"Зеленый рыцарь" - читать интересную книгу автора (Мердок Айрис)

4 Эрос

Беллами стоял в незнакомом саду на ровной зеленой лужайке. За его спиной блестела гладь пруда. Перед ним между низкими самшитовыми изгородями бежала дорожка, за этими самшитовыми изгородями по обе стороны высились усыпанные цветами розовые кусты. Он подумал, что попал в какой-то запущенный сад. Но этот участок был явно ухоженный, «настоящий розарий». Узкая дорожка вела к лестнице на террасу. На верху лестницы стояла статуя. Прищурив глаза от слепящего света, Беллами разглядел, что это ангел с распростертыми крыльями. В конце террасы виднелся парадный вход. Его окаймляла искусно выполненная резьба по камню. Беллами захотелось взглянуть вблизи на эту резьбу и на сам дом, который выглядел большим, очень большим, но не чрезмерно, у него был как раз самый подходящий для дома размер. Длинное строение с покатой низкой крышей было сложено из разновеликих и разномастных, но аккуратных прямоугольных камней светло-серого, песочного и розоватого цветов. Оно напоминало особняк восемнадцатого века. Тогда Беллами начал мысленно спорить сам с собой:

«Почему же я предполагаю, что он похож на особняк восемнадцатого века… Наверняка это и есть особняк восемнадцатого века. И все-таки этого не может быть».

Тут его будто что-то ударило в грудь, он подумал:

«Как же я мог забыть…»

Беллами испытал внезапный страх. Но, как будто подталкиваемый странной силой, он медленно побрел к ступеням, ведущим на террасу. Подойдя ближе, он понял, что это не статуя, а живой ангел, облаченный в отделанные золотом алые шелковые одежды. Беллами теперь смог разглядеть даже длинные блестящие перья его крыльев. При его приближении ангел развернулся, соскользнул с пьедестала на гладкие плиты и, словно какая-то домашняя птица, не полетел, а просто стал удаляться, плавно двигаясь по террасе вдоль фасада, мимо закрытой двери. Беллами последовал за ним, не смея подходить слишком близко, поскольку боялся, что тогда ангел улетит. Когда ангел приблизился к углу дома, Беллами окликнул его:

— Скажите мне, есть ли Бог?

— Да! — слегка повернув голову, откликнулся ангел, и вихрь его ярких одежд исчез за углом.

Беллами ускорил шаг, но, когда завернул за угол дома, ангел уже исчез. Медленно продолжив путь, Беллами заметил, что гладкие плиты балкона сменились гравиевым покрытием, сквозь которое тут и там пробивались ростки зеленых растений. Не останавливаясь, он пошел дальше, и тут за его спиной раздался легкий звук чьих-то шагов по гравию террасы. Беллами мгновенно понял, кто идет за ним, и подумал: «Вот и Он». Беллами даже не успел повернуть головы. Упав ничком на гравий, он начисто лишился сознания.

Задыхаясь от волнения, Беллами начал выплывать из этого сна и сразу подумал:

«Мне же следовало войти в тот дом, а я не вошел. Ничего, я войду в следующий раз. Но ведь следующего раза не будет!»

И вновь он уловил за своей спиной звук тех шагов по жесткому гравию и отдался чувству восторга, завершившемуся полной прострацией. Окончательно проснувшись, Беллами судорожно вздохнул. На него сразу навалились яркие воспоминания. Он приподнялся на локтях, потом сел на край кровати, прижав руку к колотящемуся в груди сердцу. Пижаму он, как обычно, надел поверх нижнего белья. Вечером ему казалось, что он не сможет уснуть, но он заснул. От тяжести горестных переживаний человека порой клонит ко сну. В комнате было холодно. Беллами включил свет и снял пижаму. Облегчившись в раковину, он плеснул в лицо холодной водой, вечно капающей из крана. Машинально натянув брюки, рубашку и свитер, Беллами сунул ноги — носки он не снимал даже на ночь — в домашние тапки. Он подумал, что такова человеческая жизнь, что так живут достаточно счастливые люди. Беллами наполнил водой из-под крана чайник, нашел спички, зажег горелку и поставил греться воду, потом опустил монетку в счетчик электрического обогревателя. Ему не хотелось бриться, он ведь хорошо побрился вчера, а теперь, возможно, уже никогда не будет бриться. Он услышал, как над его головой началась обычная суматоха пробудившейся семьи пакистанцев, раздался детский щебет. Его вдруг охватило ужасное презрение к самому себе, оно обрушилось на него подобно свинцовой штормовой волне. Чайник вскипел. Найдя кружку, Беллами опустил в нее чайный пакетик и, держа кружку над раковиной, налил в нее кипяток из чайника, как обычно ошпарив руку. Он вновь сел на кровать и поставил кружку на пол. Потом встал, подошел к окну и, оттянув хлопчатобумажные занавески, глянул на улицу через грязный сетчатый тюль. Снег кончился, за окном лил дождь. Беллами выключил свет, вернулся к кровати и опять сел. Если бы только он мог выкинуть из головы тот золотой период — всего-то час, наверное, — во время которого он представлял себя, причем во всех замечательных подробностях, секретарем Питера, другом Питера, помощником, организующим вместе с Питером великое учреждение для решения человеческих проблем. За то короткое время Беллами успел так размечтаться, что перед его мысленным взором уже предстала вселенская картина спасения мира. А теперь все пропало. Картину смыло с горизонта, поглотило океанской волной. Вот так, как всегда, опять у него ничего не вышло. Все страдания снова окружили его, в этот самый момент, на этих несчастных улицах, в этих несчастных комнатах. Как он мог вообразить, что обладает силой, способной улучшить жизнь хотя бы одного крошечного существа в этом мире? Отец Дамьен отказался от него, покинул его и Питер Мир. Они были настоящими, или, вернее, казалось, что они укажут ему путь к настоящей жизни. Допустим, он пойдет в ту клинику, ведь доктор оставил кому-то адрес. А надо ли? Можно ли вообще найти то место, существует ли оно в реальности? В любом случае, те люди не позволят ему увидеть Питера… и даже если позволят, то это будет уже другой Питер.

Прошло время. Чай в кружке совсем остыл. Надо чем-то заняться, надо надеть ботинки, надо пойти прогуляться, надо застелить постель, надо прибрать в комнате. По крайней мере, он может почитать Библию, которая лежит на прикроватном столике. Беллами взял книгу и, открыв наугад, прочел о том, что Бог повелел Ездре передать израильтянам, чтобы они отпустили иноплеменных жен и детей, рожденных ими. О, плач и скорбь, женские слезы и детские крики.

«У меня нет жены и нет детей, — подумал Беллами, — Я отказался от своего пса, и он забыл меня. И Магнус Блейк тоже забыл меня, а я забыл его».

Беллами закрыл Библию. К этому моменту воспоминания о недавнем сне потеряли четкость, от них остался лишь живописный туман. С пронзительной ясностью ему вспомнились слова, сказанные Вергилием Данте, которые отец Дамьен прислал ему, а Клемент перевел. «Свободен, прям и здрав твой дух; во всем судья ты сам».

«Только у меня уже духа не осталось!» — подумал Беллами.

Вернее, он представил, как Вергилий удаляется в сумрачный свет, сознавая, что никогда больше не увидится с любимым учеником. Глаза Беллами увлажнились. Его душа обливалась слезами. Кто-то постучал в окно, но Беллами не обратил внимания. Он подумал, что слабоволен, бестолков и лелеет собственное слабоволие. Стук стал громче. Беллами очнулся и встал. Он отвел в сторону тюлевую занавеску. За окном кто-то маячил, заглядывая к нему в комнату. Это был Эмиль. За Эмилем на улице поблескивал его шикарный «мерседес».

Клемент поднялся по ступеням к двери дома Лукаса и нажал кнопку звонка. Тишина. Он вновь позвонил и на этот раз дольше подержал палец на кнопке. Подождав немного, он вернулся на тротуар и посмотрел на окна. День был достаточно хмурый и мог служить оправданием для включения электрического света. Ничего.

Со времени вечеринки в доме Питера Мира прошло два дня. Вчера Клемент навестил своего агента и в очередной раз провел с ним безрезультатный разговор, не приняв окончательно никаких предложений. Он также заглянул в заброшенный театр, чьими делами ему предлагалось заняться, и обсудил там обычную проблему отсутствия денег. Затем Клемент пообедал в итальянском ресторанчике на Кромвель-роуд и зашел посмотреть широко рекламируемый фильм о несчастной жене, убившей любовницу своего мужа. Перекусив сэндвичем с сыром и немного выпив на Фулем-роуд, он вернулся домой и отключил телефон. Клементу не хотелось разговаривать ни с одним из участников вчерашней драмы. Ему показалось, что закончился важный период его жизни и теперь он уже никогда не увидит никого из бывших друзей. Клемент посмотрел по телевизору какой-то футбольный матч, потом принял снотворное и рано лег спать.

На следующее утро, проснувшись с ощущением смутного несчастья и по-прежнему не желая слышать стонов и размышлений Луизы или Беллами о судьбе Питера, Клемент сначала почувствовал смутное желание, а потом и непреодолимую, страстную потребность встретиться с Лукасом. Его уже начали преследовать прощальные слова Питера: «Присматривайте за братом». Почему же он не заехал вчера повидать Лукаса, почему сразу не побежал к нему с докладом? Клементом овладело мучительное желание увидеть Лукаса, услышать его злой и ироничный голос, рассказать ему о странном происшествии, даже, возможно, обсудить его с ним. Ему вдруг пришло в голову, что он и все участники той страшной «вечеринки», должно быть, испытывают чувство вины… возможно, вины, вызванной какой-то беспомощностью. (Или беспомощность не считается виной?) Беспомощность притупила их чувства, и они совершили предательство. Они не сделали что-то очень нужное. Как же Клементу хотелось услышать ироничный смех Лукаса! Он нуждался в покровительстве брата, всегда нуждался в нем. Обогнув крыльцо, Клемент прошел по мощеной дорожке к ограде, обнаружил открытую калитку и углубился в сад. Сойдя с тропы, он топтался на газоне, где прекратившийся недавно дождь смешал с грязью остатки снега. Дом выглядел мрачным и необитаемым. Клемент поднялся к балконным дверям гостиной и заглянул внутрь. Предположим, что кончик ножа Питера был смазан медленно действующим смертельным ядом, который невозможно распознать. Не увидит ли он сейчас там, на ковре, распростертое тело Лукаса? Но гостиная выглядела как обычно. Портрет бабушки взирал на Клемента со стены над каминной полкой. Забравшись по железной лестнице на балкон второго этажа, он заглянул в спальню. На кровати не лежало безжизненного тела. Клемент даже пару раз громко позвал брата по имени. Никакого ответа. Его лоб прижался к холодному мокрому стеклу, из груди вырвался стон. Он спустился обратно по мокрым ступенькам и вернулся по садовой дорожке к фасаду дома. «Присматривайте за братом». Мог ли он присмотреть за Лукасом? Клементу вспомнилась их последняя встреча.

«Лукас простил меня, — подумал он, — а я простил его. Он знает, что я простил. Неужели это означает, что могло бы случиться невероятное? О господи, разве важно сейчас, что могло бы случиться? В любом случае, если Лукас покончил с собой, то наверняка не потому, что испытывал чувство вины передо мной!»

Опять зарядил дождь. Клемент прищурился. У двери маячила какая-то тень, и в это самое мгновение она обрела материальность. На крыльце стояла женщина с поднятой рукой. Потом женщина исчезла. Клемент прошел вперед. Он вновь увидел ее на тротуаре. Это была Луиза. Он преградил ей дорогу.

— Ох, Клемент, ты напугал меня.

— А ты напугала меня. Там никого нет.

— Ты уверен?

— Да. Зачем ты приехала сюда?

— Я вдруг почувствовала ужасное беспокойство за него… Мне захотелось увидеться с ним… и спросить его…

— Тебе не о чем его спрашивать, Луиза. Все равно он не стал бы разговаривать с тобой, он мог бы только расстроить тебя. Давай-ка я отвезу тебя домой на своей машине.

— А ты почему сюда приехал?

— Потому что он мой брат.

— Из-за того, что сказал тебе Питер?

— Нет.

— Ты не думаешь, что он…

— Ничего я не думаю. Пойдем, не будем мокнуть. Почему мы должны беспокоиться об этом скучном, ворчливом парне? Он сам в состоянии о себе позаботиться. Луиза, не будь такой сентиментальной.

— Ну, ты же пришел… Да, понятно, он твой брат… Но мне уже давно хотелось заехать к нему, и я чувствую себя ужасно виноватой…

— Вот моя машина. Ты поедешь со мной или нет?

— Ты уверена, что их не стеснит наше присутствие в Птичнике?

— Неужели ты их боишься? К тому же никого нет. Мой ушла повидать мисс Фитцгерберт, ты же знаешь ее учительницу по живописи. Я рада, что кто-то занимается с ней. Алеф уже в Шотландии. Сегодня мы получили от нее открытку. Сефтон корпит в Британской библиотеке. Удачно сложилось, что Мой нет дома, ведь твое присутствие, как ты понимаешь, обычно тревожит ее.

— Бедное дитя. Я надеюсь, она скоро опомнится.

— Да, это чисто детское увлечение. Хочешь чашечку кофе?

— Нет, спасибо, а ты взбодрись. О господи!

— Клемент, да не огорчайся ты так. У тебя такой вид, будто ты сейчас разревешься! Очень скоро мы увидим его вновь.

— Нет, Лукас ведь такой…

— Извини, я говорю не о Лукасе, я имела в виду Питера. Я подумала, что надо бы съездить в ту клинику, Джереми позвонил и дал мне ее адрес. Но Джереми считает, что надо немного повременить… То есть, по-моему, Питер действительно нуждается в отдыхе, и если мы внезапно заявимся туда, любой из нас, то это может слишком взволновать его.

— Да, я согласен, лучше повременить.

— Эмиль тоже так думает. Он звонил, сообщил, что Беллами живет у него.

— Правда? А мне хотелось, чтобы Беллами пожил у меня. Ох… не важно…

— Эмиль поступил великодушно. А как Джоан, она еще у тебя?

— Насколько мне известно, она у Коры. Кора присмотрит за ней.

— Но мне казалось, что она живет у тебя.

— Нет.

— Разве ты не переживал из-за нее?

— В общем… нет… то есть переживал, конечно…

— Харви показалось, что она подумывает о самоубийстве. Он говорил, что Джоан использует странные фразочки, рассуждая об оставшихся у нее возможностях… угрожает связаться с Хэмпфри Хуком, подразумевая, видимо, какие-то дьявольские пристрастия… либо она склоняется к самоубийству, либо к наркотикам…

— А при чем тут какой-то Хук?

— Ну, ты же понимаешь, это что-то вроде искушения дьяволом.

— Я тоже собираюсь к нему.

— Может, нам следует позвонить Коре и предупредить ее… нет, это слишком откровенное вмешательство.

— Согласен.

— И все-таки кто-то должен приглядывать за Джоан.

— Ты намекаешь на то, что это должен делать я? Ты, видимо, думала, по крайней мере высказала мысль о том, что она живет у меня. Так вот, она не жила и не живет.

— Ты знаешь ее лучше всех.

— Но это еще ничего не значит. Вот ты у нас больше всех заботишься о людях, у тебя отлично получается роль любящей матери, ты простираешь свою материнскую любовь на всех нас! Давай лучше сменим тему. Когда возвращается Алеф?

После ухода Клемента Луиза поднялась к себе в спальню и пристально взглянула на себя в зеркало, угрызения совести терзали ее, слезы подступили к наполненным печалью глазам. Она подумала: «Почему я сознательно разрушаю свою жизнь? Может, я безумна?»

— Значит, ты согласен, что нам не стоит пока пытаться увидеться с ним?

— Наверное, согласен.

— И тебе в особенности.

— Я могу расстроить его. Господи, мне даже подумать страшно, как я сам могу расстроиться!

— Он жил на грани срыва. Его силы истощились. Теперь наступает неизбежная реакция, которую ему должны помочь пережить.

— Ты подразумеваешь, что у него маниакально-депрессивное состояние и ему требуется медицинская помощь?

— Даже не знаю, я не стал бы выражаться с такой определенностью. Просто мне кажется, что передышка будет вполне разумной. Он сам признал справедливость мнения того доктора. Ведь, в сущности, его возвращение в дом можно рассматривать как просьбу о помощи.

— Да… но я воспринимаю его… несколько иначе.

— Знаешь, Беллами, говоря все это, я не имею никаких корыстных мотивов. Конечно, я эгоистичен, и мне не чужды, в принципе, эгоистичные мотивы, но в данном случае я стараюсь достичь ясного понимания.

— Эмиль, я понимаю, что ты говоришь все это из лучших побуждений. Твои слова исполнены мудрости, и я глубоко верю тебе. Просто существует какая-то мощная… сила… которая тянет меня к нему… и в эту силу я тоже должен верить.

— Любовь, да. Но порой любовь должна жертвовать собой, чтобы саму себя сохранить. И более того, я тоже должен признаться… но не стоит углубляться в тонкости. Ты увидишь его вновь, твоя разлука будет короткой. Ты поживешь у меня это время? Надеюсь, нам не нужно будет больше спорить об этом?

— Я останусь… пока… спасибо.

— Хорошо. Большинство твоих вещей приехало в машине, а завтра мы заберем остальные. Ты уже расплатился за квартиру или нет?

— Да, я заплатил за этот квартал и за следующий квартал тоже. Наверное, кому-то понадобится та скромная комнатка. Как все-таки ужасна бедность. Ох, Эмиль, как же это все тяжело, сплошные мучения. Как раз из-за них мне хотелось уйти в монастырь. Но я оказался недостойным, витал в облаках. Пожалуйста, пойми меня, ведь Питеру удалось вспомнить о своем великодушии, он вновь открыл в себе добродетели, и тогда ему открылась новая миссия…

— Да-да, это стало неким откровением…

— Я буду нужен ему, и ты будешь нужен… ты понимаешь, какой глубины должна быть вера, чтобы…

— Ну, в какой-то степени я остаюсь бесхитростным лютеранином, детские убеждения слишком глубоко внедряются. Но с какой очаровательной искренностью он поведал нам о том обмане, пояснив, почему назвался психоаналитиком, и завив, что он всего лишь богатый мясник!

— Эмиль, ты все еще не понял…

— Понял, понял, я уважаю твоего святого, неисповедимы пути Господни. Хочешь еще виски?

— Нет-нет, я и так уже слишком много выпил, мне пора на боковую. О, Эмиль… спасибо тебе за все… ты понимаешь…

— Да-да, конечно понимаю. Но позволь мне сказать тебе еще несколько слов, прежде чем ты примешь ванну и улетишь в страну Морфея.

— Да?

— Ты должен забрать своего пса. Он будет жить с нами. Я люблю собак.

Субботним утром, спустя два дня, Мой, неизменно встававшая первой, как обычно, сбежала вниз в ночной рубашке, выпустила Анакса в сад, оделась, покормила пса, глотнула немного чаю с кусочком тоста, умылась и приготовила завтрак для Сефтон и Луизы. Ее неодобрение вызвала та небрежность, с какой Луиза убрала вчера посуду после ужина, поставив тарелки с цветочками в ту же стопку, что и тарелки с птичками. Мой разделила их так, чтобы каждая тарелка была в своей компании. Она собиралась нанести визит (что подразумевало поездку на поезде и автобусе) своей учительнице живописи, мисс Фитцгерберт, которая жила на южном берегу в Камберуэлле. Южный берег реки представлялся Мой каким-то странным романтичным миром, словно он принадлежал совсем другому городу. Она коротко, тактично опустив историю с лебедем, призналась мисс Фитцгерберт в своей неудачной встрече с мисс Фокс. Мисс Фитцгерберт, уже преодолевшая досаду, вызванную внезапным уходом Мой из школы, предложила девушке зайти к ней и обсудить другие художественные школы и, что не менее важно, иные подходы к их посещению. В кухне появилась Сефтон, чуть позже спустилась и Луиза. Мой, не любившая «долго шляться» по улицам, сочла, что в Камберуэлл выезжать еще рано, обдумала и отменила вариант прогулки с Анаксом по парку и, пристроившись за кухонным столом, принялась рисовать портрет Сефтон. Луиза, последнее время выглядевшая озабоченной и отчужденной (дети это заметили, но ничего не сказали), быстро ушла за покупками, не став, как обычно по субботам, помогать Сефтон. А Сефтон не стала дожидаться завершения наброска Мой и удалилась в свою комнату. Выйдя из кухни, Мой присела на ступеньки. Ей вспомнился Питер, она задумалась, почему он сказал ей: «Мы с тобой понимаем друг друга». Но сейчас все его слова казались бессмысленными, бессвязными выражениями странного отчаяния. Луиза никогда не говорила о Мире, и Сефтон тоже уклонялась от разговора о нем. Похоже, что-то их сильно смущало. Мой решила, что все-таки успеет вывести Анакса в Грин-парк. Она встала, надела куртку и взяла поводок. Услышав знакомое звяканье, пес сбежал по лестнице, едва не сбив девушку с ног. Мой удалось застегнуть ошейник на его мохнатой шее, хотя Анакс продолжал прыгать вокруг нее, упорно пытаясь лизнуть в щеку. Послышались шаги почтальона, он бросил в дверную щель несколько писем. Мой, практически никогда не получавшая писем, обычно поднимала почту и, не глядя, относила ее на кухонный стол. На сей раз, взяв в руки корреспонденцию, она просмотрела ее (принесли всего четыре конверта, и в двух из них находились счета), желая выяснить, не пришла ли очередная открытка от Алеф. Она сразу увидела, что одно из писем адресовано именно ей, мисс Мойре Андерсон. Отнеся остальную почту на кухню и успокоив Анакса, Мой вновь опустилась на ступеньки и вскрыла странный конверт, размышляя, что там может быть. Ей не удалось узнать почерк, хотя он выглядел смутно знакомым. В письме говорилось следующее:

Мой сунула письмо в карман. Вновь опустившись на колени, она отцепила поводок, оставив Анакса в ошейнике. Он опять принялся лизать ей щеки. Она мягко отстранилась, потом подошла к телефону и, позвонив мисс Фитцгерберт, попросила разрешения приехать не сегодня, а завтра утром. Сефтон вышла из своей комнаты и, увидев выражение лица Мой, спросила:

— Что случилось?

— Беллами хочет забрать Анакса, он приедет за ним около одиннадцати, — ответила Мой.

— Ох… Мой… — Сефтон все поняла и положила руку на плечо сестры.

Не глядя на нее, Мой коснулась ее пальцев.

Провожаемая огорченным взглядом Сефтон, Мой поднялась по лестнице на свой чердак. Анакс устремился за ней, игриво помахивая хвостом и путаясь у нее под ногами. Было всего начало десятого. Предстояло пережить два ужасных часа.

Мой провела эти два часа с Анаксом, сначала пытаясь нарисовать его (конечно, она рисовала его уже много раз), потом, усевшись рядом с ним на полу, обнимая и лаская его, заглядывая в его голубые глаза, способные выражать самую восторженную радость и любовь. Потом Мой полежала, вытянувшись на кровати, вместе с этой теплой и притихшей собакой, слушая, как бьются рядом их сердца. Когда приблизилось одиннадцать часов, она спустилась с Анаксом в Птичник и, положив поводок на полу рядом с ним, вышла и закрыла дверь. Сефтон ушла в библиотеку, Луиза отправилась по магазинам. Мой села на ступеньки перед входной дверью. Звонок раздался точно в назначенное время, и она открыла дверь. Беллами стоял на крыльце, залитый ярким светом морозного солнечного утра, его круглое лицо сияло, а светлые волосы трепал ветер. За спиной Беллами она увидела остановившийся на обочине большой автомобиль Эмиля и его самого за рулем. Эмиль махнул ей рукой, Мой ответила тем же. Беллами зашел в прихожую, и девушка закрыла дверь.

— Ох, спасибо тебе, спасибо, — прошептал он, неловко сжимая руку Мой.

Она приложила палец к губам и повела Беллами вверх по лестнице. Мой открыла дверь Птичника, Беллами вошел, она задержалась на пороге. Анакс лежал, свернувшись в клубок, на диване, прикрыв нос и глаза своим роскошным хвостом. Услышав стук двери, он поднял голову. Пес не залаял, а завизжал. Соскочив с дивана, он подбежал к Беллами и, прыгая, едва не сбил его с ног. Беллами сел на пол, потом лег, обняв скулящее и скребущее лапами животное. Мой оставила их вдвоем. Из своей верхней комнаты она еще долго слышала пронзительные, восторженные завывания. Потом открылась входная дверь, и хозяин с собакой вышли на улицу. Беллами что-то крикнул. Дверь закрылась, и все звуки затихли. Мой заплакала.

— Ты чуть-чуть разминулся с ней, — сказала Сефтон, открыв дверь Харви, — Она уехала в ту клинику.

— О, так Питеру уже лучше?

— Нет, то есть у нас нет никаких новостей. Мама просто подумала, что должна заехать туда.

— Держу пари, что ее не пустят к нему.

— Я ей сказала то же самое.

— Тогда она, наверное, скоро вернется.

— Она упомянула еще о каких-то планах, вроде бы хотела навестить кого-то, у нее бывают навязчивые идеи.

— У моей матери они тоже имеются, — усмехнулся Харви, — Я как раз только что отобедал с ней у Коры.

— Слушай, ты не возражаешь, если я закрою дверь? А то как-то холодно. Ты уж реши, чего ты хочешь: зайти или остаться на улице?

— Ах, ну да ладно, я зайду.

— Мне не хотелось навязывать тебе решение.

— Все в порядке, ты более чем тактична.

Харви вошел в дом, и Сефтон закрыла дверь.

— Мой тоже ушла, укатила в гости к своей учительнице по рисованию. Ты слышал, что Беллами забрал Анакса обратно? Он приехал вчера, они увезли его в машине Эмиля. Мой жутко расстроилась. А как поживает твоя матушка?

— Нормально. Слава богу, что она теперь у Коры.

Харви действительно испытал облегчение, узнав, что его безумная матушка перебралась в дом чудаковатой и экстравагантной, но довольно здравомыслящей Коры. Однако его удовлетворение резко убавилось, когда перед самым уходом Джоан шепнула ему:

— Мне здесь не нравится. Я не собираюсь задерживаться. Это предел.

Что означало: «Это предел»? Может, она имела в виду: «Это ужасно»? Скорее всего, учитывая импульсивность его матери, это вовсе ничего не значило, даже и намерения уехать.

— Я как раз собиралась соорудить что-нибудь на обед, — произнесла Сефтон.

— Обед? Но уже четвертый час.

— Правда? А мне казалось, еще рано. Хочешь составить мне компанию?

— Я же сказал, что обедал у Коры!

— Ну, тогда, может, выпьешь чаю? В любом случае, пойдем на кухню, там теплее. Видно, на улице резко похолодало, наверное, опять пойдет снег.

Харви повесил куртку в прихожей.

— Я предпочел бы кофе, если у вас есть, — сказал он, — По-моему, я выпил немного лишнего.

Харви осознал в смятении, что на самом деле ему хочется еще выпить. Устроившись за столом на кухне, он уныло смотрел, как Сефтон готовит кофе для него, заваривает чай и ставит на стол хлеб, масло и сыр для себя.

— А что ты думаешь об этом, Сефтон, я имею в виду об истории с Питером Миром?

— Не знаю. Мне очень жаль его. Едва ли может быть что-то хуже для человека, чем травма, лишающая разума и награждающая неукротимой жаждой мести.

— Но он поправился, его память восстановилась.

— Но восстановилась ли на самом деле его душа? Мне кажется, раньше он был обычным, добрым человеком, а теперь вся его прежняя жизнь вдруг предстала ему в мрачном свете.

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю. Медитации полезны. Я вроде как тоже склонна к медитациям.

— А как ты медитируешь?

— Просто сижу.

— Как возвышенно. Значит, ты не считаешь его в каком-то смысле обманщиком? Он ведь солгал по поводу своей работы.

— Это несерьезная ложь, почти шутка, как он и сказал. Я думаю, что оба они пережили ужасные страдания.

— Оба? Ты имеешь в виду Лукаса? А он умеет страдать?

— Да, но нам не дано проникнуть в человеческую душу. Даже в душу паучка Мой.

— А у Мой живет паучок?

— Ну да, жил. Обожаемый ею паучок, довольно пузатая животина, жил у нее в комнате, я видела его. Он облюбовал себе щель между досками, обвил ее густой паутиной, похожей на занавеску с дыркой, где и торчал постоянно. А в случае опасности он тут же улепетывал в эту дырку и прятался за паутиной. Там он устроил что-то вроде домика, и Мой стала называть ту щель его домом. Потом, как-то вечером, она увидела, что по стене ползет второй паук, примерно такой же, только крупнее. Паучок Мой, заметив пришельца, удрал в свою щель, но тот последовал за ним. Мой говорит, что она смотрела на них как завороженная. Новый паук оказался значительно больше и другого цвета. Она не поняла сразу, хотя говорит, что могла бы догадаться, что приползла паучиха того же вида. Возможно, она совершила долгое и утомительное путешествие и преодолела множество препятствий, чтобы найти себе пару. Мой потом ужасно огорчилась и даже расплакалась, рассказывая мне об этом на следующее утро. Ей следовало все сразу понять, тут же посадить паучиху в банку и отнести ее куда-нибудь подальше, чтобы ей уже не удалось найти обратную дорогу. Но тогда Мой лишь сидела и смотрела на тот паучий домик, невольно воображая, что может происходить внутри. Она сказала, что это напоминало какой-то спектакль или, возможно, даже оперу типа «Риголетто», когда звуки музыки нарастают в момент совершения тайного убийства на погруженной в полумрак сцене. Потом Мой легла спать, но не смогла уснуть и, встав рано утром, подумала, что, может быть, все-таки ее паучок по-прежнему будет сидеть очень довольный в своей паутине, только, естественно, никого там не оказалось, и паутина вскоре обветшала и начала разрушаться. Немного позже — я уж не помню точно, — возможно, на следующий день, Мой опять заметила, как та паучиха уползает по стене. Она сказала, что опустилась на колени и, как она выразилась, «напугала незваную гостью», возможно погрозив ей пальцем, и та быстро убежала. Потом Мой все расстраивалась и ругала себя за эти бессмысленные и несправедливые угрозы бедной паучихе, ведь она всего лишь следовала своему природному инстинкту, который обязывал ее заботиться о продолжении рода. Разумеется, ее паучок мог вскоре сам умереть от старости, если бы его не слопали. Но Мой еще долго продолжала ждать его появления, просто на тот случай, если он выжил, и все вспоминала момент, когда с легкостью могла спасти его, поймав паучиху в банку.

Рассказывая эту историю, Сефтон успела съесть бутерброд с сыром и выпить чай. Харви расхотелось кофе. Он отставил свою чашку в сторону и вяло предложил свои услуги для мытья посуды. Сефтон отказалась от его помощи, быстро сполоснула все сама и направилась в свою комнату. Харви тоже пришел туда и сел на кровать. В комнате было довольно темно. На красно-синем турецком ковре громоздились стопки книг. Опустившись на колени, Сефтон начала разбирать их, потом встала и быстро расставила их по местам на книжные полки. Полки занимали целую стену в ее комнатке и даже закрывали часть узкого окна, разноцветные книжные переплеты напоминали своеобразный гобелен.

Харви наблюдал за ее передвижениями. Закатав рукава блузки, она сновала туда-сюда. Красные и синие пятна ковра сливались у него перед глазами.

— Я не представляю, — сказал он, — как Мой сама умудряется выживать, она ведь отождествляет себя со всевозможными тварями, даже самыми мелкими, а их жизнь наполнена страданиями.

— Да, она странная, но замечательная. Алеф такая же, только в другом роде.

— Но ты подразумевала, что те пауки в домике чем-то похожи на Питера и Лукаса. И кто же из них кого пожирает?

— Ох, ну я же не имела в виду настолько прямую аналогию! Просто… даже не знаю… просто очевидно, что между ними имелась какая-то связь, что-то их объединяло, возможно, соперничество, но их переживания скрыты во мраке, это тайна.

— Ну а насчет того, что Питер приобщился к буддизму или какому-то восточному учению, ты думаешь, что это правда?

— Да… наверное, это можно уточнить… только я лично не хочу вдаваться ни в какие подробности. Вероятно, Лукас пробудил в нем какие-то силы… сначала демонические, а потом праведные. Возможно, когда он выйдет из клиники, то вновь станет обычным человеком. Бедняга… он говорил, что у него нет ни семьи, ни друзей… поэтому он и сблизился с нами… а мы не можем защитить его, не можем ничем помочь.

— То есть ты считаешь, что каждый из них страдает, прячась в своих тайных норках, даже Лукас?

— Да.

— А ты не думаешь, что он жестокий и наслаждающийся чужими страданиями циник?

— Нет. Он все время ужасно страдает. Он живет как в огне.

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю. Иногда мне кажется, что он может прийти в полное отчаяние… от мучений, вызванных его собственной натурой… он способен сделать что-то ужасное.

— Но, Сефтон, он ведь уже сделал!

— Я не знаю, что именно он сделал. Я думаю о том, на что он способен.

Сефтон, закончившая убирать книги, уже сидела на полу, прислонившись к кровати и вытянув на ковре ноги в коричневых вельветовых брюках. Ее жакет висел на спинке стула. Она медленно раскатала рукава блузки, сосредоточенно нахмурилась и закатала их вновь. Ее старенькие брюки и блузка выглядели безукоризненно чистыми и изрядно выцветшими от множества стирок. Сефтон взъерошила пальцами свои неровно обстриженные каштановые волосы, в которых, как Харви впервые заметил, красиво поблескивали рыжие пряди. Задумчиво подняв золотисто-каштановые брови, она отстраненно смотрела куда-то вдаль. Он взглянул на рыжеватые волоски, золотившиеся на ее сильных руках. Рядом с ней Харви всегда испытывал легкое волнение. Он подумал, что Сефтон полна удивительных, феноменальных сил. Такое определение слегка позабавило его.

«Скорее всего, — подумал Харви, — она уже забыла о моем присутствии и поглощена размышлениями о каком-то кризисе времен правления Адриана! Видимо, мне пора сматываться». Он уперся руками в край кровати, собираясь встать.

Сефтон, однако, размышляла именно о нем.

— Мне кажется, ты сегодня явился без трости. Или я не заметила? Ты пришел с тростью?

— Нет, сегодня не захватил ее…

— Значит, твоей ноге, то есть лодыжке, уже лучше?

— В общем, нет. Разве что немного. Я езжу на такси!

— Почему ты рассердился на меня в тот день, когда я вернула тебе ту трость, что ты забыл у Лукаса? — спросила она, пристально глядя на Харви своими зелеными глазами.

— О, Сефтон… извини…

— О чем ты говорил с Лукасом?

— Ну… так, ни о чем… вернее, вообще не говорил…

«Она ревнует и даже злится на меня», — пришел он к выводу.

— Ладно… Не бери в голову… — Сефтон улыбнулась, заметив его замешательство.

«Какие же у нее глаза, — подумал Харви, — зеленые или карие? Вроде бы зеленовато-карие».

Ему вдруг стало неловко, что он сидит на кровати, глядя на нее сверху вниз, и он, опустившись на пол, прислонился к кровати и подтянул к себе ноги. Ощущение неловкости все равно не исчезло. Сефтон рассмеялась.

«Уж не смущен ли он?» — пронеслось у нее в голове.

Харви решил, что она не поверила ему насчет разговора с Лукасом.

В этот момент в комнате вдруг стало светлее. Она озарилась солнечными лучами.

— Надо же, солнце вышло! — заметил Харви, опустив глаза.

Расцветка турецкого ковра приобрела еще более яркий и веселый оттенок.

— Харви, — сказала Сефтон, — помнишь, в тот вечер ты заснул в портшезе…

— Да, так глупо вышло!

— Ты говорил, что видел тогда замечательный сон. Можешь его вспомнить?

Харви уже хотел ответить отрицательно, но вдруг действительно вспомнил этот сон.

— Мне снилось, что ты дергаешь меня за волосы.

— Но я и правда дергала тебя за волосы, я ведь пыталась разбудить тебя!

— Как странно… Просыпаясь, я видел тебя во сне.

— В счастливом сне?

— Да.

Сидя бок о бок, они немного помолчали, глядя друг на друга.

— Как глупо, что я забыл о том сне, — смущенно произнес Харви, — а сейчас вспомнил его, только оказалось, что это мне не приснилось.

Он почувствовал странную, будоражащую силу, вдруг зародившуюся в нем и завладевшую всем его телом.

«Конечно, — подумал он, — я же пьян, у меня даже слегка кружится голова».

Сефтон отвернулась, посмотрела на книги, на освещенное солнцем окно и вновь взглянула на Харви. Ее упирающаяся в пол рука была рядом с ним. Он накрыл рукой ее ладонь. Она дернулась, точно пойманный зверек, задержалась на мгновение под его рукой и выскользнула. Они вновь переглянулись. Харви провел рукой по неровной поверхности стеганого покрывала, а затем обнял Сефтон за плечи, почувствовав сквозь ткань блузки живое тепло ее крепкого тела. Они внимательно изучали друг друга, и постепенно напряжение исчезло, растворилось, его сменило изумление. Харви повернулся, чуть подался вперед и оперся на другую руку. Его голова склонилась к Сефтон, а губы слегка коснулись ее щеки. Он увидел, как ее веки опустились, и сам закрыл глаза. Их губы, двигаясь торопливо, но уверенно, встретились на мгновение, словно летящие во мраке ночи птицы.

Они отпрянули и уставились друг на друга с ошеломленным изумлением, со страхом, почти с ужасом. Их охватила странная дрожь, породившая сильное волнение. Словно парализованные каким-то мощным ударом, они продолжали напряженно сидеть рядом, отстранившись и тяжело дыша, их сердца бешено колотились. Раскрыв рты, они не сводили друг с друга глаз, и Харви, вновь завладев рукой Сефтон, начал робко поглаживать ее. Немного погодя Сефтон опять отдернула руку и отвернулась. Наконец Харви очнулся.

— Неужели так все и происходит? — почти прошептал он. — Очевидно, именно так.

— Ну а что, собственно, происходит? — не глядя на него, сказала Сефтон страдальческим, почти рассерженным тоном, — Я не совсем понимаю тебя.

— Ты не возражаешь, если мы заберемся на кровать? — спросил Харви.

Ловко выскользнув из пиджака, он приподнялся, пристроился на краю покрывала и сбросил туфли. Сефтон тоже как-то поднялась и неловко улеглась, уткнувшись лицом в подушки. Харви, лежа на спине, тупо рассматривал на потолке какую-то трещинку, пока его зубы не начали стучать. Он закрыл рот, медленно и напряженно втянул носом воздух. Харви ощущал и, казалось, даже слышал громкий стук своего сердца и как бьется сердце Сефтон. Повернувшись к ней, он провел рукой по спине девушки, коснулся шелковистой путаницы ее волос, приложил ладонь к ее разгоряченной шее. Вновь открыв рот, он закусил нижнюю губу. Из его груди вдруг невольно вырвался тихий стон. Убрав руку, Харви отодвинулся к самой стенке, давая возможность Сефтон развернуться к нему. Подчиняясь или просто продолжая его движение, она перекатилась на спину, оказавшись в середине кровати. Харви расстегнул ремень. Приподнявшись на локте, он коснулся ее щеки, потом начал расстегивать блузку. Она удержала его руку.

— Сефтон, не сердись на меня. Я люблю тебя.

— Да. Что-то произошло, — спустя мгновение отозвалась Сефтон, — но, по-моему, это какое-то безумие.

— Да-да, совершенно точно! — воскликнул Харви, одной рукой пытаясь расстегнуть брюки и стащить с себя рубашку и майку, поскольку Сефтон все еще не отпускала его другую руку, — О, Сефтон, Сефтон, я просто сгораю от любви, я безумно люблю тебя.

— Харви, не надо. Мы не понимаем, что с нами происходит. Я никогда не испытывала ничего подобного… Мы стали какими-то чудовищами, мы вдруг превратились в… чудовищ.

— Ничего не бойся, Сефтон, дорогая моя…

— Я и… не боюсь… по-моему, я просто… в каком-то потрясающем смятении…

— Мы симпатичные чудовища, добрые чудовища. О, любимая, пожалуйста, позволь мне раздеть тебя, слегка раздеть…

— Нет, нет…

— Смотри, я тоже раздеваюсь, просто позволь мне снять вот эту… вещицу.

— Погоди, мне не хочется с тобой бороться, перестань, ну пожалуйста, Харви, послушай меня… Все это так невероятно странно… а мне хочется, чтобы все было хорошо.

— Да, все и будет хорошо, Сефтон, я так хочу тебя, я никогда не испытывал ничего подобного…

— Я тоже, но…

— Я весь переполнен… в полнейшем смятении, во мне как будто отрылись великие силы… Я должен соединиться с тобой навеки…

— Подумай, как странно ты выражаешься. Послушай, Харви, да послушай же меня… Это, не знаю что, то, что только что случилось с нами, оно произошло почти моментально…

— Слава богу, что оно случилось с нами обоими…

— Когда мы сидели на полу, помнишь, кажется, с тех пор прошло сто лет…

— Да, я знаю тебя уже сто лет, мы созданы друг для друга миллионы лет назад, я знаю тебя целую вечность…

— Харви, это и правда чудесно… точно подарок, посланный нам богами, волшебный, ужасно красивый дар, ничего подобного мы прежде не знали, но погоди, мы и так уже испытали ураган чувств…

— Зачем ты так говоришь, ты опровергаешь свои же слова, мы обрели друг друга, и нам необходимо продолжить путь познания, пожалуйста, не мучай меня.

— Ты не понимаешь, я ничего не опровергаю и не пытаюсь никого мучить, мы должны пройти испытание, должны проникнуться уважением, нам надо выдержать проверку…

— Точно, так давай же устроим проверку прямо сейчас, Сефтон, я весь в огне…

— В любой момент может кто-то прийти…

— О, забудь обо всем на свете! Просто позволь мне быть с тобой…

— Харви, послушай меня, успокойся… у нас вся жизнь впереди. Давай оденемся и поговорим как разумные существа. Пусти меня, я встану.

Она ускользнула от него.

Харви немного постонал, потом неохотно привел в порядок рубашку и майку, застегнул брюки и ремень. Он сел на край кровати. Сефтон стояла перед ним. «Кто эта незнакомая красивая женщина? — думал он, — Ее лицо преобразилось, оно стало сияющим и потрясающе нежным, но неужели все это было сном, всего лишь сном и не более того?»

— Сефтон, сядь рядом со мной, все в порядке, позволь мне просто прикоснуться к тебе, пожалуйста, сделай, как я прошу.

Она села рядом с ним, позволила ему расстегнуть пуговицы блузки. Сефтон, как спартанка, даже зимой не носила ни маек, ни лифчиков. Закрыв глаза, Харви коснулся ее грудей, потом склонил к ней свою тяжелую голову. Он не сопротивлялся, когда она мягко подняла его голову, взъерошив волосы, как в том счастливом сне. Они начали целоваться с жадным наслаждением. Наконец Сефтон не выдержала.

— Ты должен уйти, — сказала она.

— Я не могу расстаться с тобой.

— Я приду к тебе.

— Ты приедешь ко мне на квартиру?

— Да.

— Сегодня вечером, завтра?

— Нет.

— Сефтон, ты убиваешь меня, я не проживу без тебя так долго.

— Послушай, Харви, я старше тебя, я на многие тысячи лет древнее тебя.

— Сефтон, я понимаю, но это ничего не значит теперь!

— Послушай меня… давай переждем завтрашний день…

— Не говори так…

— Давай встретимся послезавтра. Харви, это священный дар, мы должны быть достойны его. Завтрашний день мы проведем тихо и спокойно. Пусть он станет чем-то вроде епитимьи. Проведем его в праведных молитвах… мне так хочется, мне хочется, чтобы все было совершенно…

— Тебе нужно время, чтобы собраться с силами и послать меня к черту.

— Нет. Я верю, что это чудесная реальность. Просто сделай, как я прошу. И пожалуйста, сейчас уходи.

— Ладно… мне придется подчиниться тебе… я буду подчиняться тебе до скончания мира.

— Я приду послезавтра, в десять утра.

— Отлично, дорогая, любовь моя.

Сефтон пригладила блузку, застегнула пуговицы и заправила ее в брюки. Как и раньше, она закатала рукава и открыла дверь.

Задержавшись на пороге ее комнаты, Харви с недоумением уставился на свою висевшую на вешалке куртку. Он словно пытался понять, что известно этой куртке. Он вышел в прихожую и оделся. Сефтон открыла входную дверь. Улица расплывалась в тумане. В дом залетело облачко морозного воздуха. Харви поднял руку в прощальном жесте и вышел. Дверь закрылась. Он побрел по тротуару с полубезумной улыбкой на лице.

Сефтон лежала, вытянувшись на спине на красно-синем турецком ковре, интервал между ее глубокими и медленными вдохами был настолько велик, что, казалось, за это время она могла тихо умереть. Мягкая, но неодолимая сила будто придавливала ее к полу. Она лежала, глядя в пространство, ее губы приоткрылись, и на умиротворенном лице блуждала легкая недоуменная улыбка. Все ее тело обессиленно расслабилось, точно обездвиженное потоком мощного бесшумного ветра. Иногда она произносила слова, подолгу удерживая их на языке, словно священные заклинания. Она подумала:

«Я сейчас в пустоте, я нигде и никто, прозрачная и воздушная, еще не созданная, нематериальная сущность, блуждающая в неопределенности между бытием и небытием, там, где еще есть выбор. Смятение и неистовство погрузили меня в безвременный покой. Как мало я ожидала этого ниспровержения, этого внезапного и ошеломляющего божественного вмешательства. Возможно, несмотря ни на что, лучше всего было бы вовсе не рождаться. Как близка должна быть к ничтожности человеческая душа, если ее можно так легко поколебать».

Мой вернулась домой. Как обычно, она тихо закрыла дверь, прошла в кухню и поставила чайник. Потом, подойдя к комнате Сефтон, она негромко постучала в дверь.

— Сеф, не хочешь выпить чаю? — спросила она, как частенько делала.

— Спасибо, солнышко, сейчас приду, — немного помедлив, ответила Сефтон.

Через пару минут, когда Мой уже заваривала чай, она вошла в кухню.

— Что случилось, Сеф?

— Ты о чем, что могло случиться?

— Вид у тебя какой-то странный.

— И в чем же странность?

— Ну, не знаю, может, ты грипп подхватила? Ты хорошо себя чувствуешь?

— Да, конечно! Мне просто захотелось выпить чайку. Как ты пообщалась с мисс Фитцгерберт?

— О, отлично, она такая милая. Хотелось бы мне, чтобы мы пригласили ее в гости.

— Ты же знаешь, мы никому не рассылаем специальных приглашений.

— Она сказала, что я вела себя малодушно, что мне надо быть смелой и решительной.

Раздался телефонный звонок. Сефтон опрокинула чашку с чаем. Мой вышла в прихожую.

— Алло.

Звонил Клемент.

— Привет, Мой, — сказал он.

— Как ты узнал, что это я?

— У тебя особый, очаровательный голосок.

— О-о. К сожалению, Луизы нет, она отправилась в ту клинику.

— Уже отправилась? Ладно, ладно.

— Я передам ей, что ты звонил.

— Мой, погоди, не вешай трубку.

— Извини.

— Может, мне хочется поболтать с тобой. Какие новости в художественных школах?

— Мисс Фитцгерберт сказала, что мне надо больше писать маслом. Только это означает, что придется покупать холсты.

— Я подарю тебе несколько холстов.

— Нет-нет, я не имела в виду этого, я не смогу принять их…

— Не говори глупостей! Хорошо, просто передай, что я звонил. Перезвоню позднее.

Мой вернулась в кухню. Сефтон вытирала разлившийся по столу чай.

— Звонил Клемент, — сообщила Мой, — перезвонит позднее.

Мой допила чай. Потом она медленно побрела к себе наверх. Раньше Анакс мог бы взлететь по лестнице перед ней, открыть носом дверь, запрыгнуть на кровать и, неизменно ожидая ее появления, вытянуть к двери свою необузданно оживленную лисью морду. Войдя к себе, Мой закрыла дверь. Тихая комната казалась заполненной, заполненной до предела, словно все имеющиеся в ней атомы разбухли и начали теснить друг друга, атомы напряженной, сдавленной тишины. Она вдохнула их полной грудью. Глянув на Польского всадника, Мой встретила его спокойный, внимательный и немного задумчивый взгляд.

«Он смотрит в лицо смерти, — размышляла она, — созерцает безмолвную долину, ее пустынные и девственные просторы… а за ними ему видятся ужасные поля сражений, на которых его ждет неумолимая смерть. И его бедная лошадь тоже умрет. Он воплощение отваги и любви, он верит в лучшую жизнь и за нее умрет, его тело растопчут лошадиные копыта, и никто не узнает, где его могила. Как же он красив, он исполнен добродетельной красоты. А я странное, увечное создание, ничтожная тварь, поглощенная и разъедаемая своими печалями, словно горбатый гоблин».

Направившись к своим камням, которые так сильно тревожили Анакса, даже когда просто лежали на полке, Мой протянула к ним руку, поднося ее все ближе и ближе. Один камень сдвинулся навстречу.

«Мои камни, — подумала Мой, — мои бедные камни».

Она согревала в руке холодный камень и, как всегда в такие моменты, невольно вспоминала о том одиноком скальном обломке на склоне холма, сожалея, что унесла оттуда понравившийся ей камень.

«Я умру от страданий и горя, — решила Мой. Но тут у нее мелькнула другая мысль: — Когда мне исполнится восемнадцать лет, я поеду в Индию, где все, даже крошечные существа, считаются священными и божественными созданиями. На самом деле я пока не знаю, что такое боль. Наш мир полон ужасной боли. Он смог понять ее».

Вскоре после того, как Мой ушла к себе, вернулась Луиза. Сефтон еще сидела на кухне. Она вскочила.

— О, Луи, хочешь выпить чаю? Я думаю, чайник еще горячий.

— Я вскипячу еще воды, просто на всякий случай. Ты уже попила?

— Да.

Сефтон наблюдала, как мать в пальто и натянутой на уши шерстяной шапочке наполняет чайник под краном, и воспоминания перенесли ее вдруг в раннее детство, в его спокойную, надежную защищенность. На мгновение перед мысленным взором Сефтон всплыл образ отца.

— Где Мой?

— У себя.

— О боже, она, должно быть, скучает по Анаксу. Как ты думаешь, может, нам подарить ей собаку?

— Нет. Будет только хуже. Что ты узнала в клинике?

— Ничего… бесполезный визит.

— Я так и думала. Слишком рано для посещений. А что это за местечко?

— Шикарное и дорогущее заведение… и до жути тихое, словно отгороженное от всего мира! Меня не пустили дальше приемной, там дежурила за столом какая-то девица. Она предложила мне подождать в зале, благоухающем, как цветущая оранжерея. Вернувшись, она сообщила, что Питеру уже лучше и нам дадут знать, когда к нему будут пускать посетителей. У нее уже есть наши координаты. Она добавила, что к ним уже заходил Беллами и ему сказали то же самое.

— Значит, наши координаты им уже известны.

— Да, и меня это, в общем, порадовало. Я спросила, нельзя ли поговорить с доктором Фонсеттом, но мне ответили, что он слишком занят.

— Еще бы!

— Нам кто-нибудь звонил?

— Клемент. Мой с ним разговаривала.

— О боже, она ведь так расстраивается, общаясь с ним по телефону.

— Еще заходил Харви.

— Жаль, я соскучилась по нему. Ладно, пойду позвоню Клементу.

Луиза вышла в прихожую и набрала номер Клемента. Никто не ответил. Она вернулась на кухню. Сефтон уже удалилась в свою комнату. Выплеснув старую заварку и сполоснув заварной чайник, Луиза насыпала в него новую порцию чая, залила кипяток и присела к столу. Она не упомянула Сефтон о другом визите, равно бесполезном, нанесенном ею после ухода из клиники. Она опять съездила к дому Лукаса. Но на ее звонок никто не откликнулся. Она открыла калитку и прошлась по саду, но не осмелилась подняться по железной лестнице. Вернувшись на крыльцо, Луиза вновь надавила на кнопку звонка и позвала Лукаса по имени. Дом выглядел необитаемым.

«Может, он умер», — подумала она. И вновь слезы подступили к ее глазам, привычные слезы. Луиза никому не рассказывала, что вскоре после смерти Тедди Лукас предложил ей выйти за него замуж.

— Что ты делала вчера?

— Занималась, как обычно. И думала о тебе. А ты что делал?

— Я не мог ничего делать, не мог ни есть, ни пить, не мог даже разговаривать… Просто отправился бродить по Лондону. Меня охватывали то райский восторг, то адские муки.

Заглядывая в комнатку Харви, солнце освещало перегородившую ее кровать. Постель была аккуратно заправлена индийским стеганым покрывалом. Сефтон только что пришла и пока стояла у двери, а Харви находился у окна рядом с маленьким письменным столом. Они смотрели друг на друга, разделенные пестрым прямоугольником кровати.

Харви стоял в напряженной позе, крепко сжимая пальцами запястье правой руки. Солнечные лучи поблескивали в его белокурой шевелюре. Он тщательно причесался, и волосы лежали гладкими, слегка волнистыми прядями. Из-за разницы в росте он невольно смотрел на Сефтон чуть свысока. Высвободив правую руку, Харви протянул ее над кроватью. Они обменялись рукопожатием, потом оба присели на кровать с разных сторон, лицом друг к другу. Харви подумал, что настал один из самых таинственных и опасных моментов в его жизни.

— Наверное, ты ждала, что мы успокоимся, — продолжил он, поскольку Сефтон хранила молчание.

— Мне хотелось, — откликнулась Сефтон, — чтобы мы осознали, возможно ли, что случившееся позавчера было просто неповторимым приступом безумия.

— Ну, мне лично хочется повторения. Может, ты уже не хочешь?.. — спросил он, — Может, ты думаешь, что мы не подходим друг другу? — Сефтон вздрогнула, — Неужели ты именно так думаешь?

— Нет. Я думаю, что твоя терминология абсурдна. Что бы ни случилось теперь между нами, оно гораздо возвышеннее… выше таких вопросов…

— Каких вопросов?

— Обсуждения совместимости.

— Ну, я тоже не в восторге от твоей терминологии. Будь добра, встань на минутку.

Послушно поднявшись, Сефтон смотрела, как Харви срывает покрывало, расправляет простыни и одеяла. Потом он начал раздеваться, стащил с себя рубашку, сбросил ботинки и брюки.

Сефтон еще не приходилось видеть совершенно обнаженных мужчин. Она вдруг невольно подумала, что мужские органы выглядят трогательно некрасивыми, несмотря на оправданное и великое искусство столь невинно сотворившей их природы. Она сняла пальто и уронила его на пол. Опустившись на кровать, она опять посмотрела на Харви. Закончив раздеваться, он встал на колени со своей стороны кровати, словно скромно спрятавшись от нее.

— Конечно, ты понимаешь, что я никогда не делала этого раньше, — произнесла Сефтон.

Скрестив руки на груди, Харви опустил глаза.

— Как и я, в сущности… не считая одной бессмысленной попытки… о которой я расскажу тебе потом.

— Ради бога, не надо ничего сейчас говорить.

— Я принял меры предосторожности, поэтому тебе нечего опасаться…

— Я тоже приняла меры…

— Значит, ты поняла, что будет продолжение?

— Да, только… понимаешь… это все равно может оказаться единственным случаем… и я хочу, если уж это случится, чтобы все происходило не так… как позавчера…

— Ты не говорила, что любишь меня. Если не любишь, то еще не поздно сказать об этом.

— Я люблю тебя, Харви.

— Так значит, ты не собираешься сбежать? Я вижу, ты не торопишься снимать юбку.

Сефтон сняла обувь, гольфы, леггинсы, спустила на пол юбку. Избавившись от нижней части одежды, она увидела, что Харви, порывшись в изножье кровати, извлек на свет некий предмет, оказавшийся бутылкой с горячей водой. Девушка взглянула на нее с неприязнью и страхом и начала расстегивать длинную блузку.

Харви растянулся на кровати.

— Сефтон, разоблачайся скорее и иди ко мне.

Сефтон сняла блузку и легла рядом с ним, задрожав от страха и закрыв глаза.

— Надеюсь, тебе не было больно?

— Только на мгновение.

— А-а… милая моя, любимая Сефтон… тебе понравилось, мне удалось доставить тебе радость?

— Да, да…

— Ты подарила мне огромную радость. Я даже не представлял, что такие ощущения существуют, я словно превратился в ангела, ты превратила меня в ангела, превратила меня в бога.

Счастье проникло в меня, ослепив точно солнце. Оно спускалось все ниже и ниже и взорвалось, разлетевшись на множество потрясающих осколков. О, Сефтон, ты сделала меня таким счастливым, таким радостным, я буду любить тебя вечно, я преклоняюсь перед тобой, я попал в рай. О, как ты красива! А ты тоже счастлива, ты же любишь меня, ты тоже испытала чудесные ощущения?

— Я люблю тебя.

— У меня такое странное чувство, будто я побывал в каком-то божественном мифе…

— Мифы бывают опасными.

— Но мы же в безопасности, правда, правда, моя драгоценная возлюбленная?

— Да… успокойся, любимый…

— Мы добрые чудовища, мы счастливые чудовища, мы превратились в божественные создания, на нас снизошел божественный свет…

— Да, отдохни пока… мне хочется что-нибудь накинуть.

Сефтон быстро надела блузку и леггинсы, потом натянула юбку и застегнула ее на своей тонкой талии. Она устроилась на кровати, спрятав голые ноги под юбкой.

— Харви, накинь рубашку тоже, — сказала она.

Он послушно приподнялся и надел рубашку. Они взглянули друг на друга.

— Сеф, только не говори, что тебе не понравилось, что ты больше не хочешь быть со мной. Я умру, если ты скажешь это.

— Я люблю тебя. Этим все сказано. Прошу, давай спокойно придем в себя.

Откинувшись на подушки, они отдыхали, переглядываясь и слегка касаясь друг друга. Харви расстегнул блузку Сефтон и нежно накрыл ладонями ее груди.

— Сеф, ты не боишься секса? Некоторые девушки поначалу боятся.

— Я не боюсь.

— Представляешь, я только что познал женщину. О сексе много говорят, но на самом деле это чудо едва ли можно описать словами! Беллами как-то сказал мне: «Потерпи немного, в свое время все прояснится само собой, знания снизойдут на тебя как некое божественное откровение, и ты обретешь уверенность!» Так оно и оказалось!

— Беллами так сказал тебе? Как приятно слышать…

— Может, ты думаешь, что Беллами и был тем человеком… ну, с которым я попытался… Нет, это не он, им была Тесса… но у меня ничего, совершенно ничего не получилось… Мне просто хотелось с кем-то узнать, что это такое. Я не любил ее, она просто всегда хорошо ко мне относилась… Мне ужасно стыдно, надо было терпеливо ждать, пожалуйста, не сердись. Ты ведь простишь меня, правда?

— Конечно, я не сержусь! И я вовсе не думала ничего подобного насчет Беллами… мне просто понравилось, что он упомянул о божественном откровении. И мы должны совершенствоваться в наших…

— Мы будем стремиться к совершенству! Здорово, я понимаю, о чем ты говоришь, мы достигнем его, теперь я буду стараться день и ночь, моя нога исцелится и…

— Позволь мне взглянуть на твою ногу.

Харви высунул ногу из-под одеяла. Сефтон мягко коснулась ее и помассировала, потом погладила точно кошку.

— Сеф, ей уже явно лучше. Ты знаешь, Питер придал ей новые силы в тот вечер, когда его увезли.

— Может быть, он придаст их еще раз.

— Нет, именно ты придашь их еще раз. Нам открылись самые невероятные возможности. Мы преодолеем все препятствия.

— И будем говорить друг другу правду.

— О Сефтон, мы уже говорим, мы познали друг друга, и это божественная правда… запредельного ощущения, моя прелестная возлюбленная… Я так счастлив, счастлив до безумия! Мир великолепен, он сияющий океан…

— Давай оденемся, любимый, я хочу, чтобы ты оделся.

— Мы преобразились, мы наполнены светом, я весь дрожу при виде тебя.

— Я тоже сильно волнуюсь.

— Да, сейчас я оденусь. Мы созданы друг для друга, и никто не сможет нам помешать.

— Насчет помех нам надо будет еще подумать, нам придется соблюдать осторожность.

— Сефтон, мы же можем пожениться, мы будем жить вместе.

— Придется рассказать другим.

— Что значит — другим?

— Твоей матери и моей, моим сестрам, Клементу, Беллами…

— Но при чем тут осторожность? Мне не хочется быть осторожным.

— Харви, нам надо подумать, что и как рассказать, в каком порядке, какими словами, они же удивятся, будут потрясены, возможно, огорчатся или рассердятся…

— Ох, да черт с ней, с осторожностью. Мы просто объявим им!

— Ну, к примеру, как мы скажем все Алеф?

— А что особенного, разве Алеф не обрадуется?

— Все полагали, что ты женишься на ней, и, возможно, по-прежнему строят планы. И она сама тоже. Ты любишь ее.

— О Сефтон! Да, я люблю ее как сестру! Мы понимаем друг друга, мы ведь знаем друг друга сто лет. И мы знаем, что иная любовь между нами невозможна!

— Верно, но при всем вашем понимании она, вероятно, представляла, что ты женишься на другой девушке, но не на мне.

— Ты хочешь отказаться от меня, чтобы доставить удовольствие Алеф?

— Не дразни меня.

— Я вовсе не пытаюсь тебя дразнить.

— Мне жаль, прости меня…

— Я прощаю тебя. Я люблю тебя.

— И я люблю тебя. О Харви, у меня такое странное чувство, оно такое удивительное, такое всепоглощающее… мне даже хочется плакать, вообще-то мне надо идти домой, я должна немного побыть в одиночестве.

Дома Сефтон уединилась в своей маленькой комнате, но не растянулась на красно-синем ковре, а опустилась возле кровати, склонив голову в молитвенной позе. Потом она легла на бок и обхватила руками колени. Она уже сняла юбку и переоделась в обычные вельветовые брюки. В голове ее звучал обожаемый и властный голос, и этот голос настоятельно советовал: иди по жизни налегке, не осложняй ее лишними заботами, семейными или чужими проблемами, откажись от властолюбивых планов, не выходи замуж. С замужеством заканчивается истинное восприятие жизни. Веди уединенную жизнь, одиночество является неотъемлемым состоянием для настоящего мыслителя.

«Он никогда не простит, — думала Сефтон, — будет презирать и навсегда отвернется от меня, ведь он предостерегал меня именно от двойственного влияния Эроса, этого обманщика, колдуна и софиста, изобретателя любовных зелий и ядовитых стрел. Конечно, я влюбилась и даже познала любовь, стрела Эроса пронзила меня… но что же будет дальше? Неужели я действительно полагаю, что готова посвятить свою жизнь, всю свою жизнь, только что начавшуюся осмысленную жизнь, другому человеку? Неужели я навсегда перестану быть кошкой, которая гуляет сама по себе в необузданном одиночестве? Что случилось с моей отважной самодостаточностью, которой я так радовалась, с моей убежденностью, с моей гордостью? Я сломалась при первом же испытании. Со мной произошло нечто потрясающее, нечто такое, что, по моим понятиям, никогда не должно было затронуть меня. Я становлюсь другим человеком, это новое ощущение проникло в каждую клеточку моего плененного и пораженного тела. Я забыла о собственной душе, я теряю сама себя, я пребываю в состоянии противоборства, в состоянии смятения, соглашательства, внутреннего разлада и самообмана. Я не должна превратиться в этого другого человека, в малодушно плененную и проигравшую личность. Ради чего я предала сама себя? Ради того болезненного вторжения? Я лишь сопереживала, приобщившись к его возбуждению, его восторгу, и моя любовь к нему преодолела все преграды. Могут ли такие отношения оказаться настоящими, подлинными, стать истинной жизнью, моей жизнью? Ох, как же я запуталась, мне хочется вновь вернуться в свое одиночество. Что же будет с Алеф, смирится ли с этой новостью моя дорогая сестра, к которой я всегда относилась с такой невинной и простодушной любовью? Сумею ли я понять Алеф? Ведь, возможно, она считает Харви своим верным спутником, долго и терпеливо опекаемым в ожидании наступления зрелости. Что же будет теперь, когда он почти созрел? Возможно, Алеф захочется вернуть его, и она сможет с легкостью забрать у меня Харви. Или сделанный нами непоправимый шаг разрушит счастливую детскую гармонию, в которой мы все так долго жили, окажется также губительным для жизни Алеф… но в таком случае погибнут все наши жизни! Меня еще никогда не тревожили такие ужасно мрачные мысли… неужели мне отныне всегда придется терзаться подобными мыслями? А может, бедный Харви просто захотел испытать сексуальное удовольствие и, не имея в распоряжении Алеф, воспользовался мной, сочтя подходящей заменой, своеобразной куклой, похожей на Алеф, может, он просто хотел позлить ее, вовсе не испытывая ко мне никакой любви? Что мне известно о мыслях Алеф, о тех бесконечно долгих разговорах, что она вела с Харви в мое отсутствие? Нет, я должна прекратить весь этот ужас. Мне нельзя возвращаться к Харви, надо сообщить ему, что я не смогу быть с ним, что мне придется отступить, что нам надо расстаться навсегда. Какое мучение, какая раздирающая боль, какие жуткие и злые мысли помутили мой ум… О, почему, как мог случиться весь этот ужас, навеки лишивший меня блаженного покоя и невинности? Я сейчас же напишу письмо и немедленно отвезу ему. Мне нельзя видеть его, я просто брошу письмо в ящик. Тогда я стану свободной».

Она написала:

Она быстро запечатала конверт и выбежала из дома. Уже начинало смеркаться. Как мог этот день так быстро закончиться?

Луиза, спускаясь по лестнице, увидела возвращение Сефтон.

— О, Сефтон, а вот и ты, где ты пропадала?

— Просто отвозила кое-что.

— С тобой все в порядке? У тебя какой-то лихорадочный румянец.

— Я в полном порядке, Луи.

— Как ты себя чувствуешь? Надеюсь, ты не подхватила грипп, сейчас как раз сезон. У тебя нет температуры?

— Да конечно нет. Я прекрасно себя чувствую.

— Я хотела тебя спросить, ты случайно не получала открытки от Алеф, новой, я имею в виду?

— Нет, новой не получала.

— Уже несколько дней от нее ничего нет. Она не говорила тебе, когда они собираются вернуться?

— По-моему, она не говорила ничего определенного.

— Я все думаю, что они могли попасть в какую-нибудь аварию. Розмари гоняет на ужасной скорости.

— Ну уж нет, я уверена, что никакой аварии с ними быть не могло.

— Вчера я пыталась дозвониться до Конни, но никто не подошел к телефону.

— Наверное, они в Йоркшире.

— Я не нашла нашей телефонной книжки, а в справочнике их номера нет. И куда подевалась наша книжка, уж не увезла ли ее Алеф с собой? Может быть, ты помнишь их номер в Йоркшире?

— Нет.

— Да, к сожалению, тот номер очень длинный. О боже… Хочешь чаю?

— Нет, спасибо.

— Надеюсь, ты обедала?

— Нет, то есть да.

— Сефтон, пойдем посидим на кухне, ты совсем осунулась, слишком много занимаешься. Тебе необходимо выпить чайку.

Пройдя вслед за матерью на кухню, Сефтон села к столу.

— Будем надеяться, что с нашими девочками все в порядке. По-моему, Конни сердится на нас.

— За что?

— За то, что их с Джереми пригласили на ту потрясшую всех вечеринку к Питеру Миру.

— Мне показалось, что ей там все очень понравилось.

— Да, я очень надеюсь, что Питера скоро выпишут. По-моему, общение с ним нам очень полезно.

— В духовном смысле… или в материальном, учитывая подаренные ожерелья?

— Да уж, не могу представить, как он додумался подарить Алеф бриллиантовое колье.

— Он же миллионер и, наверное, дарит их всем девушкам.

— Вот твой чай. Хочешь кусочек кекса или печенье?

— Нет, спасибо.

— Завтра я вновь попытаюсь заехать в клинику. Извини, мне почему-то ужасно тревожно.

— Позвони Клементу.

— Не думаю, что он дома. Он… ох, не важно.

— Ну, тогда Беллами, полагаю, все еще у Эмиля.

— Он слишком болтлив.

Зазвонил телефон, Луиза выбежала из кухни, потом вернулась.

— Это Харви. Он хочет поговорить с тобой.

Сефтон вышла, прикрыв за собой дверь. Ее разговор ограничился лаконичными ответами. Потом она вернулась на кухню.

— Полагаю, он хотел узнать, не вернулась ли Алеф?

— Да. Луи, спасибо тебе за чай. По-моему, мне пора возвратиться к моим занятиям.

— Погоди, побудь со мной еще немного, твои занятия могут и подождать, посиди со мной и отдохни. Наверное, стоит опять попробовать позвонить Адварденам по лондонскому номеру или еще раз звякнуть на работу Джереми, номер его конторы есть в телефонном справочнике.

— Ты можешь позвонить Коре и узнать у нее йоркширский номер.

— Мне не хочется волновать Кору.

— О, да не переживай же ты так, Луи! Алеф скоро вернется и наверняка расстроится, что ты тут попусту переполошила всех!

— Видимо, лучше просто еще разок позвонить Конни.

Луиза вышла в прихожую и, набрав номер Конни, услышала ее голос.

— О, Конни, как я рада, что застала тебя, я уже пыталась звонить тебе!

— Да, я тут сорвалась в Париж на выставку, только что вернулась обратно, совершенно без сил! Как у вас дела?

— Отлично, а я как раз вспомнила о поездке Алеф и Розмари.

— По-моему, это замечательная поездка!

— И довольно длинная.

— Розмари всегда стремится посмотреть все на свете. Она готова тащиться за тысячу миль, чтобы взглянуть на какой-нибудь замшелый замок, особенно если там жила Мария Стюарт или томился в темнице какой-нибудь несчастный рыцарь!

— Ты меня успокоила…

— А как поживает хозяин нашей последней вечеринки, Питер Мир, его все еще держат взаперти?

— Пока да, но полагаю, он скоро выпишется. Так ты, наверное, знаешь, когда они вернутся?

— Кто вернется?

— Алеф и Розмари.

— Вообще-то Розмари уже вернулась, или, вернее, ее нет сейчас, она уже в Париже, но заглянула домой, а Алеф должна быть с вами…

— Нет, ее нет, она не приезжала домой, и от нее нет никаких известий…

— Розмари высадила ее в вашем районе, а потом поехала к нам.

— Что? Нет, она не появлялась. Я уже говорила, что она не появлялась дома, ее тут нет… Так ты говоришь, что Розмари уже вернулась из поездки…

— Ну да, она приехала пару дней назад, расписала нам во всех красках их приключения!

— Значит, Алеф у вас не задержалась…

— Нет, я же говорю, Розмари довезла ее до вашего района, и я понятия не имею, где она сейчас!

— А ты видела ее с Розмари?

— Нет, разумеется, не видела, Розмари сначала отвезла ее к вам!

— Но ее у нас нет, она не появлялась дома! Алеф у нас нет, она так и не вернулась, и мы даже не знаем, где она! Послушай, могу я поговорить с Розмари, у тебя есть ее номер в Париже?

— Ну, к сожалению, ее там уже нет, она вроде бы собиралась в Шартр, но я не знаю, где она там остановилась… Возможно, она даже передумала ехать в Шартр, планы у нее вечно меняются! Но она обещала вернуться в Англию в четверг или в пятницу…

— Конни, умоляю, попроси Розмари позвонить мне… Пожалуйста, позвони мне сама, если что-то узнаешь!

— Ты волнуешься за Алеф?

— Еще бы!

— Ну, узнать что-то можешь скорее ты, чем я… но почему ты так разволновалась? Вероятно, она решила заехать еще куда-то, к каким-нибудь друзьям. Ты ведь понимаешь, она уже взрослая.

— Да… конечно… в любом случае… спасибо, до свидания.

Луиза вернулась в кухню.

— Ну и как? — поинтересовалась Сефтон.

— Конни говорит, что Розмари вернулась два дня назад. Сейчас она где-то во Франции. Конни считает, что Алеф просто решила навестить каких-то друзей.

— Как же она могла? Луи, пожалуйста…

— Алеф не могла так поступить. А это значит, с ней что-то случилось. Ох, Сефтон, что же могло случиться… Какое-то несчастье, может, на нее напали…

— Мы бы услышали. Слушай, позвони еще разок Клементу.

Луиза позвонила, телефон Клемента по-прежнему молчал.

— А где Мой? — спросила она.

— Наверху, я схожу за ней.

Мой не смогла предложить никаких разгадок. Она тоже не получала от Алеф никаких известий, и Алеф не делилась с ней своими планами.

Раздался звонок в дверь. Мой бросилась в прихожую и впустила Харви. Когда Харви вошел на кухню, его тоже допросили, но он не добавил ничего, кроме огорченных восклицаний. Мой опять удалилась к себе наверх. Луиза позвонила на квартиру Эмиля и пообщалась сначала с ним, а потом с Беллами.

Харви и Сефтон, сидя рядом, тихо переговаривались.

— Как ты могла написать мне такое письмо! Мы же только что нашли друг друга!

— Где Алеф, ты не знаешь?

— Разумеется, я ничего не знаю! Ты что, с ума сошла?

— Харви, я же серьезно говорила, что мне надо остаться одной, я должна побыть в одиночестве. А сейчас еще эта ужасная неизвестность с Алеф.

— Алеф тебя волнует больше, чем я!

— Харви, я хочу, чтобы ты подумал об Алеф, серьезно подумал о том, что она значит для тебя… и для меня. Мы не можем просто так…

— Ты хочешь разыграть меня с Алеф, ищешь предлог, чтобы порвать со мной, ты думаешь, что все это было миражом… Сефтон, ты причиняешь мне ужасную боль.

— Мне тоже очень больно, но я хочу, чтобы ты продолжал общаться с Алеф, как раньше…

— Но теперь же все изменилось!

— Я хочу, чтобы ты объяснился с ней. Возможно, она просто ждала и надеялась. В любом случае, мы еще слишком молоды, мы слишком поторопились, и я не хочу увязнуть в этом с головой. Господи, ну неужели ты не понимаешь?

— Ничего я не понимаю. Неужели ты хочешь предложить меня Алеф, а если она откажется, то тогда ты примешь меня?

— Какой ужасный разговор, прости, это все моя вина, мне не следовало… Ну прошу тебя, только держись от меня подальше, постарайся простить меня и не сердись, это невыносимо…

— Сефтон, ты убиваешь меня.

— Разве тебя не волнует, что могло случиться с Алеф?

— Послушай, я люблю тебя! Может быть, она отправилась к Питеру Миру? Порой люди ведут себя как безумные.

— Беллами и Эмиль тоже ничего не знают, — сообщила Луиза, вернувшись в кухню.

— Харви думает, что она могла поехать к Питеру Миру, — обратилась к ней Сефтон. — Питер, кажется, влюбился в нее.

— Возможно, они договорились, что она приедет в условленное место, — добавил Харви, — и он присоединится там к ней. Безусловно, он слегка не в себе.

— Он подарил ей бриллиантовое колье, — сказала Сефтон.

— Правда? — удивился Харви.

— Как вы думаете, не позвонить ли мне в эту клинику? — спросила Луиза.

— Нет, — ответила Сефтон, — Харви несет чушь.

— Не думаю, что это такая уж чушь, надо позвонить им.

Луиза вернулась в прихожую. Мой уже спустилась и сидела на ступеньках.

Сефтон отодвинулась от Харви, они сидели совсем рядом, и она с трудом сопротивлялась его влиянию. Потом она решительно встала.

— Какое-то безумие. Мы все уже сходим с ума. Должно быть, так оно и есть. Алеф поехала к каким-то друзьям, как и предположила Конни. Ей просто надоело жить тут у всех на виду, под нашим пристальным наблюдением.

На пороге кухне появилась Луиза.

— Они отказались дать мне хоть какую-то информацию. Заявили, что не обсуждают дела их пациентов по телефону. О боже, что же нам делать, мы должны что-то предпринять!

— Может быть, она у Клемента? — предположил Харви. — Это кажется вероятным, учитывая все, что…

— Что учитывая? — перебила Сефтон.

— Клемента нет дома, — сказала Луиза, — Я собираюсь звонить в полицию.

— О нет, Луи!

Сефтон вышла вслед за Луизой в прихожую и опустилась рядом с Мой на ступеньки. Мой вся дрожала. Сефтон обняла ее.

Луиза позвонила в полицию, ее выслушали и ответили, что к ним не поступало никаких сообщений о серьезных несчастных случаях или нападениях. Они записали ее номер телефона и обещали позвонить, если что-то выяснят.

Харви вышел из кухни. Мой уже начала подниматься по лестнице.

— Я ухожу, — прошептал Харви Сефтон, — Проводи меня немного. Пожалуйста, — Он повернулся к Луизе: — Мне уже пора домой.

— О Харви, ты не хочешь остаться на ужин? Сейчас ведь почти время ужина, даже не знаю, я в полной растерянности…

— Извините, я должен идти.

— Как ты доберешься до дома? Давай я вызову такси.

— Нет, спасибо. Я пройдусь. А потом поймаю такси.

— Я пройдусь с тобой, — заявила Луиза, — прогуляюсь немного. А Сефтон подежурит на телефоне. Давай, где тут у нас твоя куртка, где мое пальто? На улице ужасно похолодало, да еще и туман сгустился.

Дверь открылась, и в дом хлынул поток морозных и мглистых частиц тумана. Сефтон жалобно, как птица, что-то тихо вскрикнула. Харви спустился с крыльца вслед за Луизой. Съежившись в своих зимних одеждах, они задохнулись от резкого морозного воздуха и осторожно пошли по скользкому тротуару. Луиза взяла Харви под руку.

— Харви, ты же понимаешь, что давно стал членом нашей семьи. Мы все очень любим тебя. Мне хотелось бы, чтобы ты считал наш дом своим родным. Не расстраивайся, Харви, дорогой мой мальчик. Я уверена, что завтра Алеф вернется и все объяснится.

— Я надеюсь, что вы сами не станете понапрасну расстраиваться, — сказал Харви, — С ней все будет в порядке, она вполне может постоять за себя.

— Да, безусловно, вы уже выросли и поумнели, и ты так хорошо понимаешь ее, вероятно, гораздо лучше, чем я, вы стали очень близки друг другу. Почему ты вдруг решил, что она могла поехать к Клементу?

— Ох, да я просто высказал очередное предположение. Он ведь тоже нам как родной.

— Пожалуй, да, конечно. Смотри, вон едет такси, помню, ты говорил, что у тебя с ними что-то вроде телепатической связи! Спокойной ночи, мой славный мальчик, будем поддерживать связь, не переживай. У тебя хватит денег расплатиться? — Луиза обняла Харви и дважды поцеловала в холодную щеку.

Она побрела обратно к дому, следуя по их же следам, которые еще четко выделялись на густо припорошенном снегом тротуаре. Луиза вышла без ключей, но Сефтон лишь прикрыла дверь, поставив замок на предохранитель, и она легко открылась при повороте ручки. Луиза закрыла дверь, сняв замок с предохранителя, и задвинула засов. Кухня опустела. Она вновь безуспешно попыталась дозвониться Клементу. В прихожей появилась Сефтон.

— Сефтон, пойдем перекусим что-нибудь.

— Спасибо, не хочу, я уже съела сэндвич. И Мой тоже отнесла перекусить. По-моему, она легла спать. Кстати, чайник только что вскипел.

— Ну хоть ты-то не уходи спать! Пойдем, посидишь со мной на кухне.

— Извини, Луи, я ужасно вымоталась, просто падаю от усталости.

Луиза залила кипятком свежую порцию листового чая и вдохнула его успокаивающий, знакомый аромат. Сделав сэндвичи, Сефтон не убрала со стола хлеб, масло и сыр, а от дневного чаепития осталась еще вазочка с печеньем. Сефтон уже закрылась у себя в комнате. Луиза вышла из кухни и начала подниматься по лестнице. Дойдя до третьего этажа, она обнаружила плачущую Мой, которая сжимала в руке несъеденный сэндвич.

— Мой, малышка, не надо плакать. Пойдем, посиди со мной. Я приготовлю тебе ужин. Ничего ведь не случилось, все будет хорошо.

— Да… я надеюсь… ох, мне ужасно плохо. И я отчаянно скучаю по Анаксу.

— Пойдем вниз, поедим что-нибудь.

— Я не могу ничего есть. Просто пойду и лягу спать. Ох, прости… мне почему-то очень грустно…

Мой встала и, поднявшись на последние несколько ступенек, исчезла в темноте верхнего этажа.

Луиза вернулась на кухню и налила чаю в кружку. Она подумала: «Случилось нечто ужасное, и дети знают об этом». Убрав масло в холодильник, она взяла кружку и поднялась по лестнице. Дверь в комнату Алеф была открыта. «Мне следует обыскать ее комнату», — решила Луиза, но вместо этого прошла в свою спальню и выглянула в незашторенное окно, безотчетно надеясь увидеть Питера Мира на том самом месте, где он когда-то стоял. Дверь своей спальни Луиза оставила открытой, боясь и надеясь услышать телефонный звонок. Сев на кровать в своей затемненной комнате, она сделала глоток чая, но он был еще слишком горячим.

«Вот и кончилось счастье, — подумала Луиза, — и будущее окутано пеленой тумана».

— Где же Кора? — спросил Клемент.

— Кажется, пошла спать.

— Так рано? Ах, все понятно… Она решила оставить нас наедине.

— По-видимому, так, милый Арлекин. Какой же ты простодушный!

— Она пригласила меня на «званый ужин». И я полагал, что нас будет по крайней мере трое!

— А теперь нас осталось только двое.

— И вскоре ты останешься в гордом одиночестве, потому что я ухожу домой.

— Нет, ты не уйдешь, мой славный Арлекин. Ты же не откажешься выпить со мной еще немного виски.

Джоан оказалась права. Клемент плеснул немного виски в свой стакан и добавил минеральной воды. Он пригубил эту золотистую «микстуру». Его состояние дошло до той кондиции, при которой желание выпить становится подавляющим. Не подозревая никакого подвоха, Клемент принял приглашение Коры, допуская, что Джоан будет присутствовать среди гостей, но не ожидая заговора, очевидно устроенного Джоан и ее гостеприимной «свахой». Но это не имело значения, вскоре он все равно уйдет. Он выпил виски.

Клемент любил ужинать в городе, в сущности, где угодно и с кем угодно. Ему нравилось наряжаться к ужину. Традиционную черно-белую гамму, которая так выгодно подчеркивала его достоинства, он пытался разнообразить яркими цветами рубашек и галстуков. Проблема выбора наряда доставляла ему удовольствие. В этот раз Клемент облачился в темно-синий — уже достигший крайне почтенного возраста — бархатный пиджак, блестящую розовую рубашку и серебристый галстук-бабочку. За ужином он ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговку на рубашке. Очень темные блестящие волосы, нервно взъерошенные им за время трапезы, сейчас обрамляли его лицо буйной гривой. Глаза его потемнели и помрачнели. Пристально глядя на Джоан, он приложил руку ко лбу и пробежал пальцами по своему греческому профилю. Джоан принарядилась в декольтированное вечернее платье, обнаруженное, как они с Корой пояснили во время ужина, в сундуках Коры. Джоан пришлось лишь слегка подогнать его по своей более стройной фигуре. Дамы заметили, что серебристо-серый шелковистый материал этого платья удачно сочетается с галстуком Клемента, но из-за имитирующей рыбью чешую текстуры и средней длины Кора забраковала его, с усмешкой заявив, что оно являет собой образец безнадежно устаревшего ар-деко.

— Мне понравился твой наряд.

— Из Кориных отбросов, по-моему, мы уже говорили об этом. Похоже, я тоже опьянела. А Кора растолстела, бедняжка.

— Зато ты стройна как дельфин.

— Славные создания, но они ведь довольно пухлые. Ты пьян, прелесть моя, мой ненаглядный красавчик.

— Да. Должно быть. Твои глаза пылают, как неоновые вывески.

— Прочти же, что в них написано, мой ангел. По крайней мере, в этом платье я могу выставить напоказ мои ножки. Да здравствуют ножки!

Повернувшись боком, Джоан подняла повыше подол. Ее крашеные каштановые с темно-рыжим отливом волосы уже заметно отросли и рассыпались по спине спутанными, как у цыганок, волнами. Взмахнув длинными ресницами, она устремила на Клемента сверкающий взор своих замечательных глаз, красоту которых подчеркивала изящно нанесенная косметика.

— Мне пора уходить, — сказал Клемент, но не двинулся с места, продолжая смотреть на нее.

— Клемент, позволь мне показать тебе кое-что. Тебе не придется далеко ходить. Ты еще держишься на ногах, верно?

— Конечно держусь.

— В сущности, это совсем близко.

Джоан бодро вскочила. Клемент, с трудом отделившись от стула, направился за ней, держа в руке стакан с виски. Следуя за Джоан, он миновал холл и поднялся по лестнице. Она открыла дверь, и Клемент понял, что его привели в спальню.

— Ну, что же именно ты хотела мне показать? А то мне пора уходить.

— Ах ты несчастная, ленивая скотина! Раскрой глаза, ты хоть видишь, что перед тобой подлинное испанское искусство?

Она показала на огромную роскошную кровать с потемневшей передней спинкой, украшенной венком роз. Простыни были гостеприимно откинуты.

— Великолепно. Шутка удалась. Я ухожу домой.

— Нет, никуда ты не уйдешь. Я заперла двери и спрятала ключ.

— Ох, Джоан, не будь занудой. Мне не хочется обижать тебя. Я устал, и у меня куча неприятностей. Хватит играть в эти глупые, бесплодные игры, тебе уже следовало бы понять…

— Действительно, милый Арлекин, тебе нельзя обижать меня, совсем нельзя, иначе я разрыдаюсь. Давай просто немного поболтаем.

— Ну, для начала вставь ключ обратно в дверь.

— Она не заперта, я пошутила, в этой двери вовсе нет замка, смотри сам… — Она распахнула ее и опять закрыла. — А теперь давай присядем и поговорим. Где бы нам устроиться… садись тут, а я сяду напротив.

Джоан отодвинула от стены два больших кресла, очевидно, тоже испанских, и поставила их друг напротив друга. Клемент сел, Джоан тоже опустилась на край сиденья, коснувшись ног Клемента своими коленями.

— Кто же из вас придумал шутку с интимным ужином, ты или Кора?

— О, мы объединили усилия… ты знаешь, Кора очень добра и любвеобильна, наверное, она все еще тоскует по Исааку, и, поскольку у нее нет своих детей, она обожает заботиться о друзьях и знакомых.

— Она-то добра, а ты пользуешься этим, милая грешница.

— О, Клемент, как очаровательно!

— Что?..

— Ты назвал меня грешницей! Какое славное и ласковое прозвище! Да, я именно грешница! О, какой же ты милый!

— Я ни в коей мере не хотел сделать тебе комплимент. Джоан, прошу, давно пора смириться и оставить меня в покое.

— Не могу. Ты так мило выражаешься и согласился прийти на ужин. Почему бы не взглянуть в лицо фактам? Именно ты не можешь оставить меня в покое! Ах, Арлекин, не смотри на меня так!

— Извини, если я нечаянно ввел тебя в заблуждение. Я не способен подарить тебе ту любовь, о которой ты мечтаешь.

— Какой высокопарный слог, очевидно, виски подействовало. Но все-таки ты же любишь меня так или иначе. Ты ведь на это намекал, верно? Так разве, учитывая нашу близость, мы не сможем научить друг друга тому, как надо любить? Мы же очень близки, мы ближайшие друзья… и ты любишь меня, приятель, так ведь… согласен?

— Ну да, вероятно.

— Какой же ты прижимистый кавалер. Но я сама скромность и довольствуюсь даже твоими скупыми ответами! Нет, серьезно, мы ведь правда давние приятели?

— Да.

— Тогда зови меня, как раньше, Цирцеей.

— О, порочная Цирцея, ты превращаешь мужчин в свиней. Ты превратила меня в свинью и теперь жалуешься на мое свинство!

— Ладно, возможно, я и превращаю мужчин в свиней, возможно, да, учитывая большинство тех типов, с которыми столкнула меня судьба. Возможно, невольное превращение мужчин в свиней было проклятием, наложенным на бедную Цирцею богами. Едва ей встречался симпатичный кадр, как он мгновенно превращался в противную свинью! Ах, Арлекин, как же тяжело у меня на сердце.

— Так же, как и у меня. Но с этим ничего не поделаешь. Мы должны тащиться с нашими тяжелыми сердцами по разным дорогам.

— Ты хочешь жениться на Алеф, но боишься сделать ей предложение. Может, ты думаешь, что она скоро согласится сбежать с тобой? Так почему бы тебе прямо не спросить ее, полагаю, надо рискнуть!

— Я не люблю Алеф.

— Клемент, я знаю, что ты жаждешь ее любви, как любой мужчина. Питер Мир тоже возжелал ее. Удивительно, как этому парню удалось взбудоражить всех нас, по-моему, он принес нам какую-то свободу! Я лично почувствовала себя свободной.

— А я нет.

— А мне он явно помог. Я стала добродетельной особой. Я вдруг обрела уверенность в собственной порядочности, буквально поверила в нее. Не могу понять, почему все эти годы я считала себя безнравственной, все твердили мне о безнравственности, и ты, и даже Харви.

Клемент рассмеялся. Колено Джоан на мгновение прижалось к его ноге.

— Милая Джоан, я рад, что ты обнаружила в себе добродетели. Хотелось бы мне также обнаружить их в собственной душе. Но сейчас я испытываю лишь безнадежное уныние.

— «Уныние» — отличное определение. По-моему, твоя проблема в том, что ты любишь Луизу и, сознавая, как Луиза неэлегантна, скучна и глупа, по каким-то непонятным причинам считаешь своим долгом продолжать любить ее. Может, ты думаешь, что тебе повелевает любить ее дух Тедди? Но, Арлекин, неужели тебе не под силу избавиться от такого наваждения? Питер расшевелил всех, кроме тебя! Обрати внимание, как славно спелись наши голубки, Беллами и Эмиль! Едва расставшись с Клайвом, Эмиль тут же подцепил Беллами.

— Как-то я не замечаю в твоих речах добродетели. Твои слова о Луизе далеко не доброжелательны, язвительны и несправедливы.

— Ладно, я знаю, мне просто хотелось растормошить тебя и заставить выдать свои чувства! Подумать только, как же мы с тобой хорошо понимаем друг друга, мы чувствуем себя вместе совершенно раскованно, даже можем говорить друг другу всю правду, верно?

— В известном смысле — да.

— Ты же понимаешь, какая это редкость. Милый Клемент, я люблю тебя и всегда любила, ты сам знаешь. Послушай, послушай меня. Я хочу выйти за тебя замуж, хочу стать твоей женой и жить с тобой отныне и вовеки в печали и радости. Я буду хорошей женой, научусь готовить, убирать в доме, чистить твои костюмы и все такое прочее. Я стану твоей секретаршей, освою компьютер и буду выполнять за тебя всю рутинную работу; на которую ты попусту тратишь время. И все наши ночи будут полны ласки и любви, мы сможем разогнать все тревоги; даже проснувшись от кошмарного сна, мы поймем и успокоим друг друга, сможем устроить замечательную семейную жизнь, да, да, мы будем жить счастливо, просто и правильно. Ах, Клемент, именно к этому я стремилась, именно об этом мечтала всю свою жизнь, прошу, пожалуйста, женись на мне, я люблю тебя так сильно, что…

По щекам Джоан заструились слезы.

— Джоан, не надо плакать, — мягко сказал Клемент, дотронувшись до нее. На мгновение она завладела его рукой. Потом Клемент отъехал вместе с креслом назад, высвобождая руку. — Прошу тебя, не надо так расстраиваться. Пожалуйста, постарайся понять: я просто не хочу жениться на тебе, я недостаточно люблю тебя, мы не подходим друг другу и не сможем ужиться вместе. Этого никогда не будет, это абсолютно невозможно! Пожалуйста, не заблуждайся на этот счет, строя планы совместной жизни…

— Ты считаешь меня безнравственной, считаешь меня неразборчивой в связях и думаешь, что я буду изменять тебе, но я не буду, я хочу быть только с тобой; если бы ты женился на мне, то я не мечтала бы больше ни о ком другом…

— Дело не в этом, я уверен, что ты можешь стать верной женой, но ты героиня не моего романа! А теперь давай перестань плакать, пожалуйста!

В наступившей тишине Джоан промокнула глаза серебристым рукавом платья, а Клемент отодвинул свое кресло еще дальше, потом поднялся и встал за его спинкой.

Джоан произнесла охрипшим голосом, глядя не на него, а на свой подмоченный слезами рукав:

— Ты говорил, что мог бы спасти меня, если бы наступил конец света…

— Может, и смог бы, но…

— Для меня конец света уже наступил.

— Нет, не болтай чепухи и не пытайся угрожать мне губительным «Хэмпфри Хуком». Я уже наслышан от Харви о таких «угрозах»!

— Но, Клемент…

— Ты не повесишься и не пристрастишься к наркотикам. Ты ведь умна и слишком любишь себя, любишь жизнь, ты найдешь выход из любой ситуации. Послушай, если тебе нужны деньги, то я могу помочь, не отказывайся, деньги никогда не помешают… Только не сердись на меня, Джоан, ведь я останусь твоим другом, если ты согласишься сохранить нашу дружбу…

Джоан встала и попыталась стянуть с себя узкое платье. Ей удалось приподнять подол до талии. Неловко покачнувшись, она опустилась на кровать.

— Иди ко мне, Клемент, останься со мной на эту ночь, только на одну ночь. Я знаю, тебе же хочется, помнишь, какую славную ночь мы провели на улице Верцингеторикса. О, прошу, Арлекин, останься, останься же, мой любимый, подари мне только одну ночь…

Клемент развернулся и выбежал из комнаты. Он быстро спустился вниз, нашел свое пальто и позволил себе уйти по-французски [85]. Не обращая внимания на мороз, он прогулялся пешком до самого дома, тихо сетуя на свою судьбу. Войдя в квартиру, он принял снотворное и провалился в глубокий сон. Утром его разбудил телефонный звонок, и Луиза сообщила ему об исчезновении Алеф.

На следующий день Клифтон напоминал многолюдную осажденную крепость. Повсюду царила беспорядочная и кипучая деятельность, но хороших новостей не поступало. То и дело хлопала входная дверь, впуская и выпуская исполненных благих намерений друзей. Телефон был постоянно занят. В каждой комнате, казалось, решались какие-то важные дела. Первым явился Клемент, прибыв без промедления сразу после раннего звонка Луизы. К тому времени обитатели дома успели тщательно изучить доставленную утром скудную почту. Вторым появился Беллами, и следом за ним — Эмиль. Сефтон ушла из дома рано, заявив, что ей нужно в библиотеку. Потом прикатил Харви и обосновался на кухне. Кеннет Ратбоун, узнавший новости по телефону, привез ящик светлого пива, надеясь хоть чем-то помочь, и посидел немного за столом, выпив баночку и поговорив с Луизой, которая с помощью Мой беспрестанно заваривала то чай, то кофе. Клементу пришло в голову, что надо позвонить Коре и поручить ей переговорить с Джоан. Голос Коры звучал немного натянуто, и она уведомила Клемента, что непременно заедет (хотя Клемент и не приглашал ее, понимая, что она не располагает никакой полезной информацией), но вряд ли сможет привезти Джоан. Беллами всячески утешал на кухне молчаливого Харви, а Эмиль с чашкой кофе поднялся наверх и устроился в Птичнике. Позвонив в полицию, Луиза получила неизменно дружелюбный и вежливый ответ с уточнением того, что проверка больниц не дала никаких новых сведений. Она позвонила в клинику, и ей сказали, что врачи очень заняты и ей следует сначала записаться на консультацию. Вскоре Беллами отправился на поиски Эмиля, и Луиза предложила Харви посидеть спокойно в комнате Сефтон, но он отказался. Кеннет Ратбоун отправился по своим делам. Тесса Миллен, которую не удалось застать по телефону, сама случайно заехала, намереваясь познакомить Луизу со своей приятельницей Памелой Хортон, взявшей на себя руководство приютом. Также очевидно было, что Тессе, после ее неоднозначной роли в деле задержания Питера, хотелось восстановить добрые отношения и вновь завоевать уважение жителей Клифтона. Войдя в курс дела, она предложила обыскать комнату Алеф, где, возможно, обнаружится какая-то путеводная ниточка, скажем, полезный адрес или номер телефона. Тесса и Памела занялись обыском комнаты, где обшарили все ящики, перетряхнули вещи, проверили кровать и заглянули даже под ковер. Покинув кухню, Харви поднялся в Птичник, но, увидев, что там заседают Эмиль и Беллами, ретировался и примостился на ступеньках лестницы. Потом приехала Конни Адварден в сопровождении Ника и Руфуса, которые (прибыв домой на каникулы) почти не скрывали своего восторга по поводу всей этой загадочной ситуации. Конни сообщила, что нашла в комнате Розмари адреса и телефоны двух французских отелей. Она не пыталась сама дозвониться туда, поскольку хотела сделать это вместе с Луизой. Они поспешили к телефону и со второй попытки действительно связались с Розмари. Конни передала трубку Луизе. Но из-за помех на линии им удалось лишь понять, что Алеф рассталась с Розмари в центре Лондона (около магазина «Харродз», как сказала Розмари), заявив, что хочет зайти за покупками, с тех пор Розмари ее больше не видела. Прибывшая на такси Кора присоединилась к Луизе и Конни в комнате Сефтон.

Близилось время обеда. Начался дождь. Тесса и Памела доложили, что им ничего не удалось найти, и ушли, высказав множество добрых пожеланий и надежд на скорую встречу. Эмиль сообщил Беллами, что проголодался, и они отправились обедать. Вскоре Джереми, заехав за Конни и мальчиками на своей машине, предложил подвезти домой и Кору, и она с удовольствием приняла его предложение. Также случайно заехала мисс Фитцгерберт, привезя Мой в подарок небольшой холст. Клемент поинтересовался, где продают холсты, она рассказала ему и ушла, весьма озадаченная сложившейся в доме ситуацией. Клемент и Луиза, полагая, что, кроме них и Мой, в доме никого не осталось, неожиданно обнаружили в Птичнике Харви. Луиза предложила ему остаться на обед, но он сказал, что ему надо идти, но он вернется позже. Луиза накрыла на стол. Клемент за руку привел Мой вниз, чтобы показать принесенный мисс Фитцгерберт маленький холст, стоявший пока в комнате Сефтон. Мой сильно разволновалась. Клемент взял холст и поставил его на ступеньки. Он мягко попытался отвести Мой на кухню, но она вырвалась из его рук, глянув на него как дикарка. Луиза приготовила сэндвичи. Мой взяла один из них и убежала к себе наверх, захватив по пути холст. Лежащие на кухонном столе сэндвичи на краткий миг вернули обоим присутствующим ощущение реальности и разумного спокойствия. Луиза съела один. Клемент подкрепился более основательно. Обед проходил в молчании. Луиза заварила чай. Зазвонил телефон, но оказалось, что это всего лишь Эмиль, решивший извиниться за то, что увел Беллами, и интересовавшийся, нет ли новостей. Клемент открыл банку привезенного Кеннетом Ратбоуном австралийского пива, но так и не выпил его, запоздало решив на всякий случай воздержаться от алкоголя. Распахнув входную дверь, он вдохнул морозный туманный воздух и понаблюдал за проезжавшими мимо машинами. Закрыв дверь, Клемент вдруг осознал, что неодобрительно бурчит что-то себе под нос. Вернувшись на кухню, он сполоснул две тарелки. Чай, от которого он отказался, уже остыл. Стоя около раковины, Клемент тихо охал. Его вдруг накрыло колючее и муторное, как морозный туман, чувство одиночества. Что бы там ни случилось, но жизнь, похоже, готовила ему грандиозный финал. Он тихо поднялся по лестнице и постучал в дверь Луизы.

— Заходи.

Шторы были задернуты. Не сняв даже покрывала с кровати, она лежала на спине прямо в одежде, напряженно вытянувшись и прижав к бокам руки.

— Есть новости?

— Нет.

— Открой, пожалуйста, шторы.

— Надеюсь, ты немного поспала.

— Возможно. Хотя сном я бы это не назвала.

— Не хочешь ли взбодриться? Я приготовлю чай.

— Пока не надо, немного позже. Сефтон не вернулась?

— Нет.

— А где Мой?

— В своей комнате, я полагаю. Хочешь, я схожу проверю?

— Не надо пока. Побудь здесь со мной, Клемент. У меня такое чувство, будто мир сошел с ума. Утром у нас толпилось столько людей, что дом стал похож на театр, где мы разыгрываем массовую сцену некой драмы… или комедии… и все приходят взглянуть на нас, точно любопытствующие зрители, им интересно, их глаза алчно сверкают. Тесса с ее приятельницей с удовольствием разворошили комнату Алеф, я слышала, как они смеялись.

— Большинство из них наши старые друзья, и они действительно встревожены, нам повезло, что у нас есть друзья.

Прозвучал входной звонок. Луиза начала подниматься. Клемент вышел на лестницу. Перепрыгивая через две ступеньки, он сбежал вниз и открыл дверь. Пришел Харви.

— Алеф еще не вернулась?

— Нет, и никаких новостей. Я полагаю, ты тоже не узнал ничего нового?

— Нет. А Сефтон дома?

— Нет. Заходи. Луиза отдыхает. Мой в своей комнате.

— Я посижу на кухне. Не беспокойтесь обо мне.

Клемент взбежал обратно по лестнице. Луиза вышла из комнаты и слышала их разговор.

— Да, это Харви, бедный славный мальчик, я рада, что он пришел.

— Луиза, давай посидим в Птичнике. Сейчас мы с Харви заварим чай и принесем туда.

— Нет, я спущусь в кухню.

— Ну отдохни хоть немного в Птичнике, доставь мне удовольствие.

— Ладно. Где Мой?

— У себя наверху.

— Я загляну к ней. Нет, лучше ты пойди и поговори с ней. Мне надо переодеться. Потом я приду в Птичник. Пожалуйста, зажги свет, уже темнеет. Какой же странной и ужасной стала вся наша жизнь. Наш дом напоминает погруженную в наркотическое спокойствие психиатрическую лечебницу. Это действительно похоже на начало безумия. Все переменилось, абсолютно все.

Луиза была в своем обычном светло-коричневом повседневном платье. Когда она начала расстегивать его, Клемент вышел из комнаты. Он тихо поднялся по лестнице и постучал в комнату Мой. Ответа не последовало. Он медленно открыл дверь. Внутри было темно. Он разглядел сидящую на кровати девочку. Она глянула в его сторону, склонила голову набок, ее глаза блеснули, как у затравленного зверька.

— Может быть, принести тебе чаю? — произнес Клемент медленно и озабоченно, словно разговаривая с больным ребенком или глубоким стариком. — Или ты хочешь спуститься на кухню? Как ты себя чувствуешь?

Мой медленно качнула головой и пробормотала:

— Все нормально.

Клемент подыскивал какие-то ободряющие слова, но в итоге, запинаясь, сказал:

— Ну да ладно, хорошо… извини.

Он закрыл дверь и включил свет на лестнице.

«Конечно, она огорчена из-за Алеф, — подумал Клемент. — Но боже мой, когда же закончится ее детская влюбленность и мы с ней станем просто друзьями? Мне следовало послать к ней Харви, по крайней мере, пристроил бы его хоть к какому-то делу! Ох, как было бы хорошо, если бы объявилась Алеф и вернула нам способность соображать! Мне не верится, что с ней что-то случилось, по-моему, это просто какая-то дурацкая дикая шутка, причем совершенно незатейливая, и она вернется уже завтра».

Зайдя в Птичник, Клемент включил там все светильники. Потом двинулся дальше, зажег свет в прихожей и в комнате Сефтон, где увидел сидевшего в темноте Харви.

— Сегодня жутко холодно, — заметил Клемент, и Харви кивнул.

Когда Клемент поднялся в Птичник с чайным подносом, Луиза уже переоделась в светлое шерстяное платье с красными и черными полосками. Клементу пришло в голову, что даже во время трагедии у женщин возникает желание переодеться. Но с чего он вдруг подумал о трагедии? Целый день он провел, оберегая Луизу, именно оберегая ее. Почему же он с завидным упорством отгонял мысль о том, что с Алеф могло случиться ужасное несчастье, что она могла, потеряв память, лежать в больнице, что ее могли изнасиловать, похитить, утопить или покалечить в темном закоулке, как в случае с Лукасом? Вернее, как в случае с Питером. Клемент принес в Птичник поднос, старательно разместив на нем тарелки с бутербродами и кексами, чашки с блюдцами, ножи, ложки, сахарницу, молочник и чайник. Луиза сидела на диване. Он поставил поднос рядом с ней и подтащил стул для себя.

— Харви еще здесь? — спросила Луиза. — Предложи ему подняться к нам.

Клемент вышел и позвал Харви.

«Никогда, — подумал он, — я еще не видел мальчика таким удрученным. Конечно, он ведь любит Алеф. И я люблю Алеф. О боже…»

Луиза выпила немного чая. Харви взял кусок кекса и, пройдя в дальний конец комнаты, достал с полки какую-то книгу и уселся там, раскрыв ее на коленях. Клемент понял, что юноша лишь делает вид, что читает. Клемента охватила дрожь. Ему показалось, что в доме стало ужасно холодно. Он почувствовал, как липкие влажные мурашки побежали по всему телу, словно его кожа покрылась чешуей, под которой поселились крошечные насекомые.

«Интересно, — подумал он, — бывают ли у рыб вши и блохи. Они есть у всех животных, и все животные обречены на такое страдание. Оно подобно безнадежному грешному унынию, мукам бесплодного и тщетного отчаяния, обреченности, и Алеф отлично знакома с ним».

Луиза сказала, что пойдет проведать Мой, и попросила Клемента еще разок позвонить в полицию. Луиза поднялась в мансарду, а Клемент спустился к телефону, Харви последовал за ним. Полиция дала уже привычный отрицательный ответ. Харви туманно сказал, что хочет еще немного подождать. Клемент опять поднялся в Птичник. Вернувшаяся Луиза сообщила, что с Мой все в порядке и ей просто хочется побыть в одиночестве. Сев на диван, Луиза поставила поднос на пол, а Клемент опустился рядом с ней.

— Съешь что-нибудь, попробуй кусочек кекса.

— Нет, спасибо, ты заварил чудесный, ароматный чай.

— Но ты же почти ничего не ела целый день… ты выглядишь совсем бледной…

— Ох, Клемент, да не беспокойся ты так обо мне. Прости. Если завтра не будет новостей, ты съездишь со мной в клинику?

— С тобой я поеду хоть на край света.

— Ты понимаешь, я невольно связываю это с Питером. Это как-то связано с ним. С тем, как он растревожил нас всех.

— Не думаешь же ты, что она торчит у него в клинике?

— Не знаю.

— Совершенно безумное предположение.

— Вдруг ему известно, где она. Я имею в виду, что если она не у него и никак не связана с ним, то он, возможно, конечно не сразу, но сконцентрировавшись, поможет нам узнать, где она… поможет найти ее, понимаешь, ведь порой люди находят веши… благодаря интуиции или особой телепатии.

— Ладно, надо использовать любые возможности. Мне кажется, и Мой раньше умела находить вещи.

— Если бы она могла, то уже сделала бы это.

— Может быть, ты хочешь, чтобы я отвез тебя к нему прямо сейчас?

— Нет. Сегодня я не выдержу этого, слишком устала. Питер тоже, возможно, устал, а я должна быть в состоянии поддержать его. Поедем завтра, когда я наберусь сил. Мне жаль, что я оказалась такой слабосильной. Этот день превратился в ночной кошмар, мне еще не приходилось переживать ничего подобного, он тянулся бесконечно долго, да еще набежало столько народа. Ты считаешь меня глупой? Возможно, Алеф завтра вернется, и все станет на свои места. Наверное, она послала нам письмо, но оно где-то затерялось. Я буду чувствовать себя ужасной дурой из-за того, что устроила такой переполох. Многие девочки сбегают из дома, и их родители не впадают в панику. Только наши девочки никогда, да, никогда просто так не уходят, не предупредив меня, такого просто быть не может. У меня такое ощущение, будто я оплетаю все вокруг себя губительной мрачной паутиной, заражая всех своей тревогой. Послушай, будь добр, сходи вниз и, если Харви еще там, скажи ему, пусть идет домой. Мне становится совсем худо при мысли о том, что он по-прежнему тоскует там в одиночестве. А Сефтон уже вернулась? Нет, конечно, иначе она сразу бы зашла ко мне.

— Сефтон не вернулась. Возможно, она сама пытается разыскать Алеф.

— Да… я тоже так подумала.

Клемент спустился в прихожую и зашел на кухню. Там сидел Харви. Он, видимо, задремал, но тут же проснулся и вскочил. Он согласился, что ему лучше поймать такси и поехать домой. Высказав благодарность, он добавил, что, конечно, приедет завтра утром. Пройдя в прихожую, Харви надел куртку и молча выскользнул на улицу. Клемент заглянул в комнату Сефтон и машинально задернул шторы. В доме стало совсем зябко. Он сказал Луизе, что резко похолодало и не мешало бы включить отопление.

— Да, на кухне есть какой-то тумблер, его надо повернуть, только я забыла как, обычно это делал кто-то из девочек.

— Не волнуйся.

Клемент сел рядом с Луизой и взял ее за руку. Ее рука оказалась ледяной. Он прижал ее к своей щеке, чтобы согреть.

— Ох, Клемент, что же могло случиться за это время? Вероятно, завтра придет письмо и все выяснится, все станет ясно и понятно, как обычно, а сегодняшние мучения покажутся дурным сном. Ох… какой же пыткой стало время, медленно тянущейся пыткой. Ужасно хочется перенестись в будущее, где все исполнится ясности, прочесть завтрашнее письмо или увидеть, как сама Алеф вдруг откроет дверь и удивится нашим тревогам… но такие желания делают нынешнюю неизвестность еще мрачнее.

Послышался звук открывающейся двери. Они оба выскочили на лестничную площадку. Пришла Сефтон.

Девушка выглядела усталой.

— Есть новости? — спросила она.

Они ответили, что нет, и в свою очередь поинтересовались, не выяснила ли она что-нибудь. Ответ был также отрицательным. Сефтон повесила на вешалку промокшее пальто. Она попала под дождь. Клемент отнес чайный поднос на кухню, составил чашки и блюдца в раковину и попросил Сефтон включить отопление, что она и сделала.

— Сефтон, поднимись к матери, а я приготовлю здесь что-нибудь вроде ужина.

Найдя хлеб, масло и сыр, Клемент выложил все на стол. Он поставил чистые тарелки, разложил ножи. Потом включил чайник. В буфете обнаружились пакетики супа. Сверху доносились приглушенные женские голоса. На него начала наваливаться дикая усталость. Голоса затихли. Он подумал, что Сефтон отправилась наверх повидать Мой. Он быстро поднялся по лестнице в Птичник.

Там плакала Луиза. Она беспомощно махнула рукой Клементу.

— Дорогая моя, ты не хочешь спуститься вниз и немного перекусить? Время ужина давно прошло. Ты наверняка проголодалась. Мы посидим все вместе, поужинаем. Пожалуйста, ты должна спуститься!

— Нет, Клемент, милый, ты ступай и поешь. Я лучше пойду спать.

Сефтон спустилась от Мой.

— Что случилось в комнате Алеф? Там что, черти побывали?

— Просто Тесса искала там какие-нибудь зацепки. Сефтон, ты ведь будешь ужинать, и Мой тоже… может, тогда и Луиза присоединится к нам. Пожалуйста, пойдем.

Луиза встала и вновь сказала:

— Я иду спать.

— Ты должна хоть что-нибудь съесть, немного горячего супа. Я принесу тебе в комнату.

Луиза вышла из Птичника и поднялась к себе в спальню.

— Не дави на нее, — попросила Сефтон. — Я как раз собиралась отнести Мой немного съестного. Занесу что-нибудь и Луизе. Спасибо, что ты поддерживаешь в доме нормальную жизнь.

Клемент, не рассматривавший пока этот вопрос, теперь подумал, не должен ли он остаться на ночь. Он спустился вслед за Сефтон.

— Клемент, ты сам поешь что-нибудь. Или ты уже поужинал? — поинтересовалась Сефтон.

Нагрузив поднос, она удалилась из кухни. Клемент сел за стол. Он чертовски проголодался. Разломав хлеб на куски, он покрыл их толстым слоем масла и солидными ломтями чеддера. Потом высыпал в кружку пакетик супа и залил кипятком. Внезапно его охватило отчаяние. Он произнес с судорожным стоном:

— Ох, как же я устал, как я устал!

Вернулась Сефтон. Она молча сложила остатки хлеба, сыр и яблоко на большую тарелку.

— Может, ты хочешь съесть яблоко? — предложила она.

— Нет, спасибо. Извини, Сефтон.

Сефтон остановилась с тарелкой в руке.

— С чего ты извиняешься? Ты же торчал здесь целый день, верно? — удивленно спросила она.

— Верно.

Сефтон поставила тарелку. Клемент встал. Они обнялись. Клемент вдруг осознал, что тихо охает, как уже не раз охал сегодня. Как же давно было утро, какой жутко длинный день.

Высвободившись от Клемента, Сефтон взяла тарелку и сказала в своей обычной, небрежной манере:

— Ладно, я отваливаю спать. Пошарь в кладовке, там полно всяких вкусностей. Спокойной ночи.

Она удалилась, закрыв за собой дверь.

Немного погодя Клемент поднялся по лестнице и тихо постучал в комнату Луизы.

Луиза лежала в кровати. На прикроватной тумбочке горела лампа.

— Сефтон принесла сэндвич, но мне кусок в горло не лезет, по крайней мере, я попыталась. Не мог бы ты отставить поднос подальше? Вон он стоит, на полу.

— Я захвачу его на кухню. Но, Луиза…

— Мне кажется, я сейчас усну. Который час? Нет, не надо, не говори.

— У тебя есть снотворное?

— Да, да, все есть. Клемент, могу я попросить тебя об одной услуге?

— Все, что захочешь, моя дорогая.

— Ты мог бы остаться у нас на ночь?

На мгновение Клемента поразила странная немота.

— Да, конечно.

— Не уезжай, должно быть, уже очень поздно… Мне так страшно, такого жуткого страха я еще никогда не испытывала.

— Безусловно, я останусь с тобой, я буду… защищать тебя, я готов…

— Мне неловко беспокоить тебя, но я почувствую себя в безопасности, зная, что ты в доме… Ты ведь не против, правда?

— Луиза, ты же знаешь, что я не против, и мне…

— Ты можешь устроиться на диване в Птичнике. Одеяла и подушки на лестнице в стенном шкафу. Пожалуйста, не сердись на меня за то, что целый день я вела себя как безумная.

— Ничего, Луиза, мы все слегка обезумели. Постарайся уснуть, прими снотворное. У тебя ведь есть таблетки, правда? Я буду здесь, рядом, буду охранять вас.

Нагнувшись, Клемент поцеловал ее, она обвила руками его шею. Выйдя из комнаты, он остановился на лестнице и замер в напряженной позе, вслушиваясь в тишину дома. Полное безмолвие. На цыпочках он подошел к шкафу, достал одеяла и подушки. Поскольку о простынях речи не было, Клемент не стал искать их. Уже собираясь войти в Птичник, он услышал странный звук, словно крик маленькой птицы. Он подумал, что это Мой. Ей, наверное, что-то приснилось. Он выключил свет на лестнице. Нижний этаж дома уже погрузился во мрак. Прижав к себе спальные принадлежности, Клемент на ощупь добрался до Птичника и включил там свет.

«Я смертельно устал, — подумал он, — но наверняка проворочаюсь без сна целую ночь… терзаясь мучительными мыслями».

Однако как только Клемент выключил лампу и улегся на диван, то тут же провалился в черную бездну сна.

Клемент наконец достиг заветной цели. Он играл Гамлета. На нем, как и на остальных участниках спектакля, были черно-белые костюмы, поскольку режиссер решил поставить черно-белую версию этой трагедии. Причем, как оказалось, в жанре балета, но Клемент с легкостью выучил свою партию. Он лишь слегка удивился, как легко оказалось исполнять разнообразные пируэты. Он буквально летал через сцену, не касаясь пола. Его танец сопровождался душераздирающей музыкой, разрываемой четким ритмом тяжеловесных ударных инструментов. Да, Клемент летал, причем летал с необыкновенной легкостью. Он подумал:

«Я похож на Питера Пэна. Бог ты мой, а может, мы и играем „Питера Пэна“? Нет, не может быть».

Он уже опустился на сцену перед какой-то дамой, только она вдруг раздвоилась, и в двух новоявленных дамах Клемент узнал свою мать и Офелию. Они тоже танцевали, стоя друг за другом и одинаково раскачиваясь то в одну, то в другую сторону, как будто исполняли одну и ту же роль. Они дразнили его, они терзали и мучили его, а музыка звучала все быстрее и громче. «У меня больше нет сил танцевать, я вот-вот упаду, я упаду в обморок. Мне необходима помощь». Клемент закричал.

Он проснулся. Постучавшись, в комнату вошла Сефтон. Клемент резко приподнялся на локтях, вспомнив, где находится. Застегивая ворот рубашки, он услышал, как колотится его сердце.

— Я подумала, что пора будить тебя. На кухне уже готов завтрак.

— Ох… все уже встали?

— Да, но мы обычно встаем очень рано.

— Есть какие-нибудь новости?

— Нет, почту еще не приносили.

— Я кричал?

— Что?

— Кричал во сне?

— Я не слышала твоих криков.

Немного помедлив, Сефтон вышла и прикрыла дверь. Клемент с молниеносной скоростью привел себя в порядок, сложил одеяла и убрал на место все постельные принадлежности. Он уже не мог вспомнить своего сна, но сохранил ощущение какого-то ужаса. Обуреваемый страхом, Клемент спускался по лестнице. Он подумал, что не сможет жить в этом доме, такова судьба.

Он зашел в кухню и увидел Луизу, Мой и Сефтон. Все спокойно сидели за столом. Одно место оставили для него. Луиза и Мой пожелали ему доброго утра.

— Доброе утро, — ответил Клемент.

Дальше напрашивался вопрос, хорошо ли он спал.

— Хорошо ли ты спал? — спросила Луиза.

— Да, очень хорошо.

Вежливо отказавшись от предложенной ему Сефтон яичницы с беконом, он взял лишь кусочек подрумяненного хлеба, хотя и не собирался есть его. Он также попросил кофе. Никто больше не ел.

Собравшись с духом, Клемент обратился к Луизе:

— Ты еще хочешь поехать в клинику?

— Что значит еще хочу? — удивилась она, — Безусловно, я должна туда съездить.

— А зачем? — поинтересовалась Сефтон, — Они наверняка сообщат нам, если им будет что сообщить.

— Мне кажется, что Питер сможет помочь нам, — произнесла Луиза, — Я имею в виду, помочь нам найти Алеф. У меня такое чувство, что их судьбы как-то связаны.

Девочки обменялись тревожными взглядами.

— Что ж, стоит попытаться. Я отвезу тебя. По крайней мере, мы займемся реальным делом.

— Сефтон, — сказала Луиза, — ты останешься дома, не так ли?

— Да, я буду дома, — подтвердила Сефтон.

Все уныло помолчали. Клемент отломил кусочек тоста и сделал вид, что ест его. У него слегка кружилась голова, словно он мог потерять сознание. Он подумал:

«Это просто от голода. Хотя на еду мне не хочется даже смотреть. Мне хочется поехать домой. А придется везти Луизу в эту чертову клинику. Я видел какой-то кошмарный сон».

Потом вдруг Клементу с ужасающей ясностью вспомнилось, как нож Питера приближается к обнаженному боку Лукаса. Он увидел очертания ребер, острие ножа, прорезавшего кожу, и капли крови. Он резко встал, потом опять сел. Он чувствовал себя на редкость скверно.

— Пожалуй, я посижу в Птичнике, — обратился он к Луизе, — Когда будешь готова, заходи ко мне, и мы все спланируем.

Клемент подумал, что хорошо бы прилечь и отдохнуть еще немного, но он не может, ему нельзя ложиться.

Он вновь встал и вышел в прихожую. В этот момент доставили почту, на циновку у входной двери упало несколько конвертов. Клемент мгновенно приметил один, с бросающимся в глаза названием той клиники. Он поднял его и вернулся обратно в кухню.

— Луиза, пришло письмо из клиники! — крикнул Клемент.

Луиза схватила конверт и после тщетной и торопливой попытки аккуратно вскрыть его непослушными пальцами умудрилась наконец оторвать край. Она передала письмо Клементу через стол. Он быстро прочел его.

— Питер Мир умер, — объявил Клемент девочкам.

Он положил письмо на стол. Сефтон взяла его, прочла и передала Мой. Луиза даже не шелохнулась. Ее рука, протянувшая письмо Клементу, бессильно лежала на столе. Лицо ее резко побледнело, веки опустились, изогнувшиеся в горестной гримасе губы дрожали, взгляд опустился на лежавшую на коленях Руку.

— Их судьбы связаны, — пробормотала она.

— Луиза, — резко сказал Клемент, — не говори чепухи! Ведь этот врач написал, что после той бешеной активности Питер пребывал в состоянии полного изнеможения. У меня было дурное предчувствие. Как и у всех нас.

— У меня не было, — произнесла Луиза.

Мой тихо плакала. Луиза тоже начала плакать. Сефтон вышла в прихожую. Клемент сел рядом с Луизой и, обняв за плечи, привлек ее к себе.

В прихожей Сефтон подняла с пола остальную почту. Сначала ей попались два счета. Под ними оказался конверт с лондонской почтовой маркой, адресованный Луизе. Оцепенело глядя на адрес, Сефтон узнала почерк Алеф. Она зашла в свою комнату и закрыла дверь. Сефтон присела на кровать и вскрыла письмо.

Сефтон зажмурилась. Мощная жаркая волна обожгла ее шею и залила лицо. Держа письмо в руке, она скорчилась и прижалась головой к коленям. Она застонала и издала горестный вопль. Вдруг, решительно выпрямившись, Сефтон глянула в окно. На улице стояло морозное затишье. С деревьев уже опали листья. Редкие легкие снежинки медленно кружились в воздухе. Сердце Сефтон словно пронзили острейшим мечом. Она тоже любила Лукаса всей своей глубочайшей и тайной любовью, и в этот момент ей показалось, что если бы он позвал ее, то она пошла бы за ним куда угодно. Сефтон тщательно оберегала эту тайную любовь, никому не открывая своих глубоких чувств к великому наставнику, вдохновляемая той верой, что хотя он вознесся на совершенно недосягаемую высоту, но она, в своем смиренном подвижничестве, находится ближе всех к его пьедесталу.

Сефтон, как неустрашимый борец, откинула назад голову и сдержала слезы.

«Я потеряла также и Алеф, — подумала она, — навсегда потеряла бесконечно любимую мной Алеф. Мы встретимся, но это будет встреча двух незнакомок. Наступил конец некой эры. Огромная часть моей жизни безвозвратно канула в прошлое. А что же будет с бедной Луи? Ох, бедная, бедная Луи».

Сефтон вернулась в кухню.

Мой, продолжая всхлипывать, домывала посуду. Клемент сидел возле Луизы, обнимая ее за плечи. Луиза, увидев лицо Сефтон, резко отстранилась от Клемента. Она взяла протянутое Сефтон письмо. Мой отошла от раковины, прижав ладони к лицу. Пробежав глазами начало письма, Луиза уронила его на стол.

— Она уехала с Лукасом в Америку, собирается выйти за него замуж.

— О нет! — Клемент отвернулся и уткнулся головой в стену.

Мой тихо присела возле матери и, погладив ее руку, прильнула к ней. Луиза дочитала письмо и передала Мой, которая тоже прочла его. От Мой письмо перешло к Клементу. Клемент прочел послание и потом, испугавшись гнетущего молчания, обратился к Луизе:

— Во всяком случае, она цела и невредима, и даже, кажется, счастлива! — Чуть помедлив, он порывисто продолжил: — Поэтому я полагаю, что теперь можно продолжить обычную жизнь. Нам не надо больше беспокоиться о ней. Два дня мы сходили с ума. Теперь пора вспомнить о здравомыслии и наших насущных делах!

— Не вини ее, — сказала Луиза.

— Я и не виню ее, — ответил Клемент. — Уверен, что никто из нас не собирается винить ее… Просто я совершенно ошеломлен! Мне кажется, что она могла бы провести эти два дня с нами. Возможно, ей не приходило в голову, что мы будем переживать! — воскликнул он и удивленно добавил: — Ну не странно ли?! Питер все-таки действительно связал их. Лукас не вынес мысли о том, что Питер может отбить у него Алеф! А что касается их переписки, неужели они обменивались любовными посланиями? Интересно, когда же он задумал покорить ее сердце?

Мой встала и, вернувшись к раковине, продолжила мытье чашек и тарелок, поочередно устанавливая чистую посуду на сушилку.

— Ну вот, видите, умница Мой уже вернулась к нормальной жизни. Скоро и Сефтон засядет за свои исторические фолианты, а я пойду к моему агенту и возьмусь за работу, за любую работу. А Луиза отправится по магазинам.

Раздался звонок в дверь. Все вздрогнули. Сефтон выбежала в прихожую.

— Пришел Харви, я сообщу ему! — крикнула она с порога, закрывая дверь в кухню.

Луиза, издав тихий стон, начала рыдать. Клемент подошел к ней:

— Луиза, перестань плакать, я приказываю тебе, успокойся. Я люблю тебя. Вот, возьми мой платок. Не убивайся ты так, я не вынесу этого. Ведь я тоже совершенно ошеломлен!

— Он погубит ее, — сдерживая рыдания, сдавленно произнесла Луиза.

— Вот уж глупости! Как мы можем судить. Вполне возможно, что они как раз будут очень счастливы. А еще она, возможно, вернется. Она может вернуться хоть завтра!

— Она никогда не вернется, — Луиза помедлила немного и добавила: — Пойду в свою комнату. Надо сообщить новости остальным. Ты сможешь позвонить всем нашим и рассказать им об Алеф и Питере? Попроси их не звонить и не приходить к нам. Мне даже страшно подумать, что придется принимать гостей.

Она встала и выбежала из кухни. Уже с лестничной клетки она крикнула в прихожую:

— А потом сними трубку с телефона.

— Луиза, подожди, подожди минутку. Что мне сказать им… я имею в виду относительно Алеф… Может, просто сказать, что она прислала письмо и с ней все в порядке или что она уехала в Америку, или сбежала с Лукасом, или еще что-то?

Не раздумывая, Луиза ответила:

— Расскажи все, как есть, — Дверь ее спальни закрылась и через мгновение открылась вновь, — А после этого, Клемент, пожалуйста, иди домой, ладно? Не оставайся здесь. Ступай и повидай своего агента, как и собирался. Я очень благодарна тебе. Но прошу, иди домой.

Дверь опять закрылась.

Харви и Сефтон вышли из ее комнаты. Клемент совсем забыл о приходе Харви.

— Привет, Харви, — машинально произнес он.

— Мы с Харви пойдем прогуляться, — заявила Сефтон. — Милый Клемент, пожалуйста, не уходи никуда, побудь здесь с Луи.

Сефтон положила руки ему на плечи и слегка сжала их, потом быстро вышла из дома в сопровождении Харви.

«Мне вовсе не хочется уходить, — подумал Клемент, — я останусь здесь».

Он подошел к телефону и набрал номер Эмиля.

— Эмиль, это Клемент, — сказал он. — Я в Клифтоне. Послушай две свежайшие новости. Питер Мир скончался. Мы получили письмо из клиники. А еще мы получили письмо от Алеф. Она жива и здорова и укатила в Америку с Лукасом. Прошу, передай все Беллами сам, ладно? Буду чертовски благодарен тебе, если ты сообщишь об этом всем нашим друзьям, ну, ты понимаешь, Адварденам, Коре, Джоан, думаю, она у Коры, Кеннету Ратбоуну, в общем, всем, кто присутствовал на вечеринке и заходил в Клифтон вчера. И пожалуйста, попроси их не приезжать сюда. Это просьба Луизы. Сожалею, что пришлось озадачить тебя, но у меня тут куча дел.

— Какая потрясающая неожиданность, — отозвался Эмиль. — Я всем позвоню. Беллами тут, со мной. Он будет очень огорчен, и я очень огорчен. А Тесса? Ей тоже сказать? У меня есть ее телефон. Но интересно, что именно задумала Алеф? Она поехала непосредственно с Лукасом или по какой-то путевке? Может, получила стипендию или какое-то особое приглашение?

— Думаю, время покажет. Она пишет, что они собираются пожениться. В общем, будь добр, просто передай всем нашим мои слова.

— О, конечно, я все передам. Какие странные и тревожные новости! Клемент, мне хотелось бы как можно скорее встретиться с тобой, и Беллами тоже хочет видеть тебя. Как там Луиза?

— Ну, можешь себе представить. Сейчас мне велено отключить телефон. Я тебе очень благодарен.

Клемент опустил трубку, потом вновь снял ее с аппарата и положил на стол. Он постоял немного, обхватив голову руками. Горячие слезы обожгли ему глаза.

Он вернулся на кухню, закончил мытье посуды, вытер все чашки, тарелки, столовые приборы и убрал все по местам. Выйдя в прихожую, Клемент посмотрел на телефонную трубку, лежащую на столе, точно ампутированная рука, и издающую тихое, мерное шипение.

Поднявшись на второй этаж, он взглянул на бардак, устроенный в комнате Алеф Тессой и Пам в благонамеренных поисках зацепок. Клемент поправил кровать и поднял с пола разбросанную одежду. Его расстроил вид платьев Алеф, от которых она убежала навсегда. Зайдя в Птичник, он прилег на диван. Дом погрузился в тишину.

Прогулявшись по Грин-парку, Харви и Сефтон сели на скамейку.

— Почему тебя вчера не было целый день?

— Извини. Я была ужасно расстроена.

— И я тоже. Едва не сошел с ума.

— Навалилось столько всего, мне хотелось серьезно подумать. Я почувствовала, что должна сосредоточиться на Алеф. Я решила, что смогу что-то выяснить. Но конечно, ничего не получилось.

На самом деле почти весь день Сефтон практически наугад бродила по Лондону, словно действительно надеялась встретить Алеф. В ходе этих беспорядочных блужданий она заметила, что странным образом оказалась возле дома Лукаса, но прошла мимо, лишь мельком взглянув на него. Естественно, об этом она ничего не сказала.

— Ты избегала меня. Я мог бы пойти с тобой.

— Мне хотелось, чтобы ты тоже сосредоточился на Алеф.

— Ты хотела, чтобы ничто не мешало мне думать об Алеф?

— Да.

— А я целый день думал только о тебе.

— Но о ней ты тоже должен был думать, о долгих годах вашего общения. Вы же проводили много времени в разговорах, и тебе, наверное, казалось, что так будет всегда. Ты доверял ей больше всех и, наверное, любил ее больше всех, разве ты мог не любить ее…

— То были детские разговоры. В сущности, речь в них шла о том, что это невозможно между нами, поскольку мы стали братом и сестрой.

— Ты говоришь это сейчас. Но она же так красива и так остроумна. Я часто слышала, как вы оба хохотали. Алеф, наверное, тоже радовало общение с тобой, а ты, наверное, восхищался ею и наслаждался, бывая с ней.

— Нашему общению не хватало глубины.

— Нет, у вас наверняка бывали важные разговоры, утешительные и ободряющие, какие ты мог вести только с ней…

— Давай оставим эту тему, Сефтон. Ничего особенного не было. Мы просто смеялись и подшучивали друг над другом как дети.

— Верно, но ты уже стал взрослым. То, что оказалось вдруг возможным со мной, явилось полной неожиданностью для нас обоих. Такая же неожиданность могла произойти и с ней. У меня такое чувство, будто ты пришел ко мне по ошибке, думая, что я это Алеф, словно на моих плечах вдруг оказалась голова сестры, как в мифах или сказках, когда бог или волшебник придает одному человеку облик другого. Теперь все подумают, что ты заинтересовался мной только потому, что потерял ее…

— Прекрати, прекрати! Опомнись, перестань вредничать и болтать глупости! Дай мне руку.

Она дала ему руку и заплакала.

— Сефтон, любимая, не сердись на меня, не будь так жестока, ведь я безумно тебя люблю.

— Вчера мы еще не знали о бегстве Алеф и о смерти Питера. Почему же Питер умер в такое неподходящее время. Ну почему он умер? Почему мы позволили ему умереть? Почему не поддержали его… Как все странно, таинственно и печально. Луи думала, что он сможет помочь нам найти Алеф, она говорила, что их судьбы связаны.

— Интересно, не думала ли она, что Алеф может выйти замуж за Питера? Возможно, Лукасу это тоже пришло в голову… и тогда, в общем… но кто бы мог предположить…

— Да, похоже, все случившееся вскоре покажется нам вполне возможным, вероятным и даже неизбежным. Алеф исполнила роль вожделенного трофея, захваченного пиратом.

— Моя мать говорила, что Алеф похитит зрелый мужчина, какой-нибудь магнат… в общем, по-моему, Лукас вполне подходит на такую роль… Но разве могут они быть счастливы вместе? Это кажется мне абсолютно невероятным.

— А я могу представить их счастливыми.

— Красавица и Чудовище. Женщинам нравятся чудовища.

— Лукас, возможно… не такой, как кажется.

— Я боялся его. В детстве он внушал мне ужас. Я хотел помириться с ним, но не смог. Он преследовал меня точно демон. Алеф любила цитировать один отрывок из «Беовульфа», я не помню его точно. Что-то о таинственном призраке, приходящем по ночам… это был Лукас… возможно, она уже знала.

— Да. Предположим, она вернется со сломанными крыльями и разбитым сердцем. Тогда ты будешь чувствовать себя виноватым и бросишься ее утешать.

— Сефтон, ну пожалуйста… Любимая моя, не надо плакать…

— В любом случае, она не вернется. Она слишком горда. Если она расстанется с ним, то найдет кого-то другого, более достойного ее. Ах, Алеф, Алеф, моя дорогая, милая сестра! Все теперь переменилось. У меня сейчас — именно сейчас — возникло такое чувство, будто мы оказались на какой-то неизведанной земле, в пустыне, в таинственном и мрачном необитаемом краю, исполненном разочарований, рухнувших иллюзий и жуткой печали… Мы как будто стали мирскими отшельниками или преступниками, наказанными за неведомые грехи.

— Ты говоришь о чувстве вины. Оно пройдет. Мы должны пронести нашу любовь через этот мрак. Давай зайдем ко мне, если хочешь.

— Нет, мне пора домой. Я должна быть с ними. Горевать лучше всем вместе.

— Ты расскажешь им о нас?

— Пока нет, давай подождем… у них и так достаточно потрясений.

— Ты не передумаешь, любовь моя, ангел мой?

— Я люблю тебя, люблю. Но сейчас давай простимся, и я побегу обратно в Клифтон.

— Мой, я принес тебе кофе и печенье.

Клемент, набравшись храбрости, постучал в комнату Мой. Не дождавшись ответа, он осторожно заглянул в дверь.

Как и вчера, Мой сидела на кровати. Кончик ее перекинутой через плечо толстой светлой косы лежал на коленях. В комнате пахло красками. Клемент поставил чашку и тарелку на пустую полку. Но почему она пуста? Оглянувшись, он заметил, что пол вокруг ног Мой покрыт камнями. Клемент подумал, что девушка плакала и камни собрались утешать ее.

— Спасибо тебе, — сказала Мой. — Правда, мне не хочется кофе, но спасибо за печенье. Где мама?

— Она прилегла у себя.

— Сефтон дома?

— Нет пока, но она скоро вернется. Я приготовлю тебе чай.

— Не надо, спасибо.

Зажав в руке кончик косы, Мой начала яростно дергать ее, глядя на Клемента яркими синими глазами, так напоминавшими ему глаза Тедди Андерсона.

После продолжительной молчаливой паузы он подумал, что ему лучше уйти, но потом решил, что должен остаться. Желая Мой только добра, Клемент старался избегать общения с ней из-за ее известного детского «увлечения», но сейчас, видя ее такой одинокой и несчастной, осознал, что нужно придумать что-нибудь утешительное для нее.

Взяв стул, Клемент сел напротив девушки, стараясь не наступить на камни. Не переставая терзать косу, Мой наблюдала за ним с серьезным и печальным видом.

— Как приятно пахнет красками. Что ты рисовала?

— Покрасила принесенный мне мисс Фитцгерберт холст, просто загрунтовала его.

— Загрунтовала?

— Масляными красками пишут по загрунтованному холсту.

— А-а, понятно. Я принесу тебе еще несколько холстов. Я знаю, где они продаются. Ты должна позволить мне принести их… и вообще все, что тебе нужно для живописи…

— Спасибо, но, пожалуйста, не беспокойся.

— Помнишь, как я нашел тебя, когда ты убежала искать Анакса, и мы приехали домой на моей машине? — спросил Клемент, подыскивая другую тему для разговора, — Получилось настоящее приключение, правда?

Мой нахмурилась, потом ее лоб просветлел, а губы на мгновение изогнулись в странной кривой усмешке.

— Да.

Клемент запоздало спохватился. Ведь тогда, по дороге домой, он пожурил Мой за нелепую привязанность к нему. Как могла она его простить за то ворчание и за то, что он еще и напомнил ей об этом, предложив такое воспоминание, словно конфетку ребенку! И как чертовски бестактно с его стороны напоминать ей об Анаксе! Мой уже не ребенок. Клемент и не заметил, когда она успела повзрослеть. Сейчас он увидел в ней юную женщину, постройневшую и подросшую, в изящном синем платье с пояском, совершенно не похожем на прежние рубашки или рабочие блузы. Он уже хотел сказать ей: «Как же ты выросла». А вместо этого опустил голову, надеясь, что она сама поймет его чувства.

— Надо узнать, как там твоя мама, — смущенно пробормотал он, поднявшись со стула.

Мой, вновь ставшая серьезной и печальной, медленно кивнула. Клемент взмахнул рукой. Отвечая на его приветливый жест, она тоже едва заметно приподняла руку. Он вышел из комнаты. Ему подумалось, без особой уверенности, конечно, что между ними сейчас произошло нечто весьма важное.

Клемент тихо постучал в комнату Луизы. Немного раньше он уже пытался достучаться до нее и, не получив ответа, решил, что она уснула. На сей раз до него донесся какой-то шепот. Он осторожно вошел в спальню. Шторы были задернуты, и в комнате было темно. Луиза, приподнявшись, включила лампу у кровати.

— А, это ты, — сказала она.

— Да. Как ты?

Луиза села на край кровати. Ее густые каштановые волосы, которые обычно не требовали особого ухода, выглядели спутанными. Ее бледное лицо блестело, возможно, представилось ему, от какого-то крема, скрывающего следы слез. Нахмурившись, Луиза поморщилась и взглянула на Клемента с явной неприязнью.

— Я же сказала, что тебе лучше отправиться домой. Ты не должен тратить тут попусту время. Мы сами сможем позаботиться о себе.

— Сефтон ушла ненадолго и попросила меня остаться.

— Она вернулась?

— Нет еще.

— Где Мой?

— Наверху. Я только что разговаривал с ней.

— Она плачет?

— Нет, сейчас нет.

Снизу раздался звук открывшейся и закрывшейся входной двери. Луиза подняла глаза, Клемент быстро выглянул на лестницу.

— Это Сефтон.

— Тогда, пожалуйста, Клемент, уходи, прошу тебя.

— Хорошо. Но я вернусь.

— Нет, не надо. Я имею в виду, что это мы должны скорбеть, а не ты. То есть… извини… я в таком безысходном отчаянии…

— Луиза, милая…

— Умоляю, уходи…

Клемент встретился с Сефтон на лестнице. Она махнула ему рукой и прошла в спальню Луизы.

Забрав свое пальто, Клемент вышел на крыльцо и тихо закрыл за собой дверь. Он накинул пальто и вытащил из кармана шарф. Его перчатки остались в машине. Он поморщился от холода. Ему хотелось по меньшей мере заплакать или взвыть от горя. Дойдя до машины, он сунул в карман очередной штрафной талон и сел за руль.

«Отчаяние, да, безысходное отчаяние, — подумал он, — Куда же мне теперь деться? Поеду к Беллами. Нет, Беллами живет у Эмиля. И им не нужны мои сетования о судьбе Алеф. Я вел пустую жизнь. Мне следует вновь взяться за работу, я должен отдаться работе, поеду и встречусь с агентом, соглашусь на любое предложение».

Открыв рот, Клемент продолжал сидеть за рулем с зажмуренными глазами, пытаясь выжать из них хоть одну слезу. В глубине, в сокровенной глубине его раненого сердца зародилась новая боль, та боль, что будет отныне его постоянной спутницей. Лукас, ох, Лукас!

— Значит, вот так и обстоят дела?

— Да, именно так, — подтвердил Беллами.

Беллами сидел в кресле, вытянув вперед ноги, обутые в домашние тапочки. Один из них порвался, и в дырку выглядывал его носок. Заметив прореху, Беллами осторожно подтянул к себе ногу.

— Но все-таки почему ты не можешь остаться у меня? Мне кажется, что из двух вопросов ты пока ответил только на один. Мне хочется понять, что же у тебя на душе.

— Эмиль, заглянуть ко мне в душу ты можешь в любое время, и я готов помочь тебе.

— Ладно, почему ты не хочешь остаться здесь? Ты чего-то боишься?

— Конечно нет! Мне просто нужно побыть одному. Я пришел к этому заключению не так уж давно. А потом я подумал, что мне суждено стать отшельником. Но в результате отказался от этой идеи.

— И отказался от Бога.

— Что ты имеешь в виду? Ладно, все понятно.

— Но разве ты всегда жил один? Видишь ли, я знаю тебя очень давно, но эта сторона твоей жизни оставалась для меня загадкой.

— Да, я прожил всю жизнь в одиночестве, хотя один раз…

— И тот самый раз ты счел аморальным?

— Нет, я не думал об аморальности!

— Это из-за твоих монашеских идей ты почувствовал склонность к целомудрию.

— Не совсем, мне просто нравится жить в одиночестве!

— Мне тоже нравится уединенная жизнь. В общем, в недавнем прошлом, как мы знаем, ты хотел стать монахом.

— Это был романтизм.

— Но ведь ты переехал в жалкую комнатенку бедного квартала, решив стать монахом, чтобы помогать окружающим.

— Да, но не помог никому и лишь сам сделался несчастным!

— А потом на твоем пути появился Питер Мир, и ты подумал, что он является неким божественным воплощением, аватарой, своего рода высшим существом.

— Ну, не сразу…

— Ах да, он же хотел отомстить Лукасу.

— Но тогда он потерял себя. Потом ему удалось восстановить свою настоящую добродетельную личность и успокоиться.

— Ты хотел бы жить с ним?

— Эмиль, я не знаю! И сейчас…

— Да, сейчас нам об этом уже можно не волноваться. Видимо, он… выполнил свою миссию. Что знали об Иисусе до того, как пришло его время? И в чем же заключалась миссия Питера? Они, кажется, думают, что он был каким-то магом… В общем, об Иисусе тоже так думали. И ты полагаешь, что он спас тебя?

— Нет, не спас! Разве мы уже не ответили на этот вопрос, не разобрались с этой проблемой?

— С одной стороны, можно сказать, что разобрались. Но есть еще и другая сторона.

— Какая другая сторона? Я не вижу никаких других осложнений.

— Другая сторона связана со мной.

— Но что тебя не устраивает?

— Беллами, ты наивен, а порой решительно бестолков. Не возражай, послушай меня. Можно долго и упорно с удовольствием жить в одиночестве. Потом, по какой-то причине, можно разлюбить одиночество. И такой причиной могу стать я.

— Дорогой мой Эмиль, если бы меня можно было хоть как-то урезонить, то ты, как никто другой, смог бы убедить меня, но…

— На самом деле, очевидно, возникают два вопроса. Хочешь ли ты быть строго добродетельным? И хочешь ли ты жить один? С добродетелью, кажется, все понятно. Но она не должна мешать тебе жить с другим человеком. Ладно, ты не хотел этого раньше, возможно, потому что не мог найти достойного спутника. Но вот он я, перед тобой. Как мы знаем, выражаясь традиционным языком, ты уже отверг мои ухаживания. Все в порядке, все в порядке. Нет смысла затрагивать это дело. Но есть смысл в том, чтобы ты с удовольствием пожил у меня какое-то время. Мы же старые друзья и хорошо понимаем друг друга и, возможно, вскоре стали бы понимать друг друга еще лучше. Почему бы тебе, не мудрствуя лукаво, не остаться у меня? Я нуждаюсь в твоей компании и полагаю, что ты тоже осознал, что нуждаешься во мне. Подумай об этом, дорогой Беллами. Здесь ты мог бы стать счастливым.

— Счастье меня не волнует.

— Ты заблуждаешься. Все живые существа стремятся к счастью, но оно принимает разные обличия, и порой такие стремления весьма туманны. Я очень огорчен из-за этой несчастной девочки. Лукас погубит ее, а потом и себя самого. Несмотря на всю его жестокость, она не сможет бросить его. Она будет вечно пытаться найти элементы радости в такой жизни. Радуйся, что ты свободен, Беллами. Ты никому не причинил вреда. Ты еще вполне способен вести добродетельную жизнь, помогая людям. Почему бы тебе самому также не приобщиться к простому человеческому счастью? Ты же понимаешь, что мы любим друг друга.

Луиза мечтала забыться сном и боялась пробуждения. С пробуждением перед ней на мгновение возникла картина ее былой веселой и счастливой жизни, потом она погрузилась в мрачные воспоминания, отягощенные осознанием разрушенного мира, острейшими угрызениями совести и безмерной скорбью. Ее миру нанесли смертельную рану. Луиза наспех перекусила чем-то на кухне. Дочери бродили туда-сюда, продолжая заниматься какими-то делами. Никто ничего не готовил. Ритм жизни, казалось, замедлился, согласуясь с тихой и печальной растерянностью скорбящей души. Много времени Луиза проводила в Птичнике, чувствуя, что он уже не принадлежит дочерям, более того, не способная даже представить, что когда-то они там бывали. Девочки избегали заходить в Птичник, и по вечерам оттуда не слышалось их продолжительного щебетания. Там не звучал больше смех, и вообще царило молчание. К пианино никто не прикасался. Все ходили на цыпочках. Луиза бродила по этой большой комнате, разглядывая книжные полки с любимыми книжками Сефтон и Алеф. История, классическая литература, поэтические сборники на разных языках, романы. Она зашла в комнату старшей дочери. Там все было в полном порядке, Сефтон даже протерла пыль. На полках в спальне Алеф стояли очередные поэтические сборники и романы. Луиза взяла с полки роман Джейн Остин «Гордость и предубеждение» и отнесла его на место в Птичник. Она забросила «Любовь в Гластонбери», догадываясь, что понравившиеся ей герои попадут в беду. Телефон молчал, как и дверной звонок. Конечно, Луиза сама попросила Клемента передать всем, чтобы их не тревожили, желая немного побыть с детьми в тишине и покое. Она думала или говорила: «Я хочу быть с детьми», но одновременно, говоря или думая это, сознавала, что само понятие «дети» совершенно изменилось. Могли ли дети без Алеф по-прежнему считаться детьми? Безусловно, они любили ее, две оставшиеся дочери, они обнимали ее, они вместе плакали и горевали. Но разговоров у них не получалось. Порой Луиза чувствовала себя странным безмолвным животным, возможно, редким или любимым животным, которое нуждается во внимании и ласке, но с которым нельзя общаться. Луиза словно онемела. Дочери любили ее, но держались в стороне, возможно, она сама бессознательно держала их на расстоянии. Письмо Алеф доставили три дня назад. Других писем не приносили. Шли дни, и Луиза начала бояться прихода следующего послания. Ее страшило и то, что оно может вовсе не прийти. В общем, корреспонденция, конечно, приходила, например из Оксфорда, с известиями о принятии Алеф в Модлен-колледж, а Сефтон в Бейллиол-колледж. Само время, казалось, приобрело совершенно новые качества: оно стало тяжелым, ленивым, серым и текло с ужасной медлительностью. Сефтон редко бывала дома. Мой иногда ненадолго уходила «на прогулку», как она говорила. Луиза заметила ее однажды: дочь сидела неподвижно на скамейке в Грин-парке. Большую часть времени Мой проводила на своей верхотуре, говоря, что работает. Периодически Луиза заглядывала к ней, заставала дочь за работой и сомневалась, не создавала ли Мой видимость работы, услышав приближающиеся по лестнице шаги матери. Хотя свидетельства ее творчества говорили сами за себя. Маленький холст, подаренный мисс Фитцгерберт, уже покрывало буйное разноцветье красок, изображавшее, по словам Мой, умершую кошку Тибеллину. («Не бойся смешивать цвета», — советовала мисс Фитцгерберт. Как-то раз Мой упомянула об этом Луизе.) Вся комната пропиталась свежим запахом масляных красок. По окнам скошенной крыши барабанил дождь, изливающийся из плотных мрачных туч. Как неудобно Мой работать при таком скудном освещении! Луиза, по-новому сознавая свою роль в этой совершенно изменившейся жизни, вдруг стала сильно беспокоиться о судьбе младшей дочери. Мой всегда воспринималась как талантливый ребенок, тихо занимающийся разнообразным рукоделием: она плела сумки из рафии, красила пасхальные яйца, мастерила бусы и маски, шила чудесные наряды. Луизу внезапно осенило, что всю свою жизнь Мой, как и все остальные, провела под великолепным ярким куполом, озаренным светом Алеф. «Как славно, что наша счастливая малышка вечно чем-то занята!» Теперь ее занятия стали казаться более таинственными, даже жутковатыми. Луизе вспомнился случай драки с лебедем. «Конечно, Мой могла наброситься на лебедя, чтобы спасти какое-то бедное маленькое животное!» Они придали тому эпизоду слишком мало значения, ни о чем ее толком не расспросили, предположив, как бы там ни было на самом деле, что Мой все преувеличила, чтобы вызвать интерес к своему рассказу. Возможно, она действительно сражалась с тем лебедем. С другой стороны, возможно, что выдумала это сражение. Они не стали ничего обсуждать, предпочли попросту забыть. Они не помогли Мой подыскать художественную школу, предоставив ее заботам мисс Фитцгерберт. Они беспечно позволили ей бросить учебу. Правильно ли они поступили, не потеряет ли Мой напрасно два драгоценных года, не пожалеет ли потом об утраченных возможностях? Они не уговаривали ее подумать, не спорили с ней, не навели ее, к примеру, на возможные мысли о том, как она потом будет зарабатывать на жизнь. Лишь Сефтон выразила неодобрение, но упорствовать не стала. Они подшучивали над Мой, называя ее чудной маленькой волшебницей с паранормальными способностями. Теперь, внезапно, Мой стала загадочным существом, отчужденным человеком, возможно, психически ненормальным, замкнувшимся в своем одиночестве, горе, депрессии, скрывающим нервный срыв. Ох, если бы Тедди был жив, то все беды превратились бы в радости. Луизе вспомнились слова Джоан: «Твои девочки подобны натянутым лукам, в них море энергии, и настало время вылета из гнезда». И вот вместе с Алеф испарилась гармония, союз душ, равновесие сил, былой мир рухнул. Такие хорошие дети, просто идеальные дети. «Ох, как же Алеф могла так поступить с нами, как могла! На самом деле это моя вина».

Луиза ждала письма, ждала телефонного звонка из Америки или звука поворачивающегося в двери ключа и рыдающей Алеф, влетающей в ее объятия. Но Луиза также понимала, что, как бы ни сложилась новая жизнь, Алеф не вернется, раскаявшись в своем бегстве. Возможно, через много лет она приедет показать им своих детей. Эта идея была отвратительной. Но сейчас душу Луизы начала терзать еще более острая боль, казалось, эта боль никогда не покинет ее. Лукас хотел жениться на ней, на ней, на Луизе.

«Когда Тедди умер, — размышляла Луиза, — а Лукас пришел и предложил мне выйти за него замуж, я отказалась, и тогда наши отношения почти полностью прекратились. Вероятно, его гордость помешала продолжению любого дружеского общения. Должно быть, я глубоко обидела его, не смогла скрыть удивления, вероятно воспринятого им как отвращение. Неудивительно, что он отдалился не только от меня, но и от всех остальных. Мне не следовало позволять Лукасу отдаляться. Мне следовало найти к нему верный подход, как-то поддержать его. Ведь я привыкла восхищаться им, любить его как друга Тедди и брата Клемента. Мне нужно было, по крайней мере, постараться показать ему свою любовь и привязанность, показать, как все мы дорожим им, как он нам нужен. Мне следовало проявить к нему больше внимания, навещать его, заставить бывать в Клифтоне. Но я эгоистично лелеяла собственное горе, а потом стало уже слишком поздно. Из-за тривиального отсутствия храбрости я лишила его внимания, предпочтя забыть о нем, и стала бояться его. Да и после несчастья с Питером, после тайного отъезда и возвращения Лукаса мне следовало сразу пригласить его к нам, сразу поехать к нему, помочь ему прийти в себя… Я должна была показать ему свою привязанность и любовь. Я же думала поехать к нему, но все медлила, а Клемент и вовсе отговорил меня. Я могла бы спасти Лукаса, если бы была с ним рядом с самого начала… Возможно, тогда он не накопил бы столько жуткой ненависти к Клементу… О боже, если бы только… Да, я могла бы спасти Питера… и спасти Алеф. Все могло бы сложиться по-другому… и во всем виновата я одна. А теперь он увез ее, исключив возможность наших новых встреч».

Клемент зашел к своему агенту. (Телефонные звонки оказались бесполезными.) Этот агент уже не раз предлагал ему интересную работу, за которую раньше Клемент ухватился бы с радостным блеском в глазах. Сейчас же он каждый раз вяло говорил, что обдумает эти предложения. У него не хватало сил, он упорно твердил себе, что переживает период скорби, период полного крушения иллюзий, период раскаяния. Он дважды звонил в Клифтон, но подходила Сефтон и говорила, что Луиза отдыхает. Клемент рано ложился спать, но сон не шел к нему. Он постоянно думал о Питере. Не ошиблись ли они, разрешив тому врачу увезти его? Но ведь он сам захотел поехать, и что тут, в сущности, можно было возразить, они же практически ничего о Питере не знали, он был гостем из иных сфер. Клементу вспомнилось, как Питер прижал его к стене и схватил за горло. И что теперь, после окончательного бегства Лукаса, ему думать обо всем этом? Неужели новое преступление Лукаса, это ужасное похищение Алеф, вдруг коренным образом изменило положение дел? Неужели Лукас решил увезти Алеф от Питера, чтобы отомстить ему? Нет, тут явная путаница. Ведь это Питер хотел мести, а потом простил Лукаса и отпустил его на свободу.

«И меня Питер простил, — подумал Клемент, ворочаясь в темноте и тщетно пытаясь уснуть. — И, о боже, Лукас ведь тоже простил меня! Но как же быть с Алеф, хотел ли я жениться на ней, мог ли жениться, любил ли я ее?»

Нет, он уходит от реальности, придумывая сказку, а ближе к реальности, вероятно, смутное и ужасное ощущение вины. Вина Клемента в том, что он не уберег Алеф, в том, что он был жесток к Лукасу в детстве. Да, не с этого ли все и началось?

«Неужели мне теперь всю жизнь придется верить, что Лукас ненавидел меня до такой степени, что хотел убить? — размышлял Клемент, — Эта мысль более реальна, чем его „прощение“. Теперь на кон поставлено счастье Алеф! Будет ли Лукас изменять ей, унижать и мучить ее? Или они станут счастливой ученой парой, живущей в каком-нибудь американском кампусе и устраивающей многолюдные вечеринки вокруг плавательного бассейна? Все это досужие домыслы, и, вероятно, мы так ничего не узнаем. Тогда что же главное? Главным для меня остается то, что Питер спас меня ценой собственной жизни».

И тут в полудреме перед мысленным взором Клемента всплыла та бейсбольная бита, засияв вдруг как священная реликвия. Та игрушка, со всеми детскими воспоминаниями Лукаса, должно быть, и вложила в его голову мысль о реванше. Как странно сейчас думать, что это смертоносное орудие уехало в Бельгию, став невинным развлечением бельгийских детей!

Когда Клемент повернул голову на подушке, закрывая глаза в преддверии долгожданного сна, ему вдруг вспомнился тот вечер в Клифтоне, когда Питер привез потерявшегося Анакса, а после ухода Питера они обсуждали, кого он им напоминает, и Алеф сказала: «Зеленого рыцаря». В тот момент Клемент предположил, что на такую мысль ее навел зеленый зонт, с которым Питер впервые появился у них. Но возможно, имелось в виду нечто более важное, нечто связанное со средневековой английской поэмой о Зеленом рыцаре. Ему припомнился один современный перевод, который он читал в Кембридже. Что же там была за история? Вроде бы к королю Артуру и рыцарям Круглого стола явился устрашающего вида гигантский Зеленый рыцарь [86] и пригласил одного из них сыграть с ним в странную рождественскую игру, обменявшись ударами топора, причем принявший вызов рыцарь должен был дать обещание явиться в царство своего соперника для получения ответного удара в тот же день следующего года. Рыцарь Гавейн принял вызов и отрубил гиганту голову. Зеленый рыцарь, подхватив свою голову, удалился, напомнив Гавейну о данном обещании. На следующий год мрачный сэр Гавейн отправился искать своего соперника, но сбился с пути и попал к гостеприимной хозяйке лесного дома, муж которой увлекался охотой. Эта хозяйка всячески искушала Гавейна, но он противостоял ее чарам. Наконец он пошел на одну уступку, и после она подарила ему символический зеленый пояс. Он покинул этот дом и нашел нужное место встречи, где ждал его Зеленый рыцарь с топором. Гавейн, ожидая мгновенной смерти, преклонил колени, топор опустился… но оставил на подставленной шее лишь легкую царапину. Зеленый рыцарь, конечно же оказавшийся мужем хозяйки, поздравил Гавейна за храбрость, но упрекнул его в безнравственном поступке, доказательством которого стал зеленый пояс. Именно за это Гавейн милосердно получил весьма мягкое наказание. Гавейн заявил, что отныне будет вечно носить этот пояс как знак своего греха, помня о том, как он запятнал свою идеальную рыцарскую честь, поддавшись искушению.

«Почему же мне вдруг вспомнилась эта поэма, — размышлял Клемент, — и почему она стала такой значимой? Неужели Алеф интуитивно обо всем догадалась? Или на нее снизошло таинственное прозрение, когда она назвала Питера этим именем? Истории отчасти аналогичны, но разве не перепутаны связи и смысл сюжетной линии? Лукас лишает головы Питера, и Питер мог бы лишить его, но поскольку он благороден и милосерден, то довольствуется малой кровью. В поэме, по сути, описывается иная история, и все же между героями есть некоторое сходство, наводящее на более ужасные мысли. Лукас проявил храбрость, а Питер — милосердие. Или Питер мог бы убить Лукаса, если бы меня там не было? Так замешан ли я в этой истории? И Алеф, не подобна ли она той даме-искусительнице, не ее ли стремились завоевать оба эти противника? Вот тут и начинается путаница, ведь хозяйка была женой Зеленого рыцаря, а Зеленый рыцарь был добрым волшебником. С другой стороны, Лукаса тоже можно назвать волшебником, но не добрым. Так почему же Алеф становится женой Лукаса? Да, все перепутано. Лукас дважды лишает головы Питера, сначала он убивает его вместо меня, а второй раз — желая заполучить Даму. Но совершенно непостижимо, как Алеф могла так уместно вспомнить эту поэму и ее окончание. Что она имела в виду, назвав Питера Зеленым рыцарем? Возможно, она интуитивно предвидела дальнейшие события, поняла, что он является неким инструментом правосудия, неким растерянным рыцарем, исполненным смутной моральной силы, неким свободным странствующим ангелом. Он мог бы претендовать на справедливое наказание, убив Лукаса или, еще лучше, искалечив его. Об этом Питер и заявил во время первого визита. Но потом он простил Лукаса и наказал лишь легким символическим кровопусканием. Интересно, будет ли Лукас помнить об этом шраме? Упомянет ли он вообще о нем хоть кому-то, расскажет ли Алеф? Конечно, по сюжету поэмы Зеленый рыцарь с самого начала искушал своего противника, провоцируя на жестокость, чтобы позднее, в честь рыцарской дружбы, смягчиться. Но Гавейна ожидало также испытание сексуальным соблазном, во время которого он вел себя явно не идеально. Только в нашей истории все окончательно перепуталось. Я сам совершенно запутался. В легенде первый удар был нанесен в качестве вызова, побуждающего к таинственному приключению, а у нас первый удар нанес злой волшебник, чьей жертвой оказался другой, в конечном счете добрый волшебник. А как же быть с искусительницей, которая по легенде была женой доброго волшебника? Интересно, знала ли Алеф, так точно определив имя героя, о своей возможной роли искусительницы, испытывающей как злого, так и доброго волшебника? И вот добрый волшебник умер, унеся свою тайну, а прекрасная дева досталась в награду злому волшебнику. Неужели так и закончится эта история? В общем, вероятно, именно так. Но как же быть со мной? Являюсь ли я своеобразным единомышленником моего брата, прошедшим свое собственное, менее значимое испытание? Но почему же менее значимое? С того самого первого злосчастного удара я пребывал в аду. Только я ведь не герой, не рыцарь, не демон и даже не ученик демона, а просто жалкий грешник и неудачник. Второстепенный нелепый клоун, не способный постоять сам за себя. Я не оправдал ожиданий двух, даже трех женщин и поэтому должен нести на себе клеймо неудачника всю оставшуюся жизнь».

Последнее время Сефтон редко бывала дома, молчаливая Мой постоянно творила что-то у себя в мансарде, а от Алеф не поступало никаких известий. Луиза жила только ожиданием вечера, позволяющего лечь спать. Днем она бродила по дому, занималась уборкой и стиркой, переставляла вещи с места на место. Начали позванивать друзья: Кора, Конни, Беллами. Луиза отвечала, что у нее, конечно, все в порядке, но новостей больше нет никаких, а гостей она принять не сможет. Беллами спросил, не видела ли она Клемента. Луиза ответила, что не видела. Беллами сообщил, что Клемент не отвечает на звонки и что он лично, дважды заехав к Клементу и не застав его дома, решил, что, вероятно, его нет в Лондоне. Луиза согласилась, что такое может быть. Возможно, Клемент уехал в Париж. Конечно возможно. Луизе вдруг стало нечем дышать, она испугалась. Она позвонила Клементу, но никто не снял трубку. Поразмыслив, где он, она предположила, что на самом деле он мог отправиться в Америку. Зачем? Возможно, Клемент узнал, где обосновались Алеф и Лукас. Луиза уже давно поняла то, чего не понимали многие другие: любовь Клемента к своему брату. Возможно, они будут жить ménage à trois! [87]

«Я схожу с ума, — подумала Луиза, — я погружаюсь в безмолвное горестное отчаяние, оно погубит меня, оно погубит всех нас».

Другая мысль, весьма печальная и горькая, также посетила ее. Возможно, Клемент у Джоан. Ну а почему бы и нет? Джоан одинока, красива и любит его. Луиза отказалась от мысли позвонить Коре. Она разговаривала с Корой довольно сухо, когда та позвонила выразить сочувствие. Второй звонок Луизы Клементу также оказался безуспешным. Возрастающая тревога о Клементе уже не давала ей покоя. Он всегда был рядом. Почему она прогнала его? Когда же наконец Мой избавится от своей детской влюбленности? Но возможно, Мой вовсе не хочет от нее избавляться, ведь, в сущности, она еще совсем ребенок. Или она уже стала взрослой? Луиза продолжала твердить себе, что, как и Беллами, просто беспокоится о Клементе, только и всего. Однако странные и жуткие картины продолжали приходить ей в голову даже во сне. Ее уже всерьез преследовала мысль о том, что Клемент пропал, пропал навсегда. Его мир ведь тоже практически рассыпался на кусочки. Возможно, он уехал в Америку и останется жить там вместе с Лукасом и Алеф, останется навсегда. Или же… он покончил с собой и лежит у себя в квартире, зажав в безжизненно повисшей руке пустой пузырек из-под снотворного. В конце концов, Клемент любил Алеф. Пытаясь успокоиться, Луиза убеждала себя, что это всего лишь временная неизвестность. Конечно, скоро Алеф напишет, и Клемент тоже объявится. Несмотря на уговоры детей, Луиза не выходила из дома. Вечером, придя в совершенно тихий Птичник, она не могла заставить себя взяться за шитье или книгу. Мой, не особо любившая читать, иногда заходила молча посидеть с ней. И Сефтон, читавшая в подлиннике стихи Проперция, корпела там же над их переводом на английский. По привычке они слушали музыку по радио. Да, Мой уже стала юной женщиной, она сидела в напряженной позе, зажав в руке лежавший на коленях кончик толстой золотистой косы, взгляд ее синих глаз рассеянно блуждал по комнате или печально устремлялся на мать или сестру. Ела она теперь так мало, что стала почти худой. К пианино, естественно, никто даже не подходил.

На следующее утро Луиза вновь набрала номер Клемента, и вновь никто не снял трубку. Она позвонила Эмилю и поговорила с Беллами, который сообщил ей, что скоро переезжает, что не узнал ничего нового о Клементе. Потом Луиза позвонила Коре, но выяснила только, что Джоан уехала от нее в неизвестном направлении. Луиза заявила девочкам, что собирается выйти «подышать свежим воздухом» и «возможно, вернется через пару часов». Она надела теплое пальто, шерстяную шапочку, ботинки, захватила перчатки. Уличный холод удивил ее, она забыла о том, что происходит во внешнем мире. Несмотря на безветрие, стояла такая жуткая холодина, что присмирели, казалось, даже замерзшие машины. Небо побелело. Дыхание Луизы клубилось в воздухе облачками пара. Поначалу она просто рассеянно брела по улицам, с удивлением разглядывая газетные киоски с рождественскими украшениями и открытками. Конечно же, ведь скоро Рождество! От холода у нее вскоре начали слезиться глаза. Неужели прошло так много времени, а они все даже не заметили его, пребывая в горестном оцепенении?

«И я тоже, — подумала Луиза, — собираюсь свести счеты с жизнью…»

Эта мысль оформилась в ее голове как незавершенное предположение. Но она ее тут же отвергла, сочтя полным бредом. Луиза не собиралась совершать самоубийства. Это же невозможно, ведь она должна купить подарки детям… двум дочерям. А отправила бы она подарок Алеф… если бы узнала ее новый адрес? Это сомнение ужаснуло Луизу. Она остановилась и взглянула на собаку. У этой черно-белой колли были карие глаза, но все равно Луизе вспомнился Анакс. Она погладила пса, и тот весело посмотрел на нее, помахивая хвостом. Его владелец также улыбнулся Луизе. Заметив проезжающее мимо свободное такси, Луиза села в него и назвала адрес Клемента. Приехав к его дому, она расплатилась с шофером и, подойдя к знакомой квартире, нажала на кнопку звонка. Ей никто не открыл, впрочем, она и не рассчитывала на это. Луиза продолжила прогулку, и тогда ей на ум пришла одна мысль, вполне очевидная мысль. Где он может быть? Вероятно, у Джоан. Также вероятно, что у кого-то из знакомых ему актрис. В конце концов, что, в сущности, она знала о его личной жизни? С кем он делил ночи, кого на самом деле любил? Время, проводимое Клементом с ней и с ее девочками, было всего лишь короткой интерлюдией, окрашенной милым ароматом домашнего уюта, но не реальной жизнью. Луиза задумалась и остановилась посреди улицы, спрятав в карманы плохо согреваемые перчатками руки. На нее странно поглядывали прохожие, кто-то даже попытался заговорить с ней, поинтересовавшись, не заблудилась ли она и не нужна ли ей какая-нибудь помощь. Она вежливо отказалась, уверенно сказав, что не нуждается в помощи, и медленно двинулась дальше.

«Что ж, теперь мне придется возвращаться домой. Куда еще я могу поехать, не зная даже, где он может быть. В любом случае, разве это мое дело? Почему я брожу в растерянности, горюя по поводу его отсутствия?»

Есть ли хоть кто-то из знакомых Клемента, кто счел бы вполне уместной ее заинтересованность? Нет. Луиза никогда не интересовалась подробностями его внешней жизни и не знала никого из его театрального окружения! Никого, естественно, за исключением того агента, человека по имени Энтони Слоу, на чей счет Клемент любил отпускать всякие шуточки. Вспомнив о нем, Луиза также припомнила и улицу, на которой жил этот агент. Ее походка обрела уверенность, она подумала: «Я вернусь домой и позвоню ему». Но уже через мгновение отбросила эту мысль. «Нет, надо встретиться с ним немедленно. Я должна выяснить…»

Энтони Слоу, после того как Луиза приехала к нему на такси, не изъявил особой готовности помочь ей. Он держался с молчаливой настороженностью. Агент полагал, что Клемент, по всей вероятности, еще в Лондоне, хотя фактически может быть и где-то в другом месте. Зачем она разыскивает его? Имеет ли она сама отношение к театру? Луиза, в сущности, вполне правдиво отговорилась длительной болезнью. Посмотрев на нее с пристальной задумчивостью, Слоу написал ей название одного маленького — как он определил — «bijou» [88] театра, ныне пришедшего в упадок, которым заинтересовался Клемент, добавив однако, что Клемента там может и не оказаться. Быстро покинув агента, Луиза поймала очередное такси.

Этот театр — действительно маленький — находился на южном берегу Темзы в симпатичном сером каменном здании с георгианским фасадом. Луиза осторожно толкнула одну из входных дверей. Она оказалась открытой. В пустом фойе стоял запах пыли, въевшейся в драпировки. Луиза постояла там несколько минут, прижав руку к груди и прислушиваясь к таинственной тишине, казалось исходившей из театральных глубин. Она также задумалась о том, ради чего вдруг приехала сюда, в такую даль. Сунув перчатки в карманы, она прошла вперед и поднялась по какой-то лестнице, наполненной все тем же безмолвием и пыльным запахом. Тихо и осторожно Луиза нажала на ручку первой попавшейся на пути двери, дверь легко отворилась, пропустив ее в полутемный коридор, и медленно закрылась, погрузив помещение в кромешный мрак. Луиза попыталась выйти обратно, но не нашла уже той двери, тогда она продолжила идти в темноте на ощупь, вытянув вперед руки в поисках хоть какой-то твердой поверхности. Вскоре ее ладони уткнулись в стену, и Луиза пошла вдоль нее. Она уронила сумочку, но, пошарив по полу, быстро нашла потерю. Наконец ей попалась очередная податливая дверь, за которой она надеялась обнаружить дневной свет. Но ее надежды оправдались не полностью. Перед ней тускло маячил темный провал какого-то огромного, слабо освещенного помещения. Дверь за ней тихо закрылась. Луиза попала на балкон этого маленького театра и, глянув вниз, увидела круто спускающиеся к пустой сцене ряды партера. У нее закружилась голова, словно какая-то притягательная сила побуждала ее упасть или слететь вниз. Нащупав спинку одного из кресел, Луиза опустилась на сиденье. Незримые источники изливали приглушенный мягкий свет. В полнейшей тишине она слышала лишь стук собственного сердца и свое учащенное дыхание. Холодный и сырой воздух пропитался запахом плесени. Ее напугала пустота этого театра, его холод, тягостная атмосфера смертельной усталости, жалкая маленькая сцена с ее убогим убранством и немотой. А вдруг сейчас погаснет и этот последний свет? Теперь Луизе хотелось лишь выбраться на улицу целой и невредимой. Она быстро встала, вновь подошла к двери и, открыв ее, заглянула в чуть рассеявшуюся темноту коридора. Помедлив на пороге, она обернулась. На сцене кто-то появился. Там стоял мужчина, и этим мужчиной был Клемент. Он неподвижно застыл, опустив голову и сунув руки в карманы. Он не видел ее.

Луиза тихо выскользнула в коридор, дверь за ней закрылась, и она, пройдя на ощупь в темноте до следующей двери, спустилась по лестнице в фойе и выбежала на улицу. Задыхаясь от волнения, едва не плача, она медленно побрела вдоль фасада. Рядом темнела железная ограда, за которой стояли на тротуаре большие черные мешки с мусором. Луиза помедлила, приглядываясь к этой ограде, к ее остроконечным, местами сломанным пикам. Она подошла к ним и коснулась голыми руками холодного железа. Вдруг, развернувшись, она медленно направилась обратно к театру. На сей раз Луиза не стала подниматься по лестнице, а прошла через фойе, следуя по стрелкам, указывающим путь в зал. Быстро миновав короткий темный коридор, она оказалась в партере того большого и тускло освещенного зала. Теперь сцена, находившаяся перед ней, казалась удивительно близкой. Однако она вновь была пуста. Луиза постояла несколько минут, глядя на нее. Она испытала сильное разочарование, даже вину, словно только что упустила, возможно безвозвратно, какой-то важный момент. Клемент ведь был здесь, она могла поговорить с ним. Может быть, ей позвать его, просто крикнуть его имя? Нет, это казалось невозможным. Луиза вновь ужаснулась, словно преступница, боящаяся, что ее обнаружат. Она прошла немного вперед, поглядывая по сторонам, но так никого и не увидела. Медленно и тихо Луиза продолжала ступать по старому потертому ковру. У нее возникло вдруг странное, навязчивое желание подойти к этой сцене и коснуться ее. Остановившись у борта, Луиза положила руку на ветхую бархатную обивку. Дерево под ней было теплым. Заметив несколько ступенек, она поднялась по ним, развернулась и увидела перед собой весь безмолвный зрительный зал. Она сделала несколько шагов. Половицы скрипнули под ее ногами.

— Луиза! Что, скажи на милость, ты здесь делаешь?!

Как только она увидела Клемента в глубине зала и услышала его голос, весь ее страх испарился. Сняв пальто, она уронила его на пыльный пол и расправила складки платья. Казалось, она собиралась начать выступление. Луизе не сразу удалось вернуть себе дар речи, но когда она заговорила, то ее голос звучал спокойно. Ей даже удалось убедительно изобразить легкое возмущение.

— А что, по-твоему, я здесь делаю? Я узнала, что ты заинтересовался этим театром, и решила заехать и взглянуть на него.

— Как удачно, что ты застала меня. Но откуда ты узнала? — Клемент подходил к сцене по центральному проходу.

— Ну, кое-кто сообщил мне. По-моему, твой агент, да, конечно, именно он. Но что тут интересного? Этот театр выглядит безнадежно заброшенным.

Клемент поднялся на сцену. Он приблизился к Луизе и поднял ее пальто.

— Верно, но я надеюсь, что его можно спасти. Ходили разговоры о том, что его собираются окончательно закрыть. Это ужасно, когда театр умирает.

— Половицы скрипят.

— Да, это никуда не годится! И в ложах дерево уже прогнило.

— Тут и ложи имеются? О да, теперь я их заметила, какие же они крошечные.

— Наличие лож поднимает престиж! Но, Луиза, почему…

— И где же ты раздобудешь средства?

— Надо потрясти обычные источники, создать рекламу… Возможно, найдется щедрый меценат… Ты же видишь, какой симпатичный зал…

— И это будет твой театр?

— Ну, если он выживет, в общем, я надеюсь…

— Послушай, ты не возражаешь, если мы выйдем на дневной свет? Здесь ужасно холодно и сыро.

— Извини, давай иди за мной.

Они покинули сцену не через зрительный зал, а через таинственный лабиринт закулисных помещений, где Клемент, выключая по пути свет, забрал свое пальто, помог Луизе спуститься по каким-то лесенкам, а потом, внезапно громыхнув тяжелым засовом, вывел через задний ход на яркий дневной свет. Они свернули с боковой улочки к фасаду театра, и Клемент запер двери парадного входа.

— Не мог бы ты вернуть мне пальто?

— О да, прости.

— Что ж, мне пора возвращаться домой, — сказала Луиза, застегнув пальто, — Не знаешь, мне подойдет вон тот автобус?

— Нет, он идет к Клапам-джанкшн. Есть новости от Алеф?

— Нет.

— Я надеюсь, что ты сообщила бы мне о них.

— Да, — Луиза заметила, что они остановились возле ограды со сломанными копьями, и вновь коснулась рукой ледяного железа, — В общем, спасибо тебе за то, что показал мне свой театр. Теперь мне действительно пора бежать.

— К чему такая спешка, может быть, ты согласишься пообедать со мной? Здесь поблизости есть один милый итальянский ресторанчик, я недавно обнаружил его. Во второй половине дня мне придется вернуться в театр, но…

— Нет, спасибо. Мне лучше поехать домой. Я теперь не обедаю, а всеми делами дома заправляет Мой. Я просто поймаю такси и…

— Но в округе нет стоянок.

— Ладно, а где ближайшее метро?

— Послушай, я отвезу тебя домой, если тебя не затруднит дойти до моей машины.

— О нет, безусловно, нет, я не могу тратить твое время, я уверена, что ты…

— Луиза, поступим, как я сказал, машина стоит совсем недалеко, и я доставлю тебя до дома очень быстро, пойдем.

До машины они дошли в молчании.

— Интересно, когда же появятся вести от Алеф?

— Никто не знает. Но я надеюсь, что скоро придет письмо и Алеф сообщит нам о том, где они обосновались. Я не знаю, рассчитывал ли Лукас получить работу в каком-то конкретном университете. Он не говорил тебе?

— Говорил мне? Нет! Как поживает малышка Мой?

— Она стала очень молчаливой. Мне порой думается, уж не сходит ли она с ума.

— О боже.

Они помолчали. Автомобиль проехал через мост и, свернув на набережную, покатил вдоль берега Темзы. Неожиданно Клемент свернул направо, проехал немного вперед и остановился на маленькой площади под могучим, сбросившим листья платаном.

— Что это за место, куда мы попали?

— Действительно, куда, Луиза? Я совсем запутался.

— Ох… неужели!..

— Прошу тебя, перестань.

— Что перестать?

— Вести себя как чужая и… чертовски утомленная жизнью особа.

— Извини, но…

— Неужели мы больше не сможем нормально общаться, неужели мы потеряли друг друга?

— Я надеюсь, что мы не потеряли друг друга, Клемент.

— Произошло столько ужасных событий… Лукас, и Алеф, и Питер… Возможно, нам и следует пребывать в скорбном затворничестве… но…

— Но?

— Ты пришла в театр.

— Да, вероятно, мне не следовало. Но это ничего не значит.

— А по-моему, это значит очень много. Это значит, что ты нуждаешься во мне, что ты любишь меня. Разве я не прав? Все хорошо, поплачь, поплачь… Вероятно, я и сам сейчас расплачусь…

— Так значит, ты уже привыкла.

— Как-то странно ты выражаешься.

— Ну, это же восхитительно, я совершенно потрясен.

— Тебя потрясла неожиданность нашего сближения.

— Нет, потрясающи сами чувства.

— Да, это совершенно неземные ощущения.

— А мы совершенно неземные создания.

— Нас создали по божественному образу и подобию. И нам надо быть достойными.

— Мы будем.

— Скорее мы убедимся, что способны на безрассудство.

— И простодушие.

— Но мы способны, способны на все!

— Нам повезло. Ты чувствуешь, какое нам досталось счастье?

— Да.

— И все эти годы оно созревало, словно куколка бабочки в питательной, влажной почве.

— Однако в дело вмешался и несчастный случай… ведь он помог тебе упасть с моста.

— Да, иначе я торчал бы сейчас во Флоренции.

— Боги заставили тебя оступиться и вернуться сюда. Но никакой случай нам не помог бы, если бы мы не знали друг друга давным-давно, мы же не только что встретились.

— Встретились-то мы давно, но открыли друг друга совсем недавно.

— Ты много общался с Алеф… Как часто по вечерам мы, Луи, Мой и я, смутно слышали ваши тихие разговоры и ваш смех…

— Мы просто плутали в лабиринтах собственной незрелости.

— Вы любили друг друга.

— Только в ребяческом смысле.

— Вы уже выросли из детского возраста.

— Сефтон, не мучай меня этими упреками. Я люблю тебя, люблю только тебя одну, я преклоняюсь перед тобой, ты моя судьба. Это правда, и мы узнали ее вместе.

— Да, да… мы всегда должны говорить правду. О мой ангел, я чувствую себя преображенной, я словно вся свечусь изнутри.

— Прижмись ко мне, позволь мне вновь обнять тебя, пусть наши сердца бьются рядом…

— О мой милый… мой милый возлюбленный…

Позже, одевшись, они устроились на кровати Харви и смотрели друг на друга, как индийские боги, сидящие в обнимку со сплетенными, скрещенными ногами.

— Вскоре нам придется все рассказать им, — произнесла Сефтон.

— Интересно, как они воспримут такую новость? Может, она им не понравится!

— Они очень удивятся и будут страшно обрадованы. Моя мама всегда любила тебя, она мечтала, чтобы ты жил с нами. Однажды она сказала мне, как бы ей хотелось, чтобы ты был ее сыном.

— А мне казалось, что она относится ко мне довольно сдержанно.

— Она боялась проявлять слишком большую любовь, считая ее неуместной, боялась обидеть чувства твоей матери. Или, возможно, она считала, что излишние проявления любви отпугнут тебя. Мама будет очень рада.

— Я надеюсь. А Мой?

— Она тоже обрадуется. Конечно, она увлечена Клементом, но ты всегда ей нравился.

— Если мы собираемся сообщить Клементу и Луи, то должны как-то одновременно сообщить и моей матери, чтобы она услышала об этом не от них.

— Интересно, какие чувства испытает она?

— Изумление, ужас, облегчение, радость.

— Она хочет, чтобы ты женился на богатой женщине. Ей также хочется, чтобы ты женился на той, кем она сможет управлять. Я не соответствую ее требованиям. Она все еще у Коры, верно?

— Сефтон, тебе придется постараться полюбить Джоан. Так надо. И она со временем полюбит тебя, она точно полюбит тебя. Она часто раздражается, но ее вспыльчивость всего лишь игра. На самом деле она очень мягкая, очень уязвимая и очень добрая. У нее бывали трудные времена, и она жаждет любви, жаждет какой-то стабильности и надежной защиты…

— Как же мы сможем обеспечить ей стабильность, мы же нищие студенты?

— Я имею в виду стабильную защиту любящей доброты. Сефтон, ничего не бойся. У тебя больше страхов, чем у меня. Я боюсь твоих страхов.

— Тогда я избавлюсь от них! Ты прав, наша любовь способна преодолеть все преграды.

— Может, мама наконец научится быть счастливой.

— Я надеюсь, что у нас получится сделать счастливой и Луи. Я боюсь… опять это слово… что она будет всю жизнь оплакивать Алеф.

— Возможно, Алеф вернется или…

— Нет, никогда. И Алеф больше никогда не будет с нами честной, и мы никогда не сможем искренне поговорить с ней. Ладно, ты пока отдыхай здесь, а я поеду домой.

Возвращаясь в Клифтон этим морозным днем и глядя на хаотичный танец снежинок, Сефтон думала о неожиданных поворотах судьбы:

«Как случилось, что все вдруг так прояснилось для нас, что мы так стремительно нашли друг друга? Неужели мы как-то подсознательно догадывались, что Алеф уйдет, неужели мы предчувствовали ее отъезд, грядущую разлуку, все эти крутые перемены? Харви завоевал меня вместо Алеф. Он не смог бы завоевать сердце Алеф, вероятно, я никогда наверняка не узнаю того, что же стояло между ними нерушимой преградой. Возможно, долгие и откровенные разговоры превратили их в брата и сестру, совершенно истощив шансы иной любви. Возможно, он увидел во мне Алеф, и на мгновение, в то самое мгновение, я приобрела в его глазах облик Алеф, двойника Алеф, словно ее красота и очарование передались мне, как одна из масок Мой. Я стала Алеф, однако не той Алеф, которую невозможно желать. Но маска Алеф на мне постепенно истончится, станет прозрачной и вовсе исчезнет. Неужели это миф, неужели все окажется мифом? Неужели это просто моя мечта или сон, сладкий и томительный сон, мне страшно оттого, что он может рассеяться и растаять. Я люблю, действительно люблю, и я счастлива, безумно счастлива, я даже не представляла, что такое счастье существует, оно подарило мне весь мир, открыло вдруг всю его великолепную и божественную красоту и многогранность. „Иди по жизни налегке, не осложняй ее лишними заботами“. Я отвергну совет Лукаса, ведь он сам опроверг собственные слова, отныне наши жизни совершенно переменились и разошлись по разным дорогам. Я больше не хочу быть той одинокой дикой кошкой, что гуляет сама по себе. Да, любовь, наука и правда помогут мне упростить жизнь. Но я никогда не узнаю, как на самом деле сложится их жизнь».

— Ну как? — спросила Луиза Клемента.

Они сидели рядом на диване в Птичнике. Клемент только что прочел письмо Алеф и ответ Луизы. Он приехал в Клифтон на следующий день после их театрального приключения. Теперь они оба поняли, что принятое ими вчера решение было предрешено давно, вероятно, много лет назад.

— Не знаю, что и сказать… — ответил Клемент.

— И я тоже, тоже не знаю, что сказать… я даже не знаю, что и думать.

— Как говорится, чужая душа — потемки…

— Да. Беспросветные потемки…

— Мы потеряли их обоих.

— Осталось ощущение огромной пустоты. Она поселилась в нас. Разве ты не чувствуешь? Мне настолько не верится в случившееся, что приходится вновь и вновь, каждое утро, заново все осознавать и пытаться усвоить эту новую реальность.

— Оба они потеряны… Это ужасный удар. Такое ощущение, что теперь все исходящее от них обязательно будет восприниматься как обман.

— Такой же обман, как мое письмо… и как ее тоже. И все-таки любовь осталась, любовь продолжает существовать… только она подобна тяжело раненному существу, которое сморщилось от боли и спряталось в тайном убежище.

— Надеюсь, что эта любовь залижет свои раны, хотя никогда уже не будет такой, как прежде, и никогда больше ее выражение не достигнет подлинной силы. А может, все это чепуха? Просто сейчас мы слишком потрясены. А через год-другой, возможно, отлично проведем наш отпуск у них в Калифорнии!

— Надеюсь, что так. Нет, на самом деле не надеюсь, то есть я не могу даже представить этого, это невозможно. Разве мы сумеем найти с ними общий язык, разве искренними будут выражения нашей привязанности и взаимной любви?

— С Алеф — вполне вероятно. Лукас же достаточно тактичен, и, наверное, он предпочтет углубиться в работу, проводя время на бесконечных семинарах и заседаниях, а Алеф будет показывать нам красоты Америки, раскатывая с нами в шикарном кабриолете…

— По крайней мере, я надеюсь, что она будет учиться в университете. Но, допустим, Лукас бросит ее, вернется ли Алеф сюда, захочет ли жить с нами? Или останется в Америке и найдет там нового американского мужа?

— Тогда она не захочет вернуться сюда. Останется в Америке и найдет американского мужа. Однако он не бросит ее. И ты знаешь, я могу представить, что они будут счастливы вместе… и что Лукас — впервые за всю свою жизнь — станет по-настоящему счастливым.

— Клемент, наша вчерашняя договоренность еще осталась в силе?

— Конечно, любимая, у меня такое чувство, будто мы договорились обо всем сто лет назад, ведь это решение потрясающе очевидно и правильно, только мы почему-то по-идиотски откладывали его принятие. И за это нам придется простить друг друга.

— Но теперь мы должны сообщить эту новость. Сефтон, я уверена, обрадуется, а вот Мой… Ты же знаешь, как она к тебе относится…

— В этом вопросе нам нужно сохранять твердость и чуткость. Ее привязанность строилась на детских чувствах, она играла в любовь. Но теперь Мой выросла, и, вероятно, ее теперь смущает, что мы вообще заметили ее чувства.

— Нам надо просто вести себя так, словно мы понимаем, что она уже переросла их. У нее все наладится, она очень быстро избавляется от своих ребяческих причуд. Ты заметил, как она вытянулась за последнее время? Она становится просто красавицей!

— Да, она переживет. А где Сефтон, все корпит над книгами, как обычно?

— Она слишком много занимается. Погоди-ка, слышишь, по-моему, как раз пришла Сефтон и еще кто-то с ней. Пожалуй, я узнаю голос Харви! Сефтон, Харви, привет, поднимайтесь, мы с Клементом ждем вас!

В Птичник вошла сияющая и красиво одетая молодая пара. Сефтон принарядилась в темно-зеленое платье из прекрасного тонкого вельвета, затянутое на талии красным пояском. Она зачесала назад уже успевшую немного отрасти густую шапку рыжевато-каштановых волос, ее зеленовато-ореховые глаза сияли, улыбка заметно смягчила жесткую линию рта, а бледные щеки залил яркий румянец. Харви, высокий, стройный и статный, подобный беспутному нетитулованному принцу, облачился в свой лучший, хотя и подержанный, костюм из темно-коричневого твида, рубашку в синюю полоску и красно-зеленый галстук, его шелковистые вьющиеся белокурые волосы красиво спускались на плечи, челка была аккуратно подстрижена, а большие прищуренные карие глаза излучали кроткую радость. Встретившие их Клемент и Луиза также выглядели празднично, Луиза — в голубом бархатном платье с кружевным воротником и синем кардигане, а Клемент — в золотисто-песочном костюме, бордовой рубашке и розовом галстуке-бабочке. Улыбающаяся Луиза, стараясь сдержать невольно подступающие к глазам слезы, выглядела очень взволнованной. Ее жесткие, зачесанные назад волосы обрамляли голову как корона. Один Клемент сохранял торжественную серьезность. Гордо задрав свой длинный нос, он важно выпятил губы и изящным жестом пригладил густые темные волосы. Обе пары смотрелись на редкость впечатляюще и красиво. Последовало мгновение тишины. Луиза посмотрела на Клемента. Харви посмотрел на Сефтон.

— Мои дорогие, — начала Луиза, — я так рада, что вы пришли. Как же нарядно и симпатично вы оба выглядите! Мы должны кое-что сообщить вам.

— Мы тоже должны кое-что сообщить вам! — перебила Сефтон.

— Кто же будет первым? — спросила Луиза.

— Мы, — твердо заявил Клемент, — Послушайте, дорогие дети. Я собираюсь жениться на Луизе.

Он обнял невесту за талию.

Сефтон и Харви ахнули, рассмеялись, а потом восторженно завопили.

Сефтон сказала:

— Ах, как же все замечательно и чудесно складывается! Послушайте, послушайте же, я собираюсь замуж за Харви, а Харви собирается жениться на мне!

Через мгновение они заговорили все разом, но речи их быстро сменились счастливым безудержным смехом, и они, бурно жестикулируя, бросились обнимать и целовать друг друга. Клемент сел за фортепьяно и заиграл Свадебный марш Мендельсона. Потом Сефтон воскликнула:

— А где же Мой?

— Да, действительно, остановись, Клемент, мы должны сообщить Мой. Я позову ее. Нет, Сефтон, сходи за ней ты. Она занимается, как обычно, своими картинами и, должно быть, думает, что мы тут сошли с ума!

— Разумеется, Луи.

Клемент и Луиза переглянулись, а Сефтон убежала наверх. Вскоре она вернулась с сестрой и произнесла:

— Я пока ничего не говорила ей.

Помедлив на пороге, Мой вошла в Птичник и закрыла дверь. Улыбнувшись матери, она вновь приняла серьезный вид. Остальные вдруг тоже заметно посерьезнели. Мой явилась перед ними в новом обличье. Казалось, она стала выше и стройнее. Вместо старых бесформенных нарядов на ней теперь было синее платье с круглым вырезом и пояском, очень изящное и симпатичное, как позже заметил Клемент. Ее толстая, перекинутая через левое плечо золотая коса спускалась по груди до талии. Мой принесла с собой испачканную красками блузу, которую поспешно сняла, когда Сефтон прибежала за ней, и теперь рассеянно держала в руке. Ее синие — в тон платья — глаза встревожено смотрели только на мать.

Обведя взглядом присутствующих и словно получив от них одобрение и согласие, Луиза обратилась к Мой:

— Моя милая доченька, мы должны сообщить тебе две… новости… Я собираюсь выйти замуж за Клемента, а Сефтон собирается выйти замуж за Харви, так что ты понимаешь… какая у нас будет счастливая семья… всех нас ждет…

Тут Луиза не выдержала и разразилась слезами, Клемент отвел ее к дивану и присел там рядом с ней. Сефтон, тоже со слезами на глазах, бросилась к Мой, обняла и расцеловала ее. Харви, пыхтя как паровоз, отошел к окну и, теребя галстук, уставился на улицу. За окнами начался настоящий снегопад. Мой, естественно, тоже всплакнула и высказала свою радость. Клемент воскликнул, что теперь всем следует выпить шампанского, а потом они хором споют. Харви заметил, что им с Сефтон, как ему кажется, нужно сначала сообщить эту новость его матери, которая еще живет у Коры. Тогда было решено, что они все вместе отправятся в дом Коры, и Луиза побежала вниз, чтобы позвонить Коре (ничего пока не рассказывая) и сообщить лишь, что они с Клементом и детьми очень хотели бы заехать в гости. Сефтон изъявила желание сбегать за бутылкой шампанского, а Клемент признался, что уже привез целый ящик и он стоит у него в машине. Все дружно спустились в прихожую и начали одеваться. Мой вежливо отказалась от поездки, сказав, что ей нужно закончить картину, и вновь убежала к себе наверх.

— Что все это значит? — удивилась Кора, открывая дверь.

Клемент втащил в холл и поставил на пол ящик шампанского. По дороге он все размышлял о том, как невероятно грубо и, вероятно, глупо будет он выглядеть, ввалившись вместе со всеми, чтобы сообщить Джоан о своих намерениях. Какой будет ее реакция? Не в силах вообразить это, Клемент сначала понадеялся, что Харви ошибся и Джоан уже уехала от Коры. Но конечно, скоро она все равно узнает, более того, очень скоро, и именно ему придется все сообщить ей. Так что на самом деле присутствие всей компании могло помочь им обоим, предотвратив драму… на это он и возложил свои надежды. Кроме того, в данный момент он испытывал странное сочувствие к Джоан, он размышлял о ней с большей симпатией, чем когда-либо прежде. Клемент подумал, что у нее сильный характер, она отважна и великолепна. Она воспримет все со спокойным достоинством, не дрогнув, вероятно, она не бросит в его сторону даже многозначительного взгляда. И еще он подумал, что Джоан просто сочтет его жалким болваном!

— Ты позволишь нам пройти в гостиную? — спросил Клемент.

— Конечно, кто же вам мешает. Джоан уже ждет там.

Свалив в холле пальто, все дружно ввалились в гостиную.

Сидевшая возле окна Джоан поднялась им навстречу. Многозначительного взгляда им избежать не удалось. Клемент подумал, что она, вероятно, уже догадалась. Как договорились заранее, Харви выступил вперед и обратился к матери:

— Maman, только, пожалуйста, не падай в обморок, послушай, я хочу жениться. Я собираюсь жениться на Сефтон.

Джоан ответила мгновенно, но спокойно:

— Не говори глупостей, Харви.

Ее сверкнувшие глаза скользнули по Клементу.

Не обращая внимания на ее слова, Харви обернулся к Коре и сказал:

— А Клемент собирается жениться на Луизе… так что, вы понимаете, такие вот… — Он вдруг перешел на шепот.

— Великолепные новости! — решительно подхватила Кора, — Уж не шампанское ли я видела в холле? Давайте же устроим праздничный пир! У нас тоже есть повод для празднования. Так что тащите сюда вашу шипучку, а я незамедлительно организую бокалы.

Все засуетились, спешно выставляя на стол бутылки и разбирая бокалы.

Когда все более-менее успокоились и собрались у стола, Джоан, ненадолго покидавшая гостиную, произнесла громким и повелительным голосом:

— Позвольте сказать вам — от меня лично и от Коры, — как нам приятно услышать ваши новости. Прости меня, Сефтон, за обмолвку, не подобающую будущей свекрови. Я не имела в виду ничего личного, просто подумала, что Харви еще слишком рано заводить семью, но теперь вижу, что он созрел, и полагаю, что вы идеальная пара. Ты, как никто другой, сумеешь наставить его на путь истинный.

— Что ж, тогда поднимем бокалы? — предложил Клемент.

— Нет, минутку терпения. Мы тоже можем внести лепту в эту счастливую сцену. Ты позволишь мне… Кора?..

— Да, да.

Джоан удалилась в холл и через минуту вернулась в сопровождении высокого и красивого мужчины средних лет с крупной головой и шапкой густых, почти прямых и бесцветных белокурых волос. Он смущенно улыбался, показывая длинные белые зубы. Вокруг его прищуренных голубых глаз образовались лучики морщинок.

Джоан взяла его за руку и начала процесс знакомства.

— Это Клемент, он собирается жениться на Луизе, а вот мой сын, Харви, он собирается жениться на Сефтон, а вот и Сефтон, дочь Луизы, — Потом она сказала, взглянув на Клемента: — А теперь позвольте мне представить моего fiancée [89] — Хэмпфри X. Хука из Техаса.

К счастью для ошеломленных слушателей, Хук мгновенно взял на себя инициативу, он решительно приблизился к Харви и, блеснув сияющей улыбкой, пожал ему руку.

— Итак, Харви, я собираюсь стать твоим отчимом, ты согласен, парень?

— О да, сэр, согласен, безусловно согласен, — оцепенело произнес он и высвободил свою руку из железной хватки техасца.

Клемент завладел рукой Джоан. Джоан чмокнула его в щеку.

— Моя дорогая! — прочувствованно воскликнул Клемент. — Я желаю тебе всяческого счастья! Умница… ты понимаешь, что я имею в виду…

Пока Кора наполняла бокалы шампанским, Хук успел обменяться рукопожатиями со всеми новыми знакомыми.

— Понимаете, — пояснила Джоан, — Хэмпфри хотел, чтобы мы жили в Америке, где у него бизнес, а мне хотелось, чтобы мы остались в Англии, не уезжая в такую даль. Вы знаете, что неожиданно разрешило все наши проблемы? Аппарат факсимильной связи! Имея в наличии такой аппарат, любой бизнесмен может жить там, где ему заблагорассудится, поэтому мы собираемся купить дом в Лондоне и коттедж в его окрестностях.

— Факсимильная связь, — пробурчал Клемент, — ох уж мне эта факсимильная связь!

Хук тем временем рассказал, что его второе имя Харольд, что его предки жили в Скандинавии и они с Джоан собираются провести медовый месяц в Норвегии. Все выпили шампанского, поздравляя друг друга, а в итоге женщины, а также Харви прослезились. Никто так и не сел на расставленные вокруг стола стулья, все взволнованно, словно исполняя своеобразный танец, кружили по большой гостиной Коры.

— Для полного счастья, — произнесла Джоан, — нам теперь не хватает лишь славного союза Беллами и Эмиля!

Слово «счастье» витало в воздухе, переходя из уст в уста, хотя, поскольку компания состояла из рассудительных и склонных к размышлениям людей, каждый из них удивленно подумал о том, что же произошло и почему судьба уготовила им такие сюрпризы. (Хоть раз у каждого мелькнула мысль: «Уж не схожу ли я с ума?») Только Кора чувствовала себя обделенной, ее судьба оставалась неясной.

«Вечно я помогаю людям стать счастливыми, — думала она (поскольку уже поспособствовала многим парам в обретении друг друга), — но мне самой не суждено стать счастливой без моего Исаака. Лучше уж вовсе не задумываться об этом. Надо просто продолжать радоваться жизни. И мне даже нравится заботиться о счастье других людей».

Именно Кора, вспомнив о покойном супруге, также предложила выпить за Питера Мира. Сразу став более серьезными, все поддержали ее предложение.

— Как странно, — вдруг заметил Клемент, — вы помните фирменный коктейль, которым всех нас угощали перед ужином в доме Питера? Теперь вы понимаете, что это был за коктейль?.. Нас же опоили любовным зельем!

А Джоан добавила:

— Да, то было фирменное зелье, похоже, этот волшебный напиток разрушил все злые чары и освободил наши сердца!

Все рассмеялись и вновь погрустнели, вспомнив Лукаса и Алеф. Никто не предложил выпить за них, их имена вообще не упоминались. До конца этой встречи Хэмпфри Хук успел отвести Харви в сторонку и, серьезно побеседовав с ним, сказал, что ему очень хочется, чтобы они стали друзьями, и что он сделает все возможное, чтобы сделать мать Харви счастливой. Он также завоевал сердце Сефтон, назвав ее очаровательной невестой своего приемного сына. Харви, относясь к Хуку с осторожной симпатией, подумал:

«Maman заявила, что Сеф сумеет наставить меня на путь истинный. А я надеюсь, что этот техасец сумеет наставить на путь истинный maman!»

Между тем в Клифтоне, вскоре после отъезда счастливых парочек, Мой вовсю орудовала ножницами. Заведя руки за голову, она упорно пыталась отрезать свою длинную золотистую косу. Затея оказалась нелегкой. Ножницы были довольно тупыми. Она не стала расплетать волосы, решив, что потом будет трудно собрать их. Туго сплетенная масса волос, очень толстая у основания, никак не хотела поддаваться. Мой спустилась в кухню и вооружилась большими кухонными ножницами. Она уже было собралась идти за секатором, но вдруг почувствовала, что неподатливые пряди, понемногу отделяясь и уступая ее усилиям, начинают сдаваться, и вскоре большая часть косы уже оказалась в ее левой руке. Ножницы со странным тихим скрипом или скрежетом рассекали ее волосы. Не ослабляя усилий, Мой продолжала щелкать лезвиями, наконец вся ее толстая коса осталась у нее в руке. Она посмотрела на эту безжизненное великолепие и быстро вернулась в свою спальню. Еще не придумав, что делать с отрезанной косой, девушка бросила ее на подушку в корзине Анакса, к которой не подходила с того времени, как пса забрали.

— Но как тебе удалось пробраться к нему? — спросил Кеннета Ратбоуна заглянувший в «Замок» Беллами.

Этим ранним утром паб еще пустовал.

— Я забрался туда через заднее окно. Все заранее спланировал, напялил потрепанную одежду и захватил с собой кое-какие инструменты. Один тамошний кадр в белом халате заметил меня, но принял за обычного монтера! А все остальное получилось чертовски легко. Там висела большая доска с именами пациентов и номерами палат. И я, не привлекая внимания, проскользнул в нужную комнату. Прошло явно больше получаса, когда одна из сестер обнаружила меня!

— А он обрадовался, увидев тебя?

— Еще как! Он все держал меня за руку. Расспрашивал, как дела у всех вас. И удивился, почему ты не навестил его.

— О боже!

— Я сказал, что врачи не разрешают нам приходить.

— Но ты же прошел. Как бы мне хотелось…

— Мы так хорошо поговорили, у меня еще никогда не было такого важного разговора, мы могли бы проболтать много часов.

— Конечно, ты, должно быть, успел хорошо узнать его, пока он жил тут у тебя.

— В общем, неплохо, но все-таки тогда он еще оставался для меня загадкой, я не мог толком понять его. Ты знаешь, поначалу я даже думал, что он преступник, скрывающийся от полиции!

— О чем же вы говорили, я имею в виду, когда ты пришел к нему в клинику?

— Ох, он откровенно изливал мне душу, рассказывал обо всем на свете и о себе, конечно.

— О себе? А что именно?

— Ну, думаю, он надеялся, что этот разговор останется между нами.

— Уверен, он не стал бы возражать, если бы ты поделился со мной. Он понимал, что умирает?

— Не знаю. Он сказал: «Мне пора на покой!» Но что значили эти слова? Возможно, просто отдых, верно?

— Ты сказал, что не мог толком понять его поначалу. Но что же ты понял потом?

— Не знаю. По-моему, он в каком-то смысле святой. Или, следует сказать, был святым, я не могу представить, что его больше нет.

— Как и я. Мне он представляется аватарой, то есть неким божественным воплощением, чистым безгрешным созданием, ниспосланным с благой вестью в наш ужасный мир, типа ангела, что ли… Не могу выразить этого словами.

— Нет, ты попал в самую точку, приятель. Но кто ж нам поверит? Возможно, он еще вернется… только не в наше время. Тебе налить еще?

— Нет, спасибо, мне пора начинать паковаться…

— Так ты решил уехать на побережье?

— Да, в свой коттедж. Я пытался продать его, но, к счастью, не нашлось покупателя. Я был бы рад, если бы ты заехал туда и пожил у меня, там мы могли бы продолжить разговор о Питере…

— Да, ты ведь планировал стать монахом, верно? Моя мать тоже хотела уйти в монастырь.

— Правда? Так ты католик?

— Да, вернее, был. Теперь я стал грешным мытарем, или трактирщиком.

— Я заскочу к тебе еще, когда вернусь. Мне очень хочется, чтобы ты рассказал мне подробно…

— Ну, тогда тебе придется поторопиться, на следующей неделе я уезжаю.

— Ох, как жаль…

— Да, перемены, черт побери, грядут перемены. Я тоже собираюсь на покой. Собираюсь вернуться в свою родную волшебную страну, где небеса находятся там, где они и должны быть, — в голубой вышине, — а не сереют в лужах под ногами, как здесь, словно мир перевернулся с ног на голову.