[9]

11

Мэри проснулась неожиданно, словно ее кто-то толкнул здоровенным локтем. Все еще стояла ночь. Поскрипывали оконные петли. Взглянув на темный прямоугольник оконного проема, Мэри увидела, как среди ветвей деревьев скачут и мерцают звезды. Небо было ясным, с оттенком холодного серого цвета, звезды сверкали ярко, но не могли рассеять тьму. В комнате проступали очертания мебели. Мэри удалось разглядеть тусклое мерцание — это была поверхность зеркала. В туземном поселении закричал петух, и в ответ прозвучало с дюжину пронзительных воплей, встречавших рассвет. Дневной свет? А может, свет луны? И то и другое. Все смешалось вместе, а через полчаса должно взойти солнце. [366] Мэри зевнула, уселась, откинувшись на старых подушках со слежавшимся в комья наполнителем, и потянулась. Ей подумалось, что прежде ее пробуждения были словно подернутыми пеленой, она с трудом стряхивала с себя остатки сна, не желая возвращаться в реальный мир и покидать постель. Сегодня она чувствовала себя спокойной и отдохнувшей. Мэри было уютно, а в голове ощущалась ясность мыслей. Непринужденно сцепив руки за головой, она уставилась во тьму, скрывавшую знакомые стены и мебель. Лениво, никуда не торопясь, она воссоздавала комнату в воображении, расставляя по местам каждый шкаф, каждый стул, после чего двинулась по дому, а потом и вовсе вышла наружу, выхватив его в мыслях из мрака, будто бы подцепив рукой. Наконец с высоты она снова взглянула на домик среди зарослей кустарника и преисполнилась печали, умиротворения и нежности. Ей показалось, что она держит в руках ферму со всеми ее обитателями, достойными самой сердечной жалости, прикрывая их от взглядов жестокого, придирчивого мира. Женщина почувствовала, что сейчас заплачет. Ощутив, как по щекам покатились жгучие слезы, она потянулась к ним пальцами, желая дотронуться до них. Почувствовав прикосновение к огрубевшей коже лица столь же огрубевшего пальца, [367] Мэри пришла в себя. Она продолжала безутешно плакать, но на этот раз она роняла слезы о себе, прощая себя. Потом Дик заворочался и проснулся, рывком сев в постели. Она знала, что муж сейчас крутит головой во мраке и прислушивается, и поэтому старалась лежать неподвижно. Она почувствовала, как его рука робко дотронулась до ее щеки. Однако это застенчивое виноватое прикосновение вызвало у Мэри лишь раздражение, и она резко отдернула голову.

— Мэри, в чем дело?

— Ни в чем.

— Тебе жалко, что мы уезжаем?

Вопрос показался ей совершенно нелепым, он не имел никакого отношения к тому, что она сейчас чувствовала. Ей не хотелось думать о Дике, разве что только с этой отстраненной, безличной жалостью. Неужели муж не мог оставить ее в покое хотя бы сейчас, в последние мгновения безмятежной жизни?

— Спи, — сказала она, — утро еще не наступило.

Ее голос показался Дику совершенно нормальным, даже неприязнь, что жена проявила к нему, когда он попытался до нее дотронуться, показалась слишком знакомой. Поэтому через минуту он снова спал, так, словно и вовсе не просыпался. Однако теперь Мэри [368] уже не могла забыть о его присутствии: Дик лежал с ней рядом, она чувствовала подле себя его распростертые руки и ноги. Мэри встала, злясь на Дика, который никак не мог оставить ее в покое. Он всегда был рядом, мучительное напоминание о том, что ей надо было забыть, чтобы остаться самой собой. Она села, выпрямившись, закинув руки за голову, вновь вернувшись с небес на землю. Давно уже она не мыслила столь ясно, давно не испытывала знакомое чувство напряжения, словно она была веревкой, туго натянутой промеж двух неподвижных жердей. Мэри медленно, бездумно стала покачиваться взад-вперед, пытаясь вновь погрузиться в полузабытье, в ту область своего сознания, где Дику не было места. Это был выбор, если, конечно, подобный неизбежный шаг можно назвать выбором, между Диком и тем, другим, а Дик давным-давно уже сгинул.

— Бедный Дик, — спокойно проговорила она.

У Мэри теперь снова получалось думать о нем отстраненно. Вдруг ее коснулась тень страха, намек на тот ужас, что впоследствии овладеет ею. Она осознавала этот страх, ей все было понятно, она предчувствовала его, ощущая, что сейчас вмещает в себя весь мир. Но только не Дика. Нет. Она посмотрела на свернувшегося под одеялом мужа — лицо [369] мертвенно-бледное в свете нарождающейся зари. Свет лился из приземистого квадратного окна, и вместе с ним в комнату проникал теплый ветерок, несший с собой духоту.

— Бедный Дик, — в последний раз произнесла Мэри и больше о нем не вспоминала.

Она поднялась из постели и подошла к окну, прижавшись бедрами к низкому подоконнику. Если бы она подалась вперед и наклонилась, ей бы удалось дотронуться руками до земли, которая снаружи, казалось, шла на подъем, устремляясь к деревьям. Звезды исчезли. Небо казалось огромным и будто бы выцветшим, а вельд — тусклым. Все было готово окраситься в свои цвета. На листьях, несмотря на сумрак, уже зародился оттенок зеленого, небеса были почти голубыми, а в высаженных в ряд цветах возник намек на алый.

Медленно небо окрасилось в изумительный розовый цвет, и деревья словно бы потянулись вверх, тоже став розовыми. Мэри склонилась, глядя на зарю, возвращающую миру форму и краски. Ночь подошла к концу. Мэри подумалось, что, когда взойдет солнце, тот прекрасный миг спокойствия и всепрощения, дарованный ей милостивым Всевышним, канет в Лету. Она присела у подоконника и замерла, скованная судорогой, цепляясь за последние крохи пережитой радости. Голова у нее была [370] столь же ясной и чистой, как и само небо. Но почему в это последнее утро она спокойно пробудилась от сладкого сна, а не от безобразного кошмара, который, казалось, продолжался и днем, отчего порой ей чудилось, что между ужасами дня и ночи нет никакой разницы? Почему она торчит здесь и любуется рассветом, преисполненная дикого восторга, словно мир заново создали специально для нее? Сейчас Мэри находилась будто бы в пузыре, напоенном светом, яркими красками, причудливыми звуками и пением птиц. Ветви деревьев были усажены щебечущими пташками, которые, казалось, хором выражают переполнявшую ее радость, и их дружная песня несется прямо к небесам. Легко, словно перышко, Мэри выскользнула из спальни и вышла на веранду. Мир был прекрасен, столь прекрасен, что она едва могла взглянуть на подернутое красной пеленою зари изумительное ярко-голубое небо, на красивые неподвижные деревья, где сидели поющие птицы, на алые, напоминавшие звезды цветы.

Красный цвет, который растекался из самой середины неба, казалось, слегка окрасил дымку, что окутывала холмы, и залил деревья жарким желтым светом. Перед Мэри разворачивалось настоящее буйство красок, и все ради нее одной! Она едва не разрыдалась от чув- [371] ства облегчения и переполнявшей ее беззаботной радости. А потом до нее донесся звук, который прежде казался невыносимым, — где-то среди ветвей застрекотала первая цикада. Это был звук самого солнца, которое Мэри так ненавидела. Сейчас оно как раз поднималось. Из-за черной скалы показался краешек грозного красного шара, и в синее небо устремились жаркие желтые лучи. Одна за одной к первой цикаде начали присоединяться другие. Птиц теперь было уже не слышно, их заглушал назойливый глухой стрекот, который, казалось Мэри, исходил из самого испепеляющего солнечного ядра, это был звук ослепительного света, звук набирающей силу жары. В голове застучали молоточки, заломило плечи. Красный диск солнца неожиданно взмыл над холмами, слизнув краску с небес. Перед Мэри раскинулся знакомый, выжженный солнцем серовато-коричневый пейзаж с вкраплениями зелени. Повсюду виднелась дымка, опутывавшая деревья и прикрывавшая холмы. Небо сомкнулось над Мэри, и к нему протянулись толстые желтоватые столбы дыма. Мир сделался крошечным, оказавшись заключенным в подернутое дымкой пространство, наполненное жаром и светом.

По ее телу прошла судорога. Мэри вроде бы пришла в себя. Она осмотрелась по сторо- [372] нам, провела языком по сухим губам. Женщина сидела, прислонившись спиной к тонкой кирпичной стене, выставив руки ладонями вверх, будто бы в попытке предотвратить наступление нового дня. Она опустила руки, отошла от стены и глянула через плечо на то место, где только что сидела.

— Там, — сказала она вслух, — это будет там. В звуках собственного спокойного голоса Мэри услышала предостережение, пророчество о неизбежности того, что ее ждет. Она зашла внутрь дома, прижав руки к лицу, чтобы не видеть веранду, от которой веяло злом.

Дик уже проснулся и как раз натягивал штаны, собираясь выйти и ударить в гонг. Мэри замерла в ожидании, когда наконец прозвучит этот звон. Наконец он прокатился над фермой, и вместе с ним к ней пришел ужас. Где-то стоял он, вслушиваясь в звон гонга, что давал сигнал к началу последнего дня. Мэри ясно его видела. Он стоял где-то под деревом, прислонившись к нему спиной, и ждал, вперившись взглядом в дом. Она это чувствовала.

— Еще рано, — сказала себе Мэри, — пока еще рано. — Впереди ее ждал день.

— Мэри, одевайся, — велел Дик тихим настойчивым голосом. — Смысл сказанного дошел до нее, только когда муж повторил.

[373]

Мэри послушно отправилась в спальню и принялась одеваться. Начав было нащупывать пуговицы, она вдруг остановилась и направилась к двери, собираясь позвать Мозеса, который бы помог ей облачиться, дал бы ей расческу, завязал бы волосы, взял бы ответственность за нее на себя, так чтобы ей не надо было ни о чем думать. За занавеской она увидела Дика с молодым человеком; оба сидели за столом и поглощали завтрак, который она не готовила. Мэри вспомнила, что Мозес ушел, и ее захлестнула волна облегчения. Она останется в одиночестве на целый день. Целый день она будет одна. Сейчас Мэри могла сосредоточиться лишь на одном, том единственном, что ее все еще беспокоило. Она увидела, как Дик со скорбным выражением лица встал из-за стола и задернул занавеску. Только сейчас Мэри поняла, что стояла на пороге прямо перед молодым человеком в одном лишь исподнем. На щеках вспыхнул румянец стыда, однако, прежде чем спасительное негодование позволило Мэри его заглушить, она успела позабыть и о Дике, и о молодом человеке. Она закончила одеваться: медленно, очень медленно, делая долгие паузы после каждого движения, — чего торопиться, ведь у нее в распоряжении целый день. Наконец она вышла из спальни. Стол был заставлен тарелками — [374] мужчины ушли на работу. Большое блюдо покрывала толстая белая корка жира, отчего Мэри подумала, что мужчины ушли довольно давно.

Мэри равнодушно составила тарелки вместе, отнесла их на кухню, наполнила раковину водой, а после забыла, чем занималась. Она неподвижно стояла, без сил опустив руки, и думала: «Он где-то там, среди деревьев. Выжидает».

В панике она стала носиться по дому и закрывать двери и окна. В конце концов Мэри плюхнулась на диван, напоминая зайца, сжавшегося на поросшем травой клочке земли и наблюдающего, как приближаются собаки. «Впрочем, какой сейчас смысл ждать? — посетила ее мысль. — До наступления ночи впереди еще целый день». И снова у Мэри ненадолго прояснилось в голове.

«В чем же тут дело?» — лениво шевельнулась глупая мысль. Мэри прижала пальцы к глазам с такой силой, что взор заволокло желтым туманом.

— Не понимаю, — сказала она, — не понимаю.

Она вновь представила себя взирающей на дом сверху, с некоей невидимой горы, уподобляясь судье, глядящему на собравшихся в зале, однако на этот раз Мэри не почувство- [375] вала облегчения. В эти мгновения беспощадной ясности для нее было сущим мучением смотреть на себя со стороны. Именно такой, какой она видела себя сейчас, она предстанет и перед остальными, когда все будет кончено: костлявой, безобразной, достойной жалости женщиной, растерявшей за данную ей жизнь буквально все, за исключением одной-единственной мысли: а том, что от палящего солнца ее отделяет тонкий лист вздувшейся жести, а от гибельной тьмы — краткие мгновения оставшегося дня. Время текло, а она все висела в воздухе и видела перед собой не только Мэри Тёрнер, которая, стеная, покачивалась в уголке дивана, прижав к глазам кулаки, но и ту прежнюю Мэри — глупую девушку, которая, сама того не ведая, устремлялась навстречу собственной гибели.

— Не понимаю, — повторила она, — ничего не понимаю. Зло здесь, но в чем его суть, я не знаю.

Мэри застонала от страшного напряжения, которое испытывала, являясь одновременно судьей и подсудимой, осознавая лишь только то, что сейчас испытывает муки, которые было не описать никакими словами. Теперь она могла ощутить зло — но разве она не жила с ним долгие годы? Долгие? Сколько именно? Все началось давно, еще до того как [376] она перебралась на ферму. Даже та, молодая Мэри это знала. Но что она сделала? В чем заключался ее проступок? Что она сделала? По своей воле — ничего такого. Шаг за шагом она сама до этого докатилась, превратившись в безвольную женщину, сидящую сейчас на сломанном диване, от которого воняет грязью, и дожидающуюся прихода ночи, которая с ней покончит. И поделом ей — Мэри это понимала. Но почему? Против чего она прегрешила? Конфликт между Мэри-судьей и Мэри-подсудимой, чувствовавшей себя невиновной, ощущавшей, что ее гонят вперед силы, природу которых она не могла понять, нарушил целостность видения. Женщина испуганно рывком вздернула голову, подумав только, что деревья подступают все ближе к дому, смотрят на нее, дожидаются наступления ночи. Мэри пришла в голову мысль, что, когда ее не станет, погибнет и дом. Его уничтожит буш, который всегда ненавидел и окружал дом, молча выжидая удобного момента, когда можно будет пойти в наступление и заглотнуть проклятое здание, не оставив от него и следа. Ей не составило труда представить опустевший дом с гниющей мебелью. Сперва появятся крысы. Они и так уже бегали здесь по ночам, шурша хвостами. Они станут лазать по мебели и стенам, грызть все и подтачивать, по- [377] куда не останется только кирпич и железо, а полы не станут толстыми от слоя испражнений. Затем настанет черед жуков — черных, вооруженных клешнями и жвалами жуков, которые приползут из вельда и поселятся в щелях между кирпичами. Некоторые из них уже успели здесь обосноваться и теперь шевелили усами, поглядывая на мир пестрыми маленькими глазками. А потом зарядят дожди. Затем небо снова станет выше, очистившись от туч, пойдут вверх деревья, одевшись в пышную листву, а воздух сделается ясным как хрусталь. Но по ночам по крыше без конца будет барабанить ливень, прогалина возле дома зарастет травой, а за ней последуют и кусты. В следующем году веранда уже перейдет во власть ползучих растений, которые сбросят банки с цветами, и они будут распускаться и благоухать бок о бок с порождениями дикой природы. Сквозь разбитые стекла внутрь дома будут проникать ветви, а потом медленно-медленно к стенам подступят деревья, навалятся на них плечами и станут давить, покуда не поддастся кладка. Стены сперва покосятся, затем начнут крошиться, а потом и вовсе рухнут. Останутся развалины, куски ржавеющего листового железа среди кустов, а под ними — жабы, длинные извивающиеся черви, напоминающие крысиные хвосты, и жирные белые личинки. [378] Под конец буш окончательно поглотит руины, и не останется вообще ничего. Люди станут искать дом. Будут натыкаться на каменную ступеньку, упирающуюся в ствол дерева, и говорить: «Видать, это старое жилище Тёрнеров. Удивительно, до чего быстро буш поглощает заброшенные дома». Оглядываясь по сторонам, отводя в сторону носком ботинка заросли, они обнаружат дверную ручку, застрявшую в развилке ствола, или же осколок фарфора в груде мелких камней. Чуть дальше их будет ждать насыпь красноватой глины, заваленная гниющей соломой, напоминающей волосы покойника (это все, что останется от хижины англичанина), а за ней груда щебня — следы стоявшего здесь некогда магазина. Дом, магазин, загоны для кур, хижина — все сгинет, ничего не останется, все поглотит буш! Перед глазами мелькали зеленые мокрые ветви, сочная, влажная трава и выпирающий кустарник. Вдруг, как по мановению волшебной палочки, видение исчезло.

Подняв голову, Мэри огляделась по сторонам. Она сидела в крошечной комнатке, жестяная крыша над головой обдавала ее волнами жара, а по всему телу градом катился пот. Все окна в доме были закрыты, отчего духота стала непереносимой. Мэри выбежала наружу: какой прок сидеть в доме сложа руки [379] и ждать, ждать, когда откроется дверь и за ней придет смерть? Женщина бросилась прочь от дома по иссушенной земле, на которой местами поблескивал песок, направляясь к деревьям. Деревья ненавидели Мэри, но оставаться в доме было выше ее сил. Она домчалась до них, почувствовав, как на ее кожу падает их тень. Кругом, не умолкая ни на миг, без устали надрывались цикады. Мэри направилась прямо в буш. В голове билась мысль: «Я еговстречу, и все будет кончено». Запинаясь, она брела сквозь заросли бледно-зеленой травы, а ветви кустов цеплялись за платье. Наконец Мэри остановилась и привалилась, зажмурив глаза, к дереву: в ушах — шум, кожа — полыхает. Так она стояла и ждала, ждала. Шум был просто невыносим. Вдруг сквозь него до нее донесся резкий звук. Мэри вновь открыла глаза. Прямо перед ней росло молодое деревце с узловатым, шишковатым стволом, словно бы на самом деле оно было старым. Но это оказались не узлы. На дереве сидели три гадкие мерзкие цикады, которые стрекотали, не обращая внимания ни на нее, ни на окружающий мир, радуясь лишь дарующему жизнь солнцу. Подойдя поближе, Мэри уставилась на них. Такие маленькие цикады, и так невыносимо шумят! И ведь раньше она ни разу в жизни их не видела. Вдруг застыв у деревца, Мэри [380] поняла, что все эти годы она прожила в доме, окруженном раскинувшимся на многие акры бушем, и при этом она ни разу не пыталась зайти в заросли деревьев, никогда не сходила с тропинок. И все эти годы, пока стояла жара, она устало внимала действующему на нервы, жуткому, выматывающему стрекоту, так ни разу и не увидев насекомых, которые его издают. Подняв глаза, Мэри обнаружила, что стоит на самом солнце, которое висело столь низко, что, казалось, протяни руку, и его можно достать с неба — огромное красное солнце, выглядевшее зловещим от подернувшей его дымки. Она потянулась рукой вверх, задела листву. С ветки кто-то вспорхнул. Издав тихий стон ужаса, Мэри бросилась сквозь кусты и траву обратно на прогалину. Там она остановилась, схватившись за горло.

Перед домом стоял туземец. Мэри прижала ко рту ладонь, чтобы подавить крик. Тут она разглядела, что это не Мозес. Африканец протянул ей записку. Он держал ее точно так же, как все неграмотные туземцы держат любую бумагу с текстом — словно она готова взорваться прямо у них в руках. Мэри подошла и взяла послание. В записке было сказано: «На обед не придем. Слишком много дел. Пришли чай и бутерброды». Эта бумажка, напоминавшая о существовании окружающего [381] мира, была не в состоянии вернуть ее к жизни. «Опять Дик», — с раздражением подумала Мэри. Зажав в руке записку, она вернулась в дом и яростным рывком распахнула окна. С чего это слуга позакрывал все окна, когда она сотни раз говорила, что надо держать их открытыми... Она посмотрела на записку. Откуда она у нее взялась? Мэри села на диван и закрыла глаза. Сквозь сероватую пелену сна женщина услышала стук в дверь и вскочила; постояв, она села, дрожа, ожидая, когда он войдет. Стук повторился. Чувствуя неимоверную усталость, она заставила себя встать и дойти до двери. Снаружи стоял туземец.

— Чего тебе надо? — спросила она.

Не переступая порога, туземец показал на записку, которая лежала на столе. Мэри вспомнила, что Дик просил прислать чая. Она приготовила чай, налила его в бутылку из-под виски и отослала с ней туземца, позабыв о бутербродах. Ей подумалось, что молодого человека, надо полагать, мучит жажда, ведь он еще не успел привыкнуть к стране. Та фраза, что произнес англичанин, упомянув о «стране», привела ее в чувство куда лучше, чем когда-либо удавалось Дику, она вызывала у нее беспокойство подобно воспоминанию, к которому она не хотела возвращаться. Однако Мэри продолжила размышлять о молодом человеке.

[382]

Смежив веки, она увидела перед собой его юное, чистое, дружелюбное лицо. Он был к ней добр, он не осуждал ее. Неожиданно Мэри поймала себя на том, что вцепилась в мысль о нем. Он спасет ее! Она будет ждать его возвращения. Женщина стояла на пороге, глядя вниз, на раскинувшуюся перед ней иссушенную низину. Где-то там, среди деревьев, ждал он, где-то в низине трудился молодой человек, который вернется до наступления ночи и спасет ее. Невзирая на боль, почти не мигая, Мэри смотрела на солнечный свет. Но что случилось там, внизу, с землей, которая всегда в это время года была сплошь красной? Сейчас она была покрыта кустарником и травой. Мэри охватила паника: буш уже перешел в наступление на ферму, направив передовые отряды, которым предстояло заполонить хорошую землю; дикая природа знала, что она, Мэри, сегодня погибнет! Но молодой человек... Позабыв обо всем, она подумала о нем, вспомнила, как он ее успокаивал, как, защищая, обхватил рукой... Она оперлась о стенку веранды, скинув банку с геранью, и воззрилась на буш и низину в поисках клубов красной пыли, свидетельствовавших бы о том, что к дому приближается машина. Ах да, ведь у них теперь нет машины, они же ее продали... Силы оставили Мэри. Она села, затаив дыхание, и за [383] крыла глаза. Когда она их снова открыла, свет был уже не таким ярким, а возле дома вытянулись тени. Чувствовалось, что день идет к концу, а насыщенный пылью воздух дышал удушающим жарким вечерним зноем. Все было залито желтым светом, при виде которого в наливающейся болью голове Мэри начинало звенеть. Она заснула. Она проспала весь остаток последнего дня. Быть может, пока она спала, он успел, желая отыскать ее, зайти в дом? Мэри вскочила в порыве дерзкой храбрости и уверенным шагом направилась в гостиную. Комната оказалась пуста. Однако женщина знала, не испытывая на этот счет никаких сомнений, что, пока она спала, он приходил сюда и заглядывал в окно, чтобы увидеть ее. Дверь со стороны кухни оказалась открыта — вот вам и доказательство. Быть может, именно его присутствие, его взгляд и разбудили ее. Кто знает, может, он даже потянулся к ней. Мэри съежилась и задрожала.

Но молодой человек ее спасет. Мысль о том, что он придет, причем совсем скоро, придала ей уверенности. Мэри вышла из дому на задний двор и направилась к хижине. Перешагнув через невысокую, сложенную из кирпичей ступеньку, она оказалась внутри, в прохладе. Как же приятно, удивительно приятно прохлада ласкала ей кожу! Мэри опустилась [384] на кровать, откинула голову на руки, чувствуя ногами холодок, исходивший от цементного пола. Наконец она заставила себя резко встать. Ей ни в коем случае нельзя снова засыпать. Вдоль круглой стены в ряд стояли ботинки. Мэри с удивлением уставилась на них. Какие хорошие нарядные ботинки — вот уж многие годы она не видела ничего подобного. Она подняла один ботинок, с восхищением ощущая под пальцами блестящую кожу, и воззрилась на ярлык: «Джон Крафтсмэн. Эдинбург». Она рассмеялась, сама не зная почему. Мэри поставила ботинок обратно. На полу стоял чемодан, который она едва могла поднять. Она открыла замок, и чемодан с шумом распахнулся. Книги! Мэри удивилась еще больше. Она так давно не видела книг, что ей будет сложно разобрать, что в них написано. Она взглянула на названия: «Роде и его влияние», «Роде и дух Африки», «Роде и его миссия».

— Родc, — произнесла она вслух неопределенным тоном. Она ничего не знала о Родсе за исключением того, что им рассказывали в школе, а рассказывали им немного. Но Мэри помнила, что он покорил африканский континент. — Покорил континент, — опять же вслух произнесла она, чувствуя гордость за то, что по прошествии стольких лет все еще помнит эту фразу. — «Родc сидел на перевернутом [385] ведре возле ямы, размышляя о доме, оставшемся в родной Англии, и далеких землях, которые он еще не покорил». — Мэри захихикала: слова показались ей на редкость смешными.

«Но ведь я еще не успела заглянуть в магазин», — подумала она вдруг, разом позабыв об англичанине, Родсе и книгах. Мэри знала, что ей надо идти.

Она направилась к лавке по узенькой тропинке, которая уже успела зарасти настолько, что стала почти незаметной. Теперь это была скорее борозда, пересекавшая буш. Мэри чувствовала под ногами траву. В нескольких шагах от приземистого кирпичного строения женщина остановилась. Вот и она — мерзкая, безобразная лавка — маячит перед ней, Мэри, стоящей на пороге смерти, точно так же, как маячила всю ее жизнь. Впрочем, теперь лавка была пуста; если бы Мэри зашла внутрь, она обнаружила бы лишь пустые полки, термитов, точащих ходы по углам, да стены, покрытые паутиной. И все же лавка стояла на прежнем месте. Охваченная неожиданным приступом испепеляющей ярости, Мэри ударила по двери, и та распахнулась. Запах магазина еще не успел окончательно выветриться. Он окутал ее: затхлый, густой, сладкий. Мэри заглянула внутрь и окоченела. Там, невдалеке от нее, [386] за прилавком, словно продавец, стоял чернокожий слуга, Мозес, стоял и взирал на нее с презрением — лениво и вместе с тем угрожающе. Мэри тихо вскрикнула, попятилась, а потом, развернувшись, кинулась прочь обратно по тропинке, то и дело оглядываясь через плечо. Дверь слабо покачивалась. Мозес так и не вышел. Так вот, значит, где он ее ждал! Она понимала, что могла бы догадаться и раньше. Ну конечно, где же еще ему было ее поджидать, кроме как в ненавистной лавке? Мэри вернулась обратно в крытую соломой хижину. Там она обнаружила молодого человека, который озадаченно на нее посмотрел. Англичанин собирал книги, которые она разбросала по полу, и укладывал их обратно в чемодан. Нет, и ему не под силу спасти ее. Ослабев, охваченная отчаянием, Мэри упала на кровать. Спасения ждать было неоткуда, ей придется принять то, что уготовано судьбой.

Мэри поглядела на озадаченное, грустное лицо англичанина, и вдруг ей подумалось, что все это ей уже доводилось испытать. С удивлением она стала перебирать в уме события прошлых лет. Да, точно, много лет назад, когда она попала в беду и не знала, что делать, она точно так же обратилась за помощью к другому молодому человеку, приехавшему в город с фермы. Тогда Мэри показалось, что, выйдя за не [387] го замуж, она спасется от самой себя. А потом, когда она поняла, что избавления не будет и до самой смерти ей придется жить на ферме, она и почувствовала внутри себя это опустошение. Даже в ее грядущей смерти не было ничего нового, все было знакомо, даже чувство беспомощности.

Мэри встала с удивительно соответствующим моменту достоинством, достоинством, при виде которого Тони лишился дара речи. Он собирался отнестись к ней со снисходительностью и жалостью, но теперь, похоже, в этом не было никакой надобности.

«Я пойду своей дорогой одна», — подумала Мэри. Именно этот урок она должна получить. Если бы она усвоила его много лет назад, то сейчас не стояла бы здесь, чувствуя себя преданной из-за того, что во второй раз в слабости своей решила положиться на человека, от которого не следует ждать, что он возьмет на себя ответственность за нее.

— Миссис Тёрнер, — чувствуя неловкость, произнес молодой человек, — вы что-то хотели мне сказать?

— Да, хотела, — ответила она, — вот только толку от этого никакого. Вы не... — впрочем, Мэри не могла говорить с ним на эту тему. Она глянула через плечо на вечернее небо: по меркнущему голубому небосклону протя- [388] нулись длинные розоватые облака. — Что за милый вечер, — совершенно обыденно заметила она.

— Да... Миссис Тёрнер, я говорил с вашим мужем.

— Неужели? — вежливо отозвалась она.

— Мы подумали... Я посоветовал ему завтра, когда вы приедете в город, сходить показаться врачу. Миссис Тёрнер, вы больны.

— Я больна уже долгие годы, — резким голосом ответила она. — Где-то внутри. Внутри. Вернее, не больна. Ну, вы понимаете. Где-то все совершенно не так. — Мэри кивнула англичанину и шагнула за порог. Потом повернулась. — Он здесь, — прошептала женщина, будто бы доверяя Тони страшную тайну. — Здесь. — Она кивнула в сторону лавки.

— Правда? — спросил молодой человек, с осознанием долга подыгрывая ей.

Мэри вернулась в дом, окинув по дороге мутным взглядом маленькие кирпичные строения, которым вскоре суждено было исчезнуть. Там, где она сейчас бредет, чувствуя под ногами песок тропинки, будут величественно ступать среди деревьев и травы мелкие зверушки.

Она вошла в дом. Теперь ей предстоит долгое бдение в ожидании собственной смерти. Преисполненная решимости и стоической [389] гордости, Мэри села на старый диван, который за долгие годы был уже продавлен — ямка повторяла контуры ее тела, скрестила на груди руки и стала ждать, наблюдая из окна, как меркнет дневной свет. Через некоторое время она поняла, что за столом под зажженной лампой сидит Дик и пристально на нее глядит.

— Ты закончила паковаться? — спросил он. — Ты же знаешь, мы уезжаем завтра утром.

Мэри охватил приступ смеха.

— Завтра! — воскликнула она. Мэри хохотала, покуда не увидела, как Дик резко встал и вышел, закрыв лицо рукой. Отлично, теперь она осталась одна.

Чуть позже она увидела, как мужчины принесли тарелки с едой и, усевшись напротив нее, приступили к ужину. Они предложили Мэри чашку с какой-то жидкостью, от которой она нетерпеливо отказалась, дожидаясь, когда они уйдут. Скоро все будет кончено, еще несколько часов, и все будет кончено. Но мужчины все никак не уходили. Казалось, они сидели здесь из-за нее. Мэри вышла наружу, нащупав руками край дверного проема, словно слепая. Жара так и не спала, на них давило невидимое, окутанное мраком, выгнувшееся над домом небо. Позади нее Дик что-то сказал о дожде.

[390]

— Будет дождь, — сказала Мэри самой себе, — после того, как я умру.

— Усну? — наконец переспросил Дик, стоявший в дверях.

Вопрос, казалось, не имел к ней никакого отношения. Мэри застыла на веранде, вглядываясь в темноту, стараясь заметить хоть какое-нибудь движение. Она знала, что должна ждать здесь.

— Иди спать, Мэри!

Она поняла, что ей сперва придется лечь в постель, иначе ее просто не оставят в покое. Автоматически она погасила лампу в гостиной и отправилась запереть дверь на задний двор. Мэри казалось крайне важным, что дверь должна быть заперта, что ей надо обезопасить себя с тыла. Удар она примет в лицо. За задней дверью стоял Мозес и смотрел на нее. Его силуэт, казалось, был очерчен светом звезд. Мэри отшатнулась, почувствовав, как у нее сделались ватными ноги, и заперла дверь.

— Он снаружи, — затаив дыхание, сообщила она Дику, словно только этого и следовало ждать.

— Кто?

Она не ответила. Дик вышел наружу. Она слышала звук его шагов, видела, как мечется свет фонаря «молнии», который он сжимал в руке.

[391]

— Никого там нет, Мэри, — сказал муж, вернувшись.

Она кивнула в подтверждение его слов и снова отправилась запереть заднюю дверь. Теперь во дворе никого не было; Мозес пропал. Мэри решила, что он затаился в кустах возле парадного входа и ждет, когда она появится. Женщина вернулась в спальню и встала посреди комнаты, словно разучившись владеть своим телом.

— Ты раздеваться будешь? — спросил наконец Дик тем самым терпеливым, полным отчаяния голосом.

Мэри послушно стянула с себя одежду и забралась в постель, где и замерла, настороженно вслушиваясь. Вдруг женщина почувствовала, как Дик потянулся, чтобы до нее дотронуться, и ее тут же охватила апатия. Но Дик сейчас был от нее далеко, он ничего для нее не значил, сейчас он ничем не отличался от человека по другую сторону толстой стеклянной стены.

— Мэри, — позвал он.

Она ничего не ответила.

— Мэри, послушай. Ты больна. Ты должна позволить мне отвести тебя к доктору.

Ей показалось, что сейчас с ней разговаривает молодой англичанин, поскольку именно от него исходила забота о ней, вера в то, [392] что она ни в чем не виновата, и прощение ее грехов.

— Конечно, я больна, — доверительно призналась Мэри, обращаясь к англичанину. — Я всегда была больна — сколько себя помню. Я больна вот здесь. — Сев, выпрямившись на кровати, она показала пальцем на грудь.

Однако ее рука безвольно опустилась, и Мэри позабыла об англичанине, а голос Дика звучал в ее ушах, словно далекое эхо. Она прислушивалась к затаившейся снаружи ночи. Постепенно ее охватил ужас, которого она ждала. Она легла, спрятав лицо во тьме подушек, однако ее глаза были живыми, они горели светом, в котором она увидела мрачную дожидавшуюся ее фигуру. Мэри снова села, вся дрожа. Он был в комнате, как раз позади нее! Однако комната была пуста. Никого. Мэри услышала грохот грома и увидела, как и много раз прежде, что вспышка молнии высветила опутанную тенями стену. Теперь Мэри чудилось, что ночь смыкается над ней, силясь заключить в кокон, а маленький домик под этим натиском сгибается подобно тающей от жара свече. Над головой потрескивала остывающая железная крыша, а Мэри казалось, что наверху, словно паук, ползает чернокожий великан, который силится проникнуть внутрь. Она была одна. Она была беззащитна. Ее заперли в маленькой [393] темной коробке, стены надвигались на нее, а сверху давила крыша. Ее загнали в угол, она оказалась в ловушке, а помощи ждать было неоткуда. Нет, она встанет и встретится с ним лицом к лицу. Гонимая не только страхом, но также и осознанием того, что ее ждет, Мэри неслышно поднялась. Медленно, едва шевелясь, она спустила с кровати ноги и вдруг, напутанная темной пучиной пола, кинулась на середину комнаты. Здесь женщина остановилась. Отсвет молнии на стене снова привел ее в движение. Она замерла у занавесок, прикрывавших дверной проем, чувствуя, как ее кожи касается ворсистая, напоминающая шкуру животного ткань. Отдернув их, Мэри застыла, готовясь броситься через окутанную тьмой гостиную, полную грозных, пугающих силуэтов. И снова она ощутила мех животного, на этот раз ступнями. Рванувшись, Мэри споткнулась о длинную распростертую лапу — часть шкуры дикой кошки — и тихонько застонала от страха. Оглянувшись, женщина посмотрела на кухонную дверь. Та была заперта, а на кухне царил мрак. Мэри выбралась на веранду. Она пятилась, пока не уперлась спиной в стену. Так, со спины она защищена, значит, она стоит как надо, осталось только ждать. Осознание этого успокоило Мэри. С глаз спала пелена страха, и она увидела во вспышках молний, [394] что на веранде лежат два пса, которые на нее смотрят, подняв головы. За тремя тонкими колоннами и неподвижными силуэтами ростков герани ничего не было видно, но потом вспыхнула молния, высветив кроны сгрудившихся в кучу деревьев на фоне затянутого тучами неба. Когда она кинула взгляд на деревья, ей показалось, что они придвинулись к дому. Мэри изо всех сил прижалась спиной к стене, так чтобы кирпич впился ей в плоть через тонкую ткань ночной сорочки. Она замотала головой, чтобы в мыслях прояснилось, а деревья стояли неподвижно, будто в ожидании. Мэри почудилось, что, если она не будет выпускать их из виду, они не смогут к ней подкрасться. Сейчас ей было ясно, что надо держать в памяти три вещи: деревья — для того, чтобы они не бросились на нее, застигнув врасплох; дверь сбоку, откуда мог появиться Дик; и молнии, что прыгали и скакали, вырывая из мрака нагромождения грозовых туч. Она крепко стояла на теплом полу из грубых кирпичей, прижавшись спиной к стене. Мэри присела и уставилась в темноту. Все ее чувства были напряжены. Раскрыв рот, она мелкими глотками вдыхала в себя воздух.

Потом, когда она услышала рокот грома и шелест листьев, небо осветилось, и она увидела, как из мрака показался силуэт мужчины, [395] который направился прямо к ней, неслышно скользнув вверх по ступенькам. Собаки вскочили и настороженно уставились на человека, приветливо виляя хвостами. В двух ярдах от Мэри Мозес остановился. Женщина могла различить мощные плечи, очертания головы, блеск глаз. При виде его все ее эмоции вдруг смешались, породив в результате чувство дикой вины, вины перед ним, вины за то, что она предала его, переметнувшись к англичанину. Мэри почудилось, что ей стоит только сделать шаг вперед, объяснить, взмолиться, и страх растает. Она открыла рот, собираясь обратиться к туземцу, но в тот же момент увидела, как его рука, сжимавшая длинный изогнутый предмет, взметнулась над головой, и поняла, что опоздала. Мэри позабыла обо всем, что было, а из ее открытого в мольбе рта раздался короткий крик, который так и не успел набрать силу, потому что Мозес, словно клин, вогнал огромную ладонь промеж ее челюстей. Но вопль не стихал, он душил Мэри, продолжая звучать внутри нее, и она, расставив пальцы, подняла руки, чтобы отогнать африканца прочь. И тут удар возмездия нанес и буш, — именно об этом была ее последняя мысль. Деревья, словно звери, бросились к ней, а раскаты грома на самом деле были грохотом их поступи. Сознание полностью отключилось, [396] рухнув под ударами волн дикого ужаса, и в этот миг, из-за руки, что прижимала ее голову к стене, женщина увидела, как на нее. опускается другая рука. Ноги у Мэри подогнулись, и тут небо расколола молния, обрушившись на нее с высоты острой сталью.

Мозес отпустил женщину и увидел, как она покатилась по полу. Мерный барабанный перестук капель по железу привел африканца в себя, и он, выпрямившись, огляделся по сторонам. Собаки у его ног рычали, при этом по-прежнему виляя хвостами: Мозес их кормил, ухаживал за ними, а Мэри их не любила. Африканец тихонько ударил псов по мордам раскрытой ладонью, и собаки, негромко поскуливая, застыли, озадаченно на него глядя.

Начинался дождь. Крупные капли стали падать Мозесу на спину, остужая его. Он услышал, как капает кое-что еще, что заставило туземца перевести взгляд на кусок железа, который он нашел в буше, а потом точил весь день. С лезвия на пол сочилась кровь. Следующие действия Мозеса были любопытны, он словно не знал, что дальше делать. Сперва, будто в страхе, он уронил оружие на пол, затем, приободрившись, подобрал его. Мозес выставил его за веранду, подставив под падающую с небес воду, и через несколько мгновений, убрал из-под дождя. Теперь он задумался, огляды- [397] ваясь по сторонам. Оружие африканец сунул за пояс, подставил руки под ливень, вымыл их и собрался отправиться к себе в хижину в поселении, чтобы в случае чего заявить о своей невиновности. Но и этот порыв тоже миновал. Мозес извлек оружие, осмотрел его и бросил рядом с Мэри, вдруг охваченный равнодушием, поскольку теперь им овладело иное желание.

Не обратив внимание на Дика, который, хоть и спал совсем рядом, за стенкой, не представлял никакого интереса, поскольку был давным-давно побежден, Мозес перескочил через ограду веранды, аккуратно приземлившись на ноги под дождем. По плечам полилась вода, и в одно мгновение туземец промок до нитки. Погружаясь по икры в грязь, он направился сквозь тьму к хижине англичанина. Остановившись у двери, он заглянул внутрь. Тьма стояла кромешная, но Мозес мог слышать: затаив дыхание, превратившись в слух, он попытался различить сквозь шум дождя дыхание молодого человека, но у него ничего не получилось. Мозес шагнул за порог и неслышно подкрался к кровати. Враг, которого он перехитрил, крепко спал. С презрением туземец повернулся и прошел обратно к дому. Казалось, он собирался пройти мимо, однако, добравшись до веранды, остановился, положил [398] руку на ограду и заглянул за нее. Было темно, слишком темно, чтобы хоть что-нибудь разглядеть. Он стал ждать влажного всполоха молнии, который бы в последний раз высветил маленький домик, веранду, силуэт лежавшей на полу Мэри и собак, что беспокойно кружили вокруг нее, тихо, неуверенно поскуливая. Он ждал и дождался: небо расколола длинная вспышка, залившая окрестности влажным рассветным блеском. Это был миг окончательного триумфа, триумфа столь полного и совершенного, что он вымел из головы все настойчивые мысли о побеге, оставив Мозеса равнодушным. Когда вновь опустилась тьма, он отнял руку от стены и медленно пошел сквозь дождь к кустам. Не угадать, что за мысли — преисполненные жалости, сожаления, или даже обиды, — мешались у него с чувством удовлетворения от свершившейся мести. Пройдя примерно несколько сотен ярдов по вымокшему насквозь бушу, Мозес остановился, повернулся и прислонился к дереву, подле которого возвышался муравейник. Здесь он и оставался, покуда его не обнаружили преследователи, что явились за ним.