"Русский щит. Роман-хроника" - читать интересную книгу автора (Каргалов Вадим Викторович)

ГЛАВА 4 МОСКВА-РЕКА, ВЛАДИМИРСКОЕ ПОГРАНИЧЬЕ…

Никогда еще не было в москворецком сельце Локотне такого многолюдства, как в январские дни зимы от сотворения мира шесть тысяч семьсот сорок шестой.

С утра до позднего вечера тянулись по льду Москвы-реки нескончаемые обозы, проезжали конные дружины, шли пешие полки — войско великого владимирского князя двигалось к рубежам, к пограничной Коломне. Говорили, что сам великий князь остался во Владимире, поручив командование полками старшему сыну, князю Всеволоду Юрьевичу. Верно это или нет, достоверно люди не знали, но войско к Коломне собиралось большое, из многих городов. Так что вполне могло быть, что подоспеет и сам великий князь…

Локотненские ребятишки, коченея на колком январском ветру, часами стояли по береговым обрывам, встречали криками каждую рать:

— Глянь-ка, конные бегут! Щиты красные у них!

— А то князь впереди, не иначе. Злато блестит!

— Стяг-то, стяг какой! С крылатым всадником и змеем! Кто посмелее, сбегали с берега вниз, на речной лед, просили проезжих:

— Прокати, боярин, на коне!

Какой-нибудь дружинник, шутливо нахмурившись, грозил плетью, и ребятишки бросались врассыпную, радостно визжа:

— А вот и не догонишь!..

Ребятишкам-то забава, а взрослым мужикам — тягостные думы. Война пришла!

Старались порасспрошать воинов, благо было с кем поговорить: на ночлег в избы набивались ратные люди из разных полков. Во дворах жарко пылали костры. Воины поворачивали над огнем вертелы с бараньими и свиными тушами, помешивали густое варево в медных котлах — в военное время воеводы не скупились на харчи.

В Локотне на корм ратным людям порезали весь скот. Но мужики не сожалели: все-таки для своих, да и платили воеводы сполна, серебром. Серебро-то по нынешним опасным временам даже удобнее. Барана или свинью далеко не угонишь, а серебро завязал в кисет — и шагай…

Локотненские мужики подсаживались к котлам, хлебали сытную воинскую похлебку, расспрашивали, откуда и куда идет рать. Оказывались в Локотне ратники и из Владимира, и из Ростова, и из иных, даже самых дальних, городов, о которых локотненцы знали только понаслышке.

О гибели Рязани ратники говорили мало, неохотно. Дескать, что там Рязань? Зернышко малое. А сейчас великие грады идут. Разве сравниться Рязани со всей силой русской?

Ратники часто вспоминали в разговорах Коломну. Видно, там и быть сече. Ну а Коломну в Локотне знали, совсем недалеко она была. Каждую зиму ездили туда локотненцы на торг. Вот только крепостица там малая, не вместится войско в стены. Может, в поле будут биться? Но то не простых воев дело, а воевод. А воеводы с мужиками не разговаривали.

Сунулся как-то Милон к проезжему владимирскому воеводе — спросить, не пора ли и локотненцам трогаться к Коломне, но и сам не рад был своей дерзости. Обозвал воевода его мужиком-лапотником и велел ждать, пока подойдет московский полк. К Москве-де приписано сельцо на случай войны и осады, нечего до поры под ногами путаться, не до них!

Сердитым оказался воевода, но посоветовал верно. Вскоре приехал из Москвы боярин Евсей Петрович, а с ним дружинники и сани с оружием. Людей собрали у избы тиуна.

Московский боярин был немногословен, объявил только, что локотненцы пойдут вместе с его полком. Дружинники проворно роздали с саней оружие, кому что досталось: копья, рогатины, боевые топоры, щиты. Милон получил прямой меч, слегка тронутый ржавчиной, и островерхий дружинный шлем, тоже не новый. Доспехов боярин не привез совсем: видно, в Москве их не оказалось.

Боярин велел пересчитать мужиков, назначил старшим над ними тиуна Гришку:

— Недостанет кого, с тебя, тиун, спрошу! Смотри!

И пошли Локотненские мужики, взвалив на плечи котомки с харчами, вниз по Москве-реке. Рядом с тиуном шагал Милон: сильному, многоопытному мужику Гришка на всякий случай велел быть при себе. Был локотненский тиун сведущим в хозяйстве, в мирное время крепко держал в руках все сельцо, а теперь оробел. И немудрено: не приходилось тиуну быть воином, жил до того в комнатных холопах, на безопасном боярском дворе во Владимире…

Великокняжеские полки остановились лагерем перед Коломной, на просторном Голутвинском поле. Здесь, через самое устье Москвы-реки, проходил зимний путь к стольному Владимиру.

Локотненцев остановила сторожевая застава. Старший над заставой, владимирский дружинник (везде, видно, владимирцы распоряжались!), дал провожатого, объяснил, что московский полк стоит на самом дальнем от реки краю поля, возле леса.

Шатер московского боярина стоял на опушке. Вокруг него темнели палатки дружинников из дубленой кожи, натянутой на жерди. Тиун Гришка торопливо перекрестился, побежал к шатру — докладывать, что отставших нет, все мужики на месте. Вернувшись, объявил, чтобы устраивались на ночлег, кто как может, шалашей для них не наготовлено — невелики бояре!

Локотненцы спорить и обижаться не стали, быстро вырыли в снегу ямы, прикрыли сверху еловыми лапами: долго ли лесному человеку поставить шалаш-однодневку? Присели на пеньки, разложили костерок. Подошел старый Пантелеймон. Пока ладили шалаши, он успел пройти по лагерю и теперь рассказывал:

— Из многих городов рати собрались. Большое войско. А кто и откуда, я без расспросов понял, по прозвищам. Кажись, все люди русские, а у каждого места свое прозвище, вот и перекликаются вой, друг над другом насмешничают. Дмитровцев в народе болотниками кличут, новгородцев — долбежниками, псковичей — ершеедами, а кашинцев и того смешнее — водохлебами…

— Не больно прозвища-то хороши, — вздохнул Милон. — Отчего так?

— Видно, оттого, что живут люди русские под разными князьями, а князья друг с дружкой воюют. С чего, к примеру, новгородцу владимирца любить, если то и дело мечами рубятся? Под Коломной людей разных городов только общая беда собрала, да и то не все пришли, — огорченно заметил Пантелеймон. — Всё распри наши…

— Не время нынче о распрях поминать…

— Оно конечно, не время. Но ведь так?

Милон ничего не ответил.

Пантелеймон постоял возле него, моргая слезящимися глазами, потом повернулся и тихо побрел куда-то за шалаши, к близкому лесу…

В тот же день был объявлен смотр всему московскому полку. Дружинники и ополченцы из деревень построились хитро, чтоб города не позорить: дружинники в кольчугах, со щитами и копьями — впереди, мужики скромненько — за ними. Но разве опытных воевод такой хитростью обманешь?

К полку подъехали большие люди: сын великого князя Всеволод Юрьевич, его первый советник большой воевода Еремей Глебович, прибежавшие из Рязанской земли князья Роман Ингоревич и Всеволод Михайлович Пронский, другие воеводы, а среди них — локотненский господин боярин Иван Федорович. Дотошный Пантелеймон уже успел вызнать, что Иван Федорович приставлен к сыну великого князя сберегателем.

Князья объехали строй и повернули обратно, а большой воевода Еремей Глебович, задержавшись, сердито выговаривал московскому воеводе за плохое оружие ратников. Евсей Петрович только разводил руками:

— Всех мужиков подняли в волостях, вот оружья-то и не хватило. Не гневись, воевода. С Москвы обещали еще обоз с оружьем пригнать…

— Сейчас оружье нужно, не завтра, — настаивал Еремей Глебович. — Побьют без доспехов мужиков, к чему тогда оружье? Посылай гонца в Москву, пусть поторопятся. Да в тороках у дружины посмотри, может, кто запас для себя держит. Учишь вас, учишь…

И большой воевода, огорченно махнув рукой, отъехал…

Спать локотненцы улеглись рано, едва смерклось. Костров воевода разжигать не велел, а без огня на морозе какая беседа?

Утром тревожно ударили барабаны.

В шалаш, где спали локотненские мужики, заглянул дружинник, ткнул кого-то из спящих сапогом, прокричал сполошно:

— Поднимайтесь, люди! Татары близко!

Зябко поеживаясь на морозном ветру, мужики вылезли из шалаша, разобрали копья и рогатины. Побрели, увязая в сугробах, к указанному еще с вечера месту — строиться. Там был поднят московский стяг, суетился боярин-воевода, ровняя ряды.

Стоял московский полк на самом краю поля, а локотненцы и у полка с краю, возле ельника. Милон и Пантелеймон как спали вместе, так и в строю стали рядом. Пантелеймон не удержался, отметил со своей обычной недоброй усмешкой:

— Вишь, как ладно выходит! И сбоку степняки не обойдут, и лес, если чего вдруг, рядом.

— Что-то ты, дед, до боя о бегстве думаешь! — недовольно сказал Милон.

— А ты, Милоша, — опять усмехнулся обидно старик, — походи-ка с мое в походы, сам загадывать научишься, что через час будет. Кто не загадывал — давно в земле истлел, а дед Пантелеймон, почитай, в двадцатый раз на брань выходит. То-то!

Но рассуждения старого Пантелеймона никто из локотненцев не поддержал. Действительно, чего до боя о бегстве думать? Не по-русски это, позорно! Только тиун Гришка внимательно прислушивался, поглядывая украдкой на близкий лес. А остальные мужики больше глядели в другую сторону, туда, где на Голутвинском поле выравнивались для боя другие полки: рязанцы и пронцы князей Романа Ингоревича и Всеволода Михайловича, большой полк воеводы Еремея Глебовича, владимирские дружины князя Всеволода Юрьевича; владимирский стяг его развевался на другом краю поля, у самой Москвы-реки.

Татары появились неожиданно, пробравшись под самым берегом Оки, и густо высыпали на Голутвинское поле. Татарские конные лучники развернулись широкой редкой цепью и забросали стрелами сразу все полки. Даже до самого дальнего, московского полка доскакали несколько десятков визжащих черных всадников с натянутыми луками. Упал дружинник, стоявший впереди Милона. Милон наклонился, поднял щит убитого, и почти тотчас же в середину щита впилась татарская стрела.

— Отвел господь смерть… — прошептал Милон.

С крепким дружинным щитом в руке Милон сразу почувствовал себя увереннее, хотя и оказался в первом ряду, на самом сступе. Но татары на московский полк не пошли, постреливали издали — главная сеча кипела в центре, где насмерть рубились рязанцы и пронцы. Перед боем Роман Ингоревич сказал своим дружинникам:

— Два раза мы бились с погаными и два раза показывали им спину. Не стыдно ли? На третий раз или честно сложим головы свои, или заставим показать спину царя Батыгу!

Поклялись рязанцы и пронцы стоять крепко и теперь держали клятву.

Передовой татарский тумен под Коломной возглавлял хан Кулькан, младший сын Чингисхана, горячий и честолюбивый. Он повел своих отборных нукеров в битву, не дожидаясь подхода остального войска, медленно текущего от Рязани по льду Оки.

Раз за разом бросались в яростные атаки конные тысячи хана Кулькана. Казалось, еще одно, последнее усилие — и упрямые руситы будут смяты, всю честь победы возьмет один Кулькан!

— О бог войны, даруй победу! — исступленно молил молодой хан. — Десять самых красивых пленниц принесет тебе в жертву Кулькан!

Но бог войны не обратил своего взора, дарующего победу, на хана Кулькана. Центр русского войска стоял несокрушимо, а слева и справа на тумен Кулькана, расстроенный непрерывными атаками, понеслись удалые владимирские дружины.

Заметались татарские всадники, откатываясь обратно к Оке.

Хан Кулькан, обезумев от ярости, с одной сотней телохранителей кинулся наперерез владимирской коннице. Легкий как птица арабский скакун хана опередил низкорослых лошадей нукеров-телохранителей и вынес своего хозяина прямо на копья русских дружинников. Поток владимирской конницы затоптал в снег упавшего Кулькана и пронесся дальше.

Горестно завыли телохранители Кулькана, упали на снег, раздирая ногтями лица. Они знали, что пощады им не будет. Горе тем, кто не уберег священную кровь потомка Чингисхана!

А за владимирской конницей уже двинулись, выставив вперед копья, рязанцы, пронцы и москвичи. Радостно, победно ревели боевые трубы русских полков.

Однако от шатра князя Юрия Всеволодовича уже скакали гонцы к воеводам с приказом вернуть полки на прежние места и ждать нового татарского натиска. Конницу Батыя лучше встречать в сомкнутом строю, а потому — назад, все назад!

На этом настоял опытный воевода Еремей Глебович, который понимал, что разбит только передовой отряд неисчислимого татарского войска. И он оказался прав. Подходили главные силы Батыя.

Еремей Глебович поклонился князю Всеволоду Юрьевичу, сказал тихо, чтобы не услышали тайные слова другие воеводы и бояре:

— Княже! Теперь одно нам осталось: стоять насмерть. Обойти нас татары не могут, будут бить в лоб. А к прямому бою мы привычны! Все полки уже на поле, в одном крепком строю. И мое место — там. Дозволь послужить Руси простым ратником, сила в руках еще есть!

— И я с тобой, Еремей! Будем биться рядом! — воскликнул Всеволод, обнажая меч с тяжелой рукоятью, горевшей самоцветами, — благословение отца.

— Нельзя, княже! Не радуй царя Батыгу гибелью еще одного князя русского. Кто будет после водить полки, землю из пепла поднимать? Береги себя для Руси. Если сомнут нас татары — немедля скачи во Владимир. Боярин Иван Федорович будет с тобой.

Не слушая больше возражений князя, Еремей Глебович пришпорил коня и поехал к большому полку.

— Крепко стойте, ребятушки! — кричал старый воевода дружинникам и ополченцам. — Единова отбились — и вдругорядь отобьемся!

— Стоим, воевода! — ответно кричали воины, поднимая вверх копья. — Крепко стоим!

Тумены Батыя обрушились сразу и на рязанский, и на пронский, и на большой полки. Под страшным напором попятился русский строй.

Первым упал стяг Романа Ингоревича. Сам князь не надолго пережил своих верных телохранителей, пытавшихся вырвать его из сечи, — все они полегли рядом и были затоптаны татарской конницей. Рязанцы выполнили свою клятву: больше они не показали спину татарам и приняли общую смерть…

Теснимые со всех сторон татарской конницей, обреченно отбивались последние кучки пронцев.

Дольше всех держались владимирцы из большого полка. Воевода Еремей Глебович рубился в первых рядах, показывая пример воинской доблести.

Но никакая доблесть не могла изменить исхода битвы: силы были неравны…

Боярин Иван Федорович выполнил свой долг княжеского сберегателя — спас Всеволода от плена или смерти. Когда начал отступать большой полк, от княжеского шатра поскакала прочь небольшая кучка всадников: Всеволод Юрьевич, боярин Иван, полтора десятка телохранителей. Всадники пересекли по льду Москву-реку и скрылись в прибрежных кустах.

Позади раздавался шум битвы, постепенно удаляясь и затихая.

Князь Всеволод с тайной надеждой спросил Ивана Федоровича:

— Может, не все полягут? Может, спасется кто?

Но боярин только покачал головой:

— Мало надежды. Рязанцев и пронцев при нас перебили, и князья их убиты. На владимирцев так навалились, что вряд ли кто уцелеет. А вот из москвичей, может, кто и уйдет. На краю они стояли, у леса…

Боярин Иван Федорович верно предсказал судьбу московского полка. Несмотря на отчаянное сопротивление москвичей, татарская конница оттеснила их к лесу, но в лес не пошла.

Милон отходил одним из последних. Простая одежда мужика не привлекала внимания охочих до добычи татар. Что возьмешь с мужика лапотника — рваный полушубок да медный крест?! А так бы не уцелел Милон, нечем ему было оборонить себя: меч переломился, щит он потерял. Но и безоружный, сумел он помочь в беде московскому воеводе.

Возле самого ельника достало Евсея Петровича татарское копье, опрокинуло в снег. Татарин соскочил с коня, вытащил из-за голенища нож, чтобы добить поверженного воеводу. Но выбежал из-за дерева Милон, выбил нож из рук татарина. Долго катались они в отчаянной схватке по сугробам, пока Милон не пересилил — мертвой хваткой сжал толстую липкую шею врага…

Раненого боярина Милон оттащил в ельник, а потом вместе с уцелевшими локотненцами понес в глубь леса. Негромко перекликаясь, собирались в чаще московские дружинники. Все-таки немало их спаслось от татарских сабель: отбились, ушли.

До темноты хоронились в лесу, а потом, далеко стороной обойдя поле битвы, на котором гомонили, шумели татары, — вышли к Москве-реке. В какой-то деревеньке нашли сани, положили на них раненого боярина.

Ехали, не останавливаясь, всю ночь. Утром на высоком правом берегу показались избы Локотни.

Милон подошел к саням, поклонился боярину:

— Прощай, боярин. Уходим мы, дворы свои оборонять. Сельцо наше — вон оно…

Раненый приподнял голову, тихо спросил:

— Это ты отвел от меня смерть?

— Я, боярин… Да что говорить-то об этом… Каждый бы сделал, чай, русские же люди…

— Как звать тебя?

— Милоном. Из Локотни я. Чай, помнишь — меч давал мне. Поломался меч-то…

Боярин со стоном перевалился на бок, вытянул из-под шубы меч в дорогих ножнах:

— Возьми мой меч. Ничего у меня сейчас нет больше, чтоб наградить тебя. А живы будем — приходи в Москву. Меня найди. Должник я твой неоплатный…

Милон молча поклонился.

Локотня встретила мужиков черным холодом покинутых изб. Видно, успели дойти до сельца вести о поражении под Коломной, снялись люди с родных печищ.

Мужики столпились вокруг Милона, окончательно признав его за старшего (тиун Гришка исчез куда-то в самом начале боя):

— Куда теперь-то? К Москве, что ли, идти?

— На Москве татары раньше нас будут. Конного разве обгонишь? К женкам идти надо, к ребятишкам. Кто их без нас оборонит? А наши в лесу, на городище. Некуда им больше деться!

Несогласных не было. Мужики пошли через опустевшее село к лесу.

Сурово шумели ветви над головой.

Поземка заметала следы, скрывая от посторонних глаз дорогу к старому городищу…

И возле других москворецких сел и деревень покидали мужики-ополченцы обоз воеводы. Совсем немного воев привел Евсей Петрович к Москве, только дружинников своих да тех ратников, что были из деревень выше по Москве-реке. Видно, не надеялись больше мужики на княжескую защиту, решили смерть принять на пороге своих дворов, заслоняя близких от насильников. Раскатывались по московской земле угольки народной войны, которая займется незаметным глазу торфяным пожаром и будет поглощать степных завоевателей, осмелившихся свернуть с больших дорог в лесные чащобы, к охотничьим избушкам, поселкам бортников, землянкам у бобровых гонов. Не добычу найдут там татарские десятники — безвестную смерть…

Деда Данилу на Москве прозвали Воротником.

Жил дед Данила в избе у восточной, самой опасной стены города, где к валу подходила ровная пологая возвышенность. Когда-то отец Данилы, как теперь он сам, был сторожем при воротах, оберегал Москву от врагов.

Ночью сторожа-воротники стояли на башне, следили за дорогой, выбегавшей из дальнего леса, за гладью Москвы-реки, по которой могли подкрасться к городу чужие воинские ладьи.

С рассветом ворота открывали, пропускали обозы купцов, мужицкие телеги, пеших странников. Оживленно и весело было днем у воротной башни. Но наступал вечер, наглухо запирались ворота, и снова несли сторожа-воротники свой недремный караул. Ночью не было доступа в Москву ни конному, ни пешему, ни боярину, ни смерду: не поспел засветло — ночуй в поле! За этим строго присматривал московский воевода Филип Нянка.

Тяжелая рука была у воеводы. Как-то раз, много лет назад, приоткрыл Данила ночью ворота — очень уж просил старый знакомец, опоздавший засветло вернуться в город… До сих пор помнит плети у воеводской избы… Крепко помнит! Не случалось с ним больше такой оплошности. А служил он у воротной башни уже не первый десяток лет.

Невелик, но крепок был град Москва. Вал высотой более семи сажен, деревянные срубные стены с башнями, с бойницами, высокие обрывы Москвы-реки и Неглинки — не подступишься!

Но град не только стенами крепок — войском. А войска у воеводы Филипа Нянки осталось мало. Почти все ратники ушли к Коломне, чтобы вместе с другими великокняжескими полками остановить царя Батыгу на устье Москвы-реки. Воевода ждал подмогу, но из стольного Владимира приехал только юный княжич Владимир Юрьевич, сын великого князя, с горсткой телохранителей. Для воеводы Филипа Нянки в этом лишь новая забота: теперь не только о городе, но и о княжиче Владимире заботиться приходилось, за сына великий князь спросит строго…

От московского полка, выступившего к Коломне, вторую неделю не было вестей. Евсей Петрович — воевода опытный, с радостным вестником не умедлил бы, тотчас послал.

Неизвестность тревожила. Тревога воеводы Филипа Нянки передавалась людям, да и сам он был в этом виноват: требовал от всех осторожности, помногу раз проверял караулы, строго взыскивал за нераденье. К слову сказать, нерадивых почти не было. На башне день и ночь стояли сторожа, напряженно вглядывались в сумрачную тишину окрестных лесов, прислушивались. На всех дорогах к Москве притаились крепкие заставы. На дальних возвышенностях были наготове костры из сухих просмоленных дров, чтобы черным предостерегающим дымом оповестить о приближении татар. Ничего не упустил воевода, чтобы татары не застали Москву врасплох.

Подмосковные села, деревни и монастыри давно опустели: люди собрались под защиту городских стен…

Шла к исходу первая половина лютого зимнего месяца — января.

Ранним утром, когда солнце еще не разогнало сизого морозного тумана, дед Данила заметил какое-то шевеленье у темной кромки леса. Пригляделся. По дороге, ведущей через поле к городу, медленно шли кучки людей.

Негромко, печально пропела труба.

Свои, московские!

Но как их оказалось мало! Едва половина московских дружинников вернулись из-под Коломны, да и из вернувшихся чуть не каждый второй — поранен…

Понуро опустив головы, воины прошли под воротной башней, столпились возле воеводской избы. Сани с Евсеем Петровичем подъехали к самому крыльцу. Боярин с трудом приподнялся (дружинники бросились помогать, поддержали за спину), сел.

Неторопливо подошел воевода Филип Нянка — седобородый, кряжистый, в медвежьей шубе, накинутой поверх боевого доспеха. Молча обнял Евсея, трижды облобызал. А спрашивать — ничего не спросил, воеводе все было ясно без слов. Рассказ о поражении лучше выслушивать наедине. Евсей Петрович понимающе склонил голову…

По тесовым ступенькам сбежал, придерживая рукой развевающийся плащ, княжич Владимир.

— Ну что? Ну, как там, под Коломной? Как брат Всеволод? Как войско? — зачастил он торопливыми вопросами.

Евсей Петрович виновато посмотрел на нахмурившегося Филипа Нянку, но отмалчиваться не решился: княжич спрашивает!

— Сеча была злая у Коломны… Побил нас царь Батыга великим многолюдством своим… Пали князья Роман Ингоревич и Всеволод Пронский. И большой воевода Еремей Глебович неживой уже… Видели, как бился он мечом, будто простой воин…

— А брат мой? Что с братом Всеволодом? — перебил княжич.

— О князе Всеволоде Юрьевиче доподлинно не знаю. Сказывали, будто бы отъехал он с ближними своими людьми за Москву-реку, к Мещерской стороне. А мы вверх по реке, в другую сторону. Но думаю, спасет его бог да леса мещерские…

Когда раненого боярина унесли в избу, Филип Нянка распорядился:

— Отогрейтесь в избах — и на стены! Все на стены! Тяжко было под Коломной, но тот бой позади. Ступайте, ступайте! Сотники укажут, кому куда!

На воротную башню — опасное место — воевода послал десяток дружинников. Старший из них — молодой, круглолицый, улыбчивый — озорно подмигнул деду Даниле:

— Принимай, дед, подмогу! Авось не стесним. А ежели и стесним, не нам жалься — воеводе, он послал…

— Да что ты, родной! — засуетился дед Данила. — Какая теснота? С народом мне веселей. Время нынче опасное, с моей-то стариковской немочью куда уж башню оборонять! Копья тут поставьте. А зазябнет кто, пусть в мою избу идет. Близко изба, крикну, ежели что…

С людьми деду Даниле действительно стало повеселей. Воины вспоминали былые походы и битвы, дальние и ближние города. Народ подобрался молодой, но бывалый: другой всю жизнь проживет, а малой доли того не увидит, чего ратные люди за год насмотрятся.

Приходил на башню воевода Филип Нянка, осматривал оружие, спрашивал, не обижают ли харчами. Дружинники отвечали бодро. Воевода гляделся спокойным, уверенным в себе; эта уверенность передавалась и ратникам. Шептались: оттого так спокоен воевода, что подмога идет, большая подмога, может, сам великий князь с полками поспешает недаром сына своего наперед в Москву прислал. Неспроста это: чтобы в малом граде Москве — и великокняжеский сын!..

О подлинных мыслях воеводы Филипа знала только его жена Агафья, верная спутница жизни. Когда вернулась из-под Коломны ополовиненная московская рать, воевода сказал жене:

— Вот и смерть наша пожаловала. Не выстоять Москве супротив такой великой силы, не выстоять.

— Да что ты, батюшка? — пробовала возразить Агафья. — Неужто так грозно? Может, обойдется? Может, стороной пройдут?

— Нет, мать, — тихо сказал воевода. — Другой дороги у царя Батыги нет. По рекам идут татары. Поднялась Москва на привольном речном пути, от реки богатела и множилась и нынче от реки гибель примет…

— А сыновья? — забеспокоилась Агафья. — Может, убережем их, батюшка? Может, гонцами куда пошлешь или еще как?

Тяжело было на душе у старого воеводы. Два сына служили под его началом в московской дружине. Молодые, русоволосые, смелые. Жить бы им да жить. Сам бы жизнь отдал, чтоб их уберечь. Но нельзя. Он — воевода и сотни сыновей поведет на сечу, и верить они ему должны как родному отцу, что не слукавит, не словчит. И Филип Нянка сказал, гневно сдвинув брови:

— Замолчи, мать! Негоже говоришь! Стыдно будет людям в глаза глядеть, если своих сыновей от битвы ухороню! Не слышал я твоих слов, мать, не слышал!

Но только с женой говорил старый воевода вот так, душа наизнанку, а от других свои тревоги скрывал, и особенно — от княжича Владимира. Успокаивал:

— Стены у нас крепкие, вои храбрые, даст бог — отобьемся!

Не было в Москве нетвердых духом. Все москвичи взялись за оружие. И когда над дальними возвышенностями поднялись дымы сигнальных костров — только женщины да малые дети остались в избах. Ощетинились стены Москвы стрелами и копьями.

Татары густо высыпали на равнину между Москвой-рекой и Неглинной. Всадники в лохматых шубах и войлочных колпаках обтекали город со всех сторон, пускали стрелы, сновали под речным обрывом, где стояли на высоких подпорках ладьи и струги, швыряли в них горящие факелы. Окутанные клубами дыма, ладьи, казалось, плыли над сугробами…

Дед Данила выглянул в бойницу и ужаснулся: татары быстро волокли к воротам огромное бревно тарана, положив его на несколько саней.

Дед Данила с трудом натянул тетиву лука. Стрела, не долетев до татар, бессильно скользнула в снег. «Стар я стал, нет крепости в руках», — горестно прошептал воротник, опускаясь на шершавые доски помоста.

Дружинники у бойниц, раз за разом натягивая луки, кричали:

— Стрелы давай! Стрелы!

Данила, кряхтя, поднялся, побрел к ларю, в котором лежали связки стрел. «Вот и мне дело нашлось, как мальчонке-несмышленышу», — горько утешая себя, подумал он.

Ответные татарские стрелы, обмотанные чадящей паклей, все чаще залетали в бойницы. Дым ел глаза, перехватывал дыханье.

Крики татар раздавались совсем близко. Данила, любопытствуя, выглянул в бойницу и рухнул навзничь, сраженный стрелой…

Ворота затрещали и рухнули. Татары ворвались в город.

Филип Нянка стоял на крыльце воеводской избы и кричал, размахивая мечом:

— Вои, сюда! Ко мне, вои!

Но мало кто откликнулся на воеводский призыв: татары уже разбежались по улицам, вырубая кривыми саблями немногочисленных защитников Москвы. Княжич Владимир с десятком своих телохранителей да сыновья воеводы оказались возле крыльца. Недолгой была последняя схватка…

Только княжича Владимира пощадили татарские сабли. Захлестнули его петлей аркана, поволокли по истоптанному снегу к темнику, который командовал штурмом. Узнав, что перед ним сын владимирского князя, темник приказал отвести его в обоз и стеречь, как самую ценную добычу.

В городе начались пожары, которые никто не тушил. Жарким пламенем занимался дом за домом, улица за улицей, огромным костром пылала Москва. Последние татарские воины выбегали в тлеющих шубах, катались в снегу, подвывая от боли, обмазывали обожженные лица нутряным бараньим жиром.

Темник поскакал к шатру Батыя, поставленному поодаль от города, на высоком берегу речки Яузы. Батый стоял возле шеста, на конце которого развевались хвосты рыжих кобылиц. Недовольно морщась, Батый смотрел на пылающий город.

Темник соскочил с коня на расстоянии перелета стрелы, как того требовал обычай, и побежал, увязая кривыми ногами в сугробах, к ханскому шатру.

— О великий хан! Непокорные, осмелившиеся сопротивляться, мертвы! Товары руситских купцов отнесены в обоз!

— Крепким ли было кольцо облавы? — строго спросил Батый, не опуская глаз на распростертого у его ног темника. — Не ушел ли кто из города?

— Никто не ушел. Мои заставы заблаговременно переняли все дороги.

— Пусть же никто не узнает, что столь малая крепость осмелилась противостоять великому воинству! Пусть не будет ни одного пленного!

— Ни одного пленного! — послушно повторил темник…

Но свидетели мужества маленького городка Москвы все-таки остались, несмотря на грозный приказ хана. Из темного бора на другом берегу реки приступ видели московские дозорные, отрезанные от городских стен татарскими разъездами. Они видели, как летят стрелы из бойниц, как падают татарские воины, как льется со стен горящая смола, поджигая штурмовые лестницы, как долбит в ворота огромный таран, облепленный, будто черными муравьями, спешенными татарами, как беснуются сотники и тысячники, снова и снова посылая своих воинов на стены…

Горестный стон вырвался из груди последних московских ратников, когда татары ворвались в Москву. А когда над стенами поднялось пламя пожара и купола московских церквей скрылись в черных клубах дыма, дозорные гуськом, след в след, пошли через лес на север. Наверное, с их слов и записал потом летописец скорбное повествование о гибели Москвы:

«Той же зимой взяли Москву татары и воеводу убили, Филипа Нянку. А князя Владимира, сына Юрьева, взяли в плен. А людей избили от старца до младенца, и град предали огню, и монастыри и села пожгли, и много именья взяли…»