гостимир и уже встал, шагнул вперед… но Олег остановил его:

— Подожди, — и повернулся к убитому.

Что он знал об этом парне? Ничего. Какое ему было до него дело? Никакого. Он тут гость — Йерикка прав на все сто. И он сам сказал — это их дела. Не его. Если он сейчас возьмет оружие — он свяжет себя дикарским обычаем с людьми, которых не знает. До которых ему нет дела. Не может быть дела.

Олег вспомнил дом. Отца, маму, свою новую комнату. Вадима, многочисленных приятелей. И еще. Виселицы вдоль заброшенного железнодорожного полотна. Немого, который полз по садовой дорожке. ЗАПАХ хангара, лапавшего Бранку…

— Мой дед, — отрывисто сказал он. — Он был местьником?

— Да, — откликнулся Гостимир. — Не надо, Вольг, тебе будет жаль потом.

Падающий Ленко. Разорванный плащ на спине Йерикки. Крик: «Горцы, суки! Сдохнете!»

Сладкий ужас, от которого на глаза навернулись слезы, заполнил все существо Олега. Он еще раз посмотрел в спокойное лицо Ленко. И, наклонившись, отстегнул пояс с мечом и ножом — широкий, из толстой кожи, с серебряной пряжкой в виде восьмиконечной звезды-перуники. Выпрямился. Поглядел вокруг с легким вызовом:

— До зимы далеко. Я что-то сделал не так? Скажите.

Йерикка смотрел явно одобрительно. Гостимир покачал головой. Гоймир вздохнул:

— Ты не ведаешь, что сделал, Волы. Но теперь уж прошло время поправлять что…

— Я и не собираюсь ничего поправлять, — упрямо сказал Олег, застегивая на себе пояс. Ленко в самом деле был плотнее — пришлось перетянуть пряжку, чтобы пояс не болтался на бедрах. Меч и нож оттянули его непривычной сумрачной тяжестью — словно присматривались к новому хозяину и еще не решили, принять ли его, признать ли…

Дома — Олегу пришло в голову определение «пятистенки», хотя он и не знал, что оно означает и пятистенки ли эти дома — стояли без заборов, открыто, среди яблонь, шиповника и еще каких-то кустов, мальчику неизвестных. Все они образовывали одну длинную улицу, тянувшуюся прямиком через укрытую в скалах долину. За домами покровительственно раскидывали свои кроны могучие дубы. Очевидно, когда-то всю эту укромную, закрытую от ветров скалами землю занимала небольшая дубрава. Потом пришли люди. Построили у входа в долину крепость. Стали ставить дома, сажать яблони, ухаживать за ними в морозы… Но и дубов не свели больше, чем нужно — Рысье Логово лежало в их окружении, как под надежной стражей. Красивое, тихое место… Дома — от конька до завалинки — покрывала искусно сделанная резьба, в которой узнавал Олег все те же мотивы, что и на головных повязках, на одежде людей племени… И в каждом дворе — даже символически не обозначенном — стоял резной столб. Женщина в рогатом головном уборе обеими руками прижимала к животу разделенный на четыре части ромб.

Лада. Богиня порядка, чистоты, гармонии. Так объяснил Олегу шепотом Йерикка. Он же сказал, что эта часть Рысьего Логова называется Город — как огороженная скалами и крепостью у прорубленной в тех скалах дороги.

Олег плохо слушал эти объяснения. Чувство, владевшее им, нельзя было назвать страхом. Он словно бы все глубже погружался в странный тревожный сон — с каждым часом все больше и больше увязал в делах этого мира, подчиняясь его холодному очарованию и совершая поступки, на которые раньше просто не был способен. Как знать, не испытал ли что-то подобное его дед, оказавшись здесь впервые? Может быть. Его сейчас этот вопрос не очень волновал.

Город был тих, но не пустынен. Люди стояли возле каждой низкой двери — молча, глядя на приближающихся по пыльной дороге мальчиков. Олег шел первым, неся на руках перед грудью пояс Ленко. За его плечами мерно, в ногу, шагали Гоймир и Гостимир; Йерикка пойти не мог, остался с краю Города.

И едва они проходили мимо какого-то дома, как люди, стоявшие там, начинали петь за их спинами. Родившись около крайнего, песня усиливалась и росла с каждым десятком шагов. Она была без слов — люди пели, не разжимая губ, печально и сурово повторяя один и тот же пронзительный мотив, при котором можно было думать о единственной вещи.

О Смерти.

Громче. Громче. Громче. Лица обоих горских мальчишек — Олег видел их боковым зрением — были отрешенны и суровы, глаза устремлены вдаль, где они видели… что? Как их друзья вот так же идут к их домам и несут на вытянутых руках черное горе, а безликая женская фигура шагает в ногу с ними — видимая для тех, кто МОЖЕТ видеть?

Олег не знал, сколько они прошли. Он не считал ни шагов, ни домов. И почти не способен был думать. Пояс оттягивал ему руки, словно он нес человеческое тело. По дороге домой кривящийся от боли Йерикка объяснил землянину весь смысл совершенного им, Олегом — и теперь этот разговор занимал все воображение мальчишки.

Меч и камас — так правильно назывался нож, похожий на кукри, — это часть воина. Когда Карна обрезает нить, питающую человека идущей из Божьего мира, из вир-рая, Огниной, жизненной силой, в страхе и тоске кричит Желя, водительница человеческой души. Некоторые слышат этот крик и могут сказать — я скоро умру. Другие не слышат… но это и не важно. А важно то, что принимающий оружие убитого — принимает его часть. Сливает ее с собой — и САМ становится ЧАСТЬЮ ТОГО, КОГО БОЛЬШЕ НЕТ НА ЗЕМЛЕ, В МИРЕ. Морана-Смерть чует эту оставшуюся в мире живых частичку. Морана-Смерть посылает Map, своих прислужниц — забрать то, что должно быть воссоединено с умершим. Тот, кто взял оружие товарища, облегчает ему возвращение из виррая в Мир — в облике внука, правнука, племянника; любого из родичей. Но на себя навлекает великую опасность. Мары слепы в мире живых. Они не могут отличить слившуюся с живым часть погибшего — и самого живого, нового носителя оружия. И, если находят то, что ищут, — стараются забрать все сразу. И не всякий может им противостоять, потому что сила Map велика…

Сам того не зная, в глазах горцев Олег уже совершил ПОСТУПОК — он СТАЛ ЧАСТЬЮ МЕРТВОГО, облегчив и приблизив для Ленко ВОЗВРАЩЕНИЕ, сохранив на земле, в Мире, живую его частичку. Когда Йерикка объяснил все это, Олег, внутренне поежившись от неприятного ощущеньица, спросил, верит ли в это сам Йерикка?

И тот сказал только: «ДА».

А песня без слов, казалось, пульсирует, заняв собой все пространство долины.

— Здесь, — еле слышно сказал за плечом Олега Гоймир.

Как автомат, Олег повернул.

Дорожка к ЭТОМУ дому была обложена по краям гранитными плитками и усыпана песком. На этой дорожке, рядом с фигурой Лады, стояли красивая статная женщина, седая пара — старый воин и сухонькая старушка, его спутница жизни, и дети: мальчик лет десяти, поразительно похожий на Ленко, а с ним — две девушки на три-четыре года старше, похожие на мать.

— Мы принесли горе в твой дом, Миловида Справна. — Гоймир поклонился женщине в пояс.

Женщина, очевидно, поняла это давно — еще когда они вошли в Город. Но надеялась на чудо — надеялась с неистовой верой матери, которая, бывает, отталкивает смерть… А вот не оттолкнула. Олег заметил, как подались друг к другу и без того тесно стоящие люди — будто сплотились перед бедой.

Женщина вскинула голову решительно и гордо:

— Где сын мой Ленко? — послышался ее голос.

— Он ушел, чтобы погостить у отца и родни и вернуться, когда отпустят, — тихо ответил Гоймир. — Перун Сварожич нальет ему полную чашу меда и подаст руками своей дочери…

Женщина покачнулась. Мальчик, брат Ленко, подался к ней с решительным бледным лицом, но мать отстранила его:

— Скажи по правде, Гоймир Лискович, ответь по чести — не опозорил ли мой сын имени Рыси и достойного рода своего?

— Ленко погиб в бою, — откликнулся Гоймир. — Радуга не обломится под ним. Лед Кащеев его не дождется, Миловида Справна, мать воина…

— Кто принес нам его пояс? — подал голос старик, и глаза его блеснули под седыми бровями. Он смотрел мимо Олега. — Ты, Гоймир Лискович?

— Я, — со звенящей в голове пустотой Олег шагнул вперед. — Я принес тебе пояс твоего внука. И я оставлю его себе.

И Олег нарочито медленно застегнул пояс у себя на бедрах.

Глаза старика пронзили мальчика насквозь почти злобным взглядом.

— Тебя я не знаю, не ведаю, кто ты, не видел до сей поры. Назовись.

— Олег Марычев, — ответил Олег. — Я издалека, но я буду сражаться за ваш род, ваше племя, как за свои.

«Кто это сказал?! Я это сказал?! I'm crazy^{17} совсем, кажется. Тут, наверное, воздух такой».

Старик еще несколько мгновений изучал Олега — словно вещь ощупывал глазами. Потом седая голова наклонилась:

— Добро. Так будет.

— Мать, — неожиданно сурово произнес младший, беря женщину за руку, и это не прозвучало смешно. — Я тоже буду мстить за брата. Подрасту лишь немного — и будет им горе, как оружие возьму. Я столько их убью, сколь смогу, сколь поможет убить Дажьбог Сварожич…

— Ты, рысенок? — спросил старик. И, неожиданно легко шагнув вперед, повернул к себе младшего внука, взяв его жестким хватом за волосы. Заглянул ему в глаза: — Ты будешь местьник тоже?

Мальчишка не вздрогнул:

— Я, дед, — решительно сказал он.

И старик разжал пальцы.

— Добро. И так пускай тож будет.

Тем временем Миловида, повернувшись к Олегу, неспешно и глубоко ему поклонилась, а затем заговорила:

— Войди и ты в наш дом, Вольг Марыч.

Она сказала так, а Олег, услышав свою фамилию в здешнем произношении, сообразил только теперь, что она созвучна с «марами» и вновь ощутил неприятный холодок по коже.

— Будь в наш род, сядь к нашему Огню, местьник за моего сына. И не услышишь ни от кого слова «чужой». Так я говорю про то, в чем слово женщины — закон богов. Будь добр и благо тебе…

Нет, Олег не остался жить в доме, к которому пришел тем вечером.

Он очень боялся обидеть людей, искренне предложивших ему… вот в том-то и дело, что не гостеприимство, а возможность стать членом их семьи! И эта возможность была для Олега до такой степени странна и в новинку, что его охватило внезапное смущение. Путаясь и мямля довольно беспомощно, он попытался объяснить, что не хочет никого стеснять, что… ну и так далее. На лицах родичей Ленко отразилось искреннее недоумение, но что хуже всего — такое же недоумение охватило и Гоймира с Гостимиром. Неизвестно, как бы Олег выпутывался из всего этого, но появился Йерикка. Он увидел, что церемония окончена, третий сопровождающий больше не лишний — и поспешил на помощь. От лица Олега, застывшего с глуповато-благодарным видом, Йерикка воздал хвалу за гостеприимство, поклонился за доброту и мягко пояснил, что у Олега на родине осталась семья. Он непременно вернется к ней и не хочет, чтобы расставание — когда к нему привыкнут — больно ударило по родичам, так хорошо с ним, Олегом, обошедшимся.

Если честно, Олег сам о семье думал в этой ситуации очень мало, но объяснение Йерикки всех удовлетворило. Пользуясь всеми правами приемного в род, мальчик оказался ничем не связан и поселился на постоялом дворе.

Как ни странно, но в Рысьем Логове был и такой — единственное строение в два этажа, если не считать крепостной башни. Содержала его — и это тоже было странно — женщина, беженка с юга, энергичная старушка, жившая среди Рысей уже лет пятьдесят и намеревавшаяся прожить еще столько же. С Олега или его рода брать плату она отказалась. Кстати, Олег удивлялся, зачем тут нужен постоялый двор, пока не понял, что в племени постоянно живут чужие, приезжающие по делам, — заведение Славны никогда не пустовало. А Олег оказался обладателем апартаментов из одной — но большой! — комнаты, выходившей застекленным (!) окном на дубы, окружавшие Город. А за ними можно было видеть скалы — природную крепость Рысьего Логова.

Ничего более странного, чем окружающая его жизнь, Олег никогда не видел — что, впрочем, понятно. Будучи от природы мальчиком наблюдательным, он с интересом вглядывался в то, как живет племя, пытаясь найти знакомые по книгам черты — так разглядывают лицо полузнакомого человека, узнавая и не узнавая. Он плохо помнил, как жили древние славяне — исторические, в смысле. Сперва Олегу показалось, что вокруг него — мир из великолепного сериала о Волкодаве, который он залпом проглотил совсем недавно. Но узнавание оказалось… не то чтобы ложным. Неполным. Если этот мир и был на что-то похож, так это только на самого себя.

Племя Рыси насчитывало около двух тысяч человек — Олег не расспрашивал, определив на глазок (и почти не ошибся) — и переживало не лучшие времена (это, кстати, было понятно сразу). Оно делилось на роды — но это были не многочисленные классические роды по 20–30 человек, а просто большие — 8-10 членов, редко — больше — семьи, жившие в отдельных домах. Определить их, как «древних славян» мешало то обстоятельство, что Олег то и дело испытывал уже знакомое раздвоение. Его новые родственники временами вели себя так, что возникало полное ощущение современности происходящего — современности для Олега. И вдруг те же люди молниеносно преображались — оставалось лишь головой потрясти и гадать, какой это век, восьмой или шестой. Они отрубали головы убитым врагам и мерили температуру в градусах по Цельсию, глядя на термометр, одиноко висящий в крепостном дворе. Мальчишки учились в настоящей школе, где был компьютерный класс, гоняли по улице мяч — и могли с серьезно-торжественным видом перечислять своих предков, пока хватит терпения у собеседника Они знали, что такое ПЗРК «Игла» — и нерушимо верили в святость воинского дела и справедливость богов.

И при всем при том — это было САМЫМ странным! — они не выглядели смешными, какими часто выглядят дикари, получившие в пользование дюжину благ цивилизации.

Окружавшие Олега люди не имели ничего общего с «туземцами», слепо поклоняющимися любым из этих благ и легко перенимающими самые простые — и самые опасные — их приметы: внешние. Но не было в них ничего и от тупого дикарского фанатизма (часто трактуемого как «свободолюбие» или «своеобразие») с его нежеланием перенимать что-то вообще, чего не было у предков. Каким-то странным образом эти красивые, спокойные русоволосые люди сумели «отделить зерна от плевел». И чего они не принимали на самом деле — так это САМУ цивилизацию, созданную где-то на юге пришельцами со звезды Невзгляд — данванами. Именно поэтому горцы были ОБРЕЧЕНЫ. Данванам они не подходили в соседи — и не желали становиться их рабами. Жить в обществе, спокойно готовящемся к смерти, — странное ощущение.

К счастью, возраст делал Олега максималистом. Он не терзался поисками истины, приняв жизнь такой, какой она была вокруг него. И не пытался понять, в чем причины конфликта. С него хватило, что люди, ему лично симпатичные, оказались по ЭТУ сторону баррикады — начиная с деда и кончая Йериккой и Бранкой.

Которую он, кстати, ни разу не видел за те четыре дня, что провел под гостеприимным кровом Славны.

Да и вообще — он мало кого видел. Жизнь, если можно так сказать, текла мимо, и первоначальная приподнятость духа, толкавшая его на необдуманные поступки, сменилась самым противным, что только может настичь человека — тоской. Это была тоска по дому, смешанная с неожиданно пришедшим пониманием печального факта — он тут чужой. При всем к нему хорошем отношении, гостеприимстве, готовности помочь — чужой.

И, похоже, предстоит ему сидеть до зимы в этой комнате на втором этаже постоялого двора — с револьвером и мечом, который он неизвестно зачем взял с убитого…

…Олег проснулся с мокрыми щеками. В окно ломилась красноватая луна — кстати, пошедшая на убыль с тех пор, как он ее первый раз видел. Убывало Око Ночи сверху, а не сбоку, как привычная земная его сестричка.

В комнате пахло вереском — им был набит тюфяк, на котором Олег лежал. Запах был приятным, успокаивающим. Мальчишка судорожно вздохнул и сел на широкой лавке, которыми тут пользовались, как кроватями. На лестнице еле слышно шаркали шаги, и Олег знал, что это домовой — самый настоящий, не слишком разумная, но полезная тварь, которых тут содержали так же естественно, как собак. Первый раз столкнувшись с ним на лестнице, Олег испугался до оцепенения. Потом привык. Домовой был ночным существом и за ночь успевал провернуть массу черной работы.

Сон, вот что его разбудило. И вот почему он плакал. Во сне человек не отвечает за себя… Олег потер виски. Сон вспомнился отчетливо и тяжело — отец и мать стояли в дверях дома совершенно седые, с помертвелыми лицами, он кричал, пытаясь подбежать к ним, но каждый раз почему-то оказывался в стороне, словно скользя по ограждавшей их прозрачной стенке…

Болела голова. Она иногда болела и дома — тогда Олег пил темпалгин. Тут темпалгина нет. Тут ничего нет. А если завтра начнется аппендицит? Загибаться от перитонита? Мальчишка внезапно почувствовал, что ненавидит этот мир, как зверь, наверное, ненавидит клетку, из которой не может выбраться — не тех, кто его посадил внутрь, а именно клетку: прутья, запах, дно…

Доски пола были теплыми — нагревались снизу, где в кухне всегда горел открытый огонь. Олег подошел к окну, навалился животом на подоконник, ткнулся носом в стекло.

Звезды над Миром были обычными — яркими и многочисленными. Олег отыскал перекошенную расстоянием Большую Медведицу, потом — Полярную. Не найти таких примет, чтобы добраться по ним домой… Вроде и среди людей — а один, и от этого одиночества можно сойти с ума.

Внизу, под окнами, негромко засмеялись, мелькнули две тени. Олег отвернулся от окна. Им до него нет дела. Племя жило одной семьей — можно было ночью явиться в чужой дом (двери-то не запираются!) и начать хозяйничать на кухне у печи. Можно незваным приходить на праздники и самому никого не звать — придут и так. Можно здороваться на улице со всеми подряд, не опасаясь нарваться на недружелюбный взгляд…

А живется им тяжело — это Олег понимал. Здешняя земля плохо родила хлеб, разве что ячмень, да и то не везде. За зерном ездили на полдень — на юг, в леса, и не раз платили за хлеб кровью. И вообще, тут мало что росло хорошо. Спасали богатая охота и море — суровое, холодное… У племени было восемь боевых шнек и одиннадцать кочей — рыбацких и торговых пузатых, остойчивых кораблей. Только добытчиков не хватало после гибели мужчин.

Ко всему еще — ожидание висело над Вересковой Долиной, ожидание неминуемой беды, которую готовились встретить женщины, старики, дети и ровесники Олега. Тоже дети, взвалившие на себя мужскую работу.

А он сказал несколько красивых слов — и выпал из жизни, как манекен из разбитой витрины.

Ну хорошо. Если завтра придут данваны, хангары, кто еще там — он возьмет наган, самострел, меч, камас, что там еще дадут — и пойдет сражаться. Не надеясь победить — просто потому, что бежать не имеет смысла. А если не придут — ни завтра, ни через месяц? Они-то словом не попрекнут — как же, внук народного героя, друга самого князя!

Говна-пирога, с отвращением подумал Олег, пялясь в полумрак комнаты. Вот на это ты годишься — о приключениях мечтать. И кроме того, не надейся спокойно просидеть в этом закутке до зимы. Еще неделя — и ты со стенами разговаривать начнешь. И спать будешь бояться ложиться. Нет, надо что-то делать. Заставить себя действовать, загрузить чем-нибудь, чтобы поменьше места в голове оставалось для памяти…

Шипя ругательства, он прошелся туда-сюда по комнате, мазнул взглядом по висящему на стене оружию, разозлился еще больше — на себя. Хорошо, так и надо… Снова подошел к окну, нашарил щеколду, настежь распахнул застекленные рамы.

Ночь сразу зазвучала на десятки голосов, среди которых почти не было человеческих. Вздыхал где-то ветер. Стрекотала насекомая мелочь. Таинственно бормотали за кольцом скал пустоши. Огни нигде не горели — Город спал, спало все Рысье Логово…

Нет, не все. Сквозь тоннель в скале было видно, как в нижнем ярусе башни, в крепости, светятся два окошка-бойницы. Там находилась школа — это Олег знал. Несколько секунд он смотрел на эти огоньки.

Потом — потянулся за своей ковбойкой.

На ночной улице была угнетающая пустота, а в скальном тоннеле — вообще жутко. Капала вода, собственные шаги звучали странно, по-чужому. Олег почти бежал на огоньки, придерживая ладонью кобуру нагана.

Дверь в башню была открыта. Сейчас Олег видел, что и на самом верху горит огонек — третий. Там жил в полном одиночестве князь Крук. Жил над опустевшей дружинной горницей, где еще недавно его сын пировал в окружении лучших мужчин племени…

Над дверью в камне были высечены оскаленная морда рыси и охранительный знак — восьмиконечный звезда-цветок, перуника. Здесь верили, что ни одно Зло не войдет в дом, помеченный таким знаком. Верили и в то, что от беды защищает рябина — это дерево росло у каждых дверей, недалеко от статуи Лады…

Олег вошел в темный, озаряемый лишь светом из двери, коридорчик, имевший странный, потусторонний вид. Быстренько форсировав его, он оказался перед второй дверью — над низкой притолкой в камне был вырезан круг со вписанным в него странным крестом — словно четыре буквы Т срослись ножками. Это Олег уже знал — символ распространения благ на все стороны Мира. Для школы — вполне подходяще… А вот внутри этого помещения он еще не был.

Примерно так он чувствовал себя — это ощущение всплыло из глубин памяти необычайно явственно — когда переминался перед дверью фехтовального зала, впервые придя в секцию и не решаясь шагнуть в новый, привлекательный, но чужой пока что мир. И тогда этот мир для него быстро стал своим… так чего же он боится сейчас?!

Олег толкнул дверь, бесшумно распахнувшуюся на хорошо смазанных бронзовых петлях.

Ничего особо примечательного внутри не было. Около большого — широкого и длинного — стола стояли скамьи, вдоль стен — большие сундуки. На одном из сундуков уверенно замер «Дегтярев» без диска, на другом лежали, тускло поблескивая в свете нескольких подвешенных к потолку светцов, предметы, которые Олег тут увидеть не ожидал — три новеньких, почти что в смазке, «сайги» 12-го калибра. Земля, привет… Кроме этих предметов тут же находились несколько человек.

Гоймир, скрестив ноги, сидел на одном из сундуков, держа на коленях вполне обычного вида блокнот и карандаш — что-то черкал, по временам посматривая на узколицего рослого парня с диковатыми глазами, ходившего у почти обычной школьной доски, рядом с которой на полочке лежали бесформенные комья мела. (При ближайшем рассмотрении доска оказалась каменной плитой!) Ее поверхность была изрисована омерзительно кривыми строчками глаголицы и непонятными рисунками, похожими на творчество Марка Шагала. Лица у Гоймира и этого парня были одинаково сосредоточенными, только Гоймир молчал, а парень что-то негромко, но горячо доказывал, отчаянно жестикулируя. Судя по жестикуляции, он из кого-то тянул кишки, кому-то рубил голову, кого-то добивал копьем… Йерикка, положив ногу на ногу, развалился на одной из скамей, упершись спиной в стол; лицо его выражало стойкий скептицизм пополам с иронией. Еще один парнишка — моложе остальных — весьма уныло переставлял по столу пузатые патроны к «сайгам». Последний присутствующий — почему-то в одних штанах и босиком — затачивал камасом двадцатый карандаш. Девятнадцать штук уже лежали перед ним, сомкнув в копейный ряд остренькие носики.

— Мне можно? — осторожно спросил Олег, наклонив голову в знак приветствия.

— Можно, можно, заходи, Вольг! — обрадовался Йерикка.

Гоймир не обратил внимания — смотрел в блокнот. Остальные кивнули в ответ, а точивший карандаши, усмехнувшись, сказал:

— Вот, Горд, — он кивнул на Олега узколицему, — один человек, что без понужденья сюда зашел. И то лишь оттого, что не знает дел наших…

— Так думаешь… — сердито и быстро обернулся к нему узколицый Горд.

— Думаю я, — медлительно ответил «точильщик», — что ненужным делом мы тут балуемся. Чистым, как родник в горах, баснописанием, планов кропанием, что есть занятие скверное и недостойное… а без обид сказать — словами блудим, как девка городская — телом. А за словами — пустота, и свою немочь мы ими прикрываем.

Горд резко покраснел:

— Ты дошутишься, Резан… — начал он напружиненно.

Но Йерикка с места оборвал:

— Ладно, ладно, хватит… Что там дальше у тебя, Горд?

Олег тишком уселся в углу на сундук и начал слушать.

— Вот будем ее потрошить после улова. — Горд пощелкал пальцем одну из строчек. — Да головы рубить сразу, а потом убивать плотнее, так сразу места больше станет. И пойдет у нас…

— …Нелепица, — заключил Йерикка. Он, кажется, один внимательно прислушивался к словам Горда. А сейчас потянулся и добавил: — Нелепица, дружище. Места станет больше. Верно. А как в море на наших кочах рыбу разделывать? Все равно что против ветра мочиться и не забрызгаться. День, другой, третий — и в море от усталости падать начнем, той рыбе на радость.

— Не о себе надо думать, — оскалился Горд, — а о том, чтобы на торг было что везти, не то быть нам голодом, без хлеба…

— Ага, — невозмутимо прервал Йерикка, — ты готов всех наших овец ободрать и полушубки сшить. А я лучше их каждый год буду стричь и безрукавки вязать… Не спорю — полушубок теплее. Зато безрукавок больше будет.

— То анласы так шутят? — осведомился Горд.

— Да какие шутки, — ласково сказал Йерикка, — это жизнь!

Гоймир тем временем вырвал из блокнота листок и подал его, наклонившись вперед, «точильщику» Резану. Тот посмотрел и фыркнул. Олег вгляделся: хорошо узнаваемый Горд с утрированно-перекошенным лицом правой рукой рубил головы перепуганным рыбинам, левой камасом потрошил их, одновременно озверело прыгая на рыбе обеими ногами — трамбуя ее. На заднем плане рыдала невероятно красивая девушка. Рисунок был очень умелый, профессиональный — примерно так мог рисовать карикатуры на товарищей Вадим. Но что интереснее — внизу листка что-то было подписано, и Резан это прочитал вслух, хотя и негромко:

— Первым делом, первым делом — ловля рыбы, ну а девушки — а девушки потом!

Строчка из старинной песни повергла Олега в легкий шок. Гоймир между тем потянулся всем телом и, следя за тем, как листок пошел по рукам, сказал:

— Так послушаешь — думается, мы в поход знатный собрались, столько разговора. А по делу — что такое рыба? Мелочь…

В его глазах плясал смех, он явно подкалывал Горда, который как раз рассматривал дошедшую до него карикатуру и сказал:

— Нелепица.

— А то как же, — согласился Гоймир.

— Между прочим, — Йерикка повернулся к Гоймиру, — несмотря на всю нелепость затеи, — Горд то ли рыкнул, то ли каркнул от возмущения, — Горд где-то прав. Дело, конечно, скучное, но нужное, а водитель наш рисует карикатуры, как Кукрыниксы… — теперь уже невнятный возглас издал Олег, но на него никто не обратил внимания. — Ты, Резан, ничего по уму не сообразил. Тебя, Крут, я вообще сегодня не слышал.

— Могу сказку сказать. Посмеемся, — не переставая двигать патроны, объявил младший.

— Как наглотался кто-то «дури» данванской, да вообразил, что лежит в постели с честной супругой, Да и занялся рукоблудием посередь улицы, — с отвращением добавил Горд, опершись спиной на стену. — Знаем. Слышали ту сказку.

— У тебя спина белая, — равнодушно заметил Гоймир.

Горда перекосило:

— А…

— Не веришь — не надо. — Лицо Гоймира вдруг стало злым. — Рассказывай, Крут, что хотел.

Мальчишка довольно уныло и без особого вообще воодушевления начал рассказывать:

— У нас в хозяйстве порешили вчера холостить бычка. А он, понимаете, здоровый вырос невмерно. Если б еще по уму делали, а то оно как обычно покатилось… Нашелся кто-то — не дать самый умный, да самый быстрый — и понеслось под раскат… Трехродный мой с торфяников стал. Чистил задок, а как дело за бычка пошло — сказал, что соседи-то его холостить обучили. Нам бы у тех спросить, да уж где там… Начал он расставлять людей, значит. Дал одному здоровенный кий — мол, бей бычка в лобешник. Еще одного ставит позаду с резаком — давай, как падать начнет, режь ему добро. Двое еще — в тех двоих и я, ума-то временем нету, — приткнул обок, чтобы, как бычка кием пометят, валить его начинали. А сам трехродный в дверях становится — одно слово, князь, и только. И пошло. Тот, что с кием, замахнулся сплеча, а колотушка-то с оскепа и сорвись. Легкой птахой — да прямо трехродному в лоб. Он вместо бычка в дверях — бряк! Но то начало было. Тот, что позаду стоял, видит — кием махнули. Он и взялся за дело. Ну а бычок восчувствовал — сей час его самого главного в жизни лишат, начинает ломить вперед. Его вмах палкой между глаз, а что ему палка? Стоптал… Мы меж делом тем навалились на бок, а бычок у нас из-под рук и выскочи, ну мы мордами в навоз и полегли. Трехродный мой тем часом подниматься начал, да бычок по нему и пробежал.

Олег засмеялся, отчетливо представив себе эту картину. Но больше никто даже не улыбнулся. Гоймир вновь что-то рисовал в блокноте. Йерикка разглядывал носок своего мягкого шкуросапога. Горд по-прежнему стоял у доски, вообще ни на кого не глядя. Резан точил карандаш — точнее, стачивал его.

— Да, — пошевелился Йерикка — Куда ни кинь — всюду клин. Не получается ничего — добычу увеличить.

Это была единственная реплика, последовавшая в ответ на рассказ Крута. Впрочем, он совершенно не отреагировал на невнимание, а продолжал двигать по столу патроны.

— Давайте этим днем больше о рыбе не говорить, — продолжал Резан.

— Ночью, — не отрываясь от блокнота, поправил Гоймир.

— Что? — переспросил Резан.

— Ночью не говорить, — уточнил Гоймир, демонстрируя новую карикатуру: бык в штанах, которые распирали гипертрофированные гениталии, сражался двумя мечами с целой толпой хангаров, а еще столько же лежали вокруг порубленные. На лбу у быка набухала шишка.

На этот раз все посмеялись, но опять-таки — не очень весело. Йерикка подвел итог:

— Хорошо, рыбу оставим в стороне. Пока. Горд, не кривись, затея твоя нужная. На ярмарке закажем Чайкам коч побольше. А этот год уж обойдемся тем, что у нас есть.

— Было время — сами те кочи делали, — тихо сказал Крут.

— Было, — согласился Йерикка. — И вновь будет. А пока так… Ты ружья-то проверил?

— Огненный бой? — встрепенулся мальчишка, отбрасывая с глаз светлые волосы.

— Крут Гордыч — ты? — ехидно спросил Йерикка.

— Ну… я заряды смотрел…

— По одному на зуб пробовал, — беспощадно подвел итог Йерикка. — Второй час сидим, а ты к делу и не приступал.

— Ладно, возьмусь сейчас, — проворчал мальчишка, вставая. Остальные с интересом за ним наблюдали.

Олег опередил Крута, не слишком уверенно смотревшего на «сайги». Он поднялся с сундука, подошел и взял в руки ближайший полуавтомат. Такое оружие он держал не впервые… и стрелял из него несколько раз. Мощная самозарядка для охоты на крупного зверя — впрочем, если дробью, то можно и уток бить. Двенадцатый калибр валит волка — обычно говорят «слона», но отец, учивший Олега стрелять, всегда смеялся: слона свалить ничего не стоит, он легкая добыча, а вот волк иной раз убегает, простреленный в голову! Неметаллические детали не из дерева, а из зернистого углепластика. На Земле такая штучка обойдется тысяч в пять-семь, а тут, интересно, откуда, уж не последний ли дедов подарок?.. Пятизарядный магазин, флажковый предохранитель, удобный затвор с правой стороны ствольной коробки, прицел перекидной… Крепление для оптики. Плавный спуск. Удобная для удержания шейка приклада — шершавый пластик так и прикипает к ладони… Автоматического огня, конечно, нет, у предохранителя всего два положения…

Олег вертел эту штуку в руках, сам толком не зная, зачем за нее взялся — и услышал вопрос Горда:

— Умеешь ли с ней?

— Вполне, — кивнул Олег, поднимая глаза.

Гоймир покривился:

— Я же тебе говорил, как он бьет, так что спрашиваешь?

— Наган и гладкий ствол — разное дело, — довольно резонно сказал Горд. И спросил снова: — Хорошо ли бьешь? Метко?

— Метров за… — начал Олег, поморщился и, задумавшись на секунду, поправился: — Сажен за тридцать в гильзу от этой же штуки попаду. Как не фиг делать.

На миг воцарилась многозначительная тишина. Резан сказал:

— Да мы клад откопали…

— Ты стреляешь лучше? — спросил Олег — ему почудилась в голосе насмешка.

— Да ты не ершись, — добродушно ответил Резан. — Я без того, чтоб просмеять… Тридцать сажен — это добро. Очень добро!

— Тем более — патрон, зарядов мало, — добавил Крут. — Две дюжины на два ствола, полдюжины на третий. Покидаем впустую без навычки. Йерикка?

— Гоймир? — встрепенулся рыжий горец, и, когда Гоймир молча кивнул, обратился к Олегу: — Ты у нас вроде гость. Местьником для войны назвался, войны нет, потому откажешься — не обидится никто. Мы вот что хотим предложить — пойдешь завтра с нами на коче?

Снова повисла тишина — на этот раз выжидающая. Больше всего Олег, ошеломленно выслушавший это короткое предложение, хотел завопить: «Да!!!» — и как можно быстрее, пока не передумали, чтобы снова не начались пустые дни и ночи, скука и тоска… Но достоинство требовало соответственной реакции, поэтому мальчишка задумался (тишина стала уважительной — не пустомеля какой ответ дать хочет, вон как думает!), и в эту тишину Олег небрежно обронил:

— Куда? — словно его ждал десяток дел и он еще собирался выбрать, какое интереснее. А про себя он Удивился, как просто все получилось — как в сказке. Зашел со скуки на огонек, а тебе подарили клад.

— Смотри. — Йерикка толчком развернул на столе льняную тряпицу — это оказалась карта. Вычерченная от руки, но очень умело и подробно. — Вот — наша долина. А эта каша — Северные Моря, Снежные Моря. Наш залив, — он махнул рукой на стену, — открывается в них. На островах живут снежища — такие твари с белой, как снег, шкурой. Нам к ярмарке нужна их желчь — да и для себя тоже. Из нее делают лекарство, которое останавливает кровотечение даже из рваных ран. Даже внутреннее, которое часто бывает от данванского оружия. Охотиться на снежищ трудно — они бегают, как лошади, да еще и ныряют, а если лягут — не увидишь, пока не наступишь. Мы ходим на них с рогатинами, охотничьего оружия мало, да и привычки к нему нет. А раз ты говоришь, что хороший стрелок — то согласишься?

Олег посмотрел прямо в глаза Йерикке. И неожиданно понял, что никто из этих ребят В САМОМ ДЕЛЕ не обидится, не затаит злобу или неприязнь, если он, Олег, скажет: «Нет!»

Поэтому «нет» сказать нельзя.

И, сохраняя предельно равнодушный вид знающего себе цену человека, Олег ответил:

— Ладно, пойдем.

— Вот и добро, — с этими словами Гоймир дернул из блокнота и протянул Олегу еще один листок. — Бери для памяти.

Это снова была карикатура: охотник, очень похожий на Олега, со свирепым лицом целился из «сайги», зажмурив один глаз. Огромный и очень ехидный зверь, похожий одновременно на акулу и белого медведя, стоял сзади и закрывал охотнику лапой второй. Внизу что-то было написано. Йерикка, нагнувшись к Олегу, перевел со смехом:

— Ни единого зверя не вижу!

Коч не имел названия. Олегу объяснили, что чести иметь свое имя удостаиваются лишь боевые шнекки. Пузатая посудина, набранная из сосны, была не больше тридцати метров длиной и по здешним масштабам могла считаться лайнером. Весла отсутствовали; на невысокой мачте уныло висел подобранный парус. Зато на носу стоял под чехлом из промасленной кожи самый обычный ДШК. Под носовой же палубой хранились в специальных сундуках охотничье снаряжение и одежда на все случаи жизни. Экипаж этого покорителя северных широт составляли десять крепких ветеранов, а охотничью партию — три десятка подростков, в число которых на правах «огнебойца» вошел Олег.

Никаких жилых кают тут не было. Кают вообще — тоже. Для поселения предлагался провонявший рыбой открытый трюм — Олег знать не знал, как эта штука на самом деле называется, для него это было просто место между пятачками крытых носовой и кормовой палуб. Здесь все и обосновывались совершенно непринужденно, расстилая спальники на гагачьем пуху. Такой же получил и Олег — вместе с комплектом теплой одежды: штаны, безрукавка из шерсти, меховая куртка с капюшоном, трехпалые рукавицы и сапоги-унты, которые тут называли «куты».

Отплывали вместе с солнцем. Было около трех утра, но оно уже уверенно взбиралось на небо из-за горизонта. Олег уже давно заметил, что здесь рано светает, поздно темнеет, а ночи становятся короче раз от раза. Ему объяснили, что дальше на полночь солнце вообще перестает садиться — но объяснили потом, а тут при виде солнечного диска все вдруг неспешно, но дружно поднялись на ноги (Олег тоже, непонимающе оглядываясь по сторонам) и, вскинув руки все в том же «фашистском» приветствии, хором сказали:

— Слава, Дажьбог!

Кормчему — седому, как лунь, морщинистому на лицо, но широкоплечему старику — подали связанного за ноги петуха с крыльями цвета бронзы. Солнечный свет искрами взблескивал на них. Петух хлопал крыльями и хрипло орал. Кормчий, повернувшись на солнце лицом, медленно извлек камас и со словами: «Тебе даем, помоги детям твоим!» — одним точным ударом обезглавил птицу, а потом швырнул брызжущее кровью, встопорщенное тело в воду, хмурую и спокойную у берега… С хрустом и треском упал и развернулся широкий крашеный парус, на котором скалилась рысь.

Путь на полночь начался.

…У Олега было противное ощущение, что он сидит в автобусе, который быстро движется по бесконечной ухабистой дороге. Коч не успевал опуститься на воду, как в днище поддавала очередная волна — и кораблик снова взлетал вверх. Так, наверное, чувствует себя муравей, оказавшийся внутри теннисного шарика, который шутки ради снова и снова подбрасывают ракеткой. Почти сразу навалилась странная апатия. Олег присел на свое место, вытянул ноги и с испугом понял, что у него начинается морская болезнь — самая обычная и очень неприятная, о которой она раньше знал только понаслышке. Запах рыбы из неприятного стал омерзительным. Располагавшиеся вокруг ребята раздражали еще и потому, что вели себя совершенно как на суше, похоже, и не ощущая волнения.

— Плыть четверо суток, — сообщил располагавшийся слева Йерикка. — Обратно быстрее — ветер будет дуть точно в паруса, не надо петлять. Сейчас-то против ветра идем — чувствуешь, как бьет? А ведь это еще и волны нет совсем…

— Чувствую, — кивнул Олег, с обреченностью подумав, что если это «нет волны», то там, где она есть, ему точно придется блевать. На глазах у всех остальных! И в каком состоянии он прибудет к месту охоты?!

Его страданий никто не разделял и не замечал. Справа устроился Гоймир, напротив — у другого борта — невысокий и неожиданно смуглый Хмур и совсем юный тринадцатилетний Морок, впервые покинувший Вересковую Долину для серьезного дела. Все они деловито копались в своих вещах, взятых в плавание — немногочисленных, но важных. Наконец Морок нарушил тишину трагическим:

— Что мне!.. Белье под смену забыл!

— Так оно бывает, когда человек по первому разу сам себе рухлядишку в путь укладывает, — назидательно заметил Гоймир.

— Так как же, — Хмур оглянулся через плечо, стоя на коленях около своего крошна, — как прошлым летом ему сестрица, на пастбище собирая, сунула в крошно исподнюю — он с той поры до сборов никого не допускает…

— Йерикка, — не обращая внимания на подначки, Морок умильно смотрел на рыжего горца, — сердце у тебя доброе… Так дашь мне свое?

— Нет, — отрезал тот. — Ты запачкаешь ночью. У тебя возраст такой, а мне носить… — Хохот потряс коч, а Йерикка выругался: — Кровь Перунова!

— Что за дело? — невинно спросил Гоймир.

— Я рубаху забыл, — убито признался Йерикка.

— Меняю на исподнее, — немедленно предложил Морок.

— Что-то мне тошно, — решил обратить на себя внимание Олег.

Гоймир — он пристраивал на коричнево-желтый выгнутый борт в головах своего спальника карандашный рисунок Бранки, держащей в зубах веточку рябины — немедленно отозвался:

— Это море тебя обнюхивает. Отпустит скоро, коли уж вовсе несчастливым не окажешься…

— А если окажусь? — вздохнул Олег и спросил: — А где Бранка сейчас? Что-то я ее не вижу.

— Как ее увидишь? — пожал плечами Гоймир, садясь на спальник. — На восходе она, на дальнем пастбище… Дед сильно гневался, что ушла без спросу с обозом да едва не сгинула — заслал с глаз долой. Вернется недели через две, может — к нашему возвращению…

— Накличешь. — Хмур трижды сплюнул через левое плечо, пробормотал: «В морду тебе, сгинь-пропади-рассыпься!» — Снежища — не селедка, косяком не идут. Как будет — может статься, вдвое больше просидим на льдах…

— Совет хороший, — вдруг сказал Йерикка. — Ложись-ка ты спать. Прошлую ночь на ногах прокрутился, уснешь быстро, а во сне привыкнешь к качке… Да и дел тут других все равно нет. Есть-то не хочешь?

— Нет! — Олега даже передернуло, к горлу подскочил ощутимый комок. — Я, наверное, правда лягу…

Он, торопясь, чтобы поскорее улечься спокойно, разделся, влез в теплый спальник и… уснул, едва успев надвинуть на лицо клапан.

Олег проснулся от легкого, но настойчивого голода, а еще — от мелкой водяной пыли, моросившей на подбородок. Сперва он совершенно не понял ни того, где находится, ни почему темно, ни отчего все вокруг качается… Потом вспомнилось — он на коче, и мальчишка застыл, с тоской ожидая, что сейчас вернутся тошнота и отупелость.

Но Йерикка оказался прав. Морская болезнь ушла со сном.

Неожиданное открытие очень обрадовало. Высвободив руку из теплых объятий мешка, Олег откинул клапан и понял, что резко похолодало. Низкое серое небо сочилось дождем. Было хмуро, но достаточно светло — похоже, за тучами солнце раздумало садиться. Коч скрипел и стонал, наверху что-то загадочно посвистывало и выло. Вокруг сопели, похрапывали и просто громко дышали спящие.

Кроме голода хотелось в сортир. Олег покосился на свою одежду, лежавшую рядом. Пожалел, что не сунул ее в мешок. Представил, какая она сейчас холодная. Вздохнул. И решил потерпеть. Все равно придется вылезать, так хоть не сию секунду…

Почти все вокруг спали — почти, но не все. Хмур, например, не спал — лежал, закинув голые руки под голову и смотрел в небо, шевеля губами. Молится, что ли? Особенного молитвенного рвения Олег тут ни за кем не замечал… Почувствовав на себе взгляд, Хмур отсутствующе посмотрел на Олега и снова уставился в небо.

На секунду Олегу представилось, что ничего и не было — он просто в походе… Но потом неожиданно накатила тоска по дому — такая, что мальчик плотно сжал веки, а в мозгу сами собой возникали мысли, что он никогда, никогда больше не вернется на Землю… никогда…

Он вновь открыл глаза. Посмотрел налево. Йерикка читал. Да, читал самую обычную толстую книгу в обложке с неразличимым рисунком и стертыми строчками названия, написанного, похоже, глаголицей. И вернулся интерес — до чего на широкую ногу было поставлено взаимодействие миров, если земляне тут проложили железную дорогу, печатали книги на местном языке… А потом пришла мысль: интересно, дед был всему головой? Или он просто примкнул к чему-то, что начали другие? И как вообще все начиналось, с чего, с кого?

Йерикка тоже ощутил взгляд Олега. Но он в отличие от Хмура отреагировал:

— Проснулся? — тихо спросил он, опуская книгу. — Как себя чувствуешь?

— Нормально, — тоже шепотом ответил Олег. — Что читаешь?

— «Описание Ханна Гаар» Владимира Твердиловича, — пояснил Йерикка. — Интересная книга, хоть и старая.

— Старая? — переспросил Олег.

Йерикка объяснил:

— Владимир Твердилович жил двести лет назад… Тогда горцы были еще настоящими дикарями, а на юге лежали десятки разных княжеств…

Независимых.

— Я хотел спросить, — нерешительно начал Олег. Йерикка кивнул: — Как же так получилось? Мы с вами совсем одинаковые. Один народ. Но у нас столько техники разной, настоящее государство… А тут средневековье… Это…

— Я знаю, — перебил его Йерикка — Я читал.

— Время ведь одинаково идет, — продолжал Олег. — Но у нас на Земле люди те же самые, из того же народа, в технике ушли дальше намного. Потому и данваны вас покорили…

— Нас они не покорили, — без обиды поправил Йерикка. — Но я понял, про что ты. Наш мир погубило спокойствие. Когда наши предки вернулись сюда с Земли, они увидели благодатные пустые земли. Хангары, хоть и многочисленные, были куда слабее нас. Они платили нашим князьям дань… На северо-западе иногда приходили из своих земель анласы, но с ними никогда не было большой войны, так — молодецкие сшибки за славу… И мы перестали развиваться. В первую очередь — в технике. Ее развитие всегда подталкивает война с настоящим врагом, опасным, равным по силам. У нас такого врага не было на всей планете. А когда он пришел — застал нас почти такими же, какими мы вернулись сюда с Земли. Вся техника, которую ты тут видишь, — она привезена тоже оттуда. Или сделана тут по вашим образцам…

— Зато у вас экология хорошая, — утешил Олег. И покаялся: — Извини, я глупость сказал…

— Глупость, — подтвердил Йерикка. — Данваны тоже очень об экологии заботятся. Чтоб технический прогресс их владения не портил… Ты кем хотел стать? — неожиданно спросил он.

— Почему «хотел»? — спросил Олег. — Я хочу… только не знаю — кем. Я всегда мечтал о приключениях. Вроде, — он усмехнулся, — вроде того, в которое влип. И никогда не думал, что приключение изнутри — совсем не то, что приключение снаружи.

— Совсем не то, — подтвердил Йерикка. — Отец был у данванов на хорошем счету, мы очень неплохо жили… Я много читал, в том числе — запрещенные книги… И мечтал о приключениях тоже. А потом они начались… Здешние ребята не так живут. По нашим меркам, у них вся жизнь — одно приключение. А мечтают они о другом. Чаще всего о том, чтобы уничтожить данванов и просто жить.

— Ты веришь в то, что их можно уничтожить? — поинтересовался Олег.

— Нет, — ответил Йерикка.

Олег растерянно посмотрел на него и непонимающе переспросил:

— Нет?

— Нет, — подтвердил Йерикка почти равнодушным тоном. — Я сейчас объясню, почему так думаю. Если хочешь.

— Давай, — все так же растерянно попросил Олег.

— Мы, славяне, считаем, что весь мир — это единое целое, — начал Йерикка. — Боги, люди, навьи, потомки — все это одна большая семья, Верья. Наши боги нам не «пастыри», а предки и старшие братья, которых не нужно бояться, от которых ждешь помощи и на кого нельзя бросать тень своим недостойным поведением. Навьи — отцы, деды, прадеды — воплощены в нас, ныне живущих. А в наших детях, внуках, правнуках будем мы. Понимаешь, ВСЕ ЕДИНО. И живем мы по закону, что Великий Род дал дочери своей, Ладе — а она лишь принесла его людям, когда отделил их Род от зверей. А в законе том говорится, что высшая свобода — осознанно подчинить себя благой цели. Так мы верим и так живем. Словно в большой семье, повторяю, где ты отвечаешь за все — и все отвечают за тебя. Кто зло сделал — твоя вина. Ты зло сделал — все виноваты, и не за страх божий, а потому что… разве можно ложью, подлостью, бесчестьем свою семью позорить? А теперь представь себе такую жизнь — когда ВЕСЬ МИР на тебя смотрит. Оценивает. Проверяет. Представил?

— Не могу, — признался Олег, честно попытавшись это сделать. — Это даже не ответственность… я и названия не подберу, правда!

— Вот, — грустно сказал Йерикка. — Вот, вот, вот. Трудно быть богом.

— Как?! — удивленно переспросил Олег.

Йерикка повторил:

— Трудно быть богом, а наша Верья этого требует. Чтобы мы к богам тянулись, ввысь росли. Вровень с ними, с нашими братьями… Вот тут данваны нас и поймали. Не нас, — поправился он, — а наших родичей с юга. У данванов проще. Они людям дали бога, который для людей — пастырь. Пастух в стаде. И ничего особенного от людей не требует. Молиться и верить. Да еще погромче каяться, если согрешил. Там в священной книге так и сказано: «Нет разницы между человеком и скотом». А раз нет — так чего себя сдерживать? Согрешил. Покаялся. И снова… А можно и вообще в богов не верить. Ни в каких — данваны за это не преследуют. Лишь бы знал — один раз живем. Для себя, ни для кого больше. И главное — весело прожить, а там гори все синим пламенем. Ни чести, ни ответственности. И надрываться не надо — себя переделывать, заставлять, зверя в себе скручивать… Что естественно — то не безобразно. Легко так жить. Хорошо. Голова пустая, дума ее к земле не клонит. Ешь, пей, да девок под себя греби, никто не спросит, не осудит — ни люди, ни боги. Тем более что опять сказано: «Не судите, да не судимы будете!» То есть — прощай, и тебя простят. Хороший задел…

Йерикка говорил спокойно, но Олег заметил вдруг, как дрожат у него губы.

— А для тех, кто поумнее, — продолжал он ровно, — можно и философского туману напустить. Мол, раз в мире все едино — то и добро со злом — две стороны одной медали… Как посмотреть!

— А в вашей Верье есть место злу? — задумчиво спросил Олег.

Йерикка покачал головой:

— Верья — это семья. А зло возникло позже, как отрицание всего, что делал и дал людям Род. Зло с добром — не две стороны одной медали, а два разных мира. ДА и НЕТ не могут быть одним словом. Зло и Добро не могут быть одним делом… Так вот. Поставили данваны на зверскую половинку в человеке — и выиграли. Уже когда восстание было — половина южан за них дралась. Тупо дралась, со страхом, на славян не похоже совсем — но ДРАЛАСЬ! А сейчас там и того хуже, на юге… Ничего в людях нашего не оставляют. Ни закона, ни языка, ни обычая, ни памяти… В ком воля и честь сохранились — тех после войны перерезали. Сам ведь шел по обезлюдевшим местам — это тогда их опустошили. В лесовиках только страх и остался. А в горожанах… — Йерикка недобро шевельнул уголком рта.

— Это правда, что там свободно продают нарко… дурь? — поправился Олег.

Йерикка немного досадливо проворчал:

— Да знаю я это слово — наркотики… Продают. И еще много вещей делают, о которых здешние горцы и представления не имеют. Да и ты, наверное, тоже.

Йерикка ошибался. Олег — в основном понаслышке, по газетам и телевизору — все-таки представлял себе, кажется, какое общество там, на юге, отгрохали данваны. То самое «свободное и демократическое» которым гордятся на Земле политики. По крайней мере — очень похоже, если судить по услышанному. Взрослые знакомые, друзья, наставники Олега, его отец — они это общество презирали, и мальчик принял от них такое же отношение, хотя, если честно, лично ему это общество ничем не досадило… А так ли уж ничем? А те уроды, с которыми сцепился Вадим, когда они начали приносить на школьный двор наркоту и толкать ее соплякам? А две его, Олега, одноклассницы, которых нашли за городом — изнасилованных, с перерезанными горлами? «Лица кавказской национальности» затолкали их в машину среди бела дня, на людной улице — и этих подонков так и не нашли… А серые от скуки и безделья стайки его ровесников, шатающихся вечерами по улицам? Да, он, Олег, сам близко не сталкивался с этой жизнью. Но достаточно хорошо ее знал — Йерикка ошибался…

— У нас очень похоже, — хмуро сказал он.

Йерикка удивился:

— И у вас? А старики рассказывали, что ваши — ну, кто нам помогал, — говорили: на Земле по-другому…

— Было, наверное, по-другому, — осторожно ответил Олег. — Но сейчас похоже на то, что ты рассказываешь…

— Значит, и у вас… — помрачнел Йерикка. — Тогда вообще край. Наши многие еще надеются, что от вас снова помощь придет. А кому тут помогать-то? Во всех горах полсотни племен, не больше ста пятидесяти тысяч человек, они за старые предрассудки цепляются. Ну, еще анласы… И все. Остальные гниют заживо.

— Почему же ты не убежишь? — спросил Олег. — Не на юг, а куда-нибудь еще… На другой континент, я не знаю…

— Во-первых, я даже не знаю, есть ли другие континенты, — улыбнулся Йерикка. — В школе учили, что на Мире их только два — наш, большой, и Анлас — он меньше почти вдвое. А там тоже данваны разгуливают, как у себя на Невзгляде. А во-вторых… — Он помедлил. — Понимаешь, я их ненавижу. Данванов. Даже не за отца, мать и братьев. Тут дело такое, тут война… Я их ненавижу за то, что они с нами сделали. За их тупую надменность и беспощадность ненавижу. Куда унести такую ненависть, в каком скиту ее спрятать, Вольг? Да, можно ненавидеть и прятаться. Но я хочу ненавидеть и мстить. Даже если совсем нет надежды на победу… Лучше умереть, чем бежать, оплакивая свое поражение. Для мертвых поражения нет.

— Ты веришь в богов? — поинтересовался Олег.

Йерикка глянул строго:

— Я верю, что во мне есть что-то, не дающее делать подлости, — ответил он. — Если это не бог — то что?

— Совесть, — предположил Олег.

Йерикка ответил:

— А это просто другое имя бога.

— А ты видел данванов? — спросил Олег, позабыв, что и сам их видел.

— Видел, — кивнул Йерикка. — Без их доспехов — видел, ты ведь про это спрашиваешь? Они рослые, могучие, с надменными лицами. Внешне — вполне люди. А вот детей и женщин их я не видел ни разу. Они их не привозят с Невзгляда… или откуда они там… и из наших там никто не бывал. По крайней мере, — поправил себя Йерикка, — никто оттуда не вернулся…

Гоймир что-то пробормотал во сне, выбросил из-под спальника руку и треснул ею Олега по носу. Олег отпихнул ее — Гоймир даже не проснулся. Хмур, похоже, уснул. Йерикка тоже больше ничего не говорил — лежал с книжкой на груди, смотрел вверх и улыбался каким-то своим мыслям…

— Знаешь, — вдруг сказал он, — в отцовской библиотеке были книжки с Земли. Я умею читать и кириллицей… У моих родителей действовал канал связи с вашим миром — будь они живы, помогли бы тебе… Так вот. Среди прочих там была такая тоненькая книжечка в мягкой обложке. Сборник стихов «Альтернатива». Не все стихи хорошие, много было таких, что поют по данванской указке — в смысле, похожих на них… Но кое-какие мне понравились. Ты вообще любишь стихи, Вольг?

— Я? Н-н-н-н-н… — Олег затруднился с ответом. Если брать школьную программу — нет. Песни? Но это же не стихи… Он уже хотел ответить, что не очень, но вспомнил стихотворные предисловия к главам «Волкодава». И еще — Киплинга, которого как-то начал читать со скуки, а потом… — Скорее, да, чем нет, — решился с ответом он.

— Тогда послушай, — предложил Йерикка. — Я не помню автора, а стихи запомнил, потому что понравились…

И он начал читать — просто, очень обыкновенно произнося слова…

Примерно с середины Олег перестал слышать слова. Остался лишь РИТМ — горьковатый и печальный, как запах полыни в степи. Иного сравнения Олег не мог подобрать — и оно казалось ему точным. И только когда Йерикка закончил читать, мальчишка встрепенулся, вспомнив фамилию автора, чьи песни он слышал на отцовских кассетах — фамилию, для большинства его ровесников обозначавшую лишь ведущего программы «СМАК»:

— Это же Макаревич!

— Может быть, — кивнул Йерикка. — Понравилось?

— Я почти не слышал, — признался Олег. — Слов не слышал, я имею в виду. Я… я ВИДЕЛ.

Это звучало глупо. Но Йерикка понимающе кивнул:

— Все правильно. Ты точно сказал. ВИДЕЛ…

Лежа с чуточку приоткрытыми глазами, Олег наблюдал, как Гоймир в коленно-локтевой позе подбирается к Хмуру. В правой руке Гоймира была банка с жиром для смазки оружия, на лице — выражение, характерное для охотника, загнавшего крупную дичь. Йерикка, жевавший кусочек ольховой коры, поглядывал на происходящее через плечо. Морок, сидя на «постели», затягивал ремни кут.

Хмур неожиданно ловко взял руку Гоймира на излом и резким движением ткнул банку ему в физиономию, а сам, выскочив из спальника, метнулся к бадье с водой, из которой умывались ребята. Гоймир с проклятьями начал стирать жир, залепивший ему глаза.

С кормовой палубы свесился один из охотников:

— Йой! — завопил он. — Да у них веселье!

— Ты по делу или как обычно? — Йерикка сплюнул кору. Сверху свешивались и другие физиономии, на всех читался живой интерес.

— Вообще-то завтрак подходит, — заметил кто-то. — Волы пробудился? Или все спит?

— Уже нет. — Олег приподнялся на локтях. — А тут не подают завтрак в постель?

— Обычно нет.

— Для вас разве только подать, князь-господин!

— А не в обиду ли вам будет есть ту же пищу, что и нам-то?

— Довольно зубоскалить, шутки грубые ему в оскорбление, неумойки дикие!

Олег засмеялся и, вздрагивая от холода, выскользнул из спальника:

— Ладно, ладно… Как погода за бортом?

— На открытую воду выходим, — торжественно сообщил Гоймир, вытеревший наконец свою физию. — Спокойно пока… Завтракать-то будешь, или как?..

…Было холодно. В налетавших порывах ветра кружились мелкие снежинки, вылезавшие из спальников ребята плескались ледяной водой из нескольких бадей и поспешно натягивали теплое, рассаживались, кто где хотел с мисками в руках. У многих на груди Олег замечал татуировку — оскаленную рысь. У многих, но не у всех, из чего и заключил, что когда-то это был племенной знак, ныне превратившийся просто в дань моде или традицию.

— Здесь тоже не подают? — осведомился Олег, доставая новенькую миску, выданную перед отплытием.

Гоймир громко сообщил:

— Сколько нужно горожан, чтобы работать на мельнице? Один. Он держит жернов, а свет вокруг него вращается, вращается…

— Совсем не смешно, — обиделся Олег.

Несколько младших мальчишек быстро разнесли холодную кашу, вяленое мясо и хлеб — пока что свежий, не сухари. А еще — жбан с чем-то непонятным, мутно-белесым.

— Это что, березовый сок с мякотью? — поинтересовался Олег.

— Квас, — ответил Йерикка.

Небо почти цепляло мачту. Море, хоть и вовсе спокойное, было свинцово-серым, как небо. Жуя завтрак, Олег тихо мечтал о картошке и размышлял, как вышло, что никому из прежних землян не пришло в голову познакомить местных с таким полезным и неприхотливым продуктом. Хотя — Бранка говорила, что картошка тут вообще-то есть. Так где она? И как там сама Бранка?

Было холодно, противно и сыро. Причем — к некоторому облегчению Олега — не только ему. Все с тоской посматривали за борт, даже ветераны из экипажа, бодрые деды, похожие на военных-пенсионеров. Ну, позавтракали. Будем ждать обеда…

Гостимир, обосновавшийся у самого носа, при общем одобрительном молчании извлек из промасленного мешка небольшие гусли, игравшие в здешнем мире примерно ту же роль, что гитара — на Земле. Помимо гуслей тут употребляли редкостно пронзительные рожки (в основном — на войне, как понял Олег) и волынки. Сперва Олег, считавший волынку чисто шотландским инструментом, удивился, но потом вспомнил, что, кажется, в учебнике истории правда видел древнерусского музыканта с волынкой. Пока он все это обдумывал — Гостимир обратился к нему:

— Споешь что? Я подыграю.

— Я?! — искренне удивился Олег. — Да ну на фиг…

— Говорила сестра — знатно поешь, — настаивал Гостимир. — Что из неслыханного. Скучно же!

Одобрительные возгласы посыпались со всех сторон. Олег понял, что отбиться не удастся — народ жаждал зрелищ.

— Ладно, спою, спою! — отчаянно махнул он рукой. — Не понравится — за борт не бросайте, я вам еще пригожусь… Ну-ка, сыграй так…

Он тихо пропел, сбиваясь, без слов мелодию одной из песен Высоцкого. Гостимир согласно кивнул и умело подхватил — пальцы так и бегали по струнам на изогнутом лебединым крылом деревянном коробе. Олег улучил мгновение и включился:

…Может быть, не все в песне было понятно горским мальчишкам, но общий не слишком пристойный смысл они уловили и похохатывали, косясь друг на друга, в нужных местах. А Олег, видя успех, разошелся и хотел спеть еще «Про любовь в средние века», но потом вдруг — неожиданно для самого себя! — задумался на несколько секунд и показал Гостимиру совсем другую мелодию… А сам, помолчав немного, отставил подальше миску и…

…Он не очень-то смотрел по сторонам. Но тишина подсказала ему — выбрал правильную песню. Правильную.

Все смотрели на него. Все слушали. Притихнув, сидели неподвижно, забыв про еду. Слушали те, кому не то что тридцать — кому и двадцать могло уже никогда не исполниться. И Олег, с ужасом поняв это, поняв, что поет для смертников, почувствовал, как на миг сорвался голос — сжало горло.

Но все равно продолжал петь, глядя теперь уже не поверх голов, а в заблестевшие глаза мальчишек вокруг…

Он умолк. И, чтобы не молчать, чтобы хоть что-то сказать в наступившей тишине, сказал:

— Вот.

— Благо тебе, Вольг, — откликнулся Гоймир. — Благо тебе.

И отвернулся в море.

А Олег необычайно отчетливо вспомнил, когда он выучил эту песню. Весной 99-го, когда НАТО бомбило Югославию, вот когда. Отец смотрел новости, ругался сквозь зубы, а потом уходил к себе в комнату и ставил кассету. А на небе горели, взрывались дома и с гулом плыли над взлетными полосами бездушные и высокомерные «файтинг фалконы», «иглы», «торнадо», «хорнеты», «тандерболты»…

Как тот данванский фрегат, что придавил его, четырнадцатилетнего славянского мальчишку, на железнодорожной просеке. Придавил ужасом, мощью, беспомощным сознанием собственного ничтожества перед проплывающей в небе броневой тучей…

А еще вспомнилось тоже виденное по телевизору — люди, взявшись за руки, стоят на мостах и глядят в пересеченное пунктирами очередей завывающее небо. Женщины стоят, дети и старики.

Нельзя прятаться от опасности. И если уж совсем нет сил — одолеть врага, если не осталось даже надежды — так надо подняться в рост и, глядя ему прямо в глаза, сказать: «Стреляй, сволочь».

И пусть тогда убивает.

Это — тоже победа.

В последующие дни у Олега было много возможностей снова и снова пожалеть о необдуманном решении принять участие в ОЧЕНЬ плохо продуманной, подготовленной и управляемой экспедиции. Нет, морская болезнь не вернулась. Но было постоянно холодно (опять-таки ОЧЕНЬ!), мокро и ветрено. Возможность согреться была только в спальнике — по утрам из него не хотелось вылезать. На четвертое утро появилось солнце. Нет, вообще-то оно никуда и не девалось, предпочитало оставаться на небе круглые сутки. Просто на этот раз оно решительно разогнало тучи, очистило небосклон, заиграло на воде… и ударил мороз градусов в пятнадцать. Брызги замерзали на лету, и коч набрал лишний вес за счет льда.

Лежа в спальнике, Олег хмуро размышлял над своим идиотизмом. Помимо воли перед ним вставала картинка — коч затирают и давят могучие льды, они все идут пешком… куда — не вполне понятно. Ему уже объяснили, что коч не может затереть в принципе — он построен так, что лед сам выдавливает кораблик наверх. А уж летом такого льда не бывает даже на самом севере. Это не зима, когда Снежные Моря замерзают до самого побережья! Но жуткое видение продолжало качаться перед глазами.

— Морской Народ!!! — заорал кто-то с носа. Все вокруг засуетились, забегали, из спальников пулями повылетали даже те, кто вроде бы дремал. Йерикка перескочил через лежащего Олега, крикнул:

— Вставай скорей!

Около носового склада расхватывали охотничье оружие — рогатины, короткие мечи, тяжелые топоры. Кое-кто скакал по обледеневшим трапам босиком. Выбираясь наверх, все рассыпались вдоль бортов или группировались на носу и корме. Захваченный общей тревогой, Олег тоже вскочил, не ощущая холода. Воображение почему-то рисовало ему викингов на большом длинном корабле, подгоняемом неутомимо шевелящимися веслами. «Во попал!» — лихорадочно думал он, засовывая за пояс брошенный ему меч и поспешно передергивая затвор «сайги». Но, когда он в числе последних взобрался на борт, то не увидел никакого корабля вообще — на все шестнадцать румбов, как говорят моряки на Земле. Только метрах в двухстах к кораблю, по-дельфиньему выпрыгивая из воды, приближалась большая стая крупных рыб.

— А где? — тяжело дыша, спросил он.

— Кто? — ответил вопросом оказавшийся рядом парнишка, державший обеими руками тяжелый топор-секиру.

— Эти. Морской Народ, — повторил Олег.

— Да вот же они! — удивленно указал топором горец. — Плывут! Дай боги — по-мирному… Махаться перед охотой — недобро…

Но Олег его уже не слушал. С изумлением и омерзением он понял, что к кораблю плывут вовсе не рыбы — это были человекоподобные зеленокожие существа, необычайно стремительно передвигавшиеся волнообразными движениями чешуйчатых тел. Челюсти их резко выдавались вперед, над выпуклыми надбровными дугами начинался гребень, становившийся все выше и выше до центра спины, а потом вновь уменьшавшийся к копчику. Некоторое время Олег не мог понять, есть ли у Морского Народа хвост, пока те не подплыли поближе и не стало ясно — хвоста нет, а есть почти обычные ноги, в то же время напоминавшие плавники.

Метрах в двадцати от корабля Морские Люди разделились на два потока и, охватив коч овалом, легко пошли вровень с ним, то и дело поворачивая к людям ничего не выражающие большеглазые лица. Потом один из них плавно отделился от остальных и приблизился к корме. Старик кормщик, передав рукоять весла напарнику, наклонился над водой и крикнул:

— Добром пусти — дадим чего! А нет — много нас, с огненным боем идем, бить вас станем!

Не переставая пугающе легко держаться вровень с кочем, Морской Человек поднял из серой воды длинную трехпалую руку с перепонками, коротко протрещал — словно на сучок наступили. Кормщик взял в ладонь поданный ему нож — не камас, конечно, а просто длинный одноострый клинок из бронзы, кованый с рукоятью в одно целое и, нагнувшись ниже, вложил оружие в пальцы чудища. Оно немедленно нырнуло — и тут же, повинуясь явному беззвучному приказу, нырнули и остальные, чтобы появиться метров за сто от коча. Олег шумно перевел дух, покосился на соседей — никто не смотрел насмешливо, размякли лица, опускались руки с оружием. Олег щелкнул предохранителем ружья.

— Берег рукой подать, — сказал кормщик. — Может, и доберемся к месту.

— Почему берег близко? — спросил Олег у своего соседа. Тот, поставив секиру рукоятью между ног, ответил охотно:

— А Морской Народ вдаль от берегов не забирается. Им отмели самое по душе. А вот погоди — берег увидим-то. Сейчас увидим.

— Не каркай, ворона! — окликнул кормщик.

И тут же кто-то истошно крикнул — еще никогда не слышал Олег такого человеческого голоса:

— Вон!

…Данванский вельбот шел над водой совсем низко и очень быстро, немного похожий сейчас на экранопланы Земли. Поверхность моря разбегалась мелкой белесой рябью.

На коче все окаменели. А вельбот приближался легко, играючи. Оба «ППШ» в блистерах^{18} были наведены на палубу кораблика.

«Оружие данванов… Извергает поток маленьких стрелок из металла… Они летят так, что пробивают каменные плиты…» — вспомнил Олег слова Бранки. И сдвинул вниз предохранитель.

Вельбот повис над палубой — метрах в трех от верхушки мачты. Звук его движения стал неслышным вопреки расстоянию. Сколько это продолжалось — Олег не взялся бы сказать. Он смотрел прямо в черный косой срез ствола и думал только о том, чтобы успеть выстрелить. Хотя бы раз. Просто в это серо-голубое днище, наверняка бронированное всеми видами брони.

Потом что-то тяжело упало на носовую палубу. Все вздрогнули, а вельбот так же легко снялся с места и уже медленнее, зачем-то рыская в воздухе, пошел дальше.

— То что? — напряженно спросил кормщик.

С носа ответили:

— Мешок, вспорем сейчас… — И после короткой паузы — какой-то болезненный крик: — То дерьмо! Мешок с дерьмищем кинули, паскудцы!

Мальчишка рядом с Олегом прохрипел:

— Уж добро бы били… выродки… чем так-то…

Олег покосился на него — из глаз мальчишки текли медленные злые слезы. А с носа закричали:

— Йой, ты смотри! Ты смотри, смотри, что творят, что творят-то, негодящие! Смотри!

Вельбот словно бы танцевал над поверхностью воды старый брейк — резко дергался туда-сюда, чуть опускался и тут же поднимался на прежнюю высоту… Из носа и кормы в воду били серебристые, посверкивающие под холодным солнцем струи, казавшиеся призрачными, как слабый туман. Там, где они касались воды, та вскипала. И в этом кипении суетливо и гибко подскакивали и рушились обратно рыбообразные тела Морских Людей.

Их спокойно и точно расстреливали с вельбота — всех, кто не успел нырнуть глубже. Вот один из Морских Людей подскочил высоко, взмахнул рукой — на солнце ярко вспыхнул вылетевший из его руки клинок, направленный в брюхо вельбота — и падал обратно уже мелким крошевом…

Люди на коче, онемев, смотрели на бессмысленное истребление. Смотрели всего несколько секунд — не вечность, как почудилось Олегу. Потом сразу пятеро или шестеро бросились к установленному на носу ДШК, свирепо и молча завозились, сдергивая промасленную кожу, мешая друг другу… Олег увидел, как из открытого ящика металлической змеей выскользнула ощетиненная патронами лента. Жала пуль были обведены красными кольцами — бронебойно-зажигательной маркировкой. ДШК, повинуясь ладоням Гоймира, вставшего к рукояткам управления, плавно развернулся на турели, повел округлым набалдашником пламегасителя… Кормщик вместо того, чтобы остановить мальчишек, каркнул хрипло:

— По-над крылами стегай, по-над крылами! Да гуще, не жалей бою, родной!

Гоймир дрогнул спиной, повел плечами — не мешайте! Лента легла в приемник, масляно клацнул затвор… Вельбот все еще плясал над волнами свой страшный безжалостный танец — там или не замечали действий славян, или молча их презирали. С их жалкой скорлупкой, с их пулеметиком, с их гневом за чужую гибель…

Какую-то часть Олега охватил ужас. Если вельбот окажется достаточно хорошо бронирован — вторая или третья очередь по нему станет последней для всех, кто находится на коче! Но об этом думала только малая часть, а все остальное существо мальчишки стремилось к одному — увидеть, как эта штука упадет!

Когда-то отец рассказывал ему, как в детстве видел однажды охоту с вертолетов — снежное поле, густо стрекочущие машины и хохочущих красноносых «охотников» в дубленках, с самозарядными карабинами. И сайгаков, на которых они «охотились». И кровь на снегу… «Если бы я тогда мог — я бы их поубивал», — признался Олегу отец — сам охотник…

И сейчас Олег желал только одного — чтобы Гоймир попал. И не потому, что в противном случае его, Олега, ждала гибель. Совсем не потому.

— Курсовой установлен! — пролаял Йерикка, нагнувшийся к прицелу ДШК.

Гоймир, впечатавшись плечом в обрезиненный наплечник, окаменел. Секунда… другая… и ДШК взорвался оглушительным грохотом, размеренно и бесшумно выплевывая в приемник стреляные гильзы и рассыпавшиеся звенья ленты. Бледное пламя запульсировало около дульного среза. Гоймир бил одной Длинной очередью, не выпуская вельбот из паутинной сетки прицела.

Дымная полоса прошлась по верху машины над короткими крыльями — туда, обратно, снова туда… В стороны полетели части обшивки, потом переломился и рухнул вниз, оставляя черную спираль, широкий невысокий хвост. Пули вспороли носовой блистер, кормовой; поворачиваясь, вельбот подставил всю корму, и Гоймир прошил ее еще одной очередью.

— Падает! А, падает! — заревели сразу несколько глоток, и их вопль подхватил весь коч.

Олег тоже завопил, потому что машина данванов, сделавшись разом неуклюжей и нестрашной, опрокинулась на борт, застыла на миг и рухнула в воду, как сундук, подняв фонтаны брызг. Почти тут же на воде двумя яркими фосфоресцирующими овалами распустились спасательные плоты — знакомые, почти земные. Олег ничего не успел подумать, как Гоймир, резко опустив ствол, начал бить по плотам, открыв рот в неслышном крике.

Оранжево-синие наросты на морской глади разорвало в клочья — вместе со всем, что в них было живого. Только лохмотья закачались на серой воде вместе с бликами солнца.

ДШК умолк. Тишина била в уши. И в этой тишине Гоймир сказал, сурово глядя на воду:

— А твоим добром да тебе и челом, — и тихо добавил: — Сучье племя…

Почти отвесные серые и черные скалы дышали в залив холодом. Ни единого кустика, ни одной травинки не росло на голых камнях, только тут и там лизали сумрачную воду языки ледников, да громоздились готовые обрушиться бело-зеленые горы айсбергов. Ветер дул в заливе, как в трубе, завывал в береговых трещинах и пещерах, стонал и гудел в рога на сотни голосов. Коч, медленно двигавшийся по заливу, казался крохотным рядом с хмурыми каменными великанами в снежных шапках…

— Похоже на ваш север? — спросил, проверяя лыжные крепления, Гостимир. — Так у вас?

— Не знаю. — Олег, пряча лицо в меховую оторочку капюшона, покачал головой. — У себя я не был так далеко на севере… Но у нас там нет земли, только замерзший океан… большое море.

— Здесь не то. — Гостимир выпрямился. — Здесь тех островов много, а меж ними проливы. По лету — замерзшие только к самой полночи, еще дальше. А в зимнюю пору тут все под лед уходит. Ночь, Моранино княжество…

прочитал он задумчиво и словно бы смутился, больше не разговаривал.

Охотники — уже полностью снаряженные, с оружием и крошнами, держа в руках недлинные широкие лыжи, стояли вдоль борта. Кое-кто молчал, но большинство переговаривались — обрывки разговоров носились вокруг Олега…

— …Зеленью воняет. А он так-то за столом расселся важно, да пальцем под стреху кажет: «Эвон сидят они, да и ножки свесили!»…

— …Не так то поется. Что ж ты голосишь, как скопец хангарский?! Вот, слушай…

— …Спросили тогда и анласа: «Что будет такое — зима аль лето, а все одного цвета?» А он в ответ: «Кровища!»…

— Их-то старший и говорит. «А ну, вожаки, зачинщики да горцы, на казнь — шаг вперед!» А Войдан-то шагнул и отвечает: «Ну, меня, стало, трижды казните…»…

— Вольг, — рядом встал Гоймир, положил на борт рогатину с широкой перекладиной под длинным тяжелым пером, — я думал тут… пойдешь ли со мной в пару?

— Конечно, — немедленно согласился Олег. Он сам, если честно, стеснялся предложить свою компанию кому-нибудь — ребята друг друга знают уже давно, наверное, уже сбились в пары, а тут он…

— Ну и добро. — Гоймир тряхнул непокрытыми капюшоном длинными светлыми волосами, увесисто стукнул Олега в плечо. — А вот подходим. Сейчас коч прятать станут, а мы двинем…

Коч, сбавляя ход — парус сворачивали, — подходил к плоскому пляжу из черного песка, на который ритмично набегала непроглядная вода. Над нею танцевали снежинки, а в метре от песка начинался снег — плотный, сверкающий белизной и безжизненный…

…Солнце вновь спряталось. Низкое хмурое небо рассыпало снежные заряды, которые рывками разносил плотный до вещественности ветер. Когда не было снега, он пахнул солью и йодом — эти запахи за дни плавания стали уже привычными.

Палок не было. Гоймир, который шел первым, балансировал рогатиной. Олег, стараясь не отставать, нес ружье в опущенной правой руке — «сайга» была заряжена пулями.

В таких условиях Олег еще никогда не охотился. Он даже толком не представлял, что это за звери — снежища. Расспросить было недосуг, а на рисунке Гоймира они походили на белого медведя и акулу одновременно. Хорош гибрид…

Лыжи шли не очень удобно. Тут, похоже, еще не додумались до искусственной смазки. Из снега тут и там поднимались ропаки,^{19} часто встречались искрящиеся даже без солнца площадки фирна,^{20} где лыжи с хрустом проваливали верхнюю корку. Было не так уж и холодно, но ветер резко усиливал мороз.

— Как пусто, — не выдержал Олег молчания.

Гоймир откликнулся тут же, словно ждал случая заговорить:

— То вид один. Тут всякой живности через край, а по лету — наособицу. Вот похоже только, снежищ нету, — добавил он.

— Они чуткие? — деловито осведомился Олег.

— Глуховаты. А нюх — тот выше похвал. Да и не увидишь тут тварь, пока не переедешь… — пожаловался горец. Потом вдруг сказал решительно: — Не одним нам боги ума вложили, а все ж таки станем быть на Ледянку, это место такое. Они там тюленей у полыней скрадывают, а мы их поглядим.

— Поехали, — откликнулся Олег, — тут твоя вотчина.

— Я этим местам не князь, — возразил Гоймир, — а у Мораны вотчину не отсудишь, силы не те… А у вас хороша охота?

— Только по лицензии, за деньги, — с сожалением сказал Олег. — Зайцы, утки, кабаны, лоси… Вот волка в любое время бить можно.

— Нас тоже в любое время бьют, — засмеялся Гоймир, — как волков, да не выбить им ни тех, ни других, ни серых, ни нас… А что за тварь — лось?

— А у вас нету? — удивился Олег. — Большой такой, горбатый… на четырех ногах. Ноги — как ходули, рога — офигеть… большие, я говорю, рога. Губа такая…

— А, сохатый! — опознал описание Гоймир. — Есть и такие… Как назвал — лось? Смешное слово, право… Вольг, ты кем быть хочешь?

— Йерикка меня уже спрашивал, — заметил Олег. — Не знаю, если честно. А ты станешь князем?

— Стану, когда время будет, — равнодушно ответил Гоймир, — коли не убьют до поры… — Это он добавил легко, без страха или огорчения. И тут же спросил: — А у вас в гулу играют?

— Это как? — поинтересовался Олег.

— Две ватаги. Старший и десять содругов в каждой. На ровном месте пускают шар железный — гулу. Надо ее кольями к противному краю загнать, тогда твоя взяла. А держать можно тоже только одними кольями, не руками, не ногами.

— Я в футбол играл — с мячом, как вон у вас перекидываются, — ответил Олег. — Там тоже команды по одиннадцать человек, и мяч кожаный, только не набитый, как ваш, а воздухом надутый, и его как раз ногами гоняют, не просто на край, а в ворота к противнику… Мне вообще спорт нравится.

— Спорт? — переспросил Гоймир. — Слышал слово… Это?..

— Ну, — замялся Олег. — Разные упражнения, чтобы быть сильнее, ловчее, быстрее… Вот охота у нас тоже спорт считается.

— А читать любишь ли? — задал Гоймир неожиданный вопрос.

— Люблю, — чуть удивленно ответил Олег. — А ты что, тоже?

— А то как же? — тоже удивился Гоймир, отталкиваясь древком рогатины. — У нас книг-то много, новых только нету. Самые лучшие — про звездные путешествия. «Туманность Андромеды» или «Страна багровых туч» читал ли?

В который раз Олег онемел от удивления. Гоймир читал Ефремова и Стругацких, чуть ли не основоположников еще советской фантастики!

— Читал, — осторожно ответил он. — А тебе Хайнлайн не попадался? Он тоже про звезды писал…

— Не читал, — огорченно помотал головой Гоймир. — Расскажи, как время будет.

— Попробую, — пообещал Олег.

А Гоймир, вздохнув, продолжал:

— Я иной раз думаю — сгинь данваны, может, и мы уже до звезд летали бы? Йерикка смеется. Его послушай — так человек новое узнает, одно когда его по голове хлобыстают, а без того лежит и брюхо чешет… Мне вот чего до смерти охота — у вас побывать, на Земле! Посмотреть, чем да как там живут?

— Там не очень хорошо, — сухо ответил Олег. У него снова холодно закололо в груди при мыслях о доме. — Слишком много лгут, крадут и разрешают. И слишком мало верят, делают и борются. Тебе бы не понравилось. Хотя техника у нас, конечно…

— Так и будь с нами, — предложил Гоймир. — Чего тебе? Или данванов сторожишься?

— У нас там свои такие есть, — вздохнул Олег. — А еще там моя семья. И мой друг. И моя родина, Гоймир. Я только тут и понял, как это много…

— Да, много, — согласился Гоймир. — Посмотреть бы я хоть вот сейчас. А на жизнь… — Он покачал головой. — Нет лучше гор и леса нашего. Ты как мы думаешь, а значит — правильно думаешь.

— А у нас многие уезжают, — вспомнил Олег. — Где теплее, богаче и забот поменьше…

Гоймир вместо ответа сплюнул. Потом поинтересовался:

— А девушка ждет ли тебя?

— У меня нет девушки. — честно признался Олег.

Гоймир посмотрел удивленно, но ничего не сказал по этому поводу, а просто вспомнил:

— Бранка пропала — я мало ума не лишился. Снова благо тебе, что выручил ее и довел, что защитил…

— Кто еще кого довел, — смущенно пробормотал Олег. И подумал, что Гоймиру даже в голову не пришло заподозрить, что за неделю в лесах между Олегом и Бранкой могло ЧТО-ТО быть. Просто — В ГОЛОВУ НЕ ПРИХОДИЛО, что Олег мог что-то сделать с девушкой против ее воли.

А в Бранке он был уверен.

— Ледянка, — нарушил размышления Олега негромкий оклик Гоймира.

Хаотичное нагромождение торосов и сугробов чередовалось с открытыми участками черной воды и голыми красными валунами. От этой картины пахнуло такой дремучей, первобытной жутью, что Олег ощутил озноб. «Такими эти места были, — с почти суеверным ужасом подумал он, плотнее натягивая капюшон, — когда людей в Мире не было вообще. Такими они останутся и когда… когда? Им просто все равно».

И снова, как в саду дедовского дома, Олег со злостью подумал, что миру вокруг плевать на людей, а природа человеку никакая не мать. Даже не мачеха.

Словно отвечая его мыслям, неподалеку с мрачным и долгим грохотом сполз в море торос, и эхо монотонно раскатило шелест льда и плеск воды. Как будто бесстрастные и могучие силы природы почувствовали гнев маленького человека — и снизошли до ответа… то ли насмешливого, то ли угрожающего… Мол, на кого рог тянешь, козявка?!

Не зная, что, если эта козявка берется за что-нибудь — то уже не отступает, пока не побеждает… или не падает замертво. А тогда на место погибшего приходит другой.

— Стало быть, мы самые умные, — сказал Гоймир, — или остальным в других местах везение… Ну, пошли. Да в оба смотри.

Мальчишки спустились вниз со снежного холма и, почти не проваливаясь на своих широких лыжах, неспешно пошли между полыней и торосов, не теряя друг друга из виду. Но, не пройдя и десятка шагов, Гоймир остановился:

— У тюленей за обычай возле полыней лежать, — напряженно сказал он, прищуренными глазами всматриваясь в Ледянку. — А где они?

— Может, снежища близко, они в воду и попрыгали? — предположил Олег.

Гоймир медленно кивнул:

— Может, так и сталось… Смотри туда, а я сюда.

Несколько минут мальчишки стояли неподвижно и молча, всматриваясь каждый в свою сторону — снег, полыньи; над камнями — унылое небо. Ветер дул вовсю.

— Йой, не по себе мне, — тихо сообщил Гоймир. — Так не по себе, словно Кащей по ребрам погребальную играет…

— По-моему, все нор… — Олег хотел сказать, что все нормально, но осекся. Ему почудилось какое-то движение между торосами в полукилометре от них.

— Гоймир, что это?

— Где?! — молниеносно обернулся горец.

— Смотри. — вытянул руку Олег. — Льдины — одна как клык, а вторая почти кубиком. Там что-то есть.

Несколько секунд Гоймир всматривался в ту сторону. И его загорелое лицо медленно белело. Он все еще молчал, но Олег, тоже смотревший в ту сторону во все глаза, и сам видел теперь, что движение ему не померещилось.

Казалось, что движется сам снег. Быстро и целеустремленно — сюда, в сторону мальчишек, застывших под склоном. Что-то… что-то похожее Олегу уже приходилось видеть, но где?! Когда?!

Да в кино же! «Хищник» и «Хищник-2»! Инопланетный охотник, маскировавшийся под окружающее, как хамелеон!

Мальчишку прошиб пот.

— Что это? — спросил он, не узнавая своего голоса. Гоймир сглотнул и ломко ответил:

— Попали мы… Вот пусто-то почему. То восьминог-ледовик. Слышать слышал, а видеть не приходилось… да и наперед не видеть бы!

Олег стряхнул в снег правую рукавицу и поднял «сайгу», но Гоймир, поспешно сбрасывая лыжи, быстро заговорил:

— Огненным боем — без пользы. Любой заряд сквозом проходит, все одно через воду — у него и костей с кровью-то нет. Запоминай: руби ноги ему, как потянется, во всю силу руби. У него одно место уязвимо — где ноги венцом расходятся, по-над пастью… так старики говорят. Они таких били, так и мы, глядишь, осилим… — Но по его движениям было видно, что горец боится. Перехватив удобнее рогатину, Гоймир вдруг спросил, глядя прямо в глаза Олегу: — По чести ответь: не побежишь? Хуже нет, когда обнадеешься, а тебе спину-то и откроют. Лучше уж сразу одному встать.

— Пошел ты… — внятно сказал Олег, доставая меч и стараясь немного утоптать снег вокруг, чтобы не вязнуть. Ответ, судя по всему, вполне удовлетворил Гоймира — он кивнул и замер, чуть пригнувшись, выставив вперед рогатину и прижав ступней ее древко.

Наступила тишина. Только сухо пел снег — ближе, ближе и ближе. Рядом. За соседними камнями.

Потом Олег увидел восьминога.

Сейчас он не был таким уж незаметным. Сквозь него мутно просвечивало все, рядом с чем или на чем эта мразь оказывалась. Как две капли воды восьминог походил на гигантского кальмара, вот только ракетообразную капсулу несли вперед множество мокричьих ножек. Толстые щупальца были сжаты в сердцевидный бутон. Бессмысленно белели глаза размером в тарелку, казавшиеся маленькими при размерах существа — оно было не меньше двадцати метров длиной без щупалец, которые тут же выстрелили вперед, едва восьминог увидел людей. Олег увидел в их основании круглую беззубую пасть, а повыше — черное пульсирующее пятно. Из пасти пахло рыбой — отвратительно пахло.

Толстое щупальце неожиданно быстро обвилось вокруг ног Олега, и он упал в снег раньше, чем успел понять — драка началась. Приподнявшись на локте, мальчишка нанес два удара — словно валил дерево, перекатился, еще раз рубанул мечом — выше, вскочил на ноги. Гоймир, стоя на колене, рубил и колол рогатиной, капюшон с его головы свалился… Страха не было — он снова отступил, едва началась схватка. Щупальце метнулось навстречу, обвило тут же онемевшую вскинутую руку — стиснув зубы, Олег перерубил его пополам — удача! Но тут же второе, обхватив в поясе, едва не задушило Олега, подтаскивая его к пасти, пульсирующей, словно диафрагма фотоаппарата. Мелькнула мысль, что конечности у чудовища, наверное, вырастают, раз оно так легко с ними расстается… Гоймир перескочил, оттолкнувшись рогатиной, через щупальце, тянувшее Олега, обрушил ее, как топор: «Ххак! Ххак!» — и тут же упал сам, сбитый со спины, а Олег, вместо того чтобы броситься к нему на выручку, оттолкнул перерубленное щупальце, швырнул меч и в отчаянном рывке дотянулся до «сайги». Переворачиваясь на спину, дернул вниз предохранитель и, навскидку прицелившись поверх плеча Гоймира, одну за другой выпустил три пули в черное пятно…

— Ты мне мозги запудрил. — Тяжело дыша, Олег опирался на ружье. Гоймир, стоя на коленях, мотал головой, весь сотрясаясь от накатившего страха омерзительной смерти. — Не привыкли вы тут со стрельбой, вот и… Если рогатиной или мечом можно, то почему же пулей в то же место нельзя? Там, наверное, нервный узел… Правда, ваши витязи, небось, в одиночку таких ломают, да еще голыми руками, так что былины про нас не споют… Хорошо еще, я догадался вовремя, а то б он нас сейчас дожевывал…

Он покосился на обретавшую непрозрачный серый цвет тушу монстра и передернулся. Гоймир с трудом встал на ноги, сообщил, морщась:

— Ребра помял… — и, неуверенно подойдя к Олегу, вдруг обнял его и поцеловал в щеки — в одну и другую, потом — в губы.

— У… уди! — вырвавшись, Олег отскочил. — Ты что, голову повредил?!

Гоймир захлопал глазами недоумевающе и обиженно:

— Чем обидел? — непонимающе спросил он. Вместо ответа Олег покрутил пальцем у виска. — Да чем обидел-то, скажи, Вольг!

— С Бранкой целуйся, — сердито ответил Олег.

Гоймир неожиданно покраснел и потупился:

— До свадьбы?!

— А со мной что — уже обвенчался?!

— Не пойму тебя, — признался Гоймир.

Олег с шумом выдохнул:

— Блин, дремучий… — и, помявшись, пояснил: — У нас мужчины не целуются. Парни тоже. Только если они… э… ну… больные.

— Йой! — Гоймир улыбнулся. — У вас, должно, так делают?

И с той же улыбкой он протянул Олегу руку.

— Ну во, другое дело, — ответил Олег, крепко пожимая сильную ладонь…

…До самого ночлега им не везло. В жизни Олег столько не ходил на лыжах — и устал так, что почти равнодушно воспринял слова Гоймира о ночлеге, тем более что солнце за тучами и не думало закатываться.

На ночь устроились в пещере, вырубленной в одном из снежных холмов, состоявшем из похожего консистенцией на пенопласт, сухого снега — его бруски звенели, словно металлические. Из этих же брусков выложили закрывшую вход стенку, а оставленное отверстие Олег завесил меховым пологом, который Гоймир нес прикрученным к крошну. Сам Гоймир тем временем вырезал в стене пещеры два лежака и бросил на них спальные мешки, а потом разжег жировую лампу. К тому времени, когда Олег влез внутрь, набрав в котелок снега — в пещере уже было здорово теплее, чем снаружи, стенки блестели, покрывшись слоем льда, а самое главное — не было ветра, донимавшего весь день и вообще все последнее время. Мальчишки сняли верхнюю одежду и куты. От лампы шли сразу и тепло и вполне достаточный свет.

— Нет удачи, — огорченно сказал Гоймир, пристраивая котелок над огоньком. — Лишь бы ко всему погодка не испортилась, тогда и вовсе ничего не возьмем…

— Это что, хорошая погода?! — изумился Олег. — Ас-с-с… а! — Он влез, поворачиваясь, ладонью в пламя и сунул руку в снег.

— Чем плоха? — удивился Гоймир. — Посвети Дажьбог сильней — снежной слепотой накажешься… А в иной край — снег повалит, не заметишь, как в полынью ухнешь… По-за ту зиму так-то наш один сгинул. Отыскали его — сидит на корточках у самой полыньи кусок ледяной. Было свалился, вылезти мочи хватило, а разогнуться не смог. Морана его и согрела..

— Ну тебя, повеселей ничего не вспомнишь?! — Олег представил себе, как там, наверху, снег засыпает их убежище и поежился. — Есть давай, вода уже согрелась, наверное… Знаешь, я в первый раз вот так ночую.

Гоймир достал сухари, вяленое мясо, бросил в начавшую закипать воду сухие брусничные листья и еще какие-то травки — в пещере запахло настоящим летом и теплом лесных полянок. Какое-то время мальчишки молча и сосредоточенно жевали. Потом Олег сказал:

— Да, на таком холоде, как тут у вас, в генерала Карбышева недолго превратиться…

— А кто это? — Гоймир, продолжая жевать, посмотрел на Олега.

— Ну, это наш, русский генерал. В Великую… Короче, была большая война, враги его взяли в плен. Предлагали на службу к ним перейти, а он отказался. Ну, тогда его связали, вывели на мороз и давай водой поливать, пока он не превратился в ледяную глыбу…

Гоймир помолчал, потом вздохнул и сказал:

— У нас было похожее… Во время взмятения вот так погубили целое племя, Медведей… Они жили на полдень и на закат от нас. Мороз клятый был, рассказывают. А выжлоки всех, кого живыми побрали, выводили под данванские глаза — и в водопад, а после — наружу. Человека разом схватывало, льдом брало, что плевок на лету. Те ледышки вдоль их города расставили, другим на страх. Только совсем малых и пощадили…

— И то хорошо, — понимающе ответил Олег.

Но Гоймир замотал головой:

— Где хорошо — лучше уж самую страшную смерть принять, чем к ним в руки! Им малые нужны знаешь про что? Они с них хобайнов делают. Сила, умение, здоровье, сметка — наши, навычки — данванские, злобища — тоже. Нет у горца врага страшнее хобайна, Вольг. Выучат его и уськают на нас — искать, след тропить, врага на свою же землю водить. Чудище беспамятное и безродное из малого сотворяют — бывает, его ж кровным родичам на слезную беду… А ты говоришь — хорошо… Немой, что тебя в эту кашу втянул, был хобайн. Но у него везение случилось — память сохранил человеческую, вот и погиб за правое дело. Я про такое больше и не слышал вовсе…

Олег смущенно примолк. Какое-то время они ели, потом Гоймир снова заговорил:

— А вот ты — смог бы, как этот ваш, что в плену за верность замерз?

Олег задумался, глядя на язычок пламени над лампой. Вопрос был неожиданным…

— Так, наверное, смог бы, — медленно сказал он. — Говорят, замерзать не больно…

— Ты боли боишься? — спросил Гоймир.

— Ну, это смотря какой, — осторожно ответил Олег. — Мы однажды с ребятами поспорили: кто дольше руку продержит над свечой… Сожглись страшно, — Олег показал ребро левой ладони, где сохранились следы этого глупого эксперимента двухгодичной давности.

— Мы тоже испытание устраивали, — вспомнил Гоймир. — В давнее время были воины, что боли вовсе не боялись. Так мы костер большой запалили, а как прогорел — босиком по углям бегали, кто дольше протянет… Тоже сильно ноги пожгли. Йерикка тогда отказался.

— Неужели струсил? — неприятно удивился Олег, но Гоймир возразил:

— Не трус он. Рядом не лежал. Однако, иной раз думает не так, как мы. Городская кровь, что еще… Давай-ка спать, — неожиданно оборвал он воспоминания, влезая в мешок. — Угол у полога загни, а то не проснемся… вот так. Да и ложись тоже.

Однако, Олег еще какое-то время сидел на лежаке, обхватив колени руками и думал о своем. Гоймир вроде бы уснул — по крайней мере, дышал ровно и тихо. Решив наконец-то последовать его примеру, Олег полез в спальник, сказав вслух:

— Пора спать.

— Что? — спросил Гоймир.

— Не спишь? — удивился Олег.

— От тебя проснулся… Сказал ты что?

— Спокойной ночи.

— А. Да. Слушай-ка, Вольг… — Гоймир замялся. — Я вот тоже сказать хотел… что ты живешь у чужих, как неродной? Не хочешь у родни жить — так переходи ко мне. Плохо одному. И не только на охоте да в бою…

Олег закинул за голову руку и пожал локоть горца:

— Давай-ка спать, дружище.

С этой охоты Олег жил словно во сне — быстром, красивом и ярком. Как по волшебству, его безоговорочно признали своим. Он вскакивал в шесть утра, чтобы успеть сделать личные дела, на которые днем не будет времени, потом поспешно завтракал и несся в школу, чтобы вернуться глубокой ночью и, вымывшись (воду заботливо готовила хозяйка), рухнуть в постель, перестать существовать до шести утра.

Он ходил на единственном мотоботе племени, переделанном из коча, к самому полюсу Мира — протоками и озерами до тех мест, где лед не таял даже в разгар лета, где в беспощадно-стылом и прозрачном воздухе среди бела дня со стеклистым шорохом переливался в небе Большой Сполох.^{21} На каменистых берегах Снежных Морей он охотился на тюленей и слушал рассказы своих новых друзей об изворотнях,^{22} которых нельзя убивать. Среди бела дня налетали шторма, и густой сухой снег взвихривался над черными вязкими валами, встававшими на пятнадцатиметровую высоту, словно кипящая смола, и день обращался в ночь, и черное море сходилось с черным небом… Приходилось вручную скалывать лед с опасно кренящихся кочей, а потом тросы оснастки срывали кожу с рук, мотая вцепившихся людей, словно бумажных… Соленая вода разъедала раны… Чудовищные каменные акулы мрачно следовали за людьми, показываясь меж пологих валов. На ветру трескались и кровоточили губы, спать приходилось на выловленной рыбе… Кочи буксировали к причалам огромные туши китов, убитых гарпунами с крохотных лодчонок. Однажды из ледяных пучин всплыл настоящий кальмар — почти сорокаметровый архитойтис — и напал на два коча, и был убит только общими усилиями… По ночам на пустынных этажах крепостной башни в тишине гулким эхом отдавались шаги сторожевых. Прямо посреди улицы разворачивались самодеятельные представления — со смехом, шутками, патетикой типично средневековой в них говорилось о прошлом Мира, о его героях и негодяях. Тяжела была работа в оружейных мастерских, не оставлявшая зачастую времени перекинуться словом с соседом. Под гул волынок и воинственный визг рожков вокруг костров, метавших в светлое ночное небо бледное пламя, неслись гикающие живые кольца — руки на плечи, быстрей, быстрей, быстрей! — так плясали коло, здешний национальный танец. Жаркий пот учебных поединков… а потом — сутки и сутки в седле вокруг овечьих отар, и режущий ухо свист товарища, отгоняющего волков, и стрелы твоего самострела вслед тени, тающей в белой ночи, и кожаная куртка, постланная на мох, и вереск вместо постели (а седло — вместо подушки), и костры, и та же куртка, распростертая над заболевшим ягненком во время дождя, и струи этого дождя, лупящие по голой спине… Обмороки, когда в яму для резки торфа прорывались вдруг болотные газы — и сама резка, больше похожая на сражение, где оружие — лопата с изогнутым буквой П лезвием… Купание в обжигающе холодных и прозрачных, как воздух, речках и озерах, от которого в первый момент перехватывало дух и обжигало все тело — прыжки нагишом с десятиметровых скал, пушечный грохот воды, дикие вопли прыгающих… И снова игра-война — засады в скалах и в лесу, когда сидишь, сжимая оружие и, как в настоящем бою, ждешь схватки, а под ложечкой сосет… Наполненные раздирающей рот зевотой часы ночной стражи на стенах крепости, когда девчонки выносят из домов горячий травяной «чай», улыбаются тебе, и разговаривают с тобой, и смеются… Ночные костры, затаенное дыхание соседа, блестящие глаза и приглушенный голос рассказчика: как победить Черного Кожана;^{23} почему нельзя пилить старые деревья — не все, но какие именно; как оседлать лесного коня;^{24} что делать при встрече с лесной нелюдью; что такое обаянь и отвод;^{25} как противостоять скажу,^{26} который напускают уводни;^{27} кому и за что помогает Полуденник^{28}… И другие ночи — когда за горло брала прежняя тоска, а время снова казалось еле ползущим… но внизу хлопала дверь, стучали шаги по всходу-лестнице, вваливались серьезные или смеющиеся друзья — и время переходило на быстрый шаг, а потом пускалось в галоп снова. Вовсе не старинные, а вполне современные портреты вперемешку с фотографиями смотрели на мальчишку со стен дружинной горницы — и Олег находил на них своего деда и тезку, здешнего героя, почти сказочного богатыря, офицера НКВД-КГБ, все еще совершенно непонятного внуку… Огромная форель в горных ручьях, ее незабываемый вкус, когда она — свежая! — оказывалась на раскаленной сковородке… Походы вдоль самых рубежей Вересковой Долины, ночевки, когда засыпаешь, следя за легким парком, вылетающим изо рта, — а где-то в глубине сознания не спит острое ощущение опасности, и внизу, совсем близко, горят электрические огни ХРОТОВ — данванских крепостей с хангарскими гарнизонами, что стерегут границу… Зеленая с алыми вкраплениями шкура лесов, серо-зеленый ковер вереска, серые громады скал, свинцовое море, прозрачность рек, ручьев и озер. Звонкие, холодные, солнечные просторы сосновых боров на склонах гор. Ослепительная белизна березовых рощ вокруг Рысьего Логова. Блуждающие огоньки на бездонных просторах торфяных болот. Многотысячные птичьи стаи на озерных берегах…

Ночи, дни, вечера — бешеный калейдоскоп света, тьмы, холода, тепла, камней, воды, шума, тишины, леса. Пустошей… Жизнь. Жизнь. Жизнь.

И над всем этим — холодный синий зрачок Невзгляда.

Утречко выдалось жаркое — в смысле работы. ВЧЕРА утром Олег с группой волков — стаей товарищей — взялся чинить три вытащенных из недр склада немецких ЭмПи-38, занесенных в северные горы Мира суровым ветром земных сороковых XX века. Трудно чинить то, что раньше никогда не держал в руках, имея рядом с собой троих отчасти древних парней, у каждого из которых есть свое мнение вплоть до того, что большая часть деталей в оружии вообще лишняя и, возможно, даже вставлена туда вредителями. ЭмПи вполне соответствовали характеристике, которую дал Попандопуло в знаменитом фильме: «Один трясется, как ненормальный, а второй, гад, по своим стреляет». Лишних деталей все-таки не удалось обнаружить. Тогда новоявленное «КБ им. Содома и Гоморры», как охарактеризовал происходящее Олег, пошло путем офицера Жилина из рассказа Толстого «Кавказский пленник», который чинил часы чеченцам следующим образом: «Разобрал, почистил, сложил — пошли часы». Один ЭмПи после этого начал стрелять и был опробован под ликующие вопли сотрудников КБ. На остальные навалились всем миром — впятером — и к шести утра привели в чувство еще один, чему сами же удивились. Последний пистолет-пулемет ушел в глухой отказ и в наказание был разобран на запчасти. Конструкторы быстро добили квас и черствые медовые пряники (все это позволяло коротать время за раздумьями) и разошлись хоть немного поспать перед трудовым днем. Олег, вывихивая челюсть от зевоты, полез вниз за водой — умываться.

Он уже несколько раз плеснул себе в лицо водой, пахнущей цвелью и колодцем, когда сзади от дверей раздался грохот и невнятные проклятья, к которым Олег уже привык вместо мата.

— На это и ставили, — буркнул он, вытираясь рушником. — Заходи, не заперто!

— Однако, глянется, заминировано, — ответил Гоймир, стоявший в крайне неловкой позе рядом с упавшей с притолоки небольшой скамейкой. — Тут, глянется, гульба была?

— Вроде того. — Олег ткнул рукой. — Не стой, садись.

— Огненный бой оживляли? — ловким толчком ноги Гоймир поставил скамейку, прицелился сесть, но Олег, уже поднаторевший в здешних обычаях, повел ладонью в сторону лавки:

— Сделай милость. По гостю честь.

Гоймир уселся на лавку, вытянув ноги, поставил между них меч. Олег, продолжая вытираться, доложил:

— Значитца, доношу, водитель. Из трех единиц шайтан-бабах две восстановлены, но зарядов мало. Третью разобрали на… в общем, на запчасти… А ты какого черта в полном снаряжении — боишься, в школе на тебя нападут?

— Э-эм-м-м… — неопределенно отозвался Гоймир. — Я про что зашел…

— Да кто тебя знает. — Олег развесил рушник на окне и, помедлив, выплеснул наружу воду.

— До Зеленых Садов поедешь ли?

— Это веска внизу, где обалденные яблоки? — припомнил Олег разговоры. — Вообще-то я спать хочу, а днем еще за дровами ехать. Да и для яблок не рановато ли?

— Не сам еду, дело гонит, — пояснил Гоймир. — Есть там мужичонка такой — Степаньшин. Крещатик, но силком. Он нам зерно сторговывает. Так вчерашним днем должны были подводы приволочься, а нету их…

— Может, волоты^{29} груз переняли? — Олег посвистывал, рассматривая свою ковбойку.

— Волоты скотину тащат, зерно им не к рукам… Так будешь со мной? — Гоймир положил меч на колено.

— Конечно. — Олег снял с крюка на стене самострел. — Эту штуку брать? Или наганом перебьюсь? Как-никак, к друзьям в гости едем.

— Дружили волки с собаками, пока бер^{30} леса тропил, — презрительно усмехнулся Гоймир. — А самострел не бери. Возьми-ка один из тех, что починил, да и оставь себе — дело получше.

— Серьезно?! — восхитился Олег перспективе обладания автоматическим оружием. Но тут же увял. — Не, Гоймир, это нечестно. У меня револьвер, да еще и ЭмПи будет, а больше половины ребят и одного-то ствола не имеют…

— Дают — бери, бьют — беги, — серьезно ответил Гоймир. — А огненный бой бери, не отказывайся. Тебе он к месту.

— Ну, спасибо… Я давно хотел спросить: а почему вы у убитых врагов не берете оружие? С боеприпасами было бы легче…

— Без пользы оно нам, — досадливо покривился Гоймир. — Если чужак за него берется — так оно рвется у него в руках… Сдавна прослежено то. Ну, за чем дело? Пошли, шагать-то немало…

— Пешком?! — ужаснулся Олег. — Да тут верст двадцать, ты чего?!

— Обклался, городской, — злорадно отметил Гоймир. — Не трясись, верхами поедем.

— Дружище, — вкрадчиво поинтересовался Олег, поднимая со стола один из пистолет-пулеметов, — а ты на лошадь-то сможешь сесть? Тебе же штаны помешают.

— Ты про что это? — немедленно насторожился Гоймир.

— Не, мне правда интересно. — Олег, пряча улыбку, повернулся к столу, на котором россыпью лежали остроголовые пузатые парабеллумовские патрончики, — как у вас вообще получается верхом-то ездить? При таких-то штанах… Или вы их повыше подтягиваете? Или… в дамском седле?

Не оглядываясь, Олег нырнул в сторону — очень вовремя. Сумка Гоймира со шлепком впечаталась в стену, пролетев в десятке сантиметров от головы мальчишки. Тот сразу вскинул руки:

— Сдаюсь! Правда, прости. Сейчас поедем. А тебе это за то, чтобы не обзывался.

— Ладно, — буркнул Гоймир. — Ты поспешай давай, кони-то стоят…

Тропка вела по лесистым склонам, лишь изредка выходя на вересковые пустоши или пересекая речушки по расшатанным, не знавшим машинного колеса мостам. Ехать предстояло долго, да еще и заночевать в веси. Олег не имел ничего против, но Гоймир довольным не выглядел и ничем не пояснял своего недовольства, пока Олег прямо не спросил его:

— Ты чего такой кислый, словно квашеной капусты переел?

Гоймир искоса посмотрел на него, потом метко плюнул на закачавшуюся веточку папоротника и ответил:

— Гостимир говорил — сей день Бранка будет. Ввечеру.

Олег ответил не сразу. За последнее время он почти забыл, как выглядела та девчонка, с которой он бегал под дождем… и вот теперь вспомнил сразу, вспомнил при одном звуке ее имени.

И то, что он ощутил при этом воспоминании, его испугало. Потому что это могло быть только… HET!

— Ничего, завтра увидитесь, — равнодушно откликнулся он.

— Пень ты, коряжина вывороченная, — ответил Гоймир. — Долей ушибленный, потому и не любил никогда. А я как вижу ее — сердце вмах засекается… Йой, и чего я рассыпаюсь с тобой!

— Спасибо, обложил, — поблагодарил Олег. — Кстати, зря. Хотя я и вправду девчонок не любил. Гулять — гулял с ними, и все.

— Я тебя с собой кликнул, чтобы ты меня развеял, а ты чего творишь?! — почти взвыл Гоймир. — Это ж сколько я с ней еще не перевижусь-то?!

— Между прочим, ты этот разговор сам затеял… Что это? Слышишь?

Мальчишки остановили коней. Гоймир прислушался — и услышал то, что Олег засек еще до него — звук летящего вельбота. Не сговариваясь, они свернули под деревья. И почти тут же из-за сосен вынырнула хорошо знакомая обоим машина, шедшая точно над верхушками.

— Выглядывает, трупоед, — Гоймир следил за вельботом из-под руки. — Ух, нечисть смердючая…

Вельбот сделал круг в полуверсте от мальчишек и пошел, резко забрав на юго-восток. Далеко залетать не стал, почти сразу скрылся за деревьями, а потом растаял и звук.

— Дальше, — скомандовал Гоймир, толкая коня пятками. И еще раз зло покосился на небо, в глубине которого бледными пятнышками различались звезды.

…Скоро Олег начал жалеть о том, что согласился ехать. В седле он держался получше горца, но уж больно скучно было. Это его в здешних поездках доставало больше всего — выросшему в скоростном мире подростку до тошноты медленными казались здешние средства передвижения. Ландшафт и пейзажи стали угнетать разнообразием. Гоймир молчал, думая, судя по всему, о Бранке. Скакать галопом тут было невозможно, да и не признавали здешние пони-кони такой вещи, как «галоп» — он оскорблял их медлительное достоинство. Оставалось покачиваться в седле, зевать и думать о самых разных вещах.

О Бранке например.

— Смотри-ка, а это что? — вдруг привстал в стременах Гоймир. Олег передвинул на бедро ЭмПи и убежденно сказал:

— Зря ты не взял «шпагина».

На тропе лежали несколько лошадиных туш. Уткнувшись в дерево, стояла телега. Еще две или три валялись, опрокинутые набок. По всей тропе были разбросаны лохмотья и кучи чего-то серого, омерзительно воняющего…

Гоймир спешился и, на ходу доставая меч, подошел к одной из этих куч. Ткнул в нее…

— Хвост Переплутов! — гневно выкрикнул он, поворачивая к Олегу вспыхнувшее лицо. — То наше зерно, то хлеб! Его известью окатили!

— Данваны? — Олег огляделся.

— А подводчики-то где? — Гоймир ходил вокруг разора. — Нет, данваны случись тут — они б и подводчиков… да и не по чину им то, все одно что на ворота помочиться тишком…

— Поищи лучше. — Олег тоже спешился, перехватил ЭмПи с упором в бедро.

— Мертвяков-то? — Гоймир описал большой круг, вороша папоротник. — Ни пса тут не валяется. Ни живых, ни мертвяков не видать.

— А вот тут ты пролетел, друг мой, — Олег потянул воздух сквозь зубы. — Если ты их знаешь, то представь мне.

Гоймир повернулся.

С разных концов на тропу вышли восемь человек — восемь ребят примерно в возрасте друзей. На взгляд Гоймира так одеться могли только полоумные, а вот на Олега повеяло знакомыми ветерками с тусовки. По крайней мере, кислотная цветовая гамма, покрой одежды, приоткрытые рты и прыщи пробудили в нем почти ностальгические чувства. При всем при том эти восемь обормотов казались тут до смешного чужими — куда более чужими, чем Олег — в ковбойке, джинсах, сапогах-чунях и с пистолет-пулеметом.

Однако, у троих были обрезы охотничьих ружей, у остальных — солидные дубинки, явно частенько использовавшиеся. Движениями вся компания до такой степени напоминала рэперов, что Олег тихонько пробормотал:

— Ой йо ма фа йоу…

Месяца два назад такая встреча его бы серьезно обеспокоила бы. Но после того, что он повидал, сознание отказывалось воспринимать, как угрозу, даже обрезы в руках этих недоразумений.

— Не ходит у меня такая срань в знакомцах, — сообщил Гоймир с некоторой брезгливостью.

— Оба, мы ему не катим, — сказал один, поигрывая обрезом, и Олег снова на секунду впал в столбняк. — Не катим, э, ты, козел горный?

— Не промахнулся, — лениво ответил Гоймир.

— А тебе? — обратился тот же к Олегу. — Тебе мы, твою мать, тоже не нравимся?

— Не очень, — признался Олег. — Чесслово, мне и покруче пацаны стрелки забивали. — Он подумал и добавил: — Клык даю. Век воли не видать.

— Вы сотворили? — махнул рукой Гоймир.

Олег прислонился к одному из валунов, беспечно сунув руки в карманы, а подошвой упершись в камень.

— А че, не нравится? — осклабился еще один, недвусмысленно целясь из обреза в пах Гоймиру.

— Один тот мешок, — задумчиво сказал Гоймир, — что вы испоганили, по деньгам будет поболе мяса, что из вас настругать можно. А буде не деньгами померять — так и вобще не равняй; в том хлебе труд человечий, пот… а в вас и есть-то, что кто-то зачать озаботился, а кто-то — из-под подола выкинуть. Невелик труд, да и вышло не чтоб красиво.

Олег, осклабившись, вынул руки из карманов, три раза хлопнул в ладоши и убрал их обратно.

— Тебе че-то надо, ты? — спросил у Олега третий с обрезом.

— Ну, — откликнулся Олег. — Не видеть твоей похабной рожи.

— Поначалу думал я в ряд вас поставить да и окоротить на голову, — излагал Гоймир, не повышая голоса. — Но поразмыслил — какой с того племени прибыток? По справедливости будет — свести вас в Зелены Сады, да и заставить тот хлеб отработать…

— Приносить пользу обществу — это даст вам ощущение некоторой новизны, — изысканно заметил Олег.

— Он че-то квакнул про мою рожу, — родил наконец тот, кто спрашивал Олега, что ему надо.

— Коли я говорю — другим молчать, — оборвал его Гоймир, — а уж вам — и особо. Бросайте дреколье, да и шагом поперед нас в весь.

Воцарилось молчание. На лицах за прыщами угадывалась усиленная и тяжкая работа мысли. Потом кто-то, хлопнув по ладони дубинкой, неуверенно сказал:

— Э, ты за языком следи. Не проспался, что ли — нас ВОСЕМЬ, а вас ДВОЕ!

— Погоди, он прав, — снова подал голос Олег. — Их ВСЕГО восемь, а нас АЖ двое. Нечестно получается. Знаешь, я у себя всегда мечтал таких бить, а получалось редко, то настроения не было, то менты под кроссовками путались. Ты постой в стороне, а то ведь скажут потом — с мечом на малолеток недоразвитых…

— Ну, держи штаны, падла, я сейчас тебе всю харю в кисель превращу! — не выдержал морального давления один из дубиноносцев. И ринулся на Олега в лучшем стиле уличной драки — галопом, занося дубинку над головой с маху. Олег до последнего мгновения не менял позы, стоял у камня, а потом… пропал. По крайней мере, так показалось атакующему. Он ахнул по камню со всей силы и ярости — отдача вышибла дубинку из руки, осушив ладонь, а в следующий миг стало совершенно нечем дышать, и нападающий лег под камешек, уютно свернувшись клубочком. Олег, простенько пригнувшись, ударил его коленом в солнечное и, танцуя, как на боксерском ринге, отскочил в сторону.

Разом вскинулись три обреза, но Гоймир вдруг выстрелил в воздух из невесть откуда взявшегося ТТ и сказал:

— По чести так по чести. Оружие наземь, а не то… кто на первую руку пойдет? Кто без страха? Кто за соратников мой заряд примет?

— Спасибо, дружище, — весело откликнулся Олег.

— А всегда помогу, только слово скажи, — заявил Гоймир, держа малолетних налетчиков на прицеле.

Переглядываясь, неохотно, трое с обрезами побросали оружие. Олег подхватил выпавшую дубинку и несколько раз покрутил ее в пальцах, потом перекинул из руки в руку.

— Крой его!!! — взвизгнул кто-то. Первый признак трусости — вот такие крики. Олег отбил удар дубинки серединой своей и свалил двоих — ударами в пах и под челюсть.

— Трое на сторону, — отсчитал Гоймир. — Подмогу дать?

Олег переоценил свои силы. Ударом ноги в колено он сшиб еще одного, но не уследил за размашистым движением сбоку, и дубинка ударила его в левое плечо, отбросив к камню. Но Гоймир вступил в дело мгновенно.

Двое рухнули, как мешки, от ударов раскрытыми ладонями по шее и боку. Третий получил ногой в грудь. Четвертый — единственный! — успел ударить Гоймира кулаком в лицо, но промахнулся и повалился от беспощадного тычка локтем в солнечное.

— Ого! — выдохнул Олег, держась за плечо. — Ничего себе чего!

Он уже видел, как дерутся местные ребята, но такую молниеносную расправу с реальным противником наблюдал впервые. Гоймир спокойно огляделся — никто не шевелился, решили, что вставать себе дороже.

— Надобно их поспрошать, кто да зачем их нанял. — Гоймир расслабился. — По обличью — городские, тут, в весях, такие не водятся.

— А сейчас расспросим, — предложил Олег. — У нас с ними некоторое взаимопонимание, а тебя они боятся. Я нежненько, осторожненько…

— А я уж было думал костер запалить, — серьезно — Олегу даже жутко стало — заметил Гоймир. — Добро. Спрашивай ты.

— Открывай глазыньки, радость моя. — Олег наступил на руку тому, которого завалил первым.

Парень сообразил, что притворяться бессмысленно. К тому же он несомненно слышал про костер.

— Ты меня изувечил… — облизнул он губы.

Олег упал на колено и воткнул разведенные «вилкой» большой и указательный пальцы правой руки в горло по обе стороны кадыка:

— Я с тобой еще и не то сделаю! Ах, бедняга. — Олег подпустил в голос насмешки. — А что вы-то собирались с нами делать?! Бутербродиками кормить? Так гони, я по ним уже соскучился… Хватит! Кто приказал погубить груз?! Откуда вас таких черти принесли?

— Б… б… о… на… — прохрипел парень. — У… ери…

Олег отнял пальцы. На коже остались два пятна — багровые, они быстро наливались синевой.

— По порядку. Откуда вы?

— Из Виард Хоран. — Парень несмело поднял руку, потер шею.

Гоймир что-то буркнул, сплюнул в траву.

— Умница, — поощрил Олег. Происходящее казалось ему игрой. — Ну и кто вас нанял?

— Мужик один… здешний… отслюнил кучу бумаги, билеты нам подогнал… Сказал — дело плевое… — Он снова скривился.

— Что приказал? Какое дело? — отрывисто спросил Олег.

— А вот… зерно это уработать. Сказал еще, — заторопился парень, — пусть эти ко… козлы горные… — Он с опаской посмотрел в глаза Олегу, рыскнул взглядом куда-то в сторону. — Пусть, мол, вы, короче, почешетесь, а то хорошо больно живете, на всех положили с прибором… Еще посмеялся так…

— Одно посмеялся? — зловеще сказал Гоймир. — Уж мы смеяться будем. Приспело.

— Чего? Чего? — Парень приподнялся на локтях, облизнув губы, умоляюще зашептал: — Я же все сказал, я все сказал… не убивайте…

Олег прервал его шепот шлепком по щеке — несильным, но обидным. Хотя — подобного типчика едва ли можно оскорбить подобным образом.

— Тебя как зовут?

— Нико, — удивленно и с опаской отозвался лежащий, словно ожидая от" произнесения своего имени еще каких-то неприятностей.

— Что за имя? — удивился Олег. — Ты славянин?

— Кто славянин?! — взвился Гоймир. — Его славянином зовешь?! Его одной со мной кровью вяжешь?! Его в Верью нашу пхаешь?! Ты видь — не то что природное, славянское имя его стороной обкатило, он и от крещатого-то охвостье оставил, позыв собачий, на данванский лад скроил! Давить таких след!

Нико (скорее всего — Николай, отметил Олег) заскулил, закрылся ладонями с расставленными дрожащими пальцами. Олег вскочил, уперся ладонью в грудь взбешенному Гоймиру.

— Стой, стой, — спокойно сказал он. — Чего разоряешься? Порубить их хочешь здесь? Давай, руби. Ба-альшая честь будет.

Гоймир, раздувая ноздри, смотрел на Олега. Залегшая между густых бровей злая складка распускалась на глазах. Очевидно, ему впервые в жизни указали на неразумность решения. Без какой бы то ни было охоты он наконец ответил:

— Добро. Твоя правда. Пусть двигают отсюда всем скопом, да живой ногой, пока я их не повыдирал, откуда растут. А нам-то, глянется, в обратную…

— Давай уж поедем, — возразил Олег, больше не обращая внимания на лежащих вокруг налетчиков, на вздрагивающего у его ног Нико. — Заодно порасспросим, кто там такой предприимчивый, что за этими придурками в город съездить не поленился… Вирад Хоран — это ведь город?

— Три Дуба, — произнес Гоймир славянское название. — Самый ближний к нам. Оттуда Ломок уходил. И машина твоя там была, сквозь нее мы с Земли от деда твоего пересыл имели… Едет кто? — вдруг оборвал разговор и насторожился Гоймир.

Олег схватился за ЭмПи. Но через секунду Гоймир успокаивающе отмахнулся, вглядываясь в двоих всадников, появившихся на тропе со стороны Вересковой Долины:

— А, то наши — старый Семик Мечкович с внуком — Брячислав, мой трехродный! Куда их Кулла^{31} тащит?.. Брячко! — Гоймир махнул рукой, убирая ТТ.

Гибкий парень — рослый, красивый, как и весь здешний народ — махнул рукой в ответ, чуть наклонившись с седла:

— Хвала! Думали вас в Зеленых Садах нагнать, так вы вот где стали? За чем дело?

— Вон, — Гоймир повел вокруг рукой, — разговоры разговаривали. Слово за слово, да повздорили… А вас куда несет? Не туда же?

— А что, свое дело на наши плечи переложить хотите? — вопросом откликнулся еще могучий старик горец, сивые усы которого были заброшены за уши по здешней моде.

— Да наше дело вроде как тут разбросано, — вздохнул Гоймир. — С чего нам конские копыта бить, да и свои задницы? А вам все одно там быть, так и к Степаньшину заглянули бы?

— А добро, заглянем, — кивнул старик. — И к Сцыпину Аркашке тоже, говорил он, что дешевле даст… А этих — иль пускаете?! — Он указал на возившуюся вокруг шелупонь.

— Пусть бегут, куда ноги несут, — насмешливо бросил Гоймир. И добавил: — А со Сцыпиным глаз да глаз. На крысу он кажет. Такие хороши, пока за горло их давишь, а отворотишься — свое борони… Как бы не он по паскудству орлов заборных нанял.

— Вот и мне не кажется он, — поддержал Брячислав, поправляя головную повязку. — Глаза б не глядели, дед.

— Гривны карман не оттянут, а с пустым тоска, — ответил внуку старик.

— Ярмарка на носу, там бы и купили, — упрямился Брячислав, но ясно было, что сделает, как скажет дед. Они зарысили дальше по тропе — плечо в плечо, колено в колено, почти одинаково рослые, только Брячислав — стройный и гибкий, как тополек, а Семик — кряжистый, узловатый, будто оживший дуб…

Аркашка встретил гостей, как положено, — у самых ворот, сам отвалил их, припер камнем, лучась улыбкой так, что во дворе стало светлее.

— Гости, гости-то какие! — излишне суетливо шустрил он, частя на лесном наречии. — Жена, собирай на стол, да что получше — проголодались, небось, с дороги? — и заглядывал в глаза горцам, неспешно шагавшим по убитой до каменной твердости земле, словно воочию хотел убедиться, что они всем довольны.

— Что ты метелкой мечешься? — удивился Семик, уже усаживаясь за стол — широкий, крепок сбитый из прочных досок. Брячислав устроился у окна, подпер спиной раму, подмигнул старшей дочке Аркашки, которая вдруг побледнела и выскочила из горницы. — Ты вот что говори нам…

Двери распахнулись, с треском ударив по стене, от тяжелого пинка. Внутрь полезли, склонив винтовки со штыками наперевес, горные стрелки с тупо-злобными лицами, многочисленные и молчаливые.

— Хватайтя их! — завопил Аркашка, предусмотрительно, словно на пружинах, отскакивая к другому концу стола. — Хватайтя!

— Дед, засада! — крикнул Брячко, прянув вперед от окна.

— Чтоб впослед у тебя упыри гостили, переворотень! — выхваченный стариком короткий широкий нож полетел в Аркашку, но тот успел в страхе присесть, и нож со стуком вонзился в стену, глубоко расколов бревно. Второй — угодил в ощеренный рот одного из стрелков. — А! Кровь Перунова! Брячко, в окно! Беги, внучек!

Брячислав, мгновенно подхватив из угла скамью, высадил раму и метнулся следом. Семик, ударом ноги перевернув стол между собой и нападающими, выхватил меч и камас…

…Брячислав упал на руки с перекатом — сразу оказался на ногах. И так же сразу ему стало ясно, что уйти не удалось — расплывчатые, серые фигуры, похожие на Map, надвигались со всех сторон.

— Не кричала сей день моя Желя, — пробормотал мальчишка и, бросив послушное, тренированное тело в воздух, с маху ахнул не успевшего и вскрикнуть стрелка, что оказался ближе остальных, в грудь обеими ногами. — То тебе! А то — тебе! — приземляясь, он обеими руками опустил меч на плечо подскочившего сбоку, раскроив его до середины груди.

— Бейте его прикладом в морду! — визгливо и истошно заорали сзади.

Повернуться Брячко не успел — стало ОЧЕНЬ светло, как не бывает даже днем, а потом — ОЧЕНЬ темно, как не бывает даже ночью…

…Старого горца пытались первые секунды взять живым. Двое поплатились за это руками, один лишился головы, двое были проколоты, а двое — порублены насмерть. Семик не пытался выскочить за внуком в окно — бесполезно это было, в саду слышались крики и свирепая возня.

В юности он был ловчей и подвижней, но силу и выносливость сохранил и сейчас. Отбиться Семик не надеялся — скорей уж, просто хотел прихватить за кромку побольше врагов.

Его закололи штыками сразу в грудь и спину, навалившись толпой спереди и через окно. И долго потом били и кромсали безжизненное тело…

…Ледяной поток обжег лицо. Вспышкой боли разорвало разбитый затылок. Голоса. Смех. Солнечный свет, видный сквозь веки.

Брячко открыл глаза.

Первое, что он увидел — грубо сваренный из черных стальных прутьев крест, перечеркнувший высокую белизну неба.

Увидел и понял — это — ДЛЯ НЕГО.

— Очнулся! Очнулся! — завопил кто-то с такой Радостью, словно очнулся лежавший при смерти родич или дорогой друг. Вот только радость эта была злая. — Очнулся, падла горская! Очнулся, козел сраный!

Удар под ребра почти не ощутился сквозь нахлынувшие тоску и ужас, которые разом переполнили все существо Брячко. Как во сне, он увидел стрелков, выстроившихся полукругом, отсекавшим от креста молчаливую людскую толпу, хангаров-выжлоков, сидевших в седлах у границ этой толпы — и данванов. Трое огромных существ в угловатой броне, в шлемах с матовыми забралами, широко расставив ноги, замерли совсем рядом. Какое-то существо носилось кругами и вопило — Брячислав не сразу узнал Аркашку. Именно он, визжа от удовольствия, с почти безумным лицом бегал вокруг, истерично хохотал, осыпал мальчишку пинками и ругательствами.

Брячислав разлепил мокрые губы:

— Боишься, — сказал он жестко. Словно не он лежал тут, связанный по рукам и ногам, а этот плюгавенький мужичонка.

— Чо-о-о-о?!?! — завизжал тот.

Но Брячислав лишь повторил:

— Боишься, — и перестал его замечать.

Несколько хангаров наваливали у подножья креста дрова и хворост. Один из данванов начал говорить тем правильным, мощным и бездушным голосом, который так пугал всех, кому приходилось слышать данвана:

— Благодаря бдительности одного из жителей вашей веси сегодня вечером были схвачены и обезврежены двое горских бандитов-дикарей. Проявившему бдительность жителю будет выплачено денежное вознаграждение…

— Иуда! — крикнул кто-то в толпе.

Данван оборвал речь. Другой — с черными наплечниками — монотонно крикнул:

— Кто сказал?!

Люди враждебно молчали. Данван не стал продолжать — только добавил:

— Вам предъявляются на опознание захваченные. Если кто-то что-то может о них сказать — говорите.

Двое хангаров вздернули Брячислава за руки и волоком потащили мимо людей, стоящих за спинами горных стрелков. Боли в вывернутых руках мальчик не ощутил — навстречу ему за ноги тащили труп его деда. Седая голова Семика билась о комья земли и камни. Руки старого рубаки были отсечены выше кистей — из них не удалось вырвать оружие…

Мертвец и живой поравнялись.

«А помнишь ли, дед, спросил я одно у тебя — что живет в Мире человек? Для чего? И ты в ответ говорил — затем, чтоб бороться… А как стать, если нету сил, спросил я? Тогда не человек он, отвечал ты. Так я еще попробую бороться. Благо тебе. А перевидимся мы раньше, чем ты говорил…»

Мужчины в толпе смотрели себе под ноги. Женщины откровенно плакали, прижимая к себе испуганно притихших детей. Подростки стояли угрюмые. Старики и старухи крестили Брячислава.

— Ты прости нас, сыночек…

— Сила солому ломит…

— Прости за того предателя…

— Господи, спаси и сохрани…

Брячко слушал все это равнодушно. Ничего он не имел против этих людей. Разве что чуть презирал их за скотскую покорность, за слепую веру… и жалел их за то же. И все. Их жалость, их восхищение, не были ему нужны. Он готовился к своему последнему бою.

Страх ушел, растаял, хотя сейчас, как никогда отчетливо, мальчишка представлял свою судьбу. Жестокость врагов в нем тоже не вызывала отвращения или злобы сама по себе. Он и его соотечественники были тоже жестоки, и в сказках старших о днях взмятения была захватывающая дух жуть расправ над врагом. Остались тоска, решимость и холодная злость к предателю, который принимал их в своем доме, за столом — и там же выдал. Потому он не сказал ни слова, даже когда военный священник, прибывший со стрелками, спросил его, не хочет ли он исповедаться?

Заскрипели блоки, и крест наклонился, зачеркивая небо, свет, остатки надежды. Умело удерживая мальчишку, хангары прикрутили его, и с тем же зловещим скрипом крест поднялся вновь.

— Есть ли у тебя последнее желание? — спросил данван в черных наплечниках. — Ну, скажи, чтобы мы все подох…

— А поверните-ка крест. Я скажу — как.

Слова были настолько неожиданны, что данван дернул головой и умолк, безлико глядя вверх, на распятого пленного. Потом махнул рукой хангарам, и крест начал поворачиваться.

— Довольно.

Отсюда, с высоты, Брячислав видел сосновый лес, поднимающийся к бледному небу, а там, за этим лесом, различал он в прозрачном предутреннем воздухе вересковые пустоши, за которыми лежало море. Вдали собирались, взбухая штормом, черные тучи, и море уже, наверное, с грохотом билось о скалы, и вереск гремел на пустошах, как жесть, и клочья пены неслись по воздуху… Кочи возвращались к причалам, и кто-нибудь из его, Брячко, друзей, пел, задыхаясь холодным соленым ветром:

Все это было, все это существовало, и все это будет продолжать жить, даже если оставит Мир он, Брячислав из племени Рыси! Не разорвать великую цепь-Верью. И море, и вереск, и сосны, и торфяные болота, и высокое бледное небо, и песни, и былины… А тогда — какой смысл бояться одного мига, пусть и сколь угодно мучительного?

И пусть МНЕ выпало прожить на свете неполных пятнадцать — я сражался тоже, и никто не посмеет сказать, что прожил я свою жизнь слепо и без смысла!

И пусть я не смог погибнуть в бою — связавшие мне руки не свяжут ни сердца моего, ни духа!

Огонь, вспыхнув разом, охватил загудевшую, затрещавшую кучу дров и хвороста, взметнулся, засвистел, запел, поднимаясь все выше и выше, окутывая распятого мальчика струящимся плащом… И оттуда, из этого пламени, ясный и бесстрашный голос запел:

Брячко закашлялся, но справился с собой и вновь запел:

…— Иди за мной! — голосом, похожим на гул пламени, воскликнул могучий воин на вороном жеребце, облаченный в сияющую броню. — Иди за мной, Брячислав, сын храброго Воимира! Отец твой ждет тебя! Отец твой горд тобой! Иди! Не страшись!

Серебряные волосы и огненная борода воина вились под неощутимым ветром, волновались бурными потоками, и Брячко понял, обмирая от восхищения и радости — вот он, Перун! А откуда-то из-за его спины послышался и другой — знакомый — голос:

— Шагай встречь, сын! Вот рука — берись!

— Иду! — изо всех сил крикнул Брячислав. — Иду; отец!..

…Огонь взметнулся выше, стирая черты лица мальчика. Видно было, что он горит — одежда, волосы, кожа — но по-прежнему смотрит на северо-восток, туда, откуда надвигался морской шторм…

— Были и хангары, и стрелки, и данванов самих трое было. Что мы могли сделать? Они ж все с оружием, а у нас дома, детишки, бабы… — Степаньшин сцепил пальцы и глядел в стол, голос его звучал глухо, как из-под земли.

Гоймир сидел напротив него, сведя кулаки перед лицом и поставив локти между двух кружек с вонючим сивым самогоном — Степаньшин пил, когда пришли горцы. Гостимир замер у дверей, скрестив руки на груди. Йерикка — у стены, опираясь на свой «дегтярь». Олег — вполоборота к окну, положив ладони на ЭмПи, висящий поперек груди.

— Веску сожгут, и поминай, как звали. Ну вот. Старика-то в доме убили. А мальчишку схватили живым. И сожгли на костре. — Последние слова Степаньшин произнес совсем тихо.

Олег чуть шевельнулся — горцы даже не переглянулись.

— Боимся мы их, пойми ты, парень! — вдруг надрывно сказал Степаньшин, хватаясь скрюченными пальцами за ворот. — А ну как снова придут, да и…

— А рубаху-то не мучай, жене работа — зашивать. — Гоймир аккуратно отцепил, нагнувшись через стол, пальцы мужика от ворота. — К нам вон по зиме одно приходили. Знал, небось? А что обратно не ходят — хочешь знать?

— Народ у вас… — Степаньшин спрятал глаза.

— Ой, не надо, язык-то не мучай. Нас в красную пору и полутора тысяч счетных не сыскалось бы. А у вас одних мужиков на круг столько по вескам, — спокойно перебил его Гоймир. — В том толк, что овцы вы. Стричь вас — самое милое дело, ведаю, что говорю, право слово. Куда скажешь — туда они и бегут, а как стрижешь или режешь — одно блеют: «Господи помоги!» — И Гоймир поднялся, возвышаясь над словно бы растекшимся по столу мужиком. — Да вы тут ведь овец не водите? Так я тебе скажу, как их на бойню гонят. Поставят им так в голову барана-подманочка. Они и текут за ним, куда ведет. Хоть на бойню, так-то. Дед мой знал твоего деда. Так ли тот жил, как ты живешь? Да и живешь ли ты?

— Мальчик, — горько сказал Степаньшин. — Мальчик, где те ваши, что против силы встали? И дед мой — где? И отец? Думаешь, нам легко? Но мы живые. А они все — мертвые, мертвые…

— Это вы мертвые, — пошевелился Йерикка. — Каждый день, каждый час умираете. Дохнете от страха и молитесь, чтобы подольше подыхать. — Он скривился, помотал головой и неожиданно прочитал насмешливо:

Это Пушкин сказал. Был на Земле такой поэт… Ну что, Гоймир, пойдем?

— Здесь постойте. Я разом вернусь, — попросил Гоймир. — Дело сделаю и вернусь. — Он пошел к двери. Гостимир посторонился, тихо сказал:

— Ой, беды наворотишь горячим делом… С собой бери.

— Благо. — Гоймир пожал плечо Гостимира. Помедлил, объяснил: — Один пойду. Был мне Брячко трехродным. Мне и расчет вести…

…Аркашка, сидя за столом, хлебал щи из здоровенной миски. Хлебал неспешно, напоказ, что никого не боится — но заряженное картечью охотничье ружье (разрешенное!) лежало рядом на лавке.

Сцыпину было тревожно. Куда-то пропали городские сопляки, за которыми он специально ездил в Виард Хоран, чтобы их руками сорвать сделку со Степаньшиным — в надежде срубить бумагу на торговле с горцами. Если попали в руки данванов — по головке не погладят, хоть он и выдал, не задумываясь, прибывших к нему (как и рассчитывал!) гостей.

В окно постучали — размеренно и негромко. Аркашка поднял голову — и схватился за ружье, схватился, как за последнюю свою надежду… да так оно и было на самом деле!

Гоймир выстрелил прямо через окно — выстрелил не из ППШ, а из ТТ через прозрачное, как родник, привозное с юга данванское стекло. Мягкая пуля 7,62 мм пришлась Аркашке в правое плечо, развернула вокруг себя и бросила через лавку, в угол. Ружье загремело по чисто выскобленным доскам пола. Плечо, рука, часть груди разом онемели. Подвывая, Сцыпин зажал ладонью рану, поднял голову — и увидел бешеные, широко поставленные светлые глаза невесть когда успевшего войти горца — золотистыми искрами в них горел гнев.

— Сидеть, — услышал Аркашка, и этот голос парализовал его намертво, как заклятье.

— Ы-ы-ы-ы-ыиии… сижу-у… сижу-у… — садящимся, скулящим, каким-то юродствующим от страха и боли голосом простонал Аркашка, зажимая плечо. Жена с дочерью и сыном, выскочившие в горницу, сжались у двери. Мельком скользнув по ним взглядом, Гоймир мягко, бесшумно подошел к столу. — Стало, вот тут ты наших-то принимал, гнусь болотная?

— Ы-ы-и… за ни-им… за ни-им… — Аркашка корчился в углу, рука висела плетью, кровь капала на пол, собираясь в черную лужицу.

— Много ли взял за них? — спросил Гоймир, шагая обратно и не сводя глаз с Аркашки, вжавшегося в стену. И того вдруг прорвало:

— Гоймир! Не надо! Христом-богом! Не надо! Не хотел! Заставили! Грозили! Семья! Детишки! — стуча коленками по полу, с искаженным лицом Аркашка бросился к Гоймиру, ткнулся в мягкие сапоги, начал целовать их — истово, словно икону. — Гоймир! Не надо! Не убивай! Родненький! Матерью твоей! Не надо! — Он поглядел на горца снизу вверх со смертельным ужасом и сумасшедшей надеждой в плачущих глазах, кривя мокрый рот. Увидел там что-то такое — в этом сером, с золотыми искрами — и завыл бессмысленно, цепляясь здоровой рукой то за штанины, то за мохнатые ножны меча, то за сапоги, то за руки Гоймира, которые тот отдергивал с гадливой гримасой на лице: — Не! Не! Не-е-е! Я! Меня! Ы-а-а-а! bl-a-a-а… до!!!

Животный страх пленкой остывал в его глазах, неотрывно глядящих на единственного настоящего бога, в которого сейчас верил Сцыпин — на Гоймира.

— Ты, вижу, трясешься — тебе та же смерть, что Брячко. будет, — размеренно сказал Гоймир. — Не трясись. Что за радость труса мучить — от него в последний час смердит стократ больше, чем по жизни… Я тебя быстро сведу, перевет. Молись богу своему.

Рывком подняв икающего и пускающего слюни Аркашку, Гоймир страшным ударом всадил камас ему в живот и рванул лезвие, распарывая внутренности. Толкая Сцыпина перед собой, подвел к двери — тот смотрел бессмысленно и умоляюще, словно еще на что-то надеялся, и молчал. Потом вновь повернул лезвие и вогнал его изогнутый конец за ребра, в сердце.

И выбросил Аркашку наружу с крыльца.

— Душу твою Кащею без возврата, — тихо сказал он, делая шаг назад.

По рукам мальчишки текла кровь.

Кто-то потянул его за подол. Гоймир повернулся — это оказался пятилетний сын Аркашки. Жена его и дочь лежали у дверей воющей кучей тряпья.

— Зачем ты убил папу? — требовательно и без слез спросил ребенок, пристально глядя в глаза горца — своими, такими же серыми.

Гоймир встал на одно колено и провел ладонью по светлым, тоже как у него самого, волосам ребенка, пачкая их кровью. Потом рукоятью вперед протянул камас ему.

— Бери. В мужской возраст войдешь — убьешь меня. Пусть оно так будет — расти будешь с мужской думкой за месть. Живи той думой — все лучше, чем как твой отец, ложью да молитвой. Будем живы — сыщи меня, коли почуешь, что вдосталь сил да умения скопил. Одно — не торопись, потому как я не сжалюсь… да и не медли, потому как без чести — старика вбить.

Обеими руками мальчик взял камас — их потянуло вниз стальной тяжестью, но ребенок удержал оружие и серьезно кивнул:

— Хорошо. Я убью тебя, когда вырасту. Я тебя обязательно убью.

— Санька! — завыла женщина, протягивая руку с пола. — Ты что говоришь?!

— Смолкни, дура, — сказал Гоймир, не поворачивая головы. — Станется — вырастет он не таким выб…ком, как муж твой. Станется — начнет нас убивать, но не предаст никого за столом своим, как гостя принимая, через хлеб ему в глаза глядя, подле Огня печного сидя! Смолкни и не смей в его путь встревать!..

…— Убил?

Спросил это только Гостимир. Олег стоял, где стоял, по-прежнему молча". Йерикка смотрел куда-то в угол.

Вошедший Гоймир сел к столу, нашарил, глядя под ноги, в миске огурец, захрустел. Невнятно сказал:

— Зарезал… Да что… не вернешь ни деда Семика, ни Брячко… В толк возьми! — Он плюнул огрызок обратно в рассол и поднял голову: — То ведь меня да Вольга, то нас должны были убить! Мы-то в обратную пошли, а…

— Ты не о том думаешь, — откликнулся вдруг Йерикка. — Они вторглись на наши земли. Целой воинской частью, нагло. — Рыжий горец обвел всех своих товарищей холодным взглядом. — Это уже не зерно потравленное! Это нам в лицо плевок почище убитых в Трех Дубах, почище Ломка! Потому я предлагаю по возвращении собрать ребят и обсудить ответные меры.

— Набег? — во взгляде Гоймира появилась осмысленная злость, похожая на голубой огонек.

— Конечно, — кивнул Йерикка, и Олег впервые увидел, что такое «зловещая улыбка», — раньше он эти слова считал выдумкой писателей. — И если кто-то решил, что мы теперь вроде тряпки при входе — то скоро он убедится в обратном. Так как, водитель?

Гоймир улыбнулся в ответ. Или просто оскалился.