"Россия и Германия: вместе или порознь?" - читать интересную книгу автора (Кремлев Сергей)Глава 5 СталинСуть реального Сталина лучше чем в любых его делах при жизни выявилась в первые дни после его смерти: страна плакала. Что значат по сравнению с этим все опусы волкогоновых? Когда умер Брежнев, страна ухмыльнулась. А по Сталину она рыдала. Не по разверстке обкомов и горкомов, а по сердечной боли. Между прочим, реального 5 марта, реального, а не рационального 1953 года величайший богослов XX века Карл Барт говорил, что он годами молился за Сталина... Посреди обыденной жизни порой натыкаешься на неприметного человека, на мелкую деталь, а за ними — серьезная суть. Бывший солдат Иван Сорокин, рассказавший мне эту историю, родом из лесных приволжских мест. Оттуда же и его старинный друг, служивший в охране Сталина. Не «детско-арбатский» офицер НКВД, а фронтовой сержант из полковой разведки, направленный в конце войны через несколько отборочных комиссий в распоряжение начальника охраны Сталина, генерала Власика. Под конец службы часто стоял на внутренних постах. Стоял и около столовой на кунцевской даче. Слышал неспешный разговор за столом и знал, когда обед подходит к концу. Компот выпит, звякнула ложечка о блюдце — значит, через минуту Сталин выходит в коридор. Пришел срок демобилизации, однако Власик домой не отпускал. Мол, это не он решает, а товарищ Сталин. Но сам же и разрешил: «Проси». И вот солдат стоит на посту, волнуется, напряженно вслушивается... Вот и знакомое звяканье, а чуть позже — шаги. Вот Сталин и рядом, а вот уже солдат и шагнул вперед... И Сталин, удивленный непривычным поступком, смотрит на него немного встревоженно, но внимательно. Вот и слова сказаны: — Товарищ Сталин, срок службы вышел, хочу уволиться. А генерал Власик говорит, что ваш приказ нужен... Молчание, а потом: — Вам что, плохо здесь? — Не плохо. Да в деревне родители больные, помочь надо. — А если мы ваших родителей в Москву выпишем, поможем? И растерялся солдат. Других поводов не заготовил и растерялся. А Сталин улыбнулся и спрашивает: — Что, ничего больше не придумал? Зачем врать-то? Домой хочется? — Домой... — Так бы сразу и сказал. А врать — не надо. Ну раз так, ладно. И пошел по коридору. А солдат? Солдат уехал домой. Правозащитники, правда, возопят: «Вот оно, самодурство! Хочу — окажу барскую милость, а закон ему был не писан». Да что нам, читатель, правозащитники? У них вместо сердца — «права человека». А вот солдату без сердца нельзя, и Сталин до конца занимал в нем место немалое. Не оттого, что домой отпустил, а оттого, что не в тот момент, а задолго до него убедился солдат: этот человек строг, но он — добрый. Правда, только для тех, с кем можно быть добрым, для тех, у кого совесть чиста. Не перед Сталиным, а перед Родиной. Редко рассказывал солдат о своей «сталинской» службе даже близким друзьям, а чаще просто говорил: «Эх, не знаете вы, что это был за человек!»... Кажется, арабы говорят: «Извинение хуже проступка». Да, бывает, что и страстная защита Сталина порой чуть ли не вреднее самой подлой хулы на него. Доктор исторических наук Жухрай написал книгу «Сталин: правда и ложь». Жухрай за Сталина — горой. Но вот приводит он данные по танкам Германии и СССР к июню 1941 года: у немцев 3712, у нас, мол, 1800. Вывод ясен: немцы имели-де подавляющее преимущество. А ведь чепуху написал Жухрай, и так «подставляясь», он подрывает у внимательного читателя веру в свою правоту вообще. Ведь в действительности у Красной Армии тогда насчитывалось одних KB и Т-34 ни много ни мало 1861 (636 и 1225 соответственно). И это были только новейшие машины. Такие, что поражали основные немецкие танки с полутора тысяч метров в лоб, а те доставали KB и «тридцатьчетверки» лишь с пятисот метров, да и то в борт или корму Вообще же танков у нас было примерно (то ли более, то ли менее) десяти тысяч. Другое дело, что многочисленные, устаревающие (но не так уж и уступающие большей части танков вермахта) наши легкие Т-37А, Т-38, Т-26, БТ-5 и 7, Т-28 нуждались в среднем и капитальном ремонте. Да и не лучшим образом эксплуатировались, не лучшим образом осваивались в войсках. Эти танки в начале реальной войны 1941 года очень нам помогли, однако распорядиться ими в полной мере мы тогда не сумели... Но причем здесь Сталин? Его делом перед войной было создать в России такую индустрию, чтобы у Красной Армии были эти танки. Он это вместе с народом и сделал. А то, что танки не лучшим образом использовали — это вина военных. Вина заместителя наркома обороны, начальника вооружений РККА Тухачевского, бездарно проводившего политику государственного оборонного заказа как раз тогда, когда все эти Т-37А, Т-38, Т-26, БТ-5 и 7, Т-28 и прочие разрабатывались. Вина руководства Наркомата обороны, Управлений РККА и вина командующих особыми приграничными военными округами. Не забудем и о вине Генерального Штаба РККА и его начальников... Маршала Егорова... Маршала Шапошникова (Борис Михайлович был хорошим теоретиком, но жизни требовались такие концепции, которые стали бы руководством для практических дел по строительству армии, а он их дать не смог)... Генералов Мерецкова и Жукова, не сумевших переломить оторванность Генштаба от потребностей войск... Знаменитого командарма Первой конной армии в гражданскую войну Семена Михайловича Буденного все считают противником танков и приверженцем конницы. А вот что он говорил в декабре 1940 года на совещании высшего руководящего состава РККА: «Дебаты с точки зрения применения подвижных родов войск как в тактике, так и в оперативном искусстве новых и уже массированных родов войск — танков, авиации и мотопехоты — всегда упирались в однобокость. Рассуждали абстрактно»... Маршал Буденный был, конечно, прав... Не Сталин, а великие «военные теоретики» все 1930-е годы выдвигали «блестящие» общие доктрины, но постоянно путались в редком леске из трех сосен конкретного дела... А Буденный-то танки, напротив — защищал. Весьма последовательно и весьма конкретно, заявляя: «Оперативная мысль о применении танков гнездилась в армии в свое время таким образом, что танки могут действовать в оперативном масштабе без всякой поддержки конницы, мотопехоты и вообще пехоты. Потом пришли опять к другому заключению, что танки не могут действовать самостоятельно... И вот последовал Хасан (неудачные бои у дальневосточного озера Хасан с японцами. — На финском театре (там, к слову, «ловил» не столько финских снайперов-«кукушек», сколько «ворон» будущий начальник Генштаба Мерецков. — После этого вновь раздаются голоса, что танки не оправдали надежд. Так огульно подходить к оценке родов войск и к их использованию было бы неправильно.... Решение сейчас вопросов, связанных с организацией наступательной операции, ... использование танковых соединений играет исключительно огромную роль для нашей армии»... Вот как оценивал значение танков маршал—«конник». А «теоретики» шарахались то к ним, то как видим, от них. Мог ли тогда Сталин найти время, чтобы разобраться еще и в том, в чем должны были разбираться профессионалы военной науки? Сталин-то был не бог... Для крыльев — хотя бы ангельских — френч у него на спине прорезей не имел. Вернемся еще раз к книге Жухрая, где он пишет о «фальшивках» антисталинистов, расписывающих ужасы чудовищного голода на Украине в начале 1930-х годов. Но голод-то Страшный. Тот, в котором чудом уцелела моя бабушка с тремя дочерьми-малолетками, среди которых была и моя мать. Никто из них Сталина потом не винил. Голод пришел вслед за жестокой засухой, а усугубили его предки нынешних «прорабов перестройки». Вот описание с натуры ситуации в Днепропетровске 1935 года, сделанное одним из участников Всесоюзной физико-химической конференции, впоследствии крупнейшим советским физиком Сергеем Фришем: «Неприятное впечатление произвело торжественное общее собрание, на котором выступил секретарь обкома партии Хатаевич. Это был еврей, небольшого роста, широкоплечий, с очень грубыми чертами лица. Местное начальство, рангом пониже, окружало его с подобострастным и угодническим видом. Все, встав, начали аплодировать. Кто-то крикнул: «Наш великий Хатаевич! Ура!». Сцена выглядела совершенно карикатурно. Через год или два я прочел в газете, что его расстреляли». Да, в начале 1930-х эти хатаевичи чувствовали себя хозяевами украинских городов и были жестоки к украинскому селу в силу извечной своей черствости, бездушности и презрения к хлеборобу. Сталин же если и был жёсток (а не жесток), то в силу суровой исторической необходимости. 15 января 1928 года его поезд на три недели отправился в Сибирь. Новосибирск, Барнаул, Рубцовск, Омск... Разговоры выявляли картину невеселую: сельскохозяйственная проблема заходила в тупик. В 1926/27 году СССР вывез 2 миллиона 178 тысяч тонн зерна, а через год — только 344 тысячи, и 248 тысяч даже пришлось ввезти. Причина была не в неурожаях, а в том, что село не хотело отдавать зерно «задешево». Кулаки просто саботировали поставки и выжидали повышения рыночных цен Еще пятнадцать лет назад на среднего жителя Российской империи приходилась в день одна чайная ложечка сахара. Советская власть дала мужику землю и сытость (во второй половине 1920-х годов при восстановлении дореволюционного производства зерна его вывозилось в 4—5 раз меньше, чем раньше). В наследство же от столетий царизма остался у села кругозор не дальше воробьиного носа. Заканчивалась первая треть XX века, а психология крестьянина недалеко ушла от века этак восемнадцатого. В обстановке тех лет такой разрыв между сознанием крестьянской массы и реальностью государственной жизни грозил уже не отсталостью, а гибелью страны. Она просто не смогла бы ни развиваться, ни защищаться. При царе хлеба вывозили много за счет голодного брюха крестьянина, а не за счет крупнотоварного производства. Когда началась Первая мировая война, эта слабость русского сельского хозяйства проявилась очень быстро. И не большевики, а царское правительство 29 ноября 1916 года впервые ввело понятие «принудительная продразверстка», выпустив постановление «О разверстке зерновых хлебов и фуража». Все это вполне определенно показал профессор Кондратьев в своей книге «Рынок хлебов и его регулирование во время войны и революции». В 1922 году ее издали тиражом в две тысячи экземпляров, и один из них был в личной кремлевской библиотеке Ленина. Второе издание 1991 года тоже массовым не назовешь: четыре тысячи экземпляров. И вот из этой-то работы ясно, что хлебный экспорт царя держался на недоедании мужика без всякой пользы для последнего, зато с большой выгодой для первого. Не было бы заплат на заду у Ивана, и любовница царя и великих князей, балерина «Малечка» Кшесинская, не имела бы ни дворца, ни бриллиантовых гарнитуров. К слову, старая, самодержавная царская Россия, даже если уцелела бы, или даже если сумела бы трансформироваться в конституционную монархию или в буржуазную республику после «победоносной» Первой мировой войны, этих заплат на мужицких задах лишь прибавила бы... К концу 1917 года государственные долги царской России составляли 64 миллиарда золотых рублей (более 50 процентов национального достояния!). Внешние долги «тянули» на 16 миллиардов, причем 9 из них были долгами краткосрочными. «Россия, вероятно, была бы заложена иностранным банкам», — писал американец Б. Хоппер уже в 1930-е годы. Советскую Россию ни в какой банк заложить было нельзя, царских долгов она не признала. Но богаче она от этого не стала — страну подорвала уже внешняя политика царизма, пристегнувшая Россию к ненужной ей войне с Германией и тем обессилившая державу. Теперь, в конце 1920-х годов, надо было пойти даже на крайность, на «перелом», на заплаты, для того, чтобы взамен у крестьянина появился трактор, свой, русский, ситец и свои самолеты и танки! Понимала ли необходимость этого деревня? Нет. Что оставалось? А только то, что предлагал и сделал Сталин. Сталин — это коллективизация, а вот хатаевичи — это ее перегибы. Но будем справедливы — извечная темнота крестьянской массы оказалась еще опаснее хатаевичей. В 1929 год — год «великого перелома» — в стране было (между прочим, все сведения взяты из массового календаря-справочника на 1941 год) почти 35 миллионов лошадей, а в 1932 году — всего двадцать. Овец с козами стало меньше на две трети, свиней — наполовину, коров — на треть. Но резал-то их не Сталин, а мужик, сбитый с толку кулацкой пропагандой, местечковой спесью «перегибщиков» и собственным куцым: «не съем, так надкушу». Вдумайся, читатель! Десятки миллионов зарезанных в одночасье, то есть по сути, загубленных голов скота! Вот цена упрямой «единоличности» середняка и классового сопротивления кулака. А вот еще цифры. Частные, но страшные. Несколько лет в селе Новики Рязанского уезда оперировала банда в 35 человек. 38 краж, 28 поджогов, 13 убийств, 11 избиений, 3 вооруженных налета. «Кроме того, — писала «Вечерняя Москва» 17 ноября 1928 года, — бандиты преследовали и избивали комсомольцев, загнав ячейку в подполье. Запуганное население молчало». Увы, у мужицкой серости и кулацкой злобы оказалась и более высокая человеческая цена: четверть миллиона кулацких и середняцких семей отправились в ссылку. Это немало, потому что это — трагедия полутора миллионов человек. Но это и немного, если знать, что ломкой одного процента было оплачено будущее остальных девяноста девяти. Среди воспоминаний современников тех событий можно найти очень показательные свидетельства. Потомок древнего княжеского рода Гедиминовичей Сергей Голицын после революции мальчиком остался с семьей в России, скончался в 1989 году и оставил «Записки уцелевшего». За всю свою долгую жизнь Голицын так и не понял сути происходившего с его Родиной — он и не хотел ее понимать. И поэтому он судил об эпохе как обыватель. Но именно искренней непосредственностью восприятия и ценны его строки. Он писал и так: «Для крестьянства самыми страшными временами были последние три месяца 1929 года и первые три месяца 1930-го, когда, точно под ударами топоров, рушились вековые устои, обычаи, привычки жителей села. Брат Владимир высказывал мысль о группе садистов, захвативших власть, которые довели страну до такого состояния, что казалось, она покатилась в пропасть. И нет таких сил, чтобы ее удержать». Но Голицын же признает и то, что «началось массовое уничтожение скота самими крестьянами». Итак, в восприятии русских дворян князей Голицыных, веками сидевших на мужицкой шее, большевики — это «группа садистов». Их курс ведет в «пропасть». А вот немецкий дворянин, генерал Фридрих фон Меллентин, позже оценивал ту эпоху по ее результатам иначе: «Почти все комиссары являются жителями городов и выходцами из рабочего класса. Их отвага граничит с безрассудством; это люди очень умные и решительные. Им удалось создать в русской армии то, чего ей недоставало в Первую мировую войну — железную дисциплину. Дисциплина — главный козырь коммунизма. Она явилась решающим фактором в достижении огромных политических и военных успехов Сталина. Индустриализация Советского Союза, проводимая настойчиво и беспощадно, дала новую технику и большое число высококвалифицированных специалистов. Умелая и настойчивая работа коммунистов привела к тому, что с 1917 года Россия изменилась самым удивительным образом. Не может быть сомнений, что у русского все больше развивается навык самостоятельных действий, а уровень его образования постоянно растет». Голицыны воспринимали происходящее как гибель, но их опровергает уже статистика быстрого роста валовых сборов хлеба при меньшем количестве занятых на селе. Однако, читатель, нас сейчас должна интересовать больше психологическая сторона дела, и поэтому вернемся к «уцелевшему» Голицыну. В 1929 году он жил в Москве и развлекался со своими сверстниками вечеринками с фокстротом. Молодой, здоровый, достаточно образованный парень. Его арестовали, но вскоре выпустили. А перед этим следователь с искренним, по словам самого Голицына, участием сказал ему: — Я хочу вам дать совет от себя лично. Сейчас по всей стране началось грандиозное строительство. А вы фокстроты танцуете. Вам следует включиться в общенародный созидательный процесс. Мой вам совет: уезжайте из Москвы на одну из строек, усердным трудом вы докажете свою приверженность Советской власти. Голицыну не хотелось уезжать из Москвы, и он начал отговариваться: — Но меня не примут, я лишенец, да еще с таким социальным происхождением. — В избирательных правах вы будете восстановлены, — убежденно ответил следователь. Но разве мог такой честный совет дойти до души Гедиминовича, если он и его приятели на тех вечеринках с фокстротами забавлялись в 1929 году разгадкой таких вот «предметных» шарад: под потолок нагромождали башню из стульев, а потом она рушилась. Отгадывали замысел все: «Это социализм строится». Так забавлялись «бывшие»... Но и «перестроившиеся», «советизированные» старые и новые полуинтеллигенты ушли от них недалеко... Среди рукописей Евгения Петрова есть план книги «Мой друг Ильф». И есть там очень точное, как я понимаю, описание той «идейной» атмосферы, в которой существовала «творческая интеллигенция» Москвы в 1926 году: Петров записал: Обеспечить стране богатую жизнь могли не молодые фокстротчики, а молодые инженеры. Но на этих последних та Москва, которая зачитывалась «Хулио Хуренито», смотрела свысока — как на недалекие существа второго сорта с «примитивными запросами». Еще бы — скучные теормех, сопромат, термодинамика... Никакой экзотики, никаких погонь. Правда, у этих инженеров есть какой-то «пикфордов» шнур (или — бикфордов?), но Мери Пикфорд им явно не пользуется, и новый костюм им не отделаешь... В Москве уже образовывался переизбыток Эллочек-людоедок со словарным запасом не в тридцать слов, а во все тридцать тысяч! Да еще и не на одном языке... И при всей разнице в образованности родство натур было тут почти полным. Ломали не судьбы, а гибельную для страны психологию и спесь князей древнего рода и серость их бывших смердов. Ее сломали, а Россия получила крупную индустрию, надежную базу товарного зерна и новое село. Мужик при Божьей помощи дождями мог порой дать в 1920-е годы рекордный урожай получше колхозного середины 1930-х. Но только колхозник обеспечивал устойчивый прирост производства. Через десять лет после переломного 1929 года Советская Россия уже имела такое сельское хозяйство и сельскохозяйственное машиностроение, что смертный голод ее народам больше не грозил при любой погоде. Впервые за всю историю России. И только колхоз и Советская власть в считанные годы вычищали из села многовековой навоз темноты и выводили крестьянскую молодежь на просторы XX века. В 1917 году шестнадцатилетний Иван Чистяков, будущий генерал-полковник, Герой Советского Союза, приехал в Питер из тверской деревеньки Отрубенево, чтобы помогать дяде мести двор дома 33 по Вознесенскому проспекту. А через десять лет молодой краском уже изучал книгу Шапошникова «Мозг армии». В то время кадровый военный не мог жениться без разрешения командира полка. Товарищ Чистякова Лобачев такое разрешение получил без проблем: его симпатичная избранница Таня была из крестьянок-беднячек. Втроем друзья пошли в загс, где улыбающаяся женщина протянула книгу регистрации браков вначале жениху: — Распишитесь. Краском Лобачев поставил лихой росчерк и протянул ручку невесте: — Держи, Танюша... А та лишь молчала и краснела. — Распишитесь, гражданка, — нетерпеливо поторопила служащая, а Таня расплакалась: В тот день невеста поставила три креста не только на бумаге, но и на всей своей прошлой жизни. В конце 1930-х Чистяков вновь встретился со старыми друзьями Лобачевыми. «Таня, — вспоминал он, -— к тому времени уже имела высшее образование, закончила исторический факультет университета». Ничего подобного в планах Троцкого не было и в помине. И это, читатель, не мнение, а факт. Заверил его сам Троцкий, заявляя в западной прессе: «Оппозиция никогда не бралась «в кратчайший срок догнать и перегнать капиталистический мир». Социалистическую переустройку крестьянских хозяйств мы мыслили не иначе, как в перспективе Крас ком Чистяков пошел за Сталиным и стал советским генералом. Крестьянка Таня пошла за ним же и стала историком. А вот такой их ровесник, как краском Бармин, пошел за Троцким. И кончил тем, что из выпускника военной академии, разведчика и дипломата превратился в «невозвращенца» и очень скоро в открытого агента спецслужб США. Еще один их младший современник, князь Голицын выбрал позицию стороннего наблюдателя, высокомерно посматривающего на то, как его народ ликвидирует последствия господства голицынских же предков. Чистопородный вроде бы русский, он в переломный момент истории Родины оказался ей духовно чуждым. До смертного конца он видел эпоху через ее невзгоды и не принял ее свершений. Но и ему пришлось-таки поработать на стройках пятилеток, пройти по войне инженером-геодезистом, получить ордена и медали, написать неплохие книги для детей... В царской России Голицын прожил бы жизнь припеваючи — бездельником или полубездельником. В России Сталина ему пришлось пусть и без особой охоты стать тружеником. И в этом тоже сказались сила и правота Сталина, как народного вождя и строителя державы. И вот почему он не нуждается в приукрашивании. Его оправдывают точные исторические факты, извлеченные не из сомнительных по нынешним «фальшиво-архивным» временам «фондов хранения», а из зримых дел сталинской эпохи. Правда факта и логики. Этого достаточно для того, чтобы Сталин предстал перед нами тем, кем был в действительности — крупнейшим созидателем во главе миллионов созидателей, самым могущественным патриотом среди миллионов молодых советских патриотов. Еще в конце двадцатых годов враги Сталина начали обвинять его в подавлении инакомыслия. И действительно, в стране очень жестко пресекалась такая «свобода мысли», которая не делала различия между насилием в интересах Капитала и насилием в интересах Труда. Хороший пример здесь — его инициатива по отношению к Михаилу Булгакову. В трудную для писателя минуту Сталин позвонил Булгакову сам и потом помог ему как мог. А вот травили Булгакова как раз те московские интеллигенты, которые признавали единственный вид многообразия: мелочные мнения собственного круга. Был среди гонителей Булгакова и Федор Раскольников — будущий посол-«невозвращенец» и автор «Открытого письма к Сталину», а в 1929 году — «начальственно-снисходительный» (выражение жены Булгакова) председатель Худполитсовета при Главреперткоме, претендовавший (по свидетельству опять же Елены Сергеевны Булгаковой) на лавры Шекспира, Мольера и Софокла с Еврипидом вместе взятых. В интеллектуальном и духовном отношении этот слой, в котором процветали раскольниковы, чаще всего был литературным ответвлением троцкизма, в национальном же... Вот критики знаменитого в 1920-е годы литературного журнала «Красная новь»: Лелевич, Авербах, Волин, Гельфанд, Гроссман-Рощин, Гурштейн, Сергиевская, Маца, Нельс, Пикель, Нахамкес, Стецкий, Осип Бецкин, Поляк, Гурвич, Брайнина, Тагер, Чарный, Рамм, Мейлах, Гоффеншефер... В журналах «Печать и революция», «Литература и марксизм» подвизались Азарх, Гельфанд, Нусинов, Коган, Мац, Эйхенбаум, Фохт, Дынник. Редакторами «Молодой гвардии» были Авербах и Киршон. В журнале «На посту» рецензировали стихи критики Г. Перекати-Поле (Г. Кальмансон) и Гербстман. Там же могла появиться статья о Горьком с названием «Бывший Главсокол, ныне Центроуж» или такие вот строки: «Бой беспощаден, патронов не жалко и пленные — излишни». И там же некая Свердлова писала так: «Прилавки книжных магазинов услужливо предлагают дошкольнику книжку, насквозь пропитанную чуждой пролетариату идеологией». Это — о «Цирке» и «Чудесах» Маршака и «Муркиной книжке» с «Мойдодыром» Чуковского. «На литературном посту» (в другом «журнале марксистской критики») стояли Авербах, Волин, Либединский и барственный Раскольников. А литературные разборы писали критики Гальперина, Исбах, Левин, Мессер, Поляк, Серебрянский, Машбиц-Веров, Коган, Запровская, Кор. А вот журналы «РАПП» и «Литература и искусство»: Ральцевич, Гурштейн, Кронман, Аптекарь, Усиевич, Бочачер, Зивельчинская, Мессер, Альтман, Нусинов, Шупак... Журнал «Огонек» начинали Михаил Кольцов-Фридлянд, еще один Фридлянд — фотограф, и фотограф Шайхет. Уже в 1928 году некто Габор дает в журнале «Прожектор» очерк из Берлина с названием «В лагере врага», и в подобном же духе пишут о Германии Иоффе, Юст, Кушнер, Альский. Читатель, ты, несомненно, утомился, но как утомляла многих Среди 582 делегатов Первого Всесоюзного Съезда советских писателей было 201 русский, 25 украинцев, 17 белорусов. Евреев — 113. А московская делегация выглядела вообще хоть куда: из 175 делегатов великороссов — 91, белорусов — 1, украинцев — 1, евреев — 57. Белорус Франциск Скорина и великоросс Иван Федоров явно промахнулись, занимаясь первопечатным делом на русском языке. Вернее было бы сразу осваивать идиш... Ибо к 30-м годам XX века нация Пушкина и Шевченко статистически пасовала перед «советскими» литературными наследниками Шолом-Алейхема в десятки раз. Вот кто создавал атмосферу нетерпимости и местечковости, мелкой групповой возни и группового же, фракционного попустительства «своим». Вот тот слой, который мельтешил вокруг дела, а не делал его. В конце двадцатых и начале тридцатых годов так было не только в литературе, но и в политике. Травили не только Булгакова, но и Сталина. Заболевающий нарком иностранных дел Чичерин в 1929 году уже отошел от дел, точнее его от них оттеснили. Даром, что Сталин считал: Чичерина надо оставить, даже если он будет работать по два часа. 22 марта Чичерин пишет Сталину из-за границы: «Когда я сейчас пишу вам, вспоминаю Ройземана (член Президиума ЦКК с 1924 года. — С.К.), Литвинова (будущий преемник Чичерина Меер Баллах. — И весь этот последний перечень относится к молодой гвардии троцкизма. Чичерин же, напомню, выражался в 1927 году и так: «Что же это делается! Проституированный Наркоминдел! Хулиганизированный Коминтерн! Зиновьевцы руководят делами!». Это взгляд на ситуацию изнутри глазами знающего человека. Не Сталин, а Троцкий, Зиновьев и их ярые приверженцы делали невозможными нормальные рабочие дискуссии о том, как лучше строить страну, а не ввергать ее во внешние и внутренние авантюры. Не жажда власти, не нетерпимость, а законное чувство занятого по горло практической работой человека заставляли Сталина писать Молотову в июле 1929 года: «Статьи Стэна и Шацкина — это либо глупость редакции «Комсомольской правды», либо прямой вызов Центральному Комитету партии. Называть подчинение комсомольцев (а значит и членов партии) генеральной линии партии «службизмом» — значит призывать к пересмотру генеральной линии партии, к расшатке железной дисциплины, к превращению партии в дискуссионный клуб. С этого начал свою «работу» Троцкий. От этой же печки танцевал Зиновьев. Этот же путь избрал себе Бухарин. На этот путь становится и группа Шацкина-Авербаха-Стэна-Ломинадзе. Пора призвать к порядку эту группу, сбивающуюся на путь мелкобуржуазного (троцкистского) радикализма, так как только таким образом можно будет выправить этих молодых товарищей и сохранить их для партии». А вот письмо находящемуся в отпуске Молотову от 5 декабря 1929 года: «Молотштейну привет! Какого черта забрался как медведь в берлогу и молчишь? У нас дела идут пока неплохо. Сегодня решили увеличить неприкосновенный фонд продовольственных до 120 миллионов пудов. Подымаем нормы снабжения в промышленных городах вроде Иванова-Вознесенска, Харькова и т.п. О наших внешних делах должно быть уже известно тебе. Дела с Китаем должны пойти. Видно, здорово их попугали наши ребята из Дальневосточной (речь тут о конфликте на Китайской Восточной железной дороге, КВЖД. — Письмо человека — это его стиль, это сам человек. И видно, что человек, умевший писать такие письма, — это хороший, духовно здоровый, энергичный, но очень занятой человек. Через три недели он пишет Молотову так: «Привет Вячеславу! Я знаю, что в душе ругаешь меня за молчание. Нельзя отрицать, что имеешь на это полное право. Но войди в мое положение: перегружен до безобразия, спать некогда (буквально!)...». И некогда церемониться, если в связи с обесцениванием бумажных денег шустрые дельцы начинают скупать серебряную монету, спекулировать ею и припрятывать. Пятаков предлагает ввезти дополнительное серебро из Англии, но Сталин рекомендует другой метод — «проверочно-мордобойный». Читатель, я не боюсь сообщить тебе эти слова Сталина, потому что применять такой метод к тем, кто ходит «веселыми ногами» (по выражению нашего великого хирурга и педагога Пирогова) в часы народных трудностей — это и есть высший гуманизм настоящего народного политического вождя. Ведь у труженика Сталин на XVI съезде ВКП(б) говорил: «Мы отстали от передовых держав на 50—100 лет. Мы должны пробежать это расстояние за 10 лет или нас сомнут». XVI съезд — это 1930 год, это съезд «развернутого наступления социализма по всему фронту». Подсчитаем... Тысяча девятьсот тридцать минус сто лет — это тысяча восемьсот тридцать, то есть первая треть XIX века. Чуть ли не наполеоновская эпоха... Может, Сталин тут перебрал через край? А пожалуй что и нет, если учесть, что даже в не очень-то индустриализованной Австрии промышленных рабочих было в 40-е годы XIX века больше, чем в Российской империи в ее «пиковом» 1913 году. В начале XX века расходы по народному просвещению на душу населения в России были в 12 раз меньше, чем в Англии, длина железных дорог на ту же душу — почти в 15 раз меньше, чем в США. Причем российские железные дороги в отличие от европейских были сплошь однопутными, а половина паровозов приходилась чуть ли не младшими братьями паровозу братьев Черепановых (два из трех были построены до 1880 года). Уже знакомый нам В. Гурко докладывал уполномоченным объединенных дворянских обществ: «Все без исключения страны опередили нас в несколько десятков раз. Годовая производительность одного жителя составляла в России в 1904 году всего 58 руб., в то время как в Соединенных Штатах она достигла за пятнадцать лет до того 346 рублей». Неглупый (хотя нередко и ограниченный) исследователь советской науки профессор Лорен Грэхэм из США писал: «Революции 1917 года произошли в стране, находившейся в критическом положении. В общем Советский Союз был отсталой и слаборазвитой страной, для которой скорейшее решение основных экономических проблем было жизненно необходимым. Как это часто бывает в слаборазвитых странах, которые все же располагают небольшим слоем высокообразованных специалистов, предыдущая научная традиция России имела преимущественно теоретический характер». Грэхэм попал здесь, что называется, «в точку». В 1913 году российские вузы выпустили 2624 юриста, 236 священнослужителей и всего 65 инженеров связи, 208 инженеров путей сообщения, 166 горных инженеров, сотню строителей вместе с архитекторами. Вот так! На 236 ученых попов — 208 инженеров-путейцев (причем, это всего — как железнодорожных путейцев, так и водников!). И даже инженеров фабрично-заводского производства прибавилось в том году всего на 1277 человек. Среди членов-корреспондентов Императорской академии наук по разряду физических наук (то есть наук «практического» профиля, определявших уровень развития страны вообще) на 10 отечественных приходилось 38 (!) зарубежных. Зато по разряду историко-филологических наук «свои» преобладали: 16 на 14. Такие вот «русские» цифры в дополнение к мнению американца. Однако Грэхэм обнаружил способности не только ученого, а еще и карточного шулера, когда заявил, что такую особенность советской науки, как необычайно большая роль центральной власти, советское правительство унаследовало-де от своего царского предшественника. Э-э, нет... Царская администрация к нуждам отечественной науки относилась более чем сдержанно. В первые годы Советской власти внимание к науке было скорее на словах, потому что на большее не хватало средств. В 1920-е годы наука в СССР находилась хотя и в лучшем положении, чем в царское время, но на ее серьезное развитие сил все еще не было. Однако вот свидетельство крупного советского оптика, потомка обрусевших шведов Сергея Фриша (между прочим, никогда не ущемлявшегося сына и внука сенаторов и внучатого племянника Председателя Государственного Совета Российской империи). Его учитель Бурсиан сразу после революции ворчал: «Наши комиссары — вчерашние полуграмотные рабочие. Они думают, что всякий наш ученый, если он из прежних, перекинется к буржуям. Нет, нас никогда не пустят за границу. Мы обречены на полный отрыв от мировой науки». Но уже с начала 1920-х годов стали посылать в длительные научные командировки за границу. Пример любимца Резерфорда Петра Капицы лишь наиболее известен, но более чем не единичен. Напомню, что в 20-е годы у Резерфорда в Кэмбридже работал и Юлий Борисович Харитон — будущий научный руководитель первого советского центра разработки ядерного оружия в Арзамасе-16. А вот что пишет Фриш: «Во второй половине 20-х годов советская физика быстро продвинулась вперед и во многих направлениях получила мировое признание. Эти успехи были вызваны не только возникновением большого числа щедро финансируемых институтов, но и широким общением советских ученых со всей мировой наукой». Фриш уже 20-е годы оценивает как бурный рост. Но на самом деле качественный скачок пришелся как раз на те годы, которые братья Голицыны воспринимали как гибель России. Если в 1929 году научно-исследовательских институтов и их филиалов было 438, то к концу 1932 года — уже 1028. Но и это был лишь разбег. В 1929 году страна имела 20 тысяч научных работников, а через десять лет — почти 100 тысяч. Еще в 1928 году «отец советских физиков» Абрам Федорович Иоффе (пользовавшийся у Сталина большим авторитетом) организует Первый Всесоюзный съезд физиков. В Москву приехало и много иностранцев, среди которых блистали Дирак, Бриллюэн, Борн и Дебай. После недели московских заседаний съезд переехал по железной дороге в Горький, а оттуда на специально зафрахтованном пароходе до Сталинграда. Заседания продолжались на пароходе и в больших университетских городах — Казани и Саратове. Из Сталинграда поездом перебрались в Орджоникидзе, а оттуда автомобилями в Тбилиси. Там съезд официально закрылся, но большинство еще поехало на море, в Батуми, и уж оттуда стали разъезжаться по домам. А за одиннадцать с половиной лет до этого, в январе 1917 года, профессор Богданович на заседании Комиссии по изучению производительных сил России, созданной при Императорской академии наук стараниями академика Вернадского, делал доклад «О месторождениях вольфрама в Туркестане и на Алтае». Шла война... Вольфрам — это быстрорежущая сталь и значит, возможность удвоенного выпуска шрапнели. Богданович закончил сообщением: — Итак, господа, для изучения туркестанских руд необходимы 500 рублей. — А наш запрос в правительство? — поинтересовался профессор Ферсман. — Недавно получен очередной ответ — денег в казне нет. Собственно, господа, как вы знаете, правительство отказывает нам вот уже два года. Читатель! Богданович не оговорился, и здесь нет описки. У царизма не находилось ПЯТИСОТ РУБЛЕЙ на экспедицию. А по росписи государственного бюджета на 1913 год последний царь России Николай II получал 16 миллионов на нужды Министерства Императорского двора, да еще 4 миллиона 286 тысяч 895 рублей «на известное его императорскому величеству употребление». И это не считая его доходов от личных земель и прочего. И это — только царь, а ведь была еще и свора великих князей и прочих бездельников из «августейшей фамилии». Богданович уныло поблескивал очками, и тогда встал академик Крылов, математик и кораблестроитель. Тоном твердым и раздраженным одновременно он сказал: — Что касается Туркестана, тут все просто — вот пятьсот рублей. Для спасения армии, погибающей от отсутствия снарядов. — А Алтай? — не унимался Ферсман. — С Алтаем сложнее. — Крылов задумался, потом ответил: — Карл Иванович не указал, что рудники находятся на землях великих князей Владимировичей... И вдруг взорвался: — Это черт-те что! Царская семья захватила в свои руки еще и вольфрамовые месторождения Забайкалья! Вот где уместны реквизиция или экспроприация... Неловко протиснулась в заседание комиссии тишина, но тут же перешли, впрочем, к другому вопросу. Насчет пятисот рублей было занесено в протокол, а насчет династии... Вольно же было после этого американцу Грэхэму обвинять Сталина в «безумных темпах» индустриализации и коллективизации. Темпы определялись простым расчетом. Вот 1929 год с его сохой, крестьянством уровня прошлого века и наукой, уже ушедшей от былой неприкаянности при царе, но еще не ставшей крупной производительной силой. А вон там — год 1939-й. Год, по трезвым оценкам, выводящий мир в эпоху нового серьезного военного противостояния. Разница — всего десять лет. За этот срок надо было пройти путь от сохи до танка Т-34, штурмовика Ил-2 и реактивной артиллерии, более известной как «Катюши». А еще надо было от подола рубахи вместо носового платка прийти к массовому владению этой техникой, к сотням тысяч летчиков, танкистов, авиамехаников, радистов. Так что глупости писал скрупулезный исследователь истории советской науки Грэхэм. Темпы-то были взяты с умом, да вот задачи такими темпами надо было решить безумно сложные. Но надо. И можно лишь удивляться тому, насколько остро Сталин с его всего-то духовной семинарией, прошлым боевика, профессионального ссыльного и бегуна из ссылок понимал необходимость для страны мощной науки. Не вообще понимал, а понимал практически, вот прямо сейчас. Ведь не сами по себе начали расти в СССР научные центры всего спектра знаний, а по постановлениям ЦК партии большевиков. Тот же академик Крылов говорил, надо думать, со знанием дела: «Русская наука в прошлом не пользовалась уважением царского правительства. Тогда ученый-одиночка работал в основном «на свою науку». Сейчас ученый работает на народ: он решает задачи гигантского строительства, он создает новую промышленность, новую технику. Впервые в нашей стране ученый стал подлинно государственным деятелем». Но кому нужны были такие государственные деятели? Троцкому? Зиновьеву? Им были нужны деятели новой революции, как минимум, в европейском масштабе. А наука? В начале 1920-х в Петрограде, где тон задавал Зиновьев, по воспоминаниям Сергея Фриша: «в учебной части университета всеми делами вершили некие Мацулевич и Лейферт — оба большие карьеристы и люди малопорядочные». Остается добавить: и оба троцкисты. И не стараниями троцкистов готовились те постановления ЦК, которые давали начало академическим институтам: энергетическому, геологическому, палеонтологическому, зоологическому, химической физики, ботаническому, генетики, географии, физиологии растений, физическому, обшей и неорганической химии, физических проблем, органической химии, математическому, микробиологии, горючих ископаемых, биохимии, коллоидно-электрохимическому, эволюционной морфологии и палеозоологии. Это только новые институты, только Академии наук СССР, только за пять лет — с 1930 по 1934-й. И за этим блестящим перечнем стоял именно сталинский, лично сталинский взгляд на то, чем должна заниматься страна — дискуссиями о строении партии, или работой под партийным руководством. Петр Капица пробыл в Кэмбридже у Резерфорда 13 лет. В 1934 году ему намекнули из дому: «Пора бы и честь знать». Отдадим Капице должное — он вернулся в СССР и сразу же стал крупной фигурой в теоретической и прикладной физике, директором Института физических проблем Академии наук. Вот как писал он Сталину и Молотову о проблемах с материальной базой института: «Какое же Вы правительство, если не можете заставить построить?». Тираны такой запальчивости не прощают, а вот Сталин против такой критики не возражал. Потому что за ней стояло не мелочное самолюбие позера, не брюзжание завистника и не злорадство скрытого врага, а деловое желание увидеть поскорее построенными новые лаборатории, установки, цеха. Желание делать новую науку новой державы. И во имя этой же цели Сталин умел видеть разницу между, скажем, Львом Давидовичем Троцким и Львом Давидовичем Ландау. Первый показывал кукиши Сталину, а внешний мир видел кукиши в сторону СССР. И это было непрощаемо. Второй держал фигу Сталину и Советской власти в кармане. Однако при этом в Харькове, в Украинском физико-техническом институте, основанном в 1928 году, он был занят хотя и особого рода, но тоже строительством. Строительством нового знания. И этого оказывалось достаточно для того, чтобы враждебный социализму Ландау мог продолжать работать. В 1932 году из Харькова на имя Сталина, Молотова и Орджоникидзе ушла телеграмма директора УФТИ Обреимова: «10 октября научным сотрудникам УФТИ первыми в СССР и вторыми в мире удалось осуществить разрушение ядра лития путем бомбардировки ядрами водорода, ускоренными в разряженной трубке». Да, мы были вторыми, но после кого? В том же 1932-м ускоритель протонов первой построила страна Ньютона, Максвелла, Фарадея, Кельвина, Резерфорда. В Англии умели ценить труд ученого издавна. Однако, ни англосаксы Черчилль и Рузвельт, ни, тем более, череда французских и германских парламентских политиканов не шли ни в какое сравнение со Сталиным в сознании перспектив научного знания и его будущего места в прогрессе общества. Политический лидер, он имел здесь точность взгляда организатора науки, соединенного с расчетом умного промышленного воротилы, знающего, что вложенное в науку всегда окупится с лихвой. Гедиминовичи—Голицыны «строили» в это время пирамиды из стульев. Троцкий строил планы свержения Сталина. СССР Сталина просто строил. Недаром Горький создал журнал с названием «СССР на стройке», где в редакционной статье первого номера заявлялось: «Чтобы лишить наших врагов внутри и вне Советского Союза возможности искажать и порочить показания слов и цифр, мы решили обратиться к работе солнца — к фотографии. Солнце не обвинишь в искажениях, солнце освещает то, что есть, так, как оно есть...». Как много было сказано позже о том, что Сталин якобы искоренял дух свободы. Попробуем посмотреть на этот устоявшийся миф с непривычной стороны. Любой специалист по детской психологии скажет, что основы личности закладываются к пяти—шести годам. Не расходится с наукой и народная мудрость: «Воспитывай, пока лежит поперек лавки. Лег вдоль — уже не выправишь». Что ж, верно... И уж во всяком случае, к двадцати-то годам человек в основном «отформован». Не так ли, читатель? И если так, возьмемся за тезис номер два... Символом пытливой ершистости, неприемлющей соглашательство, символом отношения к миру как к дому, где главное — чувство хозяина жизни, стали знаменитые «шестидесятники», которые сами называли себя «детьми» хрущевской «оттепели». «Накройте стол на площади Восстанья», — это ведь стихотворный «заказ» для конкретного состава «сотрапезников»: Вознесенский, Рождественский, Евтушенко, Ахмадулина. Но «шестидесятники» — не группа и даже не слой. Это — действительно В начале шестидесятых этому поколению было лет тридцать. Значит — рождения примерно тридцатого—тридцать третьего года. То есть, если верить лжекомментаторам Сталина, основы личности этих будущих «раскованных носителей нового сознания» закладывались под стоны «узников ГУЛАГа», «стадный рев толпы», приветствующей «московские процессы», и скрип сапог «палачей НКВД», поголовно-де арестовывающих целые кварталы. Причем, ко дню смерти реального Сталина, то есть к 5 марта 1953 года, это были уже двадцатилетние парни и девушки, вся жизнь которых от первого крика до первого поцелуя прошла исключительно в сталинскую эпоху! Так откуда, спрашивается, тогда у них нестандартность мышления и раскованность чувств? И не формировали ли их Это ведь поколение будущих «шестидесятников» одним из первых разучивало «Багаж», «Кем быть?», «Рассеянного с улицы Бассейной», «Дядю Степу» и «Тараканище», «Мистера-Твистера» и «Мойдодыра». Одним из первых зачитывалось оно книгами Бианки, Бажова, Кассиля, Фраермана, Гайдара, Житкова... Это для него работали блестящие мастера книжной графики Лебедев, Сафонова, Конашевич, для них писали академики Обручев и Ферсман. Это их еще несмышленый, но податливый на хорошее умок слушал рапорты Чкалова, Громова, Папанина, Коккинаки. Это они ловили горящими глазенками блеск первых Звезд Героев Труда и Героев Союза. Нет, свобода поведения этих тридцатилетних в реальные 60-е годы — результат не гнилой хрущевской «оттепели», а итог сталинских русских холодов 30-х, которые вымораживали нечисть и закаляли юную душу для умной, деятельной жизни. «Здоровью моему полезен русский холод» — это Пушкин, павший от пули Дантеса в 1837 году. Пушкин — русская радость! Поэтому не приходится удивляться, что в холодный для врагов России 1937 год страна отметила столетний юбилей памяти поэта как государственное событие. Нет, все здоровое в молодых «шестидесятниках» — от эпохи большевика Сталина. А прибившая позже их души гниль — от межеумочных лет нераскрытого троцкиста Хрущева. Я перелистываю затрепанную книгу... Н. Верзилин, «По следам Робинзона», Ленинградское отделение Детгиза, издание второе, исправленное и дополненное. 1953 год. Год смерти реального Сталина. К этому году мироощущение нового человека уже сформировалось. В октябре 1920-го, на Третьем съезде комсомола, Ленин еще только мечтал: «Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество»... Прошло тридцать три года. И книга Верзилина из серии «Школьная библиотека» зримо и убедительно доказывала: слова Ленина из программы превратились в факт повседневной практики. Выросли новые, свободные от нищеты духа люди. Люди, настолько обогатившие свой ум знанием духовных и научных богатств человечества, что они уже были способны писать новые книги для тех, кто может стать еще умнее, свободнее и пытливее их. Всего лишь книга об истории культурных растений и о полезных растениях дикорастущих. Но на ее страницах естественно соседствуют герои Жюля Верна и Дефо, Марка Твена и Купера, Майн Рида и Арсеньева. Стихи Лонгфелло об индейце Гайавате и стихи Майкова, Ивана Сурикова, Всеволода Рождественского, Петра Комарова о русской природе. Цитаты из Саади и Миклухо-Маклая, рассказы о войнах Алой и Белой розы и о приключениях советской летчицы Марины Расковой. История чая, кофе, красок, бумаги... И советы, как эту бумагу, эти краски сделать в походе по русскому лесу, как разложить костер, испечь лепешки и найти верную дорогу в чаще. Узник Шлиссельбурга, народоволец Новорусский, натуралисты Бербанк и Мичурин, отважные капитаны де Клие и Картье, академики Петр Паллас, Тимирязев и Обручев, легионеры Древнего Рима и мумии Египта, Садко и Васька Буслаев... Сотни имен, дат, ситуаций — и все это не распадается, а живет единой жизнью единого в ТВОРЧЕСТВЕ, ПОИСКАХ И ТРУДЕ человечества. Скромная книга. И одновременно — величественный итог эпохи Сталина. Один из ее логических результатов, обращенный вперед, в умное бытие Человека — друга и хозяина Планеты... Впрочем, в начале 1930-х до этого еще было далеко. Собственно, тогда еще была под бо-ольшим вопросом сама возможность такого будущего в СССР Под вопросом и потому, что настоящая работа в стране только начиналась. И потому, что было много желающих охаять ее и сорвать. В сентябре 1930 года Сталин пишет Молотову: «Вячеслав! Уйми, ради бога, печать с ее мышиным визгом о «сплошных прорывах», «нескончаемых провалах», «срывах» и т.п. брехне. Это — истерический троцкистско-правоуклонистский тон, не оправдываемый данными и не идущий большевикам. Особенно визгливо ведут себя «Экономическая жизнь», «Правда», «За индустриализацию», отчасти «Известия»... Ну, пока. Жму руку. И. Сталин». Да-а, не позавидуешь! С одной стороны — бывшие князья, за глаза числящие тебя «садистом». С другой — вчерашние соратники, товарищи по партии, честящие «авантюристом», да и не очень-то лояльные к своему Генеральному секретарю. Отношение тогдашних партийных идеологов к Сталину невольно описал опять же Сергей Голицын. Лето конца 1920-х... Он зубрит политграмоту по толстому учебнику Бердникова и Светлова и тоненьким — «Азбуке коммунизма» Бухарина и «Краткой истории РКП (б)» Зиновьева. Ни в одной о Сталине ни слова. Зато в толстом учебнике, как свидетельствует Голицын, «была доказана невозможность построения социализма в одной стране». Прошло пять лет, и «провалившийся» в глазах князей Голицыных «садист» пишет все тому же Молотову: «Здравствуй, Вячеслав! 1). Письмо получил. Думаем организовать кадетские школы по артиллерии, авиации и морскому флоту. 2). Посылаю директиву СНК и ЦК по составлению контрольных цифр на 36-й год. В случае снижения стоимости капитальных работ на 8% — а это является обязательной директивой, капитальные работы будут доведены до 27 миллиардов при выдаче со стороны государства 25 миллиардов. Это создает заинтересованность в снижении стоимости. Увеличение по школьному строительству (+ 760 миллионов), по легпрому, лесу, пищепрому и местпрому (всего +900 с лишним миллионов), по обороне — (+ 1 миллиард 100 миллионов), по здравоохранению, Москаналстрою и другим статьям (более 400 миллионов рублей) определили физиономию и размер контрольных цифр на 36-й год. Я не жалею, так как все, что умножает продукцию ширпотреба, — необходимо усиливать из года в год. Без этого — нет возможности двигаться теперь вперед. Ну, привет! И. Сталин». Нужны ли комментарии к этой картине эпохи и к личности, так тесно и так крупно с ней связанной? С 1 октября 1935 года была отменена карточная система на мясные и рыбные продукты, на сахар, жиры и картофель. А с 1 января 1936 года — на промышленные товары. В декабре же 1931 года, когда Сталин беседовал с немецким писателем Эмилем Людвигом, карточки были, но не как принцип, а как необходимость. Что касается принципов, то Сталин говорил Людвигу: — Уравниловка не имеет ничего общего с марксистским социализмом. Только люди, не знакомые с марксизмом, могут представлять себе дело так примитивно, будто русские большевики хотят собрать воедино все блага и затем разделить их поровну. Такого социализма, при котором все люди получали бы одну и ту же плату, одинаковое количество мяса и хлеба, носили бы одинаковые костюмы — такого социализма марксизм не знает. Совершенно ясно, что разные люди имеют и будут иметь при социализме разные потребности. Социализм никогда не отрицал разницу во вкусах, в количестве и в качестве потребностей. 5 декабря 1936 года VIII Чрезвычайный съезд Советов принял новую — «Сталинскую» Конституцию. Там не было статьи о референдуме, но это лишний раз доказывало, что не все зависело от Сталина. Сам он еще за год до VIII съезда Советов считал, что референдум надо ввести. Мнение для тиранов несвойственное. В конце 1936 года в уютной московской «литературной» квартире принимали Пришвина. Хозяин, фольклорист средней руки Н., недавно вернулся из Праги и был под впечатлением последних статей Чапека. — Представляете, Михаил Михайлович, как это глубоко! — Н. закрыл глаза, помолчал и продекламировал: «При нынешнем состоянии мира для интеллигенции существуют только три пути: соучастие в преступлении, путь трусливой капитуляции или путь мученичества». Жирноватый Н. умолк, но глаз не открыл и сладко жмурился. Наверное, представлял себя мучеником. Он вздрагивал плечами, морщил лицо, а потом, видно испугавшись, что перемучается, быстро открыл глаза, потянулся к столу, быстро выпил рюмку водки и закусил грибком. Пришвин все это время сидел задумавшись, а потом нехотя произнес: — Ошибка большевиков в том, что взяли на себя больше, чем вообще может взять на себя человек: разумными средствами искоренить зло... Собрались свои, поэтому никто не поежился, а Н., дожевывая — Позвольте, товарищи, есть же еще один выход, — неизысканный Новиков-Прибой был в этом обществе всегда немного застенчив, однако голос порой подавал. Конечно, для бывшего простого баталера на цусимском броненосце «Орел» компания была лестная, чистая, образованная. Но нельзя же перехлестывать через край. Грибки-то, чай, не сами собирали, бело вино не сами курили, да и семгу, вон, тоже, небось, не сами ловили... — Какой путь, милейший Алексей Силыч? — расслабленно отозвался хозяин. — С народом, — твердо ответил баталер. — А-а... Ну да, ну конечно. Вышли мы все из народа... — Что вы смеетесь? Времена-то могут наступить грозные. Войной пахнет. То ли «англичанка» опять подгадит, то ли вон Гитлер. Немец — это штука серьезная. А у нас, как я погляжу, очень уж много беспечности и лени, а дела — маловато. Как бы не разорили нам Россию. Пришвин тронул бородку, поправил очки и убежденно возразил: — Нам-то что! Пусть разорят всю страну — Слово останется. И мы из Слова построим вновь всю страну... Читатель! Открою маленькую свою уловку. Я не выдумал фольклориста Н. и славного писателя-баталера, хотя придумал некоторые их реплики. Но приведенные мной ответные мнения «певца русской природы» — не выдумка. Как не выдумка и сам разговор трех литераторов. Однако состоялся он не в 1936 году, а позже. Запись о нем есть в дневнике Пришвина от 4 апреля не «рационального», а реального Зачем мне пришлось прибегать к вымыслу в «романе»-исследовании, основа которого — факт? А вот затем, чтобы пригласить читателя к раздумью... Если Пришвин мог Думаю, и мог, и был настроен. Потому что очень уж многие старые интеллигенты (особенно из литературно-художественных, да и иных кругов) не столько помогали Сталинской эпохе, сколько наблюдали за ней со стороны. И многие из них, будучи по национальности русскими, становились все более чужими русской сути той России, которая становилась все более родной ее народу. К слову, через три месяца, 22 июня 1942-го, в день годовщины начала Русские, советские люди изнывали от жары в горящем обреченном Севастополе, мечтали о глотке воды в окопах донских степей, и ГИБЛИ, а этот «строитель России» силой словес тревожился об огурчиках к столу! И ведь что обидно -— действительно был мастером «целомудренного и чистейшего русского языка». Природу описывал тонко... У Сталина и Молотова в середине 30-х тоже мог быть примерно такой «литературный» разговор... Вот они — у меня перед глазами, идут по зеленой аллее, и Сталин, тихо подымливая трубкой, размышляет: — От интеллигентов ясности не добьешься... Никак не могу понять — или у них самих в голове кавардак, или они назло дуболомам—большевикам со своей головы да на людские. Послушай: — «Лета» — понимаю, а что такое «Лорелея»? — отозвался Молотов. — Да уж, с Летой чего ж не понять — как говорят, «канула в Лету»... А Лорелея? Есть такой символ губительной, равнодушной красавицы. Сидит на берегах Рейна, зазывает на скалы рыбаков. У Гейне стих есть... — А этот кто написал? — Мандельштам... Вот он еще пишет: «Я в сердце века, путь неясен, а время удаляет цель». Молотов вдруг рассмеялся и шутливо предположил: — Коба! Так это ж он о Троцком! — Может и о Троцком, — Сталин был серьезен. — Фамилии-то нет. Это тут вот все с фамилиями: «И на земле, что избежит тленья, будет будить разум и жизнь Сталин». — А это что — тоже он? — Он... Молотов чувствительностью не отличался — биография для ее развития у него была неподходящей. Но думать он умел, и подтекст вроде бы мутных мандельштамовских стихов начал постепенно угадываться. Он помолчал и вдруг спросил: — Значит, Лорелея... Сидит на берегах Рейна и зазывает на скалы? — Зазывает, будь она неладна. — А то смотришь, и на берегах Леты сидит? И тоже зазывает? — Угу, — Сталин возился с погасшей трубкой и еще раз кивнул головой. — И кого зазывает? Сталин длинно затянулся, выпустил дым. Зачем-то одернул шинель и, не отвечая, продекламировал: «Россия, Лета, Лорелея»... Молотов поблескивал очками. Что тут скажешь? Если Лорелея — значит, зазывает. Кого? И если на берегах Рейна зовет она на погибель, то что уж говорить о берегах Леты — реки забвения и смерти? Лорелея. Лета. Россия... Обманутая-де большевиками Россия канула в Лету? Да, «художественный» ряд у Мандельштама получался занятный. Но Сталин уже круто повернул разговор: — Вячеслав, ты помнишь дело Какурина и Троицкого? — Это из академии Фрунзе? Тридцатый год? — Да. Тогда они еще показывали на Тухачевского... Что он, мол, готовит почву для переворота и готов даже идти на военную диктатуру, чтобы избавиться от ЦК, колхозов и совхозов и большевистских темпов развития индустрии. — Да, ты тогда вначале предполагал, что все это шло от Кондратьева, Громана и Бухарина. Правым умам нужен был штык «про запас». Но я хорошо помню, Коба, что тогда ты писал мне в конце октября... Сейчас, вспомню точно: «Что касается дела Тухачевского, то последний оказался чистым на сто процентов. Это очень хорошо». — Память у тебя хорошая, Молотштейн. Да я и сам помню. Сто процентов... Плохо мы нашу литературу читаем, Вячеслав, а то бы знали, что стопроцентную гарантию дает только страховой полис. Так что? Может кооптируем Остапа Бендера в Политбюро, а? Да, стопроцентно к середине 30-х годов можно было быть уверенным лишь в тех, кто никогда и никуда не шарахался; да и то это стопроцентной гарантией от антигосударственных действий не было. А все «шатания» различных «оппозиций» первой половины 20-х годов в первой половине 30-х выглядели юношескими шалостями. Дела закручивались уже серьезнее и круче. В сентябре 1932 года Молотов был в Кузбассе. Возвращались с очередной шахты, машина шла по крутой насыпи. Вдруг она свернула с дороги, покатилась под уклон, перевернулась и остановилась на краю оврага. Из машины сопровождения уже бежали к месту аварии чекисты, но Молотов сам пытался выбраться из салона, а рядом стоял бледный шофер и плакал. Валентина Арнольда, члена местной троцкистской организации, в последний момент подвели нервы и он начал тормозить. Молотова ему было не жаль, но себя он пожалел. В Москве троцкистские боевики следили за перемещениями Клима Ворошилова, однако машина «первого красного офицера» шла всегда так быстро, что покушение пришлось отменить. В мае 1934 года террорист Богдан уже прикидывал дистанцию стрельбы в зале заседаний конференции, где за столом президиума сидел Сталин. До Сталина было далековато. К тому же, нервы у троцкиста Богдана оказались не крепче, чем у троцкиста Арнольда. Стрелять он не решился, зато назавтра его застрелил на собственной квартире Бакаев — бывший председатель ЧК в Ленинграде и один из «ближних» Троцкого. В гражданскую Бакаева однажды по приказу Льва Давидовича чуть не расстреляли, а теперь он сам расстреливал тех, кто колебался в выборе между Сталиным и Троцким. Колеблющихся тогда хватало. Но если для Троцкого любой такой «выбирающий» был потенциальным союзником, то для Сталина он был потенциальным предателем, человеком опасным не для Сталина, а для дела Сталина. Троцкий рассчитывал на перебежчиков. Сталин не смог бы опираться на них ни при каких условиях. Тухачевский тоже решал, кого ему выбрать: Троцкого или Тухачевского? Своей быстрой карьерой Тухачевский был обязан вначале окружению Троцкого, а потом и лично Троцкому, тогда Председателю Ревввоенсовета Республики. В польскую войну именно Тухачевский рвался на Варшаву в полном соответствии с концепциями своего политического «шефа». Однако это были дела прошлые. В 1929 году Троцкого выслали из СССР, а уже в 1930 году в Берлине на немецком языке вышла его книга «Mein leben» («Моя жизнь»). Если учесть, что в Германии тогда была популярна книга «Mein Kampf», то некие ассоциации возникают. Но вообще-то, дело не в этих ассоциациях. Вряд ли Гитлер был по душе Троцкому как потенциальный союзник в борьбе против Сталина. Скорее туг Троцкий просто использовал коммерчески выгодное заглавие. Интересным в этой книге было, в частности, вот что... Троцкий возводил там напраслину на Ленина (на Сталина — это само собой), обвиняя Ленина в стремлении безудержно наступать на поляков. Как и всегда, Троцкий не был бы Троцким, если бы не выгораживал здесь себя. Но польской темы он коснулся скупо, как и всей Гражданской войны. Лев Давидович явно не хотел показывать, к кому из красных полководцев он относится лояльно, а к кому нет. Похвалил он лишь Эфраима Склянского, к тому времени утонувшего во время командировки в США. Промолчал Троцкий и о Тухачевском. Расчет здесь был, конечно, с дальним прицелом. Считается, что конфликт Сталина и Тухачевского возник как раз со времени польской кампании. Может и так. Но до сих пор мало кем понято, что именно Сталин поддерживал тогда верное, реалистическое направление удара — на Львов. Львов — это Украина, это — законная часть западного края русской земли. Это — поддержка населения. А Тухачевский шел через чисто польские земли и уже видел себя воином Троцкого на просторах «революционной Европы». Именно Троцкого, потому что Ленин в конце августа 1920 года подписал такое постановление Политбюро: «Политбюро постановляет выразить самое суровое осуждение поступку тт. Тухачевского и Смилги, которые издали, не имея на то никакого права, свой хуже чем бестактный приказ, подрывающий политику партии и правительства». Речь здесь идет о приказе Реввоенсовета Западного фронта № 1847 от 20 августа, где заявлялось, что польская мирная делегация сплошь состоит из шпионов и контрразведчиков и что мир может быть заключен только «на развалинах белой Польши». В этом приказе — весь Тухачевский: троцкистские амбиции и спесь, склонность к самостоятельной политической роли, игнорирование директив, своеволие. Вот что группировало вокруг «яркой личности» бывшего Командзапа ряд его давних военных коллег. А подбор их был вполне определенным. Дворянин Михаил Тухачевский в Гражданскую командует 8-й армией. Иона Якир — член ее Роеввенсовета. Двадцатые годы. Якир — лучший друг Гамарника, ставшего политическим руководителем Красной Армии. В этот круг входят активнейший троцкист Смилга — правая рука Тухачевского на польском Западном фронте, активнейшие троцкисты из военных — комкоры Виталий Примаков и Витовт Путна. И здесь же Фельдман, Уборевич, Гарькавый, заместители Якира Блюхер, Дубовой, Каширин и десятки других блестящих или числящих себя таковыми командармов, комкоров, комдивов. К Троцкому примыкают и два бывших начальника Политуправления РККА Антонов-Овсеенко и Бубнов. Старый друг открытого предателя Бармина, который из нашего афинского полпредства уже вот-вот уйдет на хлеба американских спецслужб, — начальник ВВС Алкснис. В конце 1920-х Якир уезжает на учебу в германскую Академию генерального штаба. После ее окончания старый маршал Гинденбург, президент Веймарской Германии, вручает ему основной военный труд Шлиффена «Канны» с надписью «Господину Якиру — одному из талантливых военачальников современности». Среди тех, кто близко контактирует с рейхсвером — Корк, Уборевич, Фишман. Тухачевский же ходит в личных друзьях самого фон Секта и знает многих генералов рейхсвера. А они знают его. Знает Тухачевского и Троцкий. А Тухачевский знает Троцкого. Тому нужен новый революционный пожар, но это — новые походы под водительством заматеревших в потреблении плодов славы Гражданской войны и застоявшихся в «стойлах» командно-штабных учений подчиненных Тухачевского: Якира, Уборевича, Блюхера. И вот уже бывший подполковник Первой мировой, а ныне маршал Егоров и бывший поручик, а ныне маршал Тухачевский доверительно беседуют о том, что Генсек, мол, в военном деле не смыслит. Учтем и такую цифру: за 20-е и первую половину 30-х годов из армии уволено пять тысяч бывших оппозиционеров. Это, читатель, читай — троцкистов. В партийном аппарате, в советских учреждениях, в промышленности троцкистов в середине 30-х было еще больше. Троцкист в то время — это уже автоматически в первую очередь противник политического курса, и лишь во вторую — участник государственной и производственной работы. И уже поэтому троцкизм все более становится средством саботажа и прямого вредительства. Итак, в 30-е годы были налицо, с одной стороны, амбициозность «красных наполеонов», с другой — р-р-революционность красных интернационалистов с местечковым прошлым. Плюс просто карьерные авантюристы. Смесь весьма взрывоопасная. И это не «химера НКВД», а реальность. Так же, как реальность такие вот заграничные публичные заявления Троцкого: «Недовольство военных диктатом Сталина ставит на повестку дня их возможное выступление». И Троцкий же открыто призывает коммунистов в СССР к государственному перевороту. Самоуверенный Тухачевский в эти последние годы даже не очень-то скрывает свое двурушничество. 31 марта 1935 года он пишет в «Правде» так: «Правящие круги Германии основную стрелу своих операций направляют против СССР». Это — официальный тезис для внутреннего употребления (чтобы, не дай Бог, Советский Союз не начал налаживать нормальные и уж тем более дружественные отношения с рейхом Гитлера при Генсеке Сталине, а не при Генсеке Троцком или там диктаторе Тухачевском). Это — как раз та линия, которая совпадает и с политикой активного троцкиста, заместителя наркома иностранных дел Крестинского и самого наркома Литвинова. Проходит год. В апреле 1936 года имперская Англия хоронит короля Георга V. Тухачевский — советский военный представитель на этих похоронах. По пути в Лондон он останавливался в Берлине, где его старые знакомцы по рейхсверу, только-только переименованному в вермахт, устраивают ему сердечный прием. Возвращается маршал через Париж. Прием в советском полпредстве, шампанское и еще невыветрившийся хмель с королевских поминок... Тухачевский теряет самоконтроль и брякает: «Мы должны ориентироваться на новую Германию... Я уверен, что Гитлер означает спасение для нас всех». Сидящие рядом министр иностранных дел Румынии Титулеску и французская журналистка Женевьева Табуи озадачены. Но уж просто был бы ошарашен, если бы это услышал, некто Пьер Фервак... И вот почему... Во Франции у Тухачевского был целый ряд знакомств, завязанных при обстоятельствах более чем необычных — в немецком плену, во время сидения в крепости-тюрьме Ингольштадт. Немцы сажали туда особо строптивых союзнических (фактически русских и французских) офицеров, совершивших по несколько попыток побега из плена. В Ингольштадте четырехкратный «бегун», подпоручик Семеновского гвардейского полка Михаил Тухачевский не раз беседовал с будущим генералом Гойсом де Мейзераком, с будущим не просто генералом, а президентом Франции Шарлем де Голлем (тогда капитаном), но особенно он сошелся с Реми Руром. Они спорили о политике и искусстве, о музыке и христианстве. И обо всем этом, а прежде всего, о самом своем собеседнике, ставшем «красным маршалом», Реми Рур под псевдонимом Пьер Фервак написал книгу, которая была опубликована в 1928 году. Через восемь лет автор и его герой сидели в парижском кафе, и одетый в штатское русский говорил французу (если верить последнему) весьма любопытные вещи... Бывшие товарищи если не по оружию, то по плену, не забыли и о «текущем моменте»... — С подачи русской эмигрантской прессы вас у нас числят германофилом, дорогой Мишель, — заметил Рур—Фервак. — Уточним, дорогой Реми, — возразил собеседник. — Разве я был бы здесь, разве ездил бы в Лондон, если бы не считал, что советско-французский пакт, который ваша палата, надеюсь, ратифицирует, —. это наилучшая для нас политическая комбинация. — То есть... — То есть, Россия должна договориться с западными демократиями. — Как это было и раньше, перед Великой войной? -Да. Разговор был с глазу на глаз, и так ли было все, Но что интересно: Тухачевский вполне мог подобное и говорить... И при этом мог быть искренним как в разговоре в советском полпредстве, так и в разговоре за столиком парижского кафе. В ту «Великую» войну поручик Тухачевский не успел даже покомандовать ротой, как был пленен. В новой войне он имел шанс командовать всей армией России, а как минимум, играть в такой войне высшие командные роли и... И мог бы установить свою диктатуру путем прямого военного переворота как в случае военных успехов СССР, так и в случае неуспехов. В первом случае на него работала бы слава «красного Наполеона», а во втором — позор провалов, которые можно было бы списать на Сталина. Как это себе представлял не один лишь Тухачевсий, новая Большая война могла состояться в союзе с «западными демократиями» против Германии. К этому вел Литвинов... Именно так ведь и было с Первой мировой войной. А на то, что и в ту войну, и теперь России воевать с немцами было глупо и преступно по отношению к российским государственным интересам, Тухачевским и Литвиновым было плевать... Но мог ведь «выстроиться» и союз с Германией. А почему бы и нет? Он-то как раз России был и нужен! Так что комбинации могли быть разными — вплоть до противоположных. А какими они могли сложиться реально, Тухачевского, пожалуй, не очень-то и заботило... Он не только в стратегии, но и в политике, и в личной жизни явно исповедовал наполеоновский принцип: надо вовремя ввязаться в бой, а там посмотрим! Званных, а точнее самозванных претендентов на высшую власть в огромной стране насчитывалось среди тех или иных оппозиционеров три. Тухачевский был тайно не прочь сыграть роль или военного диктатора, или «сабли Троцкого». Троцкий своих вождистских претензий не таил никогда. Зиновьев по привычке был готов играть вторую скрипку, но если бы Троцкий каким-то образом исчез с политического горизонта, то Зиновьев не отказался бы и от первой роли. Хотя этот «вождь» почти не котировался у военных. Оставались Троцкий и Тухачевский. Вот деталь — из показательных... Желчный по отношению к истории собственной же Родины биограф Тухачевского Борис Соколов приводит разведсводку эмигрантской врангелевской разведки от 15 февраля 1922 года, где говорится: Соколов эту сводку комментирует с забавным «глубокомыслием» так: «Руководители врангелевской армии, казалось бы, должны были задаться вопросом: почему же служащие красным не использовали для переворота куда более благоприятное время гражданской войны, когда порой думали, что власть большевиков висит на волоске?». Однако тут явно забывается, что масса «бывших поручиков и штабс-капитанов, подполковников и генералов» как раз на полную катушку и использовала время Гражданской войны для активных попыток свержения Советской власти, но не в рядах РККА, а в рядах белой армии. Да и в рядах красных служило немало будущих перебежчиков к белым. Да и перевороты пытались устраивать. Достаточно вспомнить мятеж главнокомандующего Восточным фронтом бывшего подполковника Муравьева в июле 1918 года. Потому-то и доверяли «бывшим» с оглядкой. Потому-то и контролировали их. И в тех жестких условиях успешный заговор был нереален. Иное дело, когда ты облечен высшей властью, можешь спокойно и открыто пригласить «фронтовых товарищей» хоть на охоту, хоть на вечеринку, хоть на партию в шахматы... Советская власть победила, однако не окрепла настолько, чтобы все было окончательно предрешено в ее пользу. Недовольных много, внутри партии намечаются расколы... Политической оппозиции нужны штыки? Что ж — побудем штыками. Наполеон тоже начинал как штык Директории... А меня, Тухачевского, кличут в Наполеоны и справа, и слева... Эти мысли явно бродили в крутой лепки голове бывшего гвардейца... И он еще выше тянул свою шею, и так уже вытянувшуюся то ли от желания увидеть дальние свои перспективы, то ли от прилипшей к маршалу базедовой болезни. Соответственно, Ошибались белоэмигранты лишь в том, что рассчитывали на Тухачевских как на собственное орудие. Вот тут уж — дудки! «Красные маршалы» если бы уж и выступили против Сталина, то под красными же лозунгами не во имя реставрации опереточного «Государя Владимира Кирилловича» или другого «...ича», а во имя собственной неограниченной власти. Троцкий был угрозой лишь как политик. Тухачевский — как военный лидер. Одно стоило другого, и дилемма «Троцкий или Тухачевский» действительно существовала... Любой вариант означал гибель страны, но был ли хоть один из них реален? Страна уже стала такой, что не дала бы себя погубить. В час кризиса она пошла бы за Сталиным, и поэтому троцкистско-тухачевские планы были авантюрой, заранее обреченной на провал. За исключением, правда, одного варианта развития событий — физического устранения Сталина в самом начале. Вот тут крах СССР был бы почти неизбежен. Уже потом возникла легенда еще и о «кировской» альтернативе Сталину, но так могли думать лишь наивные люди, плохо понимающие самые основы механизма возникновения и существования высшего политического лидера. Любитель красивых женщин Киров был такой же типичной фигурой второго ряда, как и Орджоникидзе, Дзержинский, Фрунзе, Рыков, Куйбышев, Бухарин, Каменев, Рудзутак, Пятаков, Томский. Конечно, Киров, как и Молотов, как Лазарь Каганович, не был бы государственным (подчеркиваю — государственным, а не р-революционным) лидером более слабым, чем любой из «троцкой» когорты, включая Льва Давидовича. Но крупный политический масштаб Кирова, Молотова и Кагановича, их кондиционность как политических руководителей трудящейся массы, полностью сказались в том, что они не мыслили себя на первых ролях взамен Сталина. Это было не угодничество, а ясное понимание своих возможностей. Кирова потому и устранили в декабре 1934 года, что он был опорой Сталина в ранее «зиновьевском» (читай — троцкистском) Ленинграде и не считал себя способным вынести с честью — не для себя, а для страны — бремя высшего руководства. Но и Троцкий, Зиновьев, Тухачевский лишь А если и «званных» мало, то сколько же тогда избранных? В России тогда такой был один. В свое время Дан говорил о Ленине, что невозможно противостоять человеку, который двадцать четыре часа в сутки думает об одном — о социалистической революции. Эта же характеристика полностью приложима и к Сталину, с той только разницей, что он двадцать четыре часа в сутки думал о социалистическом строительстве в стране, эту социалистическую революцию уже совершившей. Знаменитый эсер Виктор Чернов в марте 1924 года опубликовал в эмигрантском журнале «Воля России» статью о Ленине, из которой можно было сделать три вывода: об ограниченности самого Чернова, о закономерности политического краха его партии и... о безальтернативности Ленину как единственно возможному для России политику, способному в то бурное время Россию спасти, а не погубить. Теперь уже Сталин оказывался таким безальтернативным политиком, единственно способным не погубить Россию, а укрепить и возвеличить ее. Чернов писал о Ленине, которого хорошо знал. Однако то, что он писал, полностью относилось и к Сталину, которого он не знал: «Счастливая целостность его натуры и сильный жизненный инстинкт делали из него какого-то духовного «Ваньку-встаньку». После всех неудач, ударов судьбы, поражений он умел духовно выпрямляться. Его волевой темперамент был как стальная пружина, которая тем сильнее «отдает», чем сильнее на нее нажимают. Это был сильный и крепкий политический боец, как раз такой, какие и нужны, чтобы создавать и поддерживать подъем духа и чтобы при неудаче предупреждать зарождение паники, ободряя силою личного примера и внушением неограниченной веры в себя, — и чтобы одергивать в моменты удачи, когда так легко и так опасно превратиться в «зазнавшуюся партию», способную почить на лаврах и проглядеть будущие опасности. Он никогда не был блестящим фейерверком слов и образов (чем отличались Троцкий, Зиновьев, Бухарин. — Его охотно считали честолюбцем и властолюбцем; но он был лишь естественно, органически властен, он не мог не навязывать своей воли, потому что был сам заряжен «двойным зарядом» ее, и потому, что подчинять себе других для него было столь же естественно, как центральному светилу естественно притягивать в свою орбиту и заставлять вращаться вокруг себя меньшие по размеру планеты, — и как им естественно светить не своим светом, а отраженным. Плебей по привычкам и натуре, он оставался прост и натурален в своем быту после октябрьского торжества так же, как и до него». Чернов, правда, ошибся, определяя Ленина как «плебея», хотя он здесь всего лишь хотел сказать, что в Ленине-де не было утонченности. Нет, она была! Ни Ленин, ни Сталин не были простыми натурами. Именно врожденный аристократизм как высшая форма естественности при полном отсутствии позы, сквозит в каждой фотографии Ленина. Сталин же... Маршал авиации Голованов как-то вспоминал об одном необычном обеде у Сталина. За столом сына сапожника сидел Черчилль — прямой потомок герцога Мальборо. Англичанин начал с того, что налил в большую рюмку, стоящую перед Сталиным, армянский коньяк. Сталин ответил ему тем же, и... «Тосты следовали один за другим, — пишет Голованов. — Сталин и Черчилль пили вровень. Я слышал, что Черчилль способен поглощать большое количество горячительных напитков, но таких способностей за Сталиным не водилось. Что-то будет? Черчилль на глазах пьянел, а в поведении Сталина ничего не менялось. Видимо, по молодости я слишком откровенно проявил интерес к состоянию двух политических деятелей и очень переживал, чем все это кончится. Встреча подошла к концу. Все встали. Черчилль покинул комнату, поддерживаемый под руки. А я стоял, как завороженный, и смотрел на Сталина. Конечно, он видел, что я все время наблюдал за ним. Подошел ко мне и сказал: «Не бойся, Россию не пропью. А вот Черчилль будет завтра метаться, когда ему скажут, что он тут наболтал». И твердой, неторопливой походкой вышел из комнаты»... Черчилль был по привычкам патрицием, по натуре же — плебеем, слугой «золотого» меньшинства. Сталин был прост по привычкам, но обладал тем величием, которое дается только благородной душе, служащей благородному делу. А Троцкий, Бухарин, Куйбышев, Рыков, Литвинов-Валлах, Ворошилов, Черчилль, Рузвельт, Жуков и десятки других политических фигур — современников Сталина?... У всех них были слабости, мелкие пристрастия, страстишки. Если не из каждого, то из каждого второго абзаца статей Бухарина выпирало: «Ах, какой я умный и остроумный». У Троцкого рефрен был другой: «Ах, какой я главный!» У Черчилля: «Какой я дальновидный и безупречный!». Штампованная улыбка Рузвельта должна была убеждать, какой он «свой парень». Поведение Сталина, выступления Сталина, тексты Сталина говорили: «Вот МЫ. Вот НАШИ задачи, и вот как НАМ надо их решать». Тухачевский делал скрипки. Умилительно? Возможно... Черчилль выкладывал кирпичные стены. У Сталина же, практического социального реформатора с уникальными возможностями, было лишь одно увлечение, одна страсть — укрепление России, во главе которой он стоял. Сталин не терпел ворон. Зато на его даче было множество ручных белок. Задумаемся, читатель: мог ли он выбрать себе лучших друзей из меньших наших собратьев? Собаки, и даже кошки, требуют для себя части души, но политик, живущий для трудящихся, просто не имеет права расходовать душевные силы на что-то иное, кроме самих людей. Лошади? Это или право прирожденного конника, или прихоть аристократа. А вот милая русская зверушка, мгновенно сметающая с души хлам и усталость своим рыжим роскошным хвостом? Какой точный и человечный выбор — белка на руке у Сталина. Сама доверчивость на руке у того, кто мог оценить ее именно потому, что очень хорошо знал цену права на доверие. Вот так же, порой на уровне инстинкта, чутья, доверяли Сталину массы. И партийные, и народные. Троцкий тяготел к партийной элите и вообще к элите. Сталин же вышел из народа, а свой партийный авторитет обретал... Впрочем, об этом пусть лучше расскажет Семен Веращак, бывший эсер, а в двадцатые годы — эмигрант. В парижской газете Керенского «Дни», в номерах за 22 и 24 января 1928-го он опубликовал о Сталине два фельетона. Что мог, казалось бы, написать о Сталине его политический враг? А вот что... «Я был еще совсем молодым, когда в 1908 году бакинское жандармское управление посадило меня в бакинскую Баиловскую тюрьму. Тюрьма, рассчитанная на 400 человек, содержала тогда более 1500 заключенных. Однажды в камере большевиков появился новичок. И когда я спросил, кто этот товарищ, мне таинственно сообщили: «Это Коба» (Сталину было тогда тридцать лет. — Живя в общих камерах, поневоле сживаешься с людьми и нравами. Тюремная обстановка накладывает свой отпечаток на людей, особенно на молодых, берущих примеры со старших. Бакинская же тюрьма имела огромное влияние на новичков. Редкий молодой рабочий, выйдя из этой тюрьмы, не делался профессионалом-революционером. Это была пропагандистская и боевая революционная школа. Среди руководителей собраний и кружков выделялся и Коба как марксист. В синей косоворотке, с открытым воротом, всегда с книжкой. В личных спорах Коба участия не принимал и всегда вызывал каждого на «организованную дискуссию». Эти «организованные дискуссии» носили перманентный характер. Марксизм был его стихией, в нем он был непобедим. Не было такой силы, которая выбила бы его из раз занятого положения. На молодых партийцев такой человек производил сильное впечатление. Вообще же в Закавказье Коба слыл как второй Ленин. Отсюда его совершенно особая ненависть к меньшевикам. По его мнению, всякий, называющий себя марксистом, но толкующий Маркса не по-большевистски, — прохвост. Он всегда активно поддерживал зачинщиков. Это делало его в глазах тюремной публики хорошим товарищем. Когда в 1909 году, на первый день Пасхи, 1-я рота Сальянского полка пропускала сквозь строй, избивая, весь политический корпус, Коба шел, не сгибая головы под ударами прикладов, с книжкой в руках»... К слову сказать, в Баку Сталин после возвращения с V Лондонского съезда РСДРП 1907 года в газете «Бакинский рабочий» опубликовал «Записки делегата», где писал, что большевики — по преимуществу русские, имеют поддержку развитого промышленного пролетариата России, а меньшевики — по преимуществу евреи, популярны в отсталых губерниях, например, на Кавказе. Коба шутливо замечал тогда: «Не мешало бы нам, большевикам, устроить в партии погром». ВИКТОР Чернов признавал, что «в лице Ленина сошел в могилу самый крупный характер из выдвинутых русской революцией». Это так, но в лице Сталина Россия имела второй наиболее крупный характер, стоящий на стороне трудящихся. К началу 1930-х годов стало ясно, что это теперь и единственный такой первостатейно крупный характер, отвечающий требованиям эпохи наиболее полно. К сожалению — наиболее полно, это не абсолютно полноценно. Сталин был почти безошибочен в выборе внутренней политики, но внешнеполитическая линия СССР была далеко не так безупречна. Впрочем, в том была не столько его вина, сколько драма. Государственные интересы СССР требовали прочного союза с Германией, но идеологические причины делали его все менее возможным, по мере того как Германия уходила в сторону Гитлера и нацизма. Это обстоятельство не было непреодолимой помехой само по себе, но идя на сближение с рейхом фюрера во внешнеполитической линии СССР, Сталин рисковал бы своими внутренними позициями. Троцкий и так не раз пытался изобразить Сталина «буржуазным соглашателем». Не хватало только стать еще и «пособником германского фашизма». А «подставляться» под такие обвинения Сталин не мог. Приходилось работать над внутренним строительством Союза в расчете на то, что его успех развяжет руки и для верной внешней политики в Европе. |
|
|