"Чарльз Мэнсон: подлинная история жизни, рассказанная им самим" - читать интересную книгу автора (Эммонс Нуэль)

Глава 2

Я выучил урок. Запомнив на всю жизнь, как собственная мать оттолкнула меня и вернула в приют, я решил больше никому не доверять и ни от кого не зависеть. Что же до места, куда я намеревался отправиться, мне казалось, что мои шансы не попасться на глаза полиции будут выше в каком-нибудь крупном городе, чем в небольшом городке. Я остановился на Индианаполисе.

Терр-От и воспитательный дом Гибо находятся примерно в ста шестидесяти милях от Индианаполиса. После побега из приюта я прекрасно понимал, что добираться до места лучше не дорогами и крупными шоссе. Так что я пробирался полями и холмами, стараясь оставаться незамеченным. Иногда я шел по железнодорожным путям и запрыгивал на товарный поезд, чтобы сократить себе путь. Я спал в лесу и под мостами. Встречные бомжи, алкоголики и бродяги давали мне поесть. Для большинства людей все эти отщепенцы одинаковы, но я обнаружил между ними разницу. Бомж — это человек, у которого ничего не осталось, ему может быть настолько лень работать, что он нищенствует. Алкоголик так подсаживается на выпивку, что становится изгоем. Его заботит лишь спиртное и способ его раздобыть. А бродяга оказывается на дороге потому, что сам выбирает эту жизнь. Среди этих людей попадаются честные малые. Они кое-как перебиваются и подрабатывают то там то сям. Зато другие идут на все, чтобы обеспечить себе средства к существованию — красть и обманывать для них так же естественно, как дышать. Я жил и делил пищу с этим людом, пока не добрался до самого Индианаполиса. От новых знакомцев я много чего узнал о выживании без такой роскоши, как дом и разные современные удобства.

В Индианаполисе я спал в переулках между домами и старых сараях. Но однажды мне повезло. Забравшись в бакалейную лавку в поисках еды, под прилавком я наткнулся на коробку из-под сигар, в которую были спрятаны деньги из кассы. Их явно оставили там до утра. Когда я открыл коробку и увидел лежавшие в ней деньги, то подумал: о, да я теперь богат, и мне не нужно больше волноваться даже о том, что надо таскать с собой ворованные продукты. В коробке было немногим больше сотни долларов. Столько денег я в руках еще ни разу не держал. Я снял комнату в каком-то притоне, купил себе одежду, ел сколько влезет и тратил деньги без оглядки на завтрашний день. Через несколько дней я был без гроша и с пустым желудком. Я стал браться за любую работу, которая была мне по силам: подметал улицу перед магазинами, мыл витрины, вычищал мусорные баки, в общем, делал все, за что мог получить хотя бы несколько центов. Вдобавок я воровал все, что попадалось под руку, и продавал украденное кому попало за любую цену. Сомневаюсь, что при такой продаже выручал хотя бы цент с доллара, но мне казалось, что это довольно круто для такого сопливого ребенка, каким я был тогда, и что я потихоньку встаю на ноги. Я не голодал, у меня была комната, и я был сам себе хозяин.

У меня накопился изрядный опыт, и я думал, будто на самом деле знаю, как устроен мир, но моя свободная жизнь после побега из приюта Гибо продолжалась лишь несколько недель. Я украл велосипед. Мне хотелось иметь велик, да и ездить на двух колесах было удобно. На нем-то я и попался. Когда полиция меня арестовала, те, кто занимался несовершеннолетними нарушителями, не могли поверить, что двенадцатилетний пацан может жить сам по себе. Им понадобилось несколько дней, чтобы узнать, что я сбежал из приюта. Установив это, они вычислили и мою маму. Она пришла в суд по делам несовершеннолетних вместе со мной, но по-прежнему не смогла сказать судье, что забирает меня в уютный дом.

Судья отнесся ко мне сочувственно. Он действительно не хотел отсылать меня в колонию для малолетних и договорился, чтобы меня взяли в «Гэрод мальчиков» отца Фланегана. Я не задержался там настолько долго, чтобы они успели сделать из меня второго Микки Руни из фильма «Город мальчиков»[4]. Сама школа здесь ни при чем; просто дисциплина была не для меня, и побеги стали моей второй натурой так же, как и воровство. Спустя четыре дня после оформления в «Городе мальчиков» я сбежал с еще одним парнем. Мы украли машину, разбили ее, провернули парочку вооруженных ограблений, а потом вернулись в Индианаполис. Там мы пошли к дяде моего напарника. Тот был ветераном Второй мировой и жил на пособие по нетрудоспособности. А еще он был вором, так что я с его племянником прекрасно вписывались в его планы. Он был рад видеть нас не меньше, чем мы радовались месту ночлега. Не теряя времени даром, дядя составил нам программу краж. Мы работали явно не на себя: делали с напарником всю грязную работу, а его дядя забирал большую часть навара.

Нас поймали, когда мы пробирались через застекленную крышу третьей по счету точки, назначенной нам дядей. После задержания полицейские отправили меня в городской арестный дом для несовершеннолетних, где я провел весь день и половину вечера. Судьба распорядилась так, что в тот день, когда я попал в арестный дом, какой-то рабочий чинил там что-то. Когда он отвернулся от своего чемоданчика с инструментами, я украл у него кусачки. После того как нас пересчитали и погасили свет, я стал орудовать кусачками. Минут двадцать спустя тридцать или тридцать пять несовершеннолетних преступников уже были на улицах Индианаполиса.

Наверное, кое-кто из мальчишек ухитрился протянуть на свободе достаточно долго, но это был не мой случай. Не прошло и двух часов, как меня снова поймали за рулем угнанной машины. Я едва знал, как переключать скорости, и почти ничего не видел из-за приборной доски. Меня сажали под замок, а в киоски уже завезли свежие газеты со статьями обо мне на первой полосе, да еще и с фотографией. В газете меня назвали «главарем». Меня не стали держать в арестном доме для несовершеннолетних, а вместо этого определили в окружную тюрьму. Мне сказали, что в этой тюрьме я был самым младшим преступником за все время ее существования.

Шел 1948 год, мне было тринадцать лет. Прошел почти год с того дня, как я впервые оказался в воспитательном доме Гибо, что стало началом моей жизни в подобных заведениях. Я был испуганным мальчиком, когда меня привели туда, и моему возмущению не было предела. Но должен признать, что интересы воспитанников и забота об их будущем стояли у администрации этого учреждения на первом плане, чего я не могу сказать о том месте, где провел следующие три года своей жизни.

С учетом моих побегов из воспитательного дома Гибо и «Города мальчиков», а также моих выходок на воле, судье ничего не оставалось, как отправить меня в настоящий реформаторий — в исправительную школу для мальчиков в Плейнфилде, штат Индиана. Плейнфилд — то еще местечко, скажу я вам! Должно быть, с тех пор оно изменилось: правозащитников и озабоченных ситуацией граждан стало слишком много, чтобы подобное место, как Плейнфилд, могло продолжать существовать с такими порядками, какие были там раньше. Мне известно, что это заведение все еще действует, но я надеюсь, что все ублюдки-извращенцы и садисты, которых я там повстречал, уже отправились на тот свет.

И хотя большую часть тех, кого приговаривают к пребыванию в подобных местах, действительно нужно изолировать от общества, закоренелых преступников в Плейнфилде оказалось намного больше, чем законопослушных граждан. А все -за желающих поработать в тюрьме — есть такой тип людей. На одного сердечного человека, настроенного на работу с теми, кто хочет исправиться, приходится десяток охотников, которые хотят что-то себе доказать. Это могут быть отчаявшиеся полицейские, оставшиеся не у дел. Кому-то недостает амбиций или навыков, чтобы найти работу в условиях рынка. Можете мне не верить, но многие из них идут работать в тюрьму для того, чтобы дать выход своим извращенным наклонностям. Тюремное заключение и система наказаний необходимы и обществе, но склонные к садизму и извращениям придур работающие в учреждении, где, как ожидается, люди будут перевоспитываться, — это главная причина всей ерунды, которая происходит. Нельзя ожидать от преступника, что он исправится, когда его надсмотрщики позволяют себе вещи похуже тех, что совершил он сам.

Неприятности в Плейнфилде начались у меня с самого начала. Сопровождавший меня надзиратель пошел к начальнику оформлять мои документы, оставив меня одного в коридоре. А я уже успел заметить, что заборов вокруг не было, и толкнул входную дверь. Она оказалась не заперта — меня и след простыл! Но мой побег продолжался от силы минут пятнадцать. Я даже с территории не успел ускользнуть. Через полчаса после прибытия в Плейнфилд меня уже оформили, отвели жилье, назначили работу и уличили в побеге. Коттедж номер одиннадцать был отныне моим домом, а работа на ферме — моим занятием.

В тот вечер, как обычно по утрам и вечерам, все собрались на перекличку, прямо как в армии. По окончании переклички инспектор школы, которого звали А. Б. Кларк, крикнул, что одиннадцатый коттедж должен явиться в слесарную мастерскую. Пока мы шли туда дружным шагом, я думал, что нам просто предстоит сделать какую-то дополнительную работу. Мы подошли к мастерской и остановились, застыв, как солдаты на параде. «Чарльз Мэнсон и четверо его лучших друзей — выйти вперед», — громко велел Кларк. Черт возьми, я понятия не имел, что происходит, но шагнул вперед, как было сказано. Естественно, «четверо лучших друзей» остались стоять на месте. У меня не было друзей! Я только появился в Плейнфилде и пробыл здесь едва часа три. Увидев, что никто больше не пошевельнулся, старик Кларк сам выбрал четырех мальчиков, а потом повел нас в мастерскую. Напряжение нарастало, и я начал догадываться, что нас привели сюда вовсе не для работы. Когда за нами закрылась дверь, Кларк схватил меня за плечо и толкнул в центр комнаты со словами: «Вот что, Мэнсон, спусти брюки!» Я спросил зачем. «Просто стаскивай свои гребаные штаны, ты, маленький ублюдок!» — заорал он. Вдоль стен мастерской стояли скамейки для работы, но в центре помещения была еще одна скамья, специально предназначенная для того, что должно было последовать. Высотой она доходила до пояса обычному мужчине. Штаны я снял, и мне приказали лечь на скамью. Видя мое колебание, Кларк дал мне пинок под зад и велел другим мальчикам держать меня. Вцепившись в мои руки и ноги, они растянули меня на скамье голой задницей вверх. Моя недвусмысленная поза располагала к одному из двух — либо к половому акту, либо к порке. Помню свое облегчение при виде ремня, за который взялся Кларк: по крайней мере, моя задница останется нетронутой.

Роста Кларк был не очень высокого, сантиметров сто шестьдесят семь, но сложен он был, как пожарный гидрант, и силен, как бык. Ремень был кожаный, около метра длиной, почти сантиметр толщиной и сантиметров десять шириной, с дырочками и твердой пряжкой из дерева. Пару раз, чтобы распалить себя, он ударил ремнем по скамейке рядом с моей головой. Я чуть не описался от страха. «Растяните его», — скомандовал Кларк, и парни усилили хватку. (Позже я выяснил, что если кто-то из державших жертву выпускал ее, то ему задавали такую же порку, которая ждала меня.) Кларк знал свое дело. После первого же удара я хотел закричать, но стиснул зубы и стал ждать следующего. После третьего или четвертого удара парень, державший меня за правую руку, шепнул мне: «Стони или кричи, не пытайся тягаться с этой сволочью: он не отстанет, пока ты не сдашься». Кларк хлестнул меня еще пару раз по одной половине, и — хотел я того или нет — я завопил, из глаз хлынули слезы. Он отошел, и я вздохнул с облегчением, думая, что на этом все прекратится. Но нет, мне не повезло: Кларк просто поменял положение, нацелившись на другую мою ягодицу. Он ударил меня еще столько же раз. Когда Кларк закончил, а мальчишки отпустили меня, я не смог даже подняться со скамьи. Я просто соскользнул на пол и остался лежать там, словно дрожавший щенок. Когда я наконец мог встать на ноги, то заметил, что ни один из парней не смотрел на меня. Зато Кларк ухмылялся вовсю. Он все еще держал в руках ремень. «Мэнсон, нам сказали, что ты поганый мелкий ублюдок, и я здесь для того, чтобы заверить тебя, что твоя задница будет вся в шрамах, прежде чем ты выйдешь отсюда», — пообещал он. Так оно и оказалось. На самом деле, шрамы у меня остались до сих пор.

Я натянул штаны. На них проступила кровь в тех местах, где ремень рассек кожу. Я со всхлипом дышал, пытаясь набрать в легкие побольше воздуха, чтобы тело не отказалось мне повиноваться и чтобы хоть как-то унять страх и боль. Выйдя из мастерской, я встал в шеренгу, и мы строем зашагали к коттеджу. Остальные ушли в столовую. Мне было слишком плохо, чтобы думать о еде, к тому же я хотел показаться врачу. Но оказалось, что после «головомойки», как это называлось, нельзя было обращаться за медицинской помощью раньше следующего дня. Добро пожаловать в исправительную школу штата Индиана.

На следующее утро я пошел в лазарет. Мне смазали открытые раны и отправили на ферму работать. На ферме за мальчиками следил некий мистер Филдс. Ему рассказали о порке, и этот славный парень назначил мне тачку и лопату. Я должен был нагружать тачку навозом, толкать ее по крутому скату и сваливать навоз в специальную емкость. От усилий, необходимых для того, чтобы орудовать лопатой и вести нагруженную тачку по скату, раны у меня загноились и стали кровоточить. Филдс настолько мне сочувствовал, что хлестал меня по заднице тростью, с которой никогда не расставался, и подбивал других парней колотить меня, пока я воевал с тачкой на скате.

Спустя, наверное, неделю четверо других обитателей Плейнфилда из тех, что были постарше и покрупнее, загнали меня в один из загрузочных бункеров. Теперь я уже знал, что они собирались делать. Я рванулся к двери, но двое из них схватили меня, а остальные стянули штаны. Я отбивался от них, как дикарь, яростно сопротивляясь. Я кричал, но мне заткнули рот, так что это было бесполезно. Двое парней держали меня, пока третий пытался вставить свой член мне в задницу. Четвертый стоял на стреме, карауля Филдса. Я было вырвался, но они навалились на меня вчетвером, прижали к полу и побили еще. Прежде чем тот парень, что высматривал Филдса, крикнул «идет!», двое из нападавших успели изнасиловать меня. Они пытались скрыться незамеченными, но не успели. Я плакал и все пытался натянуть свои штаны. «Вы же знаете, что я не разрешаю устраивать здесь борьбу. Вы, парни, убирайтесь отсюда, а ты, Мэнсон, пойди умойся и кончай свое нытье».

После этого Филдс сам занялся мной, словно я стал петухом, доступным каждому. Много раз, под настроение, он говорил мне: «Сними штаны, Мэнсон, я хочу посмотреть, как тебя оттрахали». Когда он впервые попросил меня сделать это, я подумал, что он шутит, и продолжал идти рядом. Но тут Филдс схватил меня и одним рывком сдернул с меня штаны. Он наклонил меня и стал рассматривать мой задний проход. Он проделывал это всегда в присутствии других мальчиков. Чтобы оскорбление было полным, Филдс подбирал с пола коровника горсть силоса, сплевывал туда табачную жвачку и запихивал мне в зад. «Я смазал его, — говорил он своим любимчикам, — так что трахайте его, пока дают». От табака и силоса у меня все горело, да еще развивалась инфекция, но хуже всего было унижение. Да, Филдс был та еще скотина, он точно знал, как позаботиться о подопечных штата и заработать себе на пенсию. Я проработал на ферме пять месяцев, и каждый день со мной делали что-то невообразимое.

Я так и не смог свести счеты с Филдсом, но все-таки отчасти осуществил свое желание отомстить, отыгравшись на парне, первым засунувшим свой член мне в задницу. Это была чуть ли не единственная вещь в Плейнфилде, которая сошла мне с рук. Однажды ночью, когда свет не горел и все уже спали, я взял одну из изогнутых железных палок, которыми открывали и закрывали окна. Палка была длиной метра три и весила килограмма два. Она была не слишком длинной и тяжелой, как бы мне хотелось, но дело свое сделала. Я подкрался к койке мистера Твердый Член, осторожно натянул одеяло ему на голову и ударил несколько раз со всей силы, оставив его в бессознательном состоянии. По пути к своей кровати я подсунул железяку под одеяло одного из парней, принимавших участие в изнасиловании. Избитый мною воспитанник мог умереть, но ему повезло: несколько минут спустя в коттедж пришла охрана для позднего пересчета. Дежурным движеньем приподняв одеяло, чтобы убедиться, что под ним кто-то действительно есть, охранник увидел кровь и понял, что парень лежит без сознания. Его забрали в больницу с тяжелым сотрясением мозга. Перевернув весь дом в поисках орудия нападения, охранники нашли железку в постели одного из обитателей коттеджа. Всех нас допросили, но никого не обвинили в нападении, хотя один из моих насильников был главным подозреваемым.

Когда его дружок вернулся из больницы, они не стали разбираться друг с другом. Прошел слух, будто я ударил спящего, так что каким бы маленьким я ни был, больше никто в Плейнфилде не пытался меня насиловать.

Я убегал из исправительной школы снова и снова, причем не потому, что был таким уж бунтарем по натуре, а по той причине, что идеально подходил для показательных наказаний. За пределами Плейнфилда у меня не было никого, кому я мог бы рассказать о своих бедах. Никто меня не навещал, и письма приходили редко. Я просто сидел в Плейнфилде, и никому не было до этого дела. Страх быть пойманным был ничуть не лучше страха перед тем, что могло поджидать меня в любую следующую секунду, поэтому я постоянно смотрел в сторону дороги.

Один из своих побегов я спланировал так мастерски, что был уверен в успехе. Человек шесть ребят обычно поднимались рано поутру и шли на пастбище. Им нужно было отогнать дойных коров в коровник и накормить их во время дойки. На кровати вешались специальные бирки, чтобы ночной сторож разбудил их около половины пятого утра. Этим воспитанникам доверяли работать без присмотра до тех пор, пока в шесть часов на ферму не заявлялся Филдс. Как-то вечером я украл бирку с кровати одного из парней и повесил ее на свою. Один из утренних пастухов был моим другом, и мы с ним пошли на дальнее пастбище за коровами. Я пошел дальше, а мой товарищ погнал коров один, прикрывая меня. Моего исчезновения не заметили до прихода Филдса. С территории учреждения я выбрался довольно быстро, но потратил много времени, шныряя по городу в поисках машины, которую можно было угнать. Не найдя подходящей, я решил идти на своих двоих и держаться подальше от проезжих дорог, пока не доберусь до другого города.

Плейнфилд — это небольшой городишко, отделенный с одной стороны рекой. Заподозрив, что меня могут заметить, если я пойду по мосту, я решил переплыть реку. Доплыв примерно до середины, я увидел столпившихся на берегу людей. Я развернулся и поплыл в другом направлении, но на противоположном берегу стояло еще больше народа. Это были охранники и воспитанники школы (пользовавшиеся доверием воспитанники помогали в поимке беглых). Я совсем упал духом, так как не знал, что делать. Бессмысленная затея, но я поплыл вниз по течению, пытаясь уплыть туда, где на берегу не было людей. В итоге парочка моих преследователей нырнула в воду и потащила меня к берегу. Скалясь своими прокуренными зубами, мистер Филдс пришел вытаскивать меня из воды.

По возвращении в школу я получил от охранника тридцать ударов специальным ремнем, которым пороли за попытку побега. Он был длиннее и тоньше ремня Кларка. Этот ремень бил больнее, сразу же рассекая кожу до крови. После порки я отлеживался несколько дней, и прежде чем я смог нормально ходить, не испытывая постоянного желания лечь и заплакать от боли, прошла пара недель.

После того неудавшегося побега я распрощался с фермой и Филдсом соответственно. Но, черт подери, я считался парнем, за которым нужен был глаз да глаз, так что я попал из огня да в полымя. Меня перевели в другой коттедж — под надзор мистера Kappa. Это был бывший моряк, здоровенный сукин сын, любимым развлечением которого было устраивать «мордоворот». У Kappa было два варианта этой забавы. В первом случае все обитатели коттеджа выстраивались в две шеренги. Шеренги разделяло около четырех футов — чтобы можно было как следует размахнуться. Наказанный за побег молокосос пытался бежать сквозь строй, а тем временем стоявшие в шеренгах парни колотили его кулаками. Если удар сбивал тебя с ног, ты должен был подняться и бежать дальше. Стоило Карру заподозрить, что кто-то вкладывает в удар недостаточно силы, то подозреваемый сам отправлялся на пробежку.

Другой вариант «мордоворота» приносил Карру непосредственное удовлетворение. Он ставил тебя метрах в семи от себя, сжимал кулак, примеривал руку так, чтобы она была на уровне твоей челюсти, а потом говорил «беги». Тебе нужно было врезаться в его кулак. Если Kapp чувствовал, что ты бежишь не на полной скорости, он заставлял тебя делать это снова и снова, пока не был, наконец, доволен результатом. Если последствия от ударов были достаточно серьезными — сломанный нос, рассеченная губа или поврежденный глаз, — он давал разрешение пойти в лазарет, указывая в качестве причины травмы что-нибудь вроде «поскользнулся в душе» или «упал во время игры». Kapp был не лучше Филдса. Он делал вид, что не замечал, когда кто-нибудь из его стучавших любимчиков пытался трахнуть другого воспитанника.

Я пробыл в Индианской исправительной школе для мальчиков больше трех лет, но все, что я могу сказать о ней хорошего, — это то, что там был классный газон. Если смотреть со стороны города, школа была похожа на университет в миниатюре. Но пока раздувавшиеся от гордости родители других детей хвастались примерным поведением своего чада и его успехами в учебе, я только и делал, что прикрывал свою задницу и сносил все гадости, достававшиеся мне от надсмотрщиков. В том возрасте, когда большинство детей ходят в приличную школу, живут с родителями и узнают гораздо более приятные вещи, я выковыривал силос и табачную жвачку у себя из задницы, приходил в себя после порки ремнем и учился ненавидеть весь мир.

Когда мне было шестнадцать, я наконец сбежал вместе с двумя другими воспитанниками. Я больше не обещал себе вернуться домой законным способом, как намеревался три года назад в день поступления в исправительную школу. Освобождение можно было заслужить или получить в суде. Мама даже не думала добиваться решения суда о моем освобождении, а многочисленные попытки побега и прочие проступки не позволяли мне заслужить освобождения примерным поведением.

Выбравшись с территории школы, мы с ребятами украли машину и поехали в Калифорнию. По пути мы угоняли другие автомобили и бросали их по мере необходимости. Чтобы раздобыть денег на бензин и еду, мы обчищали бакалейные магазины и заправки. Мы добрались до Юты, прежде чем нас поймали за очередной угон. Поскольку машина была задержана на границе штата, нас передали федеральным властям и рассматривали наше дело по закону Дайера[5]. В марте 1951 года меня отослали в государственную исправительную школу для мальчиков в Вашингтоне, округ Колумбия. Я оставался на свободе всего лишь две недели. Я знал, что новые нарушения означали для меня более длительный срок нахождения в тюрьме, но мне было наплевать. Я вырвался из исправительной школы в Индиане.

Федеральное исправительное заведение отличается от такого же, но в подчинении штата, как день и ночь. Судя по всему, на федеральном уровне больше озабочены тем, почему ты попал в исправительное учреждение, и что нужно для того, чтобы ты встал на путь истинный. А в исправительной школе штата — по крайней мере, так было во время моего перевоспитания — суть была в том, чтобы выбивать из тебя дурь и заставить тебя жалеть, что ты вообще появился на свет.

Даже воспитанники в федеральном исправительном заведении были рангом повыше — это был уже целый «класс», а не какие-то парии из тюрем штата. Но парни есть парни: незрелые, с желанием доказать всем и каждому, что они настоящие мужчины, они сами наживали себе проблемы. Сейчас, вспоминая прошлое, должен признать, что стремлением самоутвердиться я грешил больше остальных. Я хотел во что бы то ни стало выделиться «в общей толпе». В учреждении, наполненном молодыми ребятами, выделяться позволяла в первую очередь физическая сила — крепкий парень пользовался всеобщим уважением.

Не будучи рослым от природы, я никогда не мог впечатлить окружающих своей силой. Но в шестнадцать лет, когда у меня за плечами было уже почти пять лет заключения, я научился выкручиваться из любой ситуации, в которой не хотел оказаться. Все бы ничего, но я всегда жаждал принадлежать к тем, у кого есть власть. Так что я брал если не силой, то смелостью. Я был готов на все и замечал все происходящее. Я знал, где были спрятаны все ножи, как проносить контрабанду, кого тайно трахали, кому можно было доверять, а кому нет. Я был достаточно умен, чтобы не задевать тех, кто мог отделать меня.

Для меня было важно свести знакомство с удачливыми парнями, наслаждавшимися жизнью на воле. Их разговоры были для меня своеобразной школой. Я умел слушать. Я понимал, что многое из того, что они говорили, было преувеличением или выдумкой, но ведь они рассказывали о мире, которого я никогда не знал. Тачки, девочки, танцы в школе, вечеринки, красивая одежда — они получали все это, когда хотели. На основе их рассказов я создал в своем воображении целый мир. Я завидовал каждому парню, у которого была приятная жизнь на свободе, и мысленно ставил себя на их место, когда они вспоминали веселые деньки. У меня вызывали зависть письма и фотографии, приходившие им от жен и подружек. Мне нравилось слушать об их планах на освобождение и о тех милых вещах, что ждали их от родителей и друзей по возвращении домой. В то же время я осознавал, что не имею ни малейшего отношения к этому радостному ожиданию и мечтам, разве что за исключением того дня, когда мне было восемь лет и мама взяла меня на руки, возвратившись домой из тюрьмы.

Я скрывал эти чувства, изображая из себя самоуверенного молодца, презирающего установленные правила. Изо всех сил я старался показать себя парнем, который много чего повидал на своем веку, ничего не боялся и мог со всем справиться. Какое-то время я действительно верил, что меня не волнует все то, что я упустил. Но, возвращаясь к реальности, осознавал, что ни разу не целовался с девочкой. Я оказался в реформатории еще до того, как достиг половой зрелости. Обычно я дрочил или трахал какого-нибудь местного петуха — лишь такой оргазм был мне знаком. Я никогда не представлял, как кончаю; у меня не было секса с девушкой, поэтому все мои сексуальные фантазии заканчивались мастурбацией. Вместе с тем я чувствовал дикое возбуждение не только во время чьих-нибудь рассказов или своих фантазий. Несколько раз сексуальное желание доводило меня до неприятностей. Тюремный психиатр сказал, что у меня склонность к гомосексуализму. Так что меня считали своего рода ненормальным. Но, послушайте, я занимался сексом так, как меня научили. Я никогда не питал уважения к «общим» пассивным гомикам, не уважаю их и сейчас.

О принуждении к анальным и оральным гомосексуальным актам в тюрьмах и исправительных заведениях ходит множество историй. Кое-что на самом деле происходит — я имею в виду настоящее изнасилование. У меня у самого рыльце в пушку, и мне до сих пор стыдно, что меня поймали на этом. Чаще всего секс имеет место по взаимному согласию, но если тебя застукают, то этот случай заносится в твое личное дело и остается с тобой до конца жизни. Я потерял возможность условно-досрочного освобождения из-за того, что связался с одним петухом. Меня обвинили в том, что я держал бритву у горла парнишки, пока трахал его. Но на самом-то деле пацан был тайным гомиком и хотел, чтобы ему засадили, а я не возражал. Мы договорились, что, если нас поймают, он может сказать, что это я его принудил. Нас застали. В итоге меня не только записали в гомосексуалисты, но и «пришили» склонность к агрессивному поведению. Тот пацан прекрасно знал, что я его не заставлял, и я это знал, но у меня уже была соответствующая репутация, к тому же задолго до этого происшествия я действительно угрожал бритвой другому малому. Если на человека все время что-то навешивают, то вскоре он перестает сопротивляться и становится тем, каким его изображают, обвиняя во всех смертных грехах. Всегда так происходит: за свою жизнь я в этом убедился. Это закономерно. «Да пошли они все. Раз они думают обо мне именно так и я должен нести этот крест, мне нечего терять, если я буду таким, каким они меня представляют».

Обвиненный в угоне машины, обычный молодой парень, у которого, как правило, есть семья, дом, школа, работа, чаще всего получает условно-досрочное освобождение через год-полтора. Я же провел три года и два месяца в четырех местах лишения свободы: в государственной исправительной школе для мальчиков в Вашингтоне, округ Колумбия, в лагере «Природный мост», в федеральной исправительной школе в Питсбурге, штат Вирджиния, и в федеральной исправительной школе в Чилликоте, штат Огайо. И похоже, ничему хорошему эти заведения меня не научили, только плохому. Моими героями были не кинозвезды или знаменитые спортсмены, а ребята, на счету которых были самые громкие ограбления банков, умевшие при этом скрыться. Я восхищался бандами Аль Капоне и Микки Коэна и всеми гангстерами, бросавшими вызов системе, по милости которой я сидел взаперти.

В Чилликоте я познакомился с Фрэнком Костелло[6]. Когда я шел рядом с ним или садился за один стол в столовой, то, наверное, ощущал то же самое, что обычный честный юнец почувствовал бы, окажись рядом с Джо Димаджио или Микки Мэнтлом[7], то есть восхищение, граничившее с обожанием. Для меня Костелло был примером во всем, поступал он правильно или нет. Однажды утром мы завтракали за одним столом. Костелло читал газету, но тут к нему подошел какой-то новенький охранник и попытался было отобрать газету со словами: «Будешь читать в своей камере или в библиотеке». Костелло убрал руку охранника со своей газеты и ответил: «Сынок, когда я дома, я обычно читаю газету за завтраком. На какое-то время правительство сделало это место моим домом. Тебя здесь поставили смотреть, чтобы я никуда не делся, а не говорить мне, где и когда я должен читать». Охранник секунду поколебался, потом, окинув взглядом столовую, отошел от нашего стола и начал отчитывать за какую-то провинность парня помоложе. Любой, не будь он Костелло, загремел бы в карцер, поговорив с охранником в таком тоне. Да, я восхищался Фрэнком Костелло, ловил каждое его слово и верил всему, что он говорил.

В мае 1954 года меня наконец-то досрочно освободили. Мне было девятнадцать, и впервые за последние семь лет я находился на улице вполне легально.

По условиям досрочного освобождения я должен был вернуться в Макмичен и жить с тетей и дядей, заботившимися обо мне, пока мать сидела в тюрьме. Я просто обожал их за то, что они дали мне шанс выбраться из колонии. Это их стараниями, а не маминой заботой я вообще мог выйти на волю.

Сомневаюсь, что обычный человек поймет нахлынувшее на меня ощущение свободы. Просто не верилось, что со мной случилось что-то хорошее. Каждый новый день — нет, даже не день, а каждый вдох — заставлял меня чувствовать себя так, будто я заново родился. Мне хотелось петь, танцевать и кричать: «Эй, я свободен, я вышел, я один из вас!» Черт, я даже спать не хотел, чтобы не упустить ничего из того, что происходило в моем новом мире, — это было слишком важно для меня. Но когда я все-таки засыпал, пробуждение и возможность поваляться в постели было настоящим удовольствием. Чувствовать доносившийся с кухни запах завтрака, который готовила тетя, — а это было все, что я пожелаю, вместо яичного порошка или не пропеченных оладий, обычных для колонии, — было не менее приятно, чем ощущать себя миллионером. Огромное удовольствие мне приносила обычная прогулка. Я гулял по улицам, выходил за город, шел куда-нибудь или бродил бесцельно. Я просто наслаждался тем, что вокруг не было заборов, не было никаких границ, что я мог видеть людей, слышать их смех, наблюдать, как играют дети в парке, заглядываться на симпатичных девчонок в коротких юбочках и обтягивающих кофточках. А важнее всего было то, что никто больше не требовал, чтобы я сделал то-то и то-то. Больше не надо было постоянно оглядываться и проверять, не идет ли сзади «начальник» или не затеяли другие воспитанники чего-нибудь такого, чего я должен остерегаться. Я принадлежал самому себе. Мои переживания были настолько сильны, ощущать себя свободным было так прекрасно, что я поставил бы на кон свою жизнь в споре с тем, кто вздумал сказать мне: «Скоро ты вернешься в тюрьму».

Но вскоре на фоне этого пьянящего чувства свободы я понял, что свободный человек может заниматься и чем-то поважнее, чем просто бродить и глазеть по сторонам, особенно с учетом того, что семь, пожалуй, самых важных лет в твоей жизни прошло в исправительных учреждениях для несовершеннолетних. В тюрьме я держался бойко и агрессивно, зная все, что происходило вокруг, но, оказавшись за ее пределами, не мог даже поговорить нормально с тетей и дядей, не говоря уже о незнакомом человеке. Тюрьма — вот все, что я знал. Мне нечего было сказать о школе, которую я закончил или куда хотя бы собирался поступать. Я не мог сказать ни слова о последних днях или месяцах своей жизни, не вытащив наружу прошлое. Что касается работы, мне приходилось браться за то, что было мало желающих делать: я работал дворником, убирал грязную посуду в кафе, ухаживал за садами и успел поработать на одной-двух заправках. Я даже вычищал стойла и кормил лошадей на Уилингских холмах.

Когда доходило дело до девочек, сердце у меня было готово выскочить из груди, и я изнемогал от желания. Но я не знал, что нужно было им говорить, понятия не имея обо всех тонкостях подхода к женскому полу. Так что я начинал нести ту чушь, которую слышал от парней постарше в колонии. Это не срабатывало — обычно такие разговоры отталкивали, а вовсе не впечатляли девушек.

На первой девушке, с которой я переспал, я и женился. Тогда я целыми днями работал на ипподроме. И вот как-то раз зашел поиграть в карты в Стюбенвиле в надежде хотя бы чуть-чуть приумножить свою скромную зарплату. После пары часов, проведенных за столиком для покера, передо мной скопилась довольно приличная пачка денег. Подносившая коктейли официантка и несколько других девочек стали проявлять ко мне и моему выигрышу повышенное внимание. Напротив меня, выглядывая из-за плеча какого-то шахтера, стояла хорошенькая девушка. Она случайно улыбнулась мне, но не более того, в отличие от некоторых, готовых броситься мне на шею. Я выиграл кругленькую сумму. С такими деньгами я мог бы пригласить любую из девушек и провести с ней ночь, но мне не захотелось стать добычей какой-нибудь проститутки: проснувшаяся гордость помогла мне пройти мимо явного заигрывания и выбрать симпатичную девушку, которую я приметил по другую сторону карточного стола.

Она пришла сюда с отцом-шахтером. Он еще играл, поэтому я без проблем перекинулся с Розали парой слов. Она сказала, что работает официанткой в кафетерии в Макмичене. В тот вечер мы не переспали, но, после того как я походил к ней на работу и парочки свиданий, мы влюбились друг в друга.

Может, Розали и не была самой красивой девушкой на свете, но для меня она стала и Мэрилин Монро, и Мици Гейнор, и Ланой Тернер[8] в одном лице. Это была пышущая здоровьем ирландская девушка с гладкой кожей, перевернувшая мне душу. Я не был у нее первым, зато уж она постаралась, лишив девственности меня. Когда мы впервые оказались в постели, я не мог поверить, что это происходит со мной. Я не мог сосредоточиться на самом процессе, в моей голове вертелась лишь одна мысль: «Вот это да, это случилось, я в самом деле занимаюсь сексом с девушкой». Я дрожал от возбуждения и предвкушения; возбуждение было так велико, что я кончил, еще не введя в нее свой пенис. Но мое желание не исчезло, и, когда я вошел в Розали — наши руки обвивают друг друга, ее гладкое мягкое тело прижимается к моему, — мне было все равно, буду ли я дышать. Я был наверху блаженства и хотел, чтобы это продолжалось вечность. Она прошептала «я люблю тебя», и от этих слов у меня мурашки пошли по телу. Я влюбился, и мне отвечали взаимностью. Огромная внутренняя пустота начала заполняться. Впервые в жизни у меня было такое чувство, что я могу завоевать весь мир.

Мы поженились в январе 1955 года. Мне было хорошо и нравилось каждое утро уходить на работу, а потом возвращаться домой к жене. Она была отличной девушкой, и ничего от меня не требовала. Мы оба были как дети. Мы с Розали не знали, как планировать семейный бюджет. Нам постоянно не хватало денег и недоставало зрелости, чтобы посидеть и распланировать наши финансы. Сидеть без гроша в кармане, испытывая желание купить то и се, — это может действовать угнетающе. Напряжение возрастает оттого, что у тебя нет денег даже на оплату обычных счетов вроде аренды жилья, газа, электричества и вывоза мусора. Было время, когда у нас не было денег на продукты. Плохо, что я не знал, как уладить наши денежные затруднения. Все дело было в том, что мне хорошо были знакомы лишь три вещи: исправительные заведения, воровство и полное недоверие к окружающим. Способность проявлять терпение, прилагать усилия и стабильно зарабатывать — все то, чего требует нормальная жизнь, — были мне не свойственны.

Я начал ломать голову над тем, как поскорее поправить дела. С моими тюремными связями вернуться в криминальную среду было легче легкого. Моя жена тоже была не прочь обойти закон, так что она не стала удерживать меня, да и не смогла бы.

Я провернул несколько мелких краж и угнал несколько машин. Один угон я совершил по просьбе старого приятеля-гангстера: мне нужно было украсть «кадиллак» последней модели и перегнать его к знакомому этого бандита во Флориде. Мой приятель дал мне денег на расходы, а тот парень из Флориды должен был заплатить мне еще пять сотен. Я угнал тачку и доехал на ней до Флориды. Парень забрал у меня машину, всучил мне сотню баксов и велел проваливать. Ясное дело, что меня надули, но я забрал деньги и убрался восвояси. Выждав несколько часов, я вернулся и снова угнал «кадиллак». Я не собирался на нем ехать, просто не хотел давать тому чуваку повод выпендриваться из-за того, что он нагрел меня. Через какое-то время я бросил машину и вернулся домой. К моменту моего возвращения уже ходили слухи, что гангстер разыскивает меня. Полицейские еще не вышли на меня, но в то же время мне совсем не улыбалось встретиться с одним из двух ребят, замешанных в этом деле с «кадиллаком».

Еще до свадьбы моя жена хотела отправиться в Калифорнию. Быть может, из-за того, что я пообещал забрать ее туда, она и вышла за меня замуж. Да нет, все было не так, конечно, но теперь, когда меня искали, чтобы поквитаться, мы оба захотели уехать из города. Я украл «меркьюри» 1951 года. Мы загрузили в него свои скромные пожитки (они не заняли много места) и отправились в «край великих возможностей». Мы никуда не торопились. Останавливались в каком-нибудь городишке или городе покрупнее, приглянувшемся нам, и там я пытался как-то смошенничать или воровал. Если мне удавалось сбыть краденое и добыть денег, это было здорово. В противном случае мы запихивали добычу в «меркьюри» и продавали ее по пути.

Мы добрались до Лос-Анджелеса с несколькими долларами в кармане и домашней утварью, которую можно было пересчитать по пальцам. Мы сняли недорогое жилье. Жена недавно забеременела, так что я искал нормальную работу и за несколько недель сменил массу мест. Я кое-что зарабатывал да еще и подворовывал, так что все было не так уж плохо, хотя в роскоши мы и не купались. Я так привык к своему «меркьюри», что чувствовал себя законным автовладельцем. Так что когда меня арестовали прямо в нем, я наговорил полицейскому кучу гадостей. Машина была угнана в другом штате, поэтому за дело взялось ФБР. Они запели старую песню, уламывая меня сознаться во всех грехах, и за это пообещали проявить снисходительность. Я не знал, действительно ли могу сознаться полицейским в краже того «кадиллака» или они дурачат меня. Так или иначе, по делу об угнанном «меркьюри» я получил отсрочку. Из-за беременности жены судья отпустил меня, дав пять лет условно. Меня ждала еще одна повестка во Флориде. Если бы я набрался храбрости появиться в суде по этому обвинению, возможно, мне тоже дали бы отсрочку, но я боялся слишком доверять судам. Вместо этого я пустился в бега.

В течение следующих четырех месяцев моей жене пришлось много пережить из-за меня. Почему она оставалась со мной — загадка. Мы много ездили и не меньше воровали, чтобы не голодать и достать деньги на проезд. Она должна была скоро родить, и я не знал, как мы будем переезжать с места на место, имея на руках грудного ребенка. Поэтому я отправил ее обратно в Лос-Анджелес, куда к тому времени перебралась моя мама. Она могла присмотреть за Розали.

Вскоре после того, как я отослал жену в Лос-Анджелес, меня арестовали в Индианаполисе. Может показаться, что я должен быть сыт этим городом по горло, но тем не менее я снова оказался в той же окружной тюрьме, откуда все и началось. Суду было проще и дешевле отменить мои пять лет условно, чем выдвигать обвинение за очередную кражу. В итоге меня вернули в Калифорнию и отправили в федеральную тюрьму Терминап-Айленд в Сан-Педро. Мне уже исполнился двадцать один год — я вышел из категории малолетних преступников. Но теперь могу сказать, что «малолетним» я не был никогда, лишь заключенным того или иного исправительного заведения. Теперь, когда мне стукнуло двадцать один, казалось, так должно и быть, что я вступаю во взрослую жизнь в тюрьме в компании со взрослыми.

По сравнению с учреждениями, в которых я провел свою юность, Терминал-Айленд оказался настоящим раем. Тюремщики здесь выполняли свою работу — охраняли заключенных, а не притесняли их все время. Да и заключенные отбывали свой срок, не вмешиваясь в жизнь друг друга. Сидеть в тюрьме со взрослыми мужчинами было гораздо легче, чем в компании подростков, то и дело пытавшихся строить из себя крутых парней. Мне жилось настолько хорошо, что я не создавал никаких проблем и даже не помышлял о бегстве. Я собирался вести себя тише воды, ниже травы, и заработать досрочное освобождение. Я искренне верил, что, оказавшись на свободе, ни за что больше не нарушу закон, чтобы не загреметь за решетку вновь. Я вспоминал нашу жизнь с женой, волнующую дрожь и тепло ее тела, думал о ребенке и об удовольствиях вольной жизни, и понимал, что я законченный кретин, растрачивающий свою жизнь в тюрьме.

Первые несколько месяцев заключения я был полон благих намерений исправиться. Жена присылала мне письма почти каждый день и навещала меня так часто, как только могла. Я не мог налюбоваться нашим сыном и был уверен, что в лепешку разобьюсь, но обеспечу ему детство получше, чем было у меня самого.

Но! — похоже, что моя жизнь представляет собой череду сплошных «но» — не исполнилось нашему ребенку и года, как приходы моей жены в тюрьму прекратились. Она перестала писать, даже не попрощалась. Мать рассказала мне, в чем дело: «Твоя жена уехала и стала жить с каким-то водителем грузовика». Я чуть с ума не сошел! Весь мир перевернулся, и это было ужасно. Я писал Розали, умоляя передумать и увидеться со мной. Она была нужна мне, я любил ее и хотел видеть маленького Чарли. Хотя я так и не получил от нее ответа, все-таки несколько недель я лелеял надежду, что с водителем у нее ничего серьезного и в конце концов она вернется ко мне. Надежда рухнула, когда мама сообщила мне, что моя жена, сын и ее новый дружок уехали куда-то из штата. С тех пор я ничего не слышал о ней и о нашем ребенке и ни разу не виделся с ними. Вместе с надеждой вернуть жену я потерял и желание встать на путь истинный.

Меня поставили работать за пределами тюрьмы. Я решил, что раз жена больше не придет ко мне, я сам разыщу ее. И я попытался сбежать. Но, как и мои бесчисленные прежние попытки сбежать из колоний, эта попытка тоже провалилась: меня поймали еще на территории тюрьмы, когда я пытался завести машину.

Из-за попытки побега мне отменили режим минимальной изоляции — теперь мне не разрешалось работать за пределами тюрьмы. Вдобавок мне дали еще пять лет условно после того, как я отсижу свой текущий срок. Мне еще повезло, но я не видел повода для радости. Моя семья, ребенок и хороший послужной список в тюрьме были моим пропуском к условному освобождению. И теперь все мои мечты пошли прахом.

Я снова ожесточился и стал ненавидеть всех и вся. Мне было очень горько, когда мама отвела меня в суд, когда мне было двенадцать. Я ненавидел ее за то, что она не разрешила мне остаться с ней после моего первого побега из воспитательного дома Гибо. Чувство горечи, которое я познал в Плейнфилде, засело во мне на всю жизнь. Я больше не винил мать и не злился на нее, но зато жену я ненавидел со всей силой.

Даже если бы она осталась со мной и ждала бы моего возвращения из Терминал-Айленда, не знаю, чем бы все это закончилось, ведь было ясно как божий день, что со мной что-то не так. Быть может, все началось с того, что я был незаконнорожденным ребенком и детство мое прошло непонятно как — что с матерью, что без нее. Может, всему виной были годы, проведенные в Плейнфилде, или безумие моего дяди Джесса и дедушки. Я точно знаю одно: пока жена не бросила меня, я был исполнен желания начать законопослушную жизнь ради нашего будущего. Знаю я и то, что разочарование, охватившее меня после того, как я осознал, что потерял жену навсегда, стало поворотной точкой в моей жизни. Отбросив всю чепуху про добропорядочную жизнь, я осознал себя вором, который знает лишь свое ремесло. Я решил добиваться успехов в том качестве, к которому проявил склонность еще в семилетнем возрасте, украв у соседских детей игрушки и спалив их. А где еще можно стать настоящим преступником, как не в тюрьме — месте, до отказа заполненном антиобщественными типами всех мастей?

Помимо краж и воровства, я учился обходить закон. Я уже изрядно поднаторел в этом, хотя и не добился особого успеха. Зато я не сомневался в своей способности найти себе криминальную работенку при необходимости. Но сейчас больше всего меня волновал статус. Вор или бандит с пистолетом за поясом в тюрьме считаются кем-то вроде «синих воротничков», а вот сутенер или мошенник высшего разряда приравниваются к президенту банка, они из разряда азартных игроков, которым завидуют другие заключенные. Девочки и секс — самая интересная тема для мотающего срок парня, а на свободе на девочках можно еще и заработать кучу денег. Раз уж я решил связать свою жизнь с криминалом, то почему бы не заняться тем, что привлекало меня больше всего? Что могло быть лучше, чем получать каких только пожелаешь девочек, позволяя им зарабатывать деньги и обеспечивать бывшему заключенному тот образ жизни, о котором он мечтает?

Мое желание стать сутенером облегчалось тем, что тогда в Терминал-Айленде как раз сидел один из самых известных сводников Америки — назову его Вик. В ту пору Вик контролировал все публичные дома в Неваде и девочек по вызову в других штатах. Он был официальным крестным отцом проституции. Федералы только и смогли, что подловить его разве на уклонении от уплаты налогов, так что, насколько я выяснил, он и вправду знал свое дело. Еще меня привлекали в Вике его небольшие габариты. Хотя невысокий рост и не порождал во мне сознательной неуверенности в своих силах, все же иногда я махал рукой на погоню затем статусом, которого, не исключено, мог добиться, будь покрупнее. А тут у меня перед глазами был пример человека, которому, как и мне, нужно было подпрыгнуть, чтобы достичь ста восьмидесяти сантиметров. Он был старше и противнее меня, и его трудно было представить в качестве шефа борделей. Мне показалось, что раз такой парень, как Вик, сумел добиться успеха благодаря девочкам, то смогу и я.

Не бросаясь в глаза, я начал искать общества Вика. Я околачивался рядом с ним и его корешами, большинство из которых тоже были довольно успешными сутенерами. Чаще всего мне и говорить ничего не надо было, потому что они сами все время вспоминали свои взлеты и падения, то, что они делали, и по отношению к девочкам и вообще, в зависимости от ситуации. Рассказы о больших машинах, красивых девочках, роскошных апартаментах, нарядной одежде и куче денег, которых я наслушался в Терминал-Айленде, убедили меня в том, что нет ничего лучше, как держать несколько женщин и позволять им обеспечивать все твои нужды.

Однажды я напрямую спросил у Вика, как началась его карьера сутенера. Он рассмеялся и ответил мне: «Чарли, прошло вот уже двадцать лет с тех пор, как мне пришлось убеждать девочку работать на меня. Все барышни, с которыми я работаю сейчас, не нуждаются в этом. Но здесь нет ничего такого, Чарли. Почти каждая девчонка в тот или иной момент своей жизни испытывает желание быть шлюхой. Многие из них ни за что не пойдут на это из этических соображений, но любая солжет тебе, если станет отрицать, будто не задумывалась о жизни шлюхи. Хороший сутенер знает, как убрать барьеры и убедить сомневающуюся девушку в том, что будет любить ее еще больше, если ради него она пойдет на все».

Выйдя из Терминап-Айленда в сентябре 1958 года после двухлетней отсидки (я был приговорен к трем годам, но меня выпустили досрочно), я немедленно занялся тем, что могло обеспечить мне жизнь, мечта о которой овладела мной в тюрьме. Место моего условно-досрочного освобождения как нельзя лучше подходило для осуществления моих планов: я попал в Голливуд, штат Калифорния.

Что нового можно сказать о Голливуде? Для меня это был самый искусственный, самый претенциозный город на свете. Наверное, я думал так из-за киноиндустрии и телевидения, центром которых является Голливуд, потому что в этих сферах ищут славы и признания все кому не лень. С кем бы я ни сталкивался, эти люди казались мне жадными, самовлюбленными и не слишком порядочными. В их беспощадном мире все средства были хороши. Здесь я был как рыба в воде! Мне исполнилось двадцать три года, и тюремный опыт не прошел для меня даром. Все, что от меня требовалось, — это сойтись с парой-тройкой девчонок, а потом все мои мечты стали бы явью. Жизнь казалась такой простой штукой! Все это было полной ерундой, еще одной недостижимой фантазией, родившейся тюрьме, но я попытался воплотить ее в жизнь.

Найти девушку, чьи моральные устои я был способен «пошатнуть», оказалось делом нелегким. Все проститутки были уже разобраны: у них были свои опытные сутенеры. Эти ребята принадлежали к определенной группе и располагали необходимыми связями, о важности которых Вик забыл упомянуть. Когда я наконец нашел девушку, которая была готова ради меня спать с другими, я влюбился в нее и даже мысли не допускал о том, чтобы какой-нибудь клиент трахал мою любовь. В общем, сутенер из меня был никакой.

Мы стали жить вместе в Голливуде. По утрам я уходил на промысел и воровать, чтобы принести домой еды дляНо как-то раз один из моих тюремных знакомых, удачливый сутенер, промышлявший на бульваре Сансет, известном как Бульвар, сказал мне: «Чарли, да эта девка одурачила тебя! Что за фигня? Гони ее в шею!» Я проблеял в ответ что-то вроде «да, я работаю над этим», но в глубине души знал, что мой знакомый был прав. Девчонка обвела меня вокруг пальца. Так что я поборол свою ревность и собственнический инстинкт и сказал себе: «Разве ты не хотел стать крупным воротилой и сутенером? Выброси всю любовную чепуху из головы — сделай это! Заставь девчонку выйти на улицу!»

Я начал наступление в тот же вечер, когда мы, слишком бедные, чтобы пойти куда-нибудь, сидели дома. «Кэнди, детка, — сказал я, — пора бы нам с тобой поговорить». — «Конечно, Чарли, — ответила она. — О чем ты хочешь поговорить?» — «Мы вместе уже несколько недель, — продолжил я. — Тебе известно, что я ворую и вообще надрываюсь, чтобы только мы остались в этой квартире и не умерли с голоду. Здесь, где мы живем, полным-полно всех радостей жизни. Но они проходят мимо нас. И мы оба понимаем это, когда ходим по Сансету. Тебе нравятся красивые вещи, а мне нравишься ты, когда они на тебе. Так почему бы нам не объединить усилия и не зажить припеваючи в этом городе? Это город игроков, а азартные люди останавливаются лишь там, где много денег и кипит жизнь. Ты одна из самых классных девушек, которых я видел, и это не только мое мнение. Когда ты идешь по улице, парни так и норовят раздеть тебя взглядом. Так почему бы нам не использовать всех этих богатеньких и голодных ублюдков? Ты знаешь, я люблю тебя и хочу, чтобы у тебя было все только лучшее. Вопрос лишь в том, как сильно ты любишь меня. И как далеко ты готова зайти, чтобы мы с тобой оказались на коне?» — «Чарли, ради тебя я сделаю все что угодно!» — «Точно?» — «Конечно, я уверена. Расскажи мне о своих планах и можешь на меня смело рассчитывать». — «Ты смогла бы трахаться для меня? Ты пойдешь на панель и будешь напрягаться ради меня?» — «Если ты этого хочешь, Чарли!»

Черт возьми, я целыми днями пытался убедить ее стать проституткой, а тут не прошло и двадцати минут, как она уже была готова пойти на это, даже почти рвалась.

Когда она впервые переспала с другим мужчиной, то разбила мне сердце. Помню, как ждал ее на парковке возле дома, где все это случилось. За это время я передумал обо всем и ругал себя за то, что оказался таким подонком. Я хотел ворваться в квартиру, выломать дверь и душу выбить из того парня, которого моя девушка обслуживала за деньги. Я хотел извиниться перед Кэнди и сказать ей, что люблю ее так сильно, что даже думать не могу о том, что она может заниматься сексом с кем-нибудь еще. Мне хотелось сказать ей, что я буду по-прежнему добывать деньги для нас, что она моя и только моя. Я ненавидел себя, но больше всего я ненавидел всех парней, с которыми когда-либо сидел в тюрьме. Тех, чьих россказней я наслушался в исправительных школах и тюрьмах, я проклинал еще больше, чем себя.

Увидев Кэнди, спешившую к машине, я не набрался смелости, чтобы посмотреть ей в глаза. По-моему, она очень торопилась, и я истолковал ее спешку как желание поскорее убраться из этого места, где она только что отработала — отработала для меня. Когда она села в машину, я наконец посмотрел на нее, ожидая увидеть слезы и, наверное, что-то вроде стыда, который испытывал сам. Но ее прямо-таки распирало от возбуждения и гордости, когда она с улыбкой сунула мне в руку три двадцатки. «Все в порядке, Чарли, — сказала Кэнди. — Мы на верном пути. Это было весело, и ничего страшного в этом нет. Клиент хочет увидеться со мной на следующей неделе, в то же время, на том же месте». Я не стал рассказывать Кэнди, о чем мучительно думал, пока ждал ее. Не думаю, что она поняла, почему я вовсе не обрадовался, получив от нее эти деньги.

Вечером мы занимались сексом, и я задумался, а так ли хорош в постели, как ее клиент. Я оказывался жертвой этих сомнений каждый раз, когда Кэнди с кем-нибудь спала, и потом долго не мог от них избавиться. Но разве это был не мой собственный выбор, в конце концов? И раз уж на то пошло, разве сожаление, стыд или неудовлетворенность не просто психическое состояние и не более того?

Так что пусть все идет своим чередом — теперь у меня появилась девушка, работавшая на меня. Молоденькая неопытная шлюшка, знавшая о том, как доить клиента, не больше, чем какая-нибудь девочка из церковного хора. Зато я оказался на Бульваре, то есть на бульваре Сансет, вместе с другими сутенерами. Я притворялся, будто знаю свое ремесло от и до, а на самом деле внимательно прислушивался к разговорам действительно опытных людей. Я узнал, что получить деньги за половой акт, — это далеко не все. Другими словами, клиент знает, что он платит за сексуальное удовольствие, и соглашается с назначенной ценой. Если девушка удовлетворяет его, то она получит лишь оговоренную сумму. Прислушиваясь к бывалым сводникам, я выяснил, что девушка должна уметь гораздо больше, чем просто давать и сосать. Ей необходимо изучить своего клиента и знать, как воздействовать на него через эмоции, увлечь его настолько, чтобы он чувствовал себя не просто очередным клиентом, одним из многих, а кем-то особенным. Также важно дать ему понять, что девушка занимается древнейшей профессией не по своей воле. Клиенту можно внушить, что она стала проституткой под давлением обстоятельств: например, понадобились деньги на срочную операцию для одного из ее детей или старушка мама при смерти, в общем, что-нибудь такое, что может вызвать сочувствие. Довольно скоро клиент начинает не просто пользоваться девушкой, а жалеть ее. Преисполненный сочувствия и желания показать, какой он весь из себя замечательный, клиент и платит больше.

Кэнди была не только симпатична, но и сообразительна. Она быстро смекнула, что к чему. Ее привлекательная внешность вызывала у мужчин желание переспать с ней, но именно умение Кэнди сыграть на слабых струнах клиентов делало ее настоящей золотой жилой.

Меня охватило желание стать крутым и производить впечатление на окружающих. Тот факт, что я преступаю закон, тоже щекотал нервы, к тому же у меня наметилась возможность пережить в реальности все те истории, в которые я жадно вслушивался, будучи в тюрьме. Но одна девчонка в Голливуде не принесет вам тонну денег и не поможет утвердиться среди сутенеров и проституток, а именно этого я и хотел больше всего. Поэтому я занялся поисками новых девочек и в итоге подобрал нескольких. Им было не так много лет, и они не блистали ни особой красотой, ни умом. Кто-то из них был готов и хотел торговать своим телом, но чаще всего они просто искали своего принца. Не желая упускать ни одного куска задницы и ни одного шанса заработать, я использовал этих девочек по полной программе. Никто из них не мог сравниться с Кэнди, которая превратилась в первоклассную проститутку.

Хотя по идее я не должен был оказаться в тюрьме еще год и девять месяцев, я попадал туда несколько раз по самым разным обвинениям. Все это было не очень серьезно. Но вот в мае 1959 года я попался при попытке обналичить украденный государственный чек на сумму тридцать семь с половиной долларов. Я признал себя виновным, и мне дали десять лет условно. Десять лет условно — это довольно жестоко для чека на такую ничтожную сумму, но с учетом моего прошлого и всей дряни, которой я занимался, мне просто повезло. После такой отсрочки мне следовало бы хорошенько подумать о своей деятельности. Но я не покончил с криминалом, хотя и понимал, что мое возвращение в тюрьму лишь вопрос времени. Мысль о новом сроке не страшила меня. Будучи вором и сутенером, я считал, что бросаю вызов судьбе. Стоять вне закона было для меня так же естественно, как для сынка адвоката делать карьеру в юриспруденции или для отпрыска врача — заняться медициной. Как правило, будущее детей во многом определяется родителями, а моей семьей были бродяги, алкоголики и преступники. Моим домом стали колонии и тюрьмы. А после исправительной школы в Индиане все другие места лишения свободы казались мне просто домом отдыха.

Так что, несмотря на висевшие надо мной десять лет условно, грозившие обернуться вполне реальным сроком при малейшей провинности, я не свернул со своего пути. Можно даже сказать, что продолжил заниматься своими делами с удвоенным рвением. Я начал отвозить девочек на разные встречи в другие города и штаты. Такие мероприятия предполагали большое количество одиноких мужчин, охотившихся за какой-нибудь красоткой на ночь или на все продолжение мероприятия. Это были быстрые, легкие деньги для девочек — и для меня. В начале 1960 года один приятель сутенер шепнул мне о крупной встрече в Ларедо, штат Техас. Не долго думая, я подхватил Кэнди и еще одну девушку и повез их в Техас. Во время мероприятия девушки обрабатывали бары, гостиницы, не оставляя без внимания улицы. Сначала они приносили привычные суммы, потом денег стало все больше. В итоге выручка сравнялась с нашими доходами за несколько недель работы в Голливуде. Поэтому после отъезда собравшихся на встречу клиентов я привел Кэнди и вторую девушку в один из городских борделей. Деньги продолжали литься рекой, и я стал подумывать, а не задержаться ли мне в Техасе на какое-то время. Но от этих намерений пришлось неожиданно отказаться: клиента Кэнди замели вместе с ней. Чтобы выкрутиться, она тут же заявила полиции нравов: «Чарли — мой босс; да, он привез меня сюда поработать проституткой». Везти девушку в другой штат с целью проституции — по закону делать это категорически запрещается независимо от возраста девушки, так что федералы принялись меня разыскивать. Я поехал на юг и добрался до Мехико. Гринго, разгуливающий по улицам Мехико, не вызывает удивления, но кое-что из того, что мне приходилось делать, было в новинку кое-кому из моих новых знакомых.

Когда я только попал в Мехико, денег у меня было всего ничего, поэтому я проводил время в компании с тореадорами. Я познакомился с парочкой малоизвестных матадоров и несколько дней учился пользоваться полотнищем и шпагой. Конечно, тренировки проходили не со взрослыми быками и шпага никогда не вонзалась в плоть животного, но все равно эти «сосунки» весили по двести-триста килограммов и могли с легкостью отправить тебя в полет. После нескольких таких полетов я научился обращаться с мулетой и мог стоять так близко к быку, не позволяя животному тронуть себя, как некоторые из обучавших меня матадоров. «У тебя хорошо получается, гринго, — слышал я от них. — Ты понял все движения, но матадором тебе не быть. Ростом не вышел».

Когда деньги у меня почти кончились, в домах, куда меня приглашали, начались пропажи. Никто не стал вызывать но и звать к себе меня тоже перестали. Я находил себе пристанище в глинобитных лачугах и где-нибудь в переулках на окраине города. Но делец и вор везде ухитрится найти себе подобных, к тому же в Мехико найдутся такие места, по сравнению с которыми эпизоды из «Майами: Полиция нравов» просто отдыхают. Я ввязался в одну игру, в которой участвовали крутые перцы. Местные парни и девушки могли перерезать горло за десятицентовик или зарыть человека в муравейник, чтобы только доказать всем остальным, что жизнь другого человека для них ничего не стоит, а заботятся они лишь о своей шкуре.

Я завоевал определенное уважение этих людей, потому что был настолько не в курсе местных порядков, что просто не знал, когда надо вовремя остановиться. На одной из гасиенд, где я побывал, я украл «магнум» калибра 0.357. С этим пистолетом, засунутым в штаны и незаметным под пиджаком, я как-то разговаривал с парочкой головорезов в надежде разжиться грибами. «Нет, у нас нет. Только у индейцев племени яки есть грибы. Они убьют гринго. Ты сумасшедший, если пойдешь в деревню к яки». Я не думал, что моей жизни действительно будет угрожать опасность, если я просто загляну в деревню к индейцам, так что я пошел туда. Увидеть жизнь индейцев было все равно, что пересмотреть фильм про Джеронимо[9]. Пользуясь испанским тюремным жаргоном и жестами киношных скаутов, я вошел в деревню индейцев яки, словно к себе домой. Индейцы смотрели на меня, как на пришельца с другой планеты.

Прежде чем я добрался до хижин, меня остановило четверо очень не хороших с виду ребят. «Зачем пришел? Чего хочешь? Ты заблудился?» — пристали они ко мне с вопросами. Нет, не заблудился, ответил я. Я хочу познакомиться с яки. Подружиться с ними. Выкурить трубку и, может быть, получить немного грибов от друга-индейца. «С чего это мы станем курить трубку с маленьким гринго? Мы тебя не знаем! Теперь иди отсюда». С этими словами они развернули меня и махнули мне идти в ту сторону, откуда я пришел. «Постойте-ка, — сказал я. — У меня есть песо, я куплю грибов. Я дам вам подарок». Я снял с пальца кольцо и протянул его одному из парней, говоривших со мной больше других. Оглядев кольцо, он вернул мне его. «Грибы — пища духовная. Они только для яки», — объявил он. Собираясь выменять «магнум» на грибы, я достал из-за пояса пистолет, направив его на своего собеседника. «На это можно купить грибы?» — поинтересовался я. Четверка отшатнулась от меня, словно ожидая, что я нажму на курок. «Ладно, — сказал один из них, — только не стреляй, мы дадим грибы». С пистолетом в руке я выглядел угрожающе, но мне этого не хотелось, так что я отдал пистолет парню, пообещавшему мне грибы. Как только пистолет оказался у него, он нацелился на меня и сказал, что я чокнутый и что он меня пристрелит. Пистолет уткнулся мне в живот, но я лишь улыбнулся на это. Парень еще сильнее надавил на пистолет и нажал на курок. Когда раздался щелчок оттого, что пистолет был не заряжен, парни рассмеялась. «Гринго не сумасшедший. Он смельчак. Будет другом яки», — решили они. Я провел ночь у них в деревне, и мы вместе ели грибы. На правах их брата меня пригласили приходить в любое время. Когда я вернулся к своим друзьям бандитам с полным мешком грибов, они изрядно удивились, хотя и не подали виду, а потом стали рассказывать своим, каким крутым гринго я был.

Даже были наслышаны о бесшабашном гринго, подружившемся с яки. Я узнал об этом после того, как они арестовали меня. «О да, Мэнсон, мы уже слышали о вас. Соединенные Штаты хотят, чтобы мы выслали вас обратно в Техас». Спустя две недели я уже сидел в ларедской тюрьме. Когда выяснилось, что у меня десять лет условного срока, местные полицейские не стали утруждать себя новым обвинением, а переправили меня в Лос-Анджелес. Судья, назначивший мне условный срок, отменил отсрочку. Я возвращался в тюрьму.

Прочитав все это, можно сказать мне: «Ты никогда не пытался жить честно». Но это не совсем так. Просто я не чувствую необходимости рассказывать обо всех разочарованиях, обидах и обвинениях, через которые прошел, пытаясь удержаться на какой-нибудь легальной работе в вашем мире. Когда я работал, не нарушая закон, то испытывал постоянную обиду, потому что не проходило и дня, чтобы люди не напомнили мне, откуда я пришел и что меня, по их мнению, ждет. Это было бы не по мне — подробно описывать такого рода случаи в больших количествах. Я не хочу читать об этом, и я не горю желанием увидеть все это на бумаге.

Я хотел бы вам сказать, что прекрасно знал, что можно делать, а что нельзя. Мне было известно и то, чего ждут от человека в порядочном мире. Но в том мире, откуда родом я, все, что я слышал, когда дело касалось меня, было: «Убирайся отсюда, ребенок, у меня нет времени на тебя».

Просить меня не нарушать принятые в обществе законы — это все равно что говорить малышу не есть много сладкого, потому что это плохо для него. Ребенок все равно будет есть конфету, пока не отберешь ее у него или не объяснишь, почему он не должен этого делать. Лишь благодаря вашим наставлениям ребенок перестанет чересчур увлекаться сладким. Кроме того, необходимо дать ему что-то взамен отобранной конфеты. Мне часто говорили, что такое плохо, но никогда не предлагали ничего другого, не давали возможности побывать в другом мире. И в результате я стал таким непокорным и испорченным, что мне уже было наплевать на установленные чужим дядей порядки. В моем мире было слишком мало честных людей, чтобы я мог на них равняться. Ваши библии ничего для меня не значили. Библия заставила мою мать сбежать из дома. Люди, выбранные вами на роль моих воспитателей, били и насиловали меня, учили ненавидеть и бояться. Из всего, что я повидал, я сделал вывод: законы соблюдает только маленький человек. Те, у кого есть деньги и успех, нарушают все писаные законы и остаются при этом безнаказанными.

Я признаю, что мои рассуждения начинаются не оттуда, откуда надо. Но трудно верить во что-то другое, после того как, однажды сформировавшись, такие представления о жизни получили дальнейшие подкрепления. Так что хотя я и не лью слезы, я могу себя утешить: мне помогли стать тем, какой я есть. Да, я не выношу систему!