[9]

10

Люди, которые, будь то вынужденно или по доброй воле, живут особняком и которых не волнуют дела соседей, всегда ощущают тревогу и беспокойство, если волею случая узнают, что другие перемывают им кости. В своих чувствах они уподобляются спящему человеку, который, пробуждаясь ото сна, обнаруживает, что вокруг его постели стоят взирающие на него незнакомцы. Тёрнеры, которые вряд ли бы уделяли меньшее внимание происходящему в округе, даже если бы жили на Луне, были бы потрясены до глубины души, узнав, что на протяжении долгих лет постоянно являлись поводом для неисчислимых слухов, которые распространяли фермеры, жившие окрест. Люди, которых Тёрнеры знали лишь по именам, и даже те, о которых они и вовсе никогда не слышали, с авторитетным видом в подробностях обсуждали Дика и Мэри. И все благодаря Слэттерам. Да, все дело было в Слэттерах, впрочем, можно ли их за это винить? Никто не верит в пагубность сплетен, за исключением тех, кому не повезло от них пострадать, ну а Слэттеры, если бы им бросили в лицо обвинение, с негодованием вскричали бы в ответ: «Мы рассказывали людям только лишь правду!», почувствовав при этом смуще[323] ние, свидетельствовавшее об осознании собственной вины. Миссис Слэттер должна была быть женщиной совершенно выдающихся качеств, чтобы и дальше беспристрастно и непредвзято относиться к Мэри, после того как та столько раз ее унизила своим пренебрежением. Миссис Слэттер неоднократно предпринимала попытки, как она сама говорила, «достучаться до Мэри». Отдавая себе отчет в неуемной гордыни Мэри (при том, что миссис Слэттер и сама была этим грешна), она раз за разом приглашала соседку то на праздник, то на партию в теннис, то на танцы. Даже после того как Дик заболел во второй раз, она попыталась положить конец обособленной жизни Мэри: доктор пугающе цинично отзывался о состоянии хозяйства Тёрнеров. Однако в результате миссис Слэттер получала от Мэри лишь формальные короткие записки (в отличие от всех остальных, Тёрнеры так и не поставили себе телефон, сочтя это слишком дорогим удовольствием) — супруга Дика словно бы специально не хотела замечать протянутую ей руку. Когда в дни завоза корреспонденции миссис Слэттер встречала Мэри в магазине, она с неизменной любезностью приглашала супругу Дика заехать как-нибудь к ним в гости, но та всякий раз холодно отвечала, что она бы с удовольствием, но «муж сейчас [324] очень занят». Впрочем, на станции уже давно не видали ни Дика, ни Мэри.

«Ну и что они учудили? » — спрашивал народ. В гостях у Слэттеров люди всегда интересовались тем, что натворили Тёрнеры. И миссис Тёрнер, чье терпение наконец подошло к концу, с готовностью об этом рассказывала. Добрых шесть лет назад все сплетни были о том, как Мэри сбежала от мужа. Чарли Слэттер добавлял перца, рассказывая, как Мэри явилась к нему в потертом платье и без шляпы, преодолев по вельду несколько миль пешком, да еще в одиночку (и это при том, что она женщина), и попросила подкинуть ее до станции. «Откуда я знал, что она сбежала от мужа? Она мне об этом не сказала. Я думал, Мэри собралась за покупками, а Тёрнер был слишком занят, чтобы подвезти жену. А потом, когда ко мне, слегка рехнувшись от волнения, примчался Дик, мне не оставалась ничего, кроме как признаться — я отвез ее, куда она просила. Не надо было ей убегать. Не поступают так». Теперь рассказ оброс фантастическими подробностями, изменившись до неузнаваемости. Согласно последней версии, Мэри сбежала от Дика посреди ночи, потому что он посадил ее под замок. Добравшись до соседей, она заняла у миссис Слэттер деньги, чтобы скрыться в городе. На следующее утро явился [325] сам Дик, который клятвенно пообещал впредь обращаться с Мэри подобающим образом. Теперь о случившемся, покачивая головами и цокая языками, рассказывали именно так. Однако, когда народ стал поговаривать, что Слэттер отхлестал Дика кнутом, Чарли не выдержал — это было уже слишком. Дик ему нравился, хоть Слэттер при этом и испытывал к нему презрение. Ему было жалко Дика, и Чарли стал рассказывать правду. Раз за разом он повторял, что Дику следовало отпустить Мэри. Сбежала — и скатертью дорога! Тёрнер сам не понимал, в чем его счастье. Постепенно, благодаря Чарли, отношение окружающих менялось. Теперь уже проклинали Мэри, а Дику вернули доброе имя. А ведь ни Дик, ни Мэри даже и не подозревали обо всех этих пересудах. Ничего удивительного, ведь на протяжении долгих лет они практически не покидали пределов фермы.

Подлинная причина, в силу которой Слэттеры, а в особенности Чарли, продолжали интересоваться жизнью Тёрнеров, заключалась в том, что они хотели заполучить ферму Дика. Это было их заветной мечтой. Поскольку именно вмешательство Чарли и дало толчок трагедии, пусть даже его нельзя за это винить, необходимо рассказать о том, как обстояли дела у Слэттера на ферме. Точно так же, как [326] Вторая мировая война породила табачных баронов, состояния которых поражали воображение, Первая мировая война позволила обогатиться многим фермерам за счет резкого скачка цен на кукурузу. До Первой мировой войны Слэттер был беден, после нее он разбогател. А когда у человека появляются деньги и он при этом обладает темпераментом Слэттера, то с течением времени такой человек становится только все богаче и богаче. Чарли проявлял осторожность и не стал инвестировать в сельское хозяйство, поскольку не считал подобное вложение денег надежным. Все активные капиталы шли на акции горнодобывающих компаний, а на ферму он выделял деньги, достаточные только для того, чтобы она продолжала приносить ему доход, — не более. В его распоряжении находилось пятьсот акров отличных плодороднейших земель, которые в лучшие годы давали по двадцать пять — тридцать мешков кукурузы каждый. Из года в год Слэттер выжимал из этой земли все соки, покуда не стал получать с акра в лучшем случае по пять мешков кукурузы. Ему никогда не приходила в голову мысль об удобрениях. Он вырубил деревья (те, что остались после работ горнорудных компаний) и продал их на дрова. Однако ресурсы фермы, пусть даже такой богатой, как у него, имели свой предел, [327] и, хотя теперь у Чарли не было надобности получать тысячи фунтов в год, почва была истощена, и Слэттер хотел заполучить новую землю. В принципе его отношение к земле ничем не отличалось от отношения туземцев, которых он презирал, — взяв все что можно от одного участка, он был готов его забросить и заняться следующим. Вся пригодная для обработки почва была в деле. Чарли срочно нужна была ферма Дика, поскольку земли, граничившие с владениями Слэттера, уже были заняты. Он точно знал, что собирается сделать с фермой Тёрнера. В хозяйстве Дика было всего понемногу. У него имелось сто акров чудесной неистощенной земли, поскольку Дик о ней заботился. У него имелся участок, на котором можно было выращивать табак. Все остальное годилось под пастбища.

Как раз пастбища и нужны были Чарли больше всего. Он не считал нужным баловать скотину, заготовляя корма на зиму. Он предпочитал, чтобы стада паслись сами, что было вполне нормально при наличии подходящих лугов, однако скотины у Слэттера было слишком много, а трава на пастбищах вырастала хилой и редкой. Земли Дика являлись единственным выходом из положения. Долгие годы Чарли ждал, когда наконец Дик обанкротится. Однако Дик с завидным упрямством продол- [328] жал оставаться на плаву. «Как у него так получается?» — дивились люди, знавшие, что Тёрнеру никак не удается заработать, плохой год сменяется плохим годом, а сам он вечно ходит в долгах. «Все потому, что они живут как свиньи и никогда ничего не покупают», — саркастическим тоном поясняла миссис Слэттер, которой теперь было совершенно наплевать на Мэри — пусть хоть пойдет и утопится.

Если бы Дик отдавал себе отчет в своих неудачах, быть может, Слэттеры вели бы себя менее раздраженно и возмущенно. Если бы он пришел к Чарли и попросил совета, признав свою несостоятельность, все было бы иначе. Однако он не пришел. Он сидел на ферме по уши в долгах и не обращал на Чарли внимания.

Однажды Слэттеру подумалось, что он не видел Дика уже около года. «Как быстро летит время!» — промолвила миссис Слэттер, когда он ей об этом сказал. Посовещавшись и подумав, супруги пришли к выводу, что на самом деле с момента последней встречи уже минуло два года, — время на ферме течет незаметно.

В тот же самый день Чарли сел в машину и отправился к Тёрнерам, испытывая чувство легкой вины. Он всегда воображал себя наставником Дика, присматривавшим за ним [329] с того самого момента, как Тёрнер решил заняться фермерством. По дороге Чарли тщательно высматривал следы запустения. У него создалось впечатление, что дела у соседа шли не лучше и не хуже. Противопожарные полосы на границе между владениями были по-прежнему на месте, однако они смогли бы защитить ферму лишь от небольшого огня и вряд ли бы уберегли от могучего пламени, раздуваемого ветром. Коровники пока не развалились — их подпирали жерди, — а соломенные крыши напоминали штопаную одежду: трава была самых разных цветов и степеней свежести и неаккуратно свисала до самой земли. Дороги требовалось осушить, поскольку они пребывали в самом прискорбном состоянии. Край крупной посадки деревьев вдоль дороги повредил бушевавший в вельде пожар; они стояли призрачным частоколом в ярком сиянии солнца — листья опущены вниз, стволы обуглены.

Все было как обычно — запущенно, однако не совсем безнадежно.

Слэттер обнаружил Дика сидящим на большом камне возле бывших табачных сараев, которые теперь использовались как хранилища. Надвинув на лицо большую фермерскую шляпу, Дик наблюдал, как его работники сваливают годовой запас кукурузы на листы жести, [330] разложенные на кирпичах, чтобы до зерен не добрались муравьи. Подняв глаза, он кивнул Чарли, который, прищурившись, наблюдал за снующими туземцами. Ткань мешков настолько сильно истлела, что вряд ли бы протянула еще один год.

— Чем могу быть полезен? — спросил Дик с обычной вежливостью. Сейчас в его голосе чувствовалась неуверенность, словно он давно уже ни с кем не разговаривал. Тёрнер поглядывал на Чарли со страданием, а глаза, на которые шляпа отбрасывала тень, беспокойно поблескивали.

— Ничем, — коротко ответил Чарли, смерив Дика долгим раздраженным взглядом. — Просто заехал проведать, поглядеть, как у тебя дела. Сколько месяцев уже не виделись!

На это ответа не последовало. Туземцы закончили работу. Солнце село, оставив над холмами жаркий красный рубец, а с края буша на поля стала наползать ночь. Над поселением, видневшимся на расстоянии полумили среди деревьев коническими крышами, поднимались дымки. Мелькали огоньки костров. Кто-то монотонно бил в барабан, подавая знак к окончанию рабочего дня. Работники набрасывали на плечи одежду, давно уже превратившуюся в лохмотья, и уходили прочь, ступая по краю поля.

[331]

— Ну что ж, — сказал Дик и медленно встал. Ему было больно, поскольку все тело затекло. Вот и еще один день подошел к концу.

Он сильно трясся. Чарли внимательно его оглядел: большие, страшно отощавшие, ходившие ходуном руки, исхудавшие ссутулившиеся плечи, содрогавшиеся в мерной дрожи. При этом было очень жарко. От земли исходили волны тепла, небо полыхало яростным огнем заката.

— Лихорадит? — спросил Чарли.

— Нет, не думаю. Какой год уже живу — кровь становится жиже.

— Дело не только в этом. Причины куда серьезнее, — резко возразил Чарли, который, казалось, счел личной победой то, что у Дика лихорадка. И все же он смотрел на Тёрнера ласково, а его заросшее щетиной широкое лицо с мелкими, словно сплюснутыми чертами, оставалось спокойным и решительным. — Часто тебя в последнее время лихорадит? После того как я привозил к тебе докторишку, такое случалось?

— Случалось, и довольно часто, — ответил Дик. — У меня теперь такое постоянно. В прошлом году, например, было два раза.

— Жена за тобой ухаживает?

— Да, — ответил Дик. На его лице появилось обеспокоенное выражение.

[332]

— И как она?

— Да все как раньше.

— Она болела?

— Да нет, не болела. Но ей как-то не очень. Кажется, нервы. Измоталась. Слишком долго жила на ферме. — И тут же поспешно, словно более не в состоянии себя сдерживать, выпалил: — Я страшно за нее переживаю.

— Да что с ней такое? — Чарли старался говорить безучастно, но при этом он не сводил глаз с лица Дика.

Мужчины все стояли в пламени заката, а на них ниспадала длинная тень, которую отбрасывал сарай. Из-за открытой двери тянуло влагой и сладковатым запахом, запахом только что собранной кукурузы. Дик закрыл дверь, которая наполовину слетела с петель. Для этого ему пришлось подналечь плечом. Затем он запер замок. Треугольный засов держался на одном шурупе — сильному человеку не составило бы труда его сорвать.

— Зайдешь? — спросил Дик Чарли.

Слэттер кивнул и недоуменно посмотрел по сторонам:

— А где твоя машина?

— Я в последнее время пешком хожу.

— Что, продал?

— Да. Решил, что она дорого обходится. Теперь, если мне что-нибудь нужно, я посылаю на станцию фургон.

[333]

Они залезли в огромную, громоздкую машину Чарли. Изрытая колеями дорога была для нее слишком мала и теперь, поскольку Дик продал автомобиль, зарастала травой.

Между пологим, покрытым деревьями склоном, где стоял дом, и местом, где посреди буша громоздились амбары, протянулись невозделанные поля, выглядевшие так, словно их оставили под паром. Чарли, присмотревшись, разглядел в надвигающихся сумерках пробивающиеся среди травы и низкорослого кустарника чахлые ростки кукурузы. Сперва он подумал, что это дички, однако потом понял, что ошибается и кукурузу здесь действительно сажали.

— Что это? — спросил он. — В чем суть?

— Я испытывал новый американский метод.

— Что за метод?

— Короче, один парень утверждал, что пахать и обрабатывать почву не нужно. Суть в том, что надо посеять кукурузу среди дикой растительности, и пусть она сама поднимается.

— И ничего не получилось. Угадал?

— Да, — уныло отозвался Дик. — Я даже не стал ее собирать. Я решил, что лучше ее так оставить — почве пойдет на пользу... — Он говорил все тише, пока не умолк.

— Эксперимент, — только и сказал Чарли. Сейчас ему было важно, чтобы в его голосе не [334] прозвучало ни раздражения, ни злобы. Казалось, он оставался спокойно-беспристрастным, но все же то и дело с любопытством и оттенком беспокойства поглядывал на Дика. На окаменевшем лице Тернера застыло несчастное выражение.

— Так что ты там говорил о жене?

— Ей нездоровится.

— Это я понял, так что с ней такое?

Некоторое время Дик молчал. Они уже оставили позади поля, где вечер все еще золотил листья, и сейчас ехали через буш, в котором уже успела сгуститься тьма. Большая машина быстро взбиралась вверх по пологому склону холма, чья вершина, казалось, доставала до самого неба.

— Не знаю, — наконец произнес Дик. — Мэри за последнее время сильно изменилась. Иногда мне кажется, что ей гораздо лучше. С женщинами всегда сложно разобраться. Не поймешь, как они себя на самом деле чувствуют. Она изменилась.

— В каком смысле? — не отступал Чарли.

— Ну вот, например, раньше, когда Мэри переехала ко мне на ферму, она была куда как живее. А теперь ей словно на все наплевать. Совершенно на все. Она сидит сложа руки и ничего не делает. Она даже не считает нуж- [335] ным ухаживать за курами. Ты же знаешь, она раньше каждый месяц срывала на них куш. Ей плевать на работу по дому, которую делает слуга. Раньше Мэри меня пилила. Просто с ума сводила. То не так, это не эдак — и так весь день. Сам знаешь, как начинают вести себя женщины, когда слишком долго засиживаются на ферме. Вообще перестают владеть собой.

— Чтобы хоть одна женщина знала, как обращаться с ниггерами. Нет, таких не бывает, — сказал Чарли.

— Ну так вот, я очень волнуюсь, — объявил Дик и невесело рассмеялся. — Не поверишь, но я теперь бы обрадовался, если бы она стала меня пилить.

— Слушай, Тёрнер, — резко произнес Чарли, — может, махнешь на все рукой и уедешь отсюда? Ни тебе, ни твоей жене такая жизнь не идет на пользу.

— Да ладно, справляемся как-то помаленьку.

— Слушай, ты же болен.

— Все со мной нормально.

Чарли остановил машину возле дома. Внутри блеснул огонек, но Мэри так к ним и не вышла. Потом свет загорелся в спальне, приковав к себе внимание Дика.

[336]

— Жена переодевается, — с довольным видом произнес он. — У нас давно не было гостей.

— Слушай, отчего ты отказываешься продать мне ферму? Я дам за нее хорошую цену.

— А мне куда деваться? — в изумлении спросил Дик.

— Езжай в город. Бросай ты сельское хозяйство. Ну не справляешься ты тут. Найди себе где-нибудь постоянную работу.

— Я не сдамся, — с обидой произнес Дик.

На веранде в свете лампы появился силуэт худой женщины. Мужчины вылезли из машины и зашли в дом.

— Добрый вечер, миссис Тёрнер.

— Добрый вечер.

Когда они оказались внутри дома в освещенной комнате, Чарли принялся внимательно разглядывать Мэри, тем более внимательно, что его очень насторожил тон, которым она с ним поздоровалась. Она неуверенно стояла перед мужчинами — усохшая, с выжженными солнцем волосами, обрамлявшими ее исхудавшее лицо и перехваченными синей лентой. Из воротника платья, которое, совершенно понятно, она только что надела, поднималась тощая желтая шея. Само хлопковое платье малинового цвета было украшено оборками, а из ушей Мэри свисали длинные красные, напоминавшие карамель серьги, которые [337] резко покачивались, задевая ее шею. В синих глазах, которые прежде могли поведать всякому, кто удосужился вглядеться в них повнимательней, что Мэри совсем не «чванливая», а стеснительная, впечатлительная, обладающая чувством собственного достоинства девушка, теперь был заметен некий особый, прежде не наблюдавшийся блеск.

— И вправду добрый вечер! — совсем как девочка сказала она. — Правда, мистер Слэттер, мы ведь столь долго были лишены удовольствия лицезреть вас. — Она рассмеялась, дернув плечом в жутковатой пародии на кокетство.

Дик в муке отвел глаза. Чарли бесстыдно разглядывал хозяйку: он все смотрел и смотрел на нее, покуда она не вспыхнула и не отвернулась, тряхнув головой.

— Мы мистеру Слэттеру не нравимся, — дружеским тоном поведала она Дику, — в противном случае он навещал бы нас почаще. — Она уселась на краешек старого дивана, полностью утратившего форму и превратившегося в нагромождение вздутий и углублений, обтянутых выцветшей синей тканью.

— Как дела с магазином? — поинтересовался Чарли, не отрывая глаз от обивки.

Мы на него махнули рукой — затея себя не оправдала, — отрывисто ответил Дик. — Ну а товары забрали себе.

[338]

Чарли посмотрел на серьги в ушах Мэри, на обивку дивана, представлявшую собой синюю, покрытую безобразным узором ткань, которая продавалась только туземцам и которая в Южной Африке столь неразрывно ассоциировалась с товарами для кафров, что Чарли был потрясен до глубины души, увидев ее в доме у белого. Насупив брови, Слэттер посмотрел по сторонам. Занавески изорваны, одно оконное стекло разбито и заклеено бумагой, другое — расколото трещиной и оставлено в таком состоянии. При взгляде на комнату создавалось неуловимое ощущение запустения и увядания. Повсюду лежали товары из лавки, где-то прикрывая спинку стула, а где-то играя роль сидений. Чарли мог счесть это за робкую попытку сохранить в комнате хоть сколь бы то ни было приличный вид, однако его грубоватое добродушие испарилось. Теперь он умолк и помрачнел.

— Останешься на ужин? — наконец спросил Дик.

— Нет, спасибо, — ответил Чарли, но потом из любопытства передумал: — Хотя, да, пожалуй, останусь.

Сами того не осознавая, мужчины беседовали так, словно находились в обществе инвалида, однако Мэри, с трудом поднявшись, закричала с порога:

[339]

— Мозес! Мозес!

Поскольку туземец так и не появился, она повернулась к ним, улыбнулась — дружески, застенчиво — и промолвила:

— Извините, но вы сами знаете, какие из туземцев работники.

Она вышла. Мужчины сидели молча. Дик отвернулся от Чарли, который, в силу того что никогда не признавал необходимости вести себя деликатно, неотрывно взирал на Тёрнера, словно стараясь заставить того объясниться, сказать хоть слово.

Мозес подал ужин, состоявший из чая, хлеба с прогорклым маслом и куска холодного мяса. Вся посуда была в трещинах — ни одной целой тарелки и чашки, а взявшись за нож, Чарли почувствовал, что тот покрыт слоем грязи. Слэттер ел с отвращением, которое не считал нужным скрывать. Дик молчал, а Мэри то и дело с жеманным видом, вызывающим испуг, отпускала резкие бессвязные замечания о погоде, потряхивала серьгами, дергала худенькими плечиками, кокетничая с Чарли, пытаясь с ним незатейливо флиртовать.

На все это Чарли не реагировал, отвечая: «Да, миссис Тёрнер», «Нет, миссис Тёрнер», поглядывая на нее холодно, с презрением и неприязнью.

Когда снова вошел туземец, чтобы собрать посуду, случилось нечто, заставившее Чарли [340] стиснуть зубы и побледнеть от ярости. Они как раз сидели над жалкими остатками трапезы, а туземец обходил стол, неторопливо собирая тарелки. Чарли даже не обратил на него внимания. И тут Мэри произнесла:

— Мистер Слэттер, вы фруктов не желаете? Мозес, принеси апельсины. Ты знаешь, где они лежат.

Чарли, продолжая медленно работать челюстями, поднял настороженный взгляд. Его словно ужалил тон, в котором Мэри обратилась к туземцу, — она говорила с чернокожим с тем же самым жеманством, что и с ним.

— Апельсины кончились, — грубо, бесцеремонно отозвался туземец.

— Я же знаю, что они еще есть. Оставалось целых два. Я же знаю, что они есть, — доверительно обратилась Мэри к слуге. В ее голосе слышалась мольба.

— Апельсины кончились, — повторил туземец с угрюмым безразличием, в котором угадывались нотки самодовольства и осознания собственной власти, отчего у Чарли перехватило дыхание. У него буквально не было слов.

Он посмотрел на Дика, который сидел, вперившись взглядом в свои руки, — было не понятно, о чем он думает, и заметил ли он вообще что-нибудь. Слэттер перевел взгляд на Мэри: на желтоватой, испещренной морщи- [341] нами коже под глазами виднелась безобразная краснота, а лицо недвусмысленно выражало страх. Кажется, она поняла, что Чарли кое-что заметил, и теперь поглядывала на него, виновато улыбаясь.

— Давно у вас этот работник? — наконец спросил Чарли, кивком головы показав на Мозеса, который с подносом в руках остановился на пороге и, не стесняясь, прислушивался к разговору.

Мэри беспомощно посмотрела на Дика.

— Думаю, где-то года четыре, — невыразительным голосом ответил тот.

— Зачем вы его держите?

— Он хороший работник, — качнув головой, отозвалась Мэри, — славно справляется.

— Что-то не заметно, — резко произнес Чарли и с вызовом посмотрел ей в глаза, разглядев в них беспокойство.

Мэри отвела взгляд. Однако Чарли также удалось разглядеть в них отблеск тщательно скрываемого удовлетворения, отчего кровь ударила ему в голову.

— Почему вы от него не избавитесь? Почему вы позволяете ниггеру так с вами разговаривать?

Мэри не ответила. Она повернула голову и смотрела через плечо на дверь, возле которой стоял Мозес. На ее лице появилось столь [342] безобразное, пустое и бездумное выражение, что Чарли не выдержал и вдруг рявкнул на туземца:

— Пошел вон отсюда! Марш работать!

Здоровяк туземец тут же исчез, немедленно подчинившись приказу Слэттера. Повисло молчание. Чарли ждал, когда Дик заговорит, скажет нечто, свидетельствующее о том, что он еще не сдался. Однако Дик сидел, все также безмолвно понурив голову, со страдающим выражением лица. Под конец Чарли обратился непосредственно к нему, не обращая внимания на Мэри, словно ее и вовсе не было в комнате:

— Избавься от него, Тёрнер.

— Он нравится Мэри, — медленно, со смущением ответил Дик.

— А ну-ка выйдем, я хочу с тобой переговорить.

Дик поднял голову и обиженно посмотрел на Слэттера — возмущенный, что его заставляли обратить внимание на то, чего он сам старался не замечать. Несмотря на это, он послушно поднялся со стула и проследовал за Чарли на веранду. Мужчины спустились вниз по ступенькам, остановившись в тени деревьев.

— Сваливать тебе отсюда надо, — отрывисто промолвил Чарли.

— А как? — равнодушно отозвался Дик. — Как я уеду, если я в долгах? — И тут же, слов- [343] но дело было исключительно в деньгах, он добавил: — Я знаю кучу народу, кто вот так живет и в ус не дует. Я знаю, есть фермеры, которые, как и я, в долгах, но при этом они покупают машины и ездят отдыхать на побережье. Но я-то так не могу, Чарли. Не могу, и все. Не из того я теста слеплен.

— Слушай, Тёрнер, я выкуплю у тебя ферму, а ты, если хочешь, можешь оставаться здесь за управляющего. Но сперва тебе надо поехать отдохнуть. По меньшей мере месяцев на шесть. Тебе надо забрать отсюда жену.

Слэттер говорил так, словно возможность отказа и не приходила ему в голову. Сейчас он был настолько потрясен, что даже не думал о личной выгоде. В данный момент им двигала не жалость к Тёрнеру, нет, он подчинялся диктату главного закона белого человека, проживающего в Южной Африке, который гласил: «Никогда не позволяй белому опускаться ниже определенного уровня, поскольку, если это произойдет, ниггер увидит, что он ничем не хуже нас». Сейчас в голосе Слэттера звучало самое сильное из чувств, порожденных жестко структурированным обществом, и именно оно переломило волю Дика. Все-таки Тёрнер прожил в этой стране очень долго, и его воля была ослаблена чувством стыда: он знал, чего от него ждут, и понимал, что [344] потерпел неудачу. Однако он не мог заставить себя принять ультиматум Чарли. Ему представлялось, что Чарли предлагает ему лишить себя жизни, которую для Дика воплощали в себе ферма и право на владение ей.

— Куплю все как есть, дам тебе денег, чтобы ты рассчитался с долгами, найду управляющего, покуда ты не вернешься с побережья. Тёрнер, ты должен уехать хотя бы на полгода. Минимум. Куда — не важно. Я дам тебе на это деньги. Так дальше жить нельзя, и точка!

Однако Дик не собирался так просто уступать. Он сражался целых четыре часа. Четыре часа они ходили меж деревьев и спорили.

Наконец Чарли уехал, так и не зайдя снова в дом. Дик вернулся, тяжело ступая, чуть ли не шатаясь: у него отобрали источник силы, помогавший жить. Теперь он более не будет владеть фермой, он станет слугой другого человека. Мэри сидела на бугорке в углу дивана. Покуда в доме был Чарли, ей инстинктивно удавалось держать себя в руках ради спасения лица, однако с его отъездом все вернулось на круги своя. Когда Дик вошел, она даже на него не посмотрела. Вот уже четыре дня она не разговаривала с мужем, словно бы не замечая его, глубоко погрузившись в свои мечты. Мэри оживала и начинала обращать внимание на [345] то, что делает, только когда в комнату заходил туземец. В этом случае она ни на секунду не отводила от него взгляда. Однако Дик не понимал, что означает такое поведение, не понимал, да и не хотел понимать, поскольку теперь уже был не в силах с ним сражаться.

Чарли Слэттер не тратил времени зря. Он пустился по округе, объезжая ферму за фермой, силясь отыскать кого-нибудь, кто бы согласился на несколько месяцев взять хозяйство Тёрнеров под свое крыло. Чарли ничего никому не пытался объяснить. Он оставался на удивление сдержан и говорил, что просто помогает Тёрнеру вывезти отсюда жену. Наконец ему рассказали о молодом человеке, приехавшем недавно из Англии, который как раз искал работу. Чарли было все равно, сейчас сгодился бы любой — уж больно срочным представлялось дело. Все закончилось тем, что Слэттер лично отправился в город на поиски. Нельзя сказать, что молодой человек произвел на Чарли сильное впечатление. Англичанин этот, по сравнению с себе подобными, ничем особо не выделялся: сдержанный, образованный, разговаривает подчеркнуто вежливо. Обратно Чарли приехал вместе с молодым человеком. Слэттер мало что ему открыл, он не знал, что ему рассказывать. Они договорились, что молодой человек через неделю [346] полностью возьмет управление хозяйством в свои руки, чтобы Дик и Мэри смогли сразу же уехать к океану; Чарли позаботится о деньгах и объяснит, что именно надо делать на ферме. В этом и заключался его план. И все же, когда Чарли вернулся к Дику, собираясь все ему рассказать, он столкнулся с неожиданным препятствием. Несмотря на то что Тёрнер смирился с отъездом, его никак не удавалось уговорить немедленно отправиться в путь.

Чарли, Дик и молодой англичанин по имени Тони Марстон стояли посреди поля. Чарли был взвинчен, раздражен и зол (он и в лучшие времена терпеть не мог, когда его планы срывались). Дик, несмотря на жалкий вид, продолжал упрямиться, а Марстон, чувствуя щекотливость ситуации, старался вести себя тише воды, ниже травы.

— Черт подери, Чарли, почему ты меня выставляешь отсюда пинком? Я прожил здесь пятнадцать лет.

— Господи боже, да никто тебя не гонит. Я хочу, чтобы ты уехал до того, как... словом, надо поскорее уехать. Ну пойми же ты сам!

— Пятнадцать лет, — произнес Дик, и на его худом загорелом лице вспыхнул румянец, — пятнадцать лет. — Не осознавая, что делает, он даже наклонился, взял горсть земли и сжал ее в руке, словно бы заявляя на нее [347] свое право. Жест был нелепым. На лице Чарли промелькнула глумливая улыбка:

— Слушай, Тёрнер, ты же все равно сюда вернешься.

— Но тогда она уже не будет принадлежать мне. — Голос Дика сорвался.

Он отвернулся, по-прежнему сжимая в руке землю. Тони Марстон тоже отвернулся, сделав вид, что разглядывает поле, силясь понять, в каком оно состоянии, — он не хотел лезть в чужое горе. Чарли, не обремененный подобной деликатностью, с нетерпением смотрел на задумчивое лицо Дика. Смотрел не без уважения. Чарли с почтением относился к чувствам, которых сам он не мог понять. Гордиться тем, что являешься собственником, — тут да, дело понятное, это ему и самому было знакомо, — но эта странная привязанность к земле... Ее он понять не мог, однако его голос смягчился.

— Считай, что ферма будет все равно что твоя. Не стану я ее трогать. Вернешься, можешь и дальше делать с ней все что хочешь, — он говорил с привычным грубоватым дружелюбием.

— Милостыня, — тихим скорбным голосом промолвил Дик.

— Это не милостыня. У меня здесь свой интерес. Мне нужно пастбище. Буду выгонять [348] твой скот вместе со своим, а сажать можешь, как и раньше, все что хочешь.

И все же Чарли на самом деле считал, что занимается благотворительностью, и даже немного сам себе удивлялся — как так получилось, что он полностью отрекся от своих деловых принципов. Действия Слэттера представлялись присутствующим именно «милостыней», и это слово, написанное огромными буквами, полыхало в сознании обоих мужчин, затмевая все остальное. И все же они ошибались. Чарли подталкивал инстинкт самосохранения. Слэттер не хотел допустить, чтобы растущая армия белых бедняков пополнилась новыми членами, ибо подобное ввергало уважаемых членов белого общества в состояние шока (в котором, впрочем, не было особого сострадания, поскольку таких бедняков скорее не жалели, а презирали и ненавидели за неспособность соответствовать стандартам, предъявляемым к белым), причем никого не беспокоили миллионы чернокожих, обитавших в тесноте трущоб или же в резервациях, созданных в их же собственной стране и становящихся все меньше и меньше.

Наконец после долгих споров Дик согласился уехать в конце месяца, после того как он покажет Тони, как следует вести хозяйство на «его» земле. Чарли, решив немного схит- [349] рить, заказал билеты на поезд, который должен был отправиться через три недели. Тони пошел в дом вместе с Диком, который был приятно удивлен, узнав, что молодой человек, прежде чем найти работу, прожил в этой стране всего лишь несколько месяцев. Тони выделили крытую соломой хижину-мазанку, располагавшуюся позади дома. Некоторое время она использовалась под хранилище, но теперь стояла пустой. Несмотря на это, пол был усеян зернами кукурузы, обойденными вниманием метлы, а стены были источены муравьиными ходами, которые не успели замазать. Внутрь хижины поставили остов кровати, который одолжил Чарли, и шкаф, составленный из ящиков и покрытый той самой удивительно безобразной синей тканью, которую продавали туземцам; над водруженным на ящик тазом повесили зеркало. Тони никоим образом не возражал против подобной более чем скромной обстановки. Сейчас, будучи настроен романтически, он пребывал в восторге, и ни плохая кормежка, ни продавленный матрас ничуть его не смущали. То, что потрясло бы его в родной стране, здесь казалось удивительными свидетельствами иных моральных критериев.

Тони Марстону было двадцать. Образование он получил хорошее, но самое обычное, [350] после чего перед молодым человеком замаячила перспектива пойти работать в контору при заводе его дяди. Сидение на стуле и возня с бумагами несколько расходились с его представлениями о будущей жизни, и Тони решил, что его домом станет Южная Африка, поскольку именно здесь один из его дальних родственников за год до этого заработал пять тысяч фунтов на табаке. Марстон собирался получить столько же, а если повезет, то и больше. Одновременно с этим он собирался учиться. Против именно этой фермы у Тони имелось лишь одно возражение — здесь не выращивали табак, впрочем, полгода на ферме со смешанным хозяйством все равно обогатят его опыт и пойдут ему на пользу. Он сочувствовал Дику, который, как он знал, был несчастен, однако даже его трагедия казалась Тони романтичной. Глядя на нее беспристрастно, молодой человек видел в этой истории свидетельство растущей капитализации сельских хозяйств по всему миру: мелкие фермерские хозяйства неизбежно поглотят большие (поскольку сам он собирался стать крупным собственником, данная тенденция его не тревожила). Тони пока что еще не начал зарабатывать себе на жизнь, а потому мыслил исключительно абстракциями. Например, в вопросе расовой дискриминации он придерживался [351] обычных «прогрессивных» взглядов, той особой поверхностной прогрессивности идеалиста, который редко рассматривает какой-либо конфликт субъективно. Тони привез с собой целый чемодан книг, которые он расставил вдоль круглой стенки хижины: труды по вопросу о расовом неравенстве, о Родсе[5] и Крюгере[6], об истории золота и о сельском хозяйстве. Однако неделю спустя, взяв одну из монографий в руки, Марстон обнаружил, что сзади обложку изъели термиты, после чего сложил все книги обратно в чемодан и больше до них не дотрагивался. Человек не может работать по двенадцать часов в день и после этого находить в себе достаточно сил для занятий.

Трапезничал он с Тернерами. Все остальное время Тони набирался опыта и знаний, ему надо было за месяц научиться всему, что бы позволило самостоятельно управлять хозяйством в течение полугода, вплоть до возвращения Дика. Весь день Тони проводил [352] с ним в полях: вставал в пять утра и ложился в восемь вечера. Тони интересовало буквально все: он был хорошо образован, свеж, бодр — чудесный товарищ. Или, быть может, именно таким счел бы его Дик десять лет назад. Сейчас же, когда Тони пытался завести спокойный разговор о смешанных браках или же о влиянии расовой дискриминации на производство, Тёрнер не отвечал, а лишь таращился на него с отсутствующим выражением лица. Дика в присутствии Тони заботило лишь одно: дотянуть эти последние дни, при этом не утратив последние остатки самоуважения, не сорвавшись, не отказавшись от намеченного отъезда. А ведь Тёрнер понимал, что ему надо уехать. И, несмотря на это, Дик так терзался, так страдал и был столь несчастен, что ему приходилось удерживать себя от безумных порывов поджечь высокую траву и потом смотреть, как пламя пожирает вельд, который он знал так хорошо, что каждое деревце, каждый куст здесь были ему друзьями. Порой ему хотелось своими руками сровнять с землей маленький домик, в котором он прожил столько лет. То, что теперь здесь станет командовать кто-то другой, кто-то другой начнет возделывать его землю и, быть может, погубит его труды, Тёрнеру казалось дикой несправедливостью.

[353]

Что же касается Мэри, то надо сказать, что Тони ее практически не видел. Она вызывала у него беспокойство, но, впрочем, у него не было лишнего времени, чтобы задуматься о странной, молчаливой, иссохшей женщине, которая, казалось, позабыла человеческую речь. Время от времени Мэри приходило в голову, что ей надо приложить ради Тони хоть какие-то усилия, и тогда она оживала, начиная вести себя нелепо и бестактно. Иногда она заговаривала с Тони с карикатурной бодростью, от которой ему становилось не по себе. Ее поведение не имело никакого отношения к тому, что она говорила. Иногда Мэри перебивала Дика, который медленно, терпеливо что-нибудь объяснял о плуге или больном быке, совершенно невпопад вставляя замечание о еде (которая Тони казалась тошнотворной) или о жаре в это время года. «Я так обожаю, когда начинаются дожди», — между делом замечала миссис Тёрнер, тихонько хихикая, и вдруг, уставившись в одну точку, погружалась в молчание. Тони начал подумывать, что она не совсем в своем уме. Впрочем, он понимал: и Мэри, и Дику пришлось несладко, да и вообще от столь долгого прозябания в одиночестве, наедине друг с другом, у любого человека появятся небольшие странности.

Пекло в доме было столь ужасающим, что Тони не понимал, как Мэри удается его выдер- [354] живать. В страну он приехал недавно и еще плохо переносил здешние температуры, однако был доволен, что проводит так мало времени в этой духовке с жестяной крышей, где воздух, казалось, сгущался, преобразуясь в пласты липкого жара. Несмотря на то что Тони не проявлял к Мэри большого интереса, ему все-таки пришло в голову, что она впервые за долгие годы уезжает в отпуск и, казалось бы, должна хоть как-то проявить радость. Но если она и готовилась к поездке, то Тони этого не замечал. Более того, Мэри даже и не упоминала о предстоящем отдыхе. Дик, впрочем, тоже предпочитал не говорить на эту тему.

Примерно за неделю до отъезда Дик за обедом спросил Мэри:

— Может, начнешь укладываться?

После того как муж повторил вопрос два раза, она кивнула, но не ответила.

— Тебе надо складываться, Мэри, — мягко произнес Дик тихим отчаявшимся голосом. Иначе он теперь к жене не обращался.

Однако когда они с Тони вернулись домой вечером, то обнаружилось, что Мэри ничего не сделала. После того как унесли грязную посуду, Дик взял коробки и начал паковать вещи сам. Увидев это, Мэри стала помогать, однако не прошло и получаса, как она вышла в спальню, где уселась с отсутствующим видом на диван.

[355]

— Тяжелейшее нервное расстройство, — поставил диагноз Тони, который как раз собирался лечь спать. Он относился к тому типу людей, которым становится легче, когда они облекают образы и ощущения в слова: сейчас его фраза служила оправданием Мэри, защищавшим ее от любых нападок. «Тяжелейшее нервное расстройство» могло случиться у всякого, в той или иной степени им страдал каждый человек.

Следующим вечером Дик продолжил паковаться. Он трудился, пока не закончил.

— Купи себе ткани и сшей новое платье, — неуверенно сказал он, поскольку, укладывая вещи Мэри, вдруг понял, что ей в буквальном смысле слова «нечего надеть».

Мэри кивнула и достала из ящика отрез хлопчатобумажной материи, украшенной цветочным узором, оставшийся среди других товаров после закрытия магазина. Она заработала ножницами, а потом, склонившись над тканью, вдруг застыла. Мэри оставалась неподвижной, покуда Дик не дотронулся до ее плеча, после чего поднял жену и отвел в спальню. Тони, оказавшийся свидетелем произошедшего, старался не смотреть на Дика. Молодому человеку было очень жаль их обоих. Ему очень нравился Дик, и это чувство было искренним. Что же касается Мэри — то, несмо- [356] тря на сочувствие, что можно сказать о женщине, которая не в себе?

— Работа для психолога, — произнес Тони, стараясь себя успокоить.

В этом смысле и самому Дику не помешала бы помощь. Бедняга сильно сдал, он постоянно трясся, а лицом настолько осунулся, что под кожей проступили кости. Ему вообще был противопоказан физический труд, однако весь день, от первой минуты до последней, покуда было светло, он упорно проводил в полях, позволяя себе вернуться домой только с закатом. Тони приходилось буквально силком уводить его, теперь он играл роль чуть ли не медбрата. Постепенно он стал ловить себя на том, что с нетерпением ждет отъезда Тёрнеров.

За три дня до этого события, во второй половине дня, Тони отпросился с работы, посетовав на плохое самочувствие. Наверное, перегрелся на солнце — у него сильно болела голова, глаза резало, и вообще всего мутило. На обед он не пошел, а вместо этого улегся у себя в хижине, в которой, несмотря на то что было довольно жарко, по сравнению с температурой внутри дома царила прохлада. В четыре часа Тони пробудился от беспокойного, напоенного болью сна и обнаружил, что страшно хочет пить. Старая бутылка из-под виски, в которой Тони обычно держал пить- [357] евую воду, оказалась пуста, поскольку он забыл ее наполнить. Пришлось выйти в желтое марево и отправиться за водой в дом. Дверь, выходившая на задний двор, была открыта, и Тони зашел внутрь, стараясь ступать неслышно, поскольку опасался разбудить Мэри, которая, как ему сказали, ложилась днем спать. Взяв со стойки стакан, Тони тщательно его вытер и направился в гостиную, где собирался набрать воды. Глазурованный глиняный фильтр стоял на полке, игравшей роль буфета. Тони поднял крышку и заглянул внутрь: колпак фильтра был скользким от желтой грязи, однако вода из крана шла чистая, хотя и теплая и затхлая на вкус. Он выпил один стакан, затем другой, наполнил бутыль и повернулся, собравшись выйти. Занавеска, отделявшая гостиную от спальни, была отдернута в сторону, поэтому Тони открывалось то, что происходило в соседней комнате. От удивления молодой человек застыл на месте. Мэри сидела перед висевшим на стене квадратным зеркалом на перевернутом ящике из-под свечей. Она была в кричащей розовой нижней юбке, из блузки резко выдавались костлявые плечи, обтянутые желтой кожей. За ее спиной стоял Мозес. Тони увидел, как Мэри поднялась, выставив руки, а Мозес сзади накинул на нее платье. Снова опустившись на ящик, она обеими руками [358] отбросила назад волосы жестом прекрасной женщины, восхищающейся собственной красотой. Мозес застегивал ей платье, а она смотрелась в зеркало. В движениях Мозеса чувствовались снисходительность и привязанность. Справившись со всеми пуговицами, он сделал шаг назад и стал смотреть, как хозяйка расчесывает волосы.

— Спасибо, Мозес, — громко и повелительно произнесла она, после чего, повернувшись к нему, добавила: — Теперь тебе лучше уйти. Вот-вот вернется хозяин.

Туземец вышел из комнаты. Увидев белого, который, застыв на месте, с недоверием смотрел на него, Мозес на миг замер, а потом неслышно прошел мимо, не произнеся ни слова, но при этом зло посмотрев на Тони. Злоба во взгляде африканца была столь дикой, что Марстона на мгновение охватил испуг.

Когда туземец ушел, англичанин опустился на стул, вытер лицо, которое все еще было мокрым от пота, и потряс головой, чтобы в ней прояснилось. Мысли мешались, противоречили друг другу. Он уже прожил в стране достаточно, чтобы испытать состояние шока, и в то же время его «прогрессивности» чрезмерно льстило данное свидетельство лицемерия правящего класса, состоящего из белых. Именно лицемерие — поскольку в стране, где у тузе- [359] мок в обилии появляются дети-мулаты всякий раз, когда неподалеку поселяется одинокий белый мужчина, — в первую очередь потрясло Марстона после приезда. Впрочем, он прочел немало работ по психологии, чтобы осознавать наличие сексуального аспекта расовой дискриминации, одна из основ которого — зависть белого человека, считающего, что черные превосходят их в половой мощи, поэтому Тони удивило и насторожило, что белая женщина с такой легкостью преодолела этот барьер. Впрочем, как-то раз молодому англичанину встретился доктор, много лет проработавший в сельской местности, который заявил, что Тони бы удивился, узнав, сколь много белых женщин вступают в связи с черными. В тот раз Марстон поразился, несмотря на всю свою «прогрессивность»: ему показалось, что подобное поведение мало чем отличается от связей с животными.

Все эти мысли вылетели у Тони из головы, и он просто остался перед фактом: миссис Тёрнер, несчастная женщина, которая была несколько «не в себе» и, совершенно очевидно, находилась на последней стадии нервного истощения, в данный момент как раз выходила из спальни, а одна ее рука все еще была поднесена к волосам. И тут, при виде ее веселого невинного лица, пусть даже от этой [360] веселости и веяло слегка слабоумием, Тони понял, что все его подозрения — сущая нелепица.

Заметив молодого человека, Мэри остановилась как вкопанная и со страхом воззрилась на него. Потом выражение муки исчезло с ее лица, и оно стало пустым и равнодушным. Тони не мог понять, в чем причина этой неожиданной перемены. Несмотря на все это, он произнес шутливым голосом, в котором чувствовалась неловкость:

— Я слышал о русской императрице, которая настолько не считала своих рабов за людей, что взяла манеру раздеваться в их присутствии. — Тони решил взглянуть на произошедшее именно с этой точки зрения, поскольку иные были для него слишком сложны.

— Правда? — с сомнением в голосе наконец спросила она. Мэри выглядела озадаченной.

— Скажите, а туземец всегда вас раздевает и одевает? — поинтересовался Марстон.

— У него так мало работы, — произнесла Мэри, вздернув подбородок и хитро поглядев на Тони. — Он должен отрабатывать деньги. — Она тряхнула головой.

— Это ведь не принято в нашей стране. Или я ошибаюсь? — медленно сказал молодой англичанин, пребывая в полнейшем изумле- [361] нии. Произнеся эту фразу, он понял, что слова «наша страна», являвшиеся для большинства белых людей призывом сплотиться вместе, ничего для нее не значили. Для этой женщины существовала лишь ферма, и то не вся, а только дом, дом, и больше ничего. Только сейчас, ощущая накатывающий ужас и жалость, он начал понимать, чем вызвано полное равнодушие, которое Мэри проявляла к Дику: она отгородилась от всего, что противоречило ее действиям, что могло бы возродить к жизни свод правил, необходимость следовать которым ей привили с детства.

— Говорят, я не такая, не такая, не такая, — неожиданно заговорила миссис Тёрнер, напоминая граммофонную пластинку, которую заело.

— Не такая? — тупо переспросил Тони.

— Не такая, — в ее словах чувствовались хитрость, озорство и вместе с тем торжество.

«Господи, да она же совсем выжила из ума, — сказал себе Тони. — А не ошибаюсь ли я? — тут же подумалось ему. — Не может быть, чтобы она сошла с ума. Если бы эта женщина рехнулась, она бы вела себя иначе. А она держится так, словно обитает в своем собственном мирке, где нормы и правила других людей таковыми не считаются. Она забыла, что представляют собой белые люди. С другой [362] стороны, что такое безумие, как не убежище, в котором скрываются от реального мира?»

Итак, несчастный и озадаченный Тони, все еще сжимая в руках стакан и бутылку, сидел на стуле возле водяного фильтра и с беспокойством взирал на Мэри. Женщина заговорила с ним тихим печальным голосом, что заставило англичанина снова переменить свою точку зрения. Он решил, что она все-таки в здравом уме, по крайней мере сейчас.

— Я приехала сюда очень давно, — сказала Мэри, глядя на него с мольбой. — Так давно, что даже сама не помню... Мне надо было давно уехать. Не знаю, почему я этого не сделала. Не знаю, зачем я приехала. Но теперь все иначе. Совсем иначе. — Она замолчала. Ее лицо было жалостливым, а глаза преисполнены боли. — Я ничего не знаю. Я не понимаю. Почему все так получается? Я так не хотела. Но ведь он не уйдет, не уйдет. — И вдруг, резко переменившись в голосе, набросилась на Тони: — Зачем вы приехали? Покуда вас не было, все шло хорошо. — Расплакавшись, она простонала: — Он не уйдет.

Тони вскочил, собираясь подойти к собеседнице, сейчас его переполняла лишь жалость, а о чувстве неловкости он позабыл. Что-то заставило его обернуться. На пороге стоял слуга, Мозес, и смотрел на них, а на его лице была написана злоба.

[363]

— Прочь! — бросил Тони. — Немедленно пошел прочь! — Он обхватил рукой Мэри за плечи. Женщина вся съежилась, впившись ногтями ему в кожу.

— Уходи! — неожиданно сказала она туземцу из-за плеча Тони. Англичанин понял — Мэри пытается отстоять свои права и, воспользовавшись им в качестве прикрытия, вернуть утраченную власть. Сейчас она напоминала ребенка, который пытается вызывающе себя вести со взрослым.

— Мадам хочет, чтобы я ушел? — тихо спросил слуга.

— Да, уходи.

— Мадам хочет, чтобы я ушел из-за этого нового хозяина?

Тони бросился к двери. Дело было не в самих словах, а в тоне, которым Мозес их произнес.

— Убирайся, — проговорил англичанин, чуть ли не задыхаясь от ярости, — убирайся, пока я тебя отсюда не вышвырнул.

Смерив Тони долгим злобным взглядом, туземец ушел. Потом вернулся. Проигнорировав молодого человека, он обратился к Мэри:

— Мадам уезжает с фермы, да?

— Да, — слабым голосом ответила Мэри.

— Мадам никогда не приедет?

— Нет, нет, нет! — выкрикнула она.

[364]

— А этот новый хозяин тоже уезжает?

— Нет! — завопила она. — УЙДИ ЖЕ!

— Ты уйдешь или нет? — заорал Тони. Он был готов убить туземца: вцепиться ему в горло и вытрясти из него жизнь.

И тут Мозес исчез. Они услышали, как он прошел через кухню и выбрался на задний двор. Дом опустел. Мэри всхлипнула, прикрыв лицо руками.

— Он ушел, -— закричала она, — ушел, ушел! — Мэри испытывала невероятное, до истерики, облегчение. Вдруг она оттолкнула стоявшего рядом с ней Тони и, словно безумная, прошипела: — Это вы его прогнали! Теперь он не вернется. Сперва все было хорошо, а потом явились вы! — С этими словами она разрыдалась.

Тони сидел, обхватив ее рукой, утешая. «Что я скажу Тернеру? » — только и думал сейчас он. А что он мог сказать? Лучше было обо всем молчать. Дик и так уже почти рехнулся от переживаний. Будет жестоко что-либо ему рассказывать, да и, впрочем, осталось всего два дня, а потом Тёрнеры уедут с фермы.

Тони решил только, что он отведет Дика в сторону и посоветует ему немедленно уволить слугу.

Однако Мозес не вернулся. Вечером он так и не появился. Тони услышал, как Дик спро- [365] сил, где туземец, и Мэри ответила, что прогнала его. Ее голос звучал невыразительно и равнодушно, словно она обращалась к мужу, не видя его перед собой.

В конце концов Тони в отчаянии пожал плечами и решил ничего не предпринимать. На следующее утро, как обычно, он ушел в поля. Это был последний день перед отъездом Тёрнеров, а дел предстояло переделать целую кучу.