"Аринкино утро" - читать интересную книгу автора (Бодрова Анна Григорьевна)

ЧЕМ ПАХНЕТ ХЛЕБ. ЧУЖОЕ ГОРЕ. КАК УЗНАТЬ ЧЕЛОВЕКА

И надо было такому случиться: в самый разгар работ заболела Лида. Хотела утром встать с постели и не смогла — рухнула, как подкошенная. Разломило спину, стреляет в ногу: ни встать, ни сесть, ни согнуться, ни разогнуться. Беда! Что случилось с девкой? Вчера ложилась здоровая, весёлая, а сегодня — на тебе, стонет, плачет, а встать не может. Елизавета Петровна в панике мечется между печкой и Лидой, с ног сбилась, а чем помочь — не знает.

Сначала натёрла поясницу скипидаром, потом обложила горячей сенной трухой, распаренные травы — они всегда целебны. А сама нервничает, тихонько поругивается:

— И что за народ ныне квёлый пошёл. Эк ведь тебя угораздило когда заболеть! Без ножа зарезала! Чтоб тебя разорвало, прости ты меня грешную.

Лида плакала от боли и обиды:

— Да я-то тут при чём? Разве я хотела этого? Сама не знаю, что случилось.

— Ну да ладно, не плачь, может, бог даст и полегчает, — спохватившись, говорила Елизавета Петровна, заботливо подтыкая одеяло под соломенный постельник. А солнце уже выкарабкивалось из-за леса и поднималось всё выше. Вся деревня с косами и серпами шла в поле на жатву. Шли как на переселение, целыми семьями. Молодухи грудных детей забирали с собою. Пристроив их в тенёчке, укладывали в бельевые корзины. Деревня пустела. Остались больные, старухи да дети малолетки.

Варя в белоснежной холщовой кофточке, в ситцевом платочке, подвязанном «домиком», стояла в раздумье посреди двора. Она медлила уходить в поле, втайне поджидая Лиду. Авось той полегчает, и они, как всегда, пойдут вместе. Выйти на полосу одной — дело нелёгкое, тем более Лида считалась непревзойдённой жницей, по быстроте и ловкости равной ей не было во всей деревне. Но как видно, с Лидой дела плохи, и, вздохнув, Варя пошла одна. Что делать, рожь ждать не будет, того гляди зерно посыплется. Аринка сидела на крыльце и смотрела ей вслед. В удалявшейся одинокой фигуре сестры было что-то грустно-сиротливое. Аринка напряжённо сдвинула брови, до боли закусила губу, это означало у неё крайне усиленную работу мозга. Вдруг, решительно сорвавшись с места, натянула на босу ногу прохудившиеся сапоги, сдёрнула со стены маленький серп, которым она обжинала высокую траву в малиннике да картофельную ботву, и бросилась догонять Варю, крикнув на ходу матери:

— Мамка, я с Варькой пошла жать, пусть Ивашка сено сушит и тяте на пашню обед отнесёт.

Мать только головой покачала, с грустной улыбкой глядя ей вслед.

Поравнявшись с Варей, Аринка деловито сказала:

— С тобой жать пойду. А то где ж тебе одной-то управиться.

Варя удивлённо-смешливыми глазами уставилась на неё.

— Поди ты! А ты жать-то умеешь ли?

— Ещё как! От тебя не отстану, увидишь!

С независимым видом, гордая от сознания своей необходимости в данную минуту, в тяжёлый для сестры момент, Аринка шагала рядом с Варей счастливая, довольная, по-взрослому положив серп на плечо.

Варя обрадовалась Аринке, и не столько её помощи, уж какая там из неё жница, сколько её обществу, всё-таки не так одиноко будет на полосе, да и снопы поможет таскать и ставить в бабки.

Всю дорогу Аринка щебетала, смеялась. От её наблюдательного, цепкого глаза ничто не ускользало. То она видела бабочку, похожую на шёлковый пёстрый лоскутик, то необыкновенной красоты стрекозу с прозрачными, как паутинка, крыльями, то цветок, пахнущий мёдом, то облако удивительной формы, напоминающей гривастую голову лошади.

— А что, Варь, как мы с тобой к обеду махнём полоску-то! А? Вот здорово! Мамка с тятей то-то удивятся! Я как развернусь, вот увидишь. А чего ты смеёшься? Не веришь? Да? Посмотришь!

— Ну что ты, Аринка, верю, верю, ведь ты у нас огонь, — добродушно соглашалась Варя.

С разговорами и смехом незаметно дошли до полосы. Длинная, но не очень широкая, она поднималась на горку, а потом опускалась вниз и упиралась в большак. На горке росла старая, раскидистая берёзка. Одна-одинёшенька во всём поле. Симон как-то хотел спилить её: много тени даёт и место занимает, но Елизавета Петровна не дала.

— Ты только пойми, — говорила она о берёзе, как о живом существе, — эта берёза — страдалица. И ветры её качают и рвут, и морозы леденят, и солнце обжигает, и не за кого ей укрыться, не на кого опереться. Она одна борется со всеми невзгодами и не умирает — стоит! Она заслужила своё право на жизнь.

Теперь Аринка, вспомнив слова матери, смотрела на берёзку с уважением и восхищением. Раскидистая, опустив свои ветви до самой земли, она издали казалась могущественной и сильной, и в её одиночестве было что-то гордое и независимое.

— Под ней хорошо в жару отдыхать, — сказала Варя, перехватив Аринкин взгляд, — к обеду мы как раз к ней подойдём.

— Почему к обеду, да мы её, да мы... — Но тут Аринка осеклась, она только сейчас заметила безбрежность этой ржаной реки. Лицо её вытянулось и потускнело. Она не думала, что эта полоса такая большая, ведь были и маленькие полоски, она видела их, когда носила обед сёстрам. Неужели всю эту рожь можно срезать этим маленьким серпом, по соломинке, по горсточке, сложить всё в снопы? Уму непостижимо!

— Когда ж мы её сожнём, эту полосу? — сникшим голосом спросила Аринка.

Поняв её состояние, Варя засмеялась.

— Не пугайся, Аринушка. Это всегда так. Посмотришь на полоску — жуть берёт! А потом как возьмёшься да пойдёшь махать серпиком — и не заметишь, как полоску-то сожнёшь. Глаза страшат, а руки делают. Ну, господи благослови!

Варя перекрестилась, привязала к спине свою длинную косу верёвочкой, чтобы она не спадала, нахлобучила на самые глаза платок, чтобы солнце в лицо не палило, и начала жать. Легко, быстро, серп точно плясал у неё в руках. «Маленький, горбатенький всё поле проскакал», — вспомнила Аринка загадку про серп. И серп, действительно, скакал в её проворных руках.

Пока Аринка смотрела на Варю и любовалась её ловкостью и сноровкой, она уже два снопа завязала. Вот это да! Как бы Аринке научиться так жать? Как быстро и красиво снуют её руки и какая большая у неё горсть. Четыре горсти, и сноп готов. Оказывается, Варя между пальцами укладывает стебли; так вот отчего болят её пальцы и пухнут суставы. И мамка всегда держит горячую воду в печке, чтоб Лида с Варей с жатвы могли сделать ванну для рук и успокоить натруженные пальцы. Хрусть, хрусть, и ещё сноп готов. Под самый корешок режет серп. Колоски, словно испугавшись прикосновения серпа, вздрагивают, метусятся, но, подрезанные, покорно ложатся на землю, и ни один из них не выпадает из Вариных рук. Зёрнышки, как жёлтые клювики маленьких птенцов, выглядывают из своих ячеек. Они созрели, они потом станут пышным хлебом, вкусным.

Аринка долгое время топчется на месте, не зная, с какого края начать.

На помощь приходит Варя.

— Значит, так. Ты будешь жать вот этот край, а я середину и ту сторону. Сначала надо скрутить рясло. Вот так. А завязывать надо так: прижми коленкой сноп, покрепче затяни рясло и сюда подоткни. Поняла? Завязывай крепче, не то сноп развалится.

Смекалистая Аринка поняла всё сразу, не такое уж трудное дело.

И вот Аринка — дочь крестьянская, как называл её отец, — впервые в свои десять лет стала на полосу. Склонилась над рожью, над всемогущим хлебом, который она ела каждый день, но не знала, как он достаётся, и стала жать.

Варя уже ушла далеко, а она всё топталась на месте, воюя со снопом, который всё время развязывался. Оказывается, не так просто это — рясло скрутить и им завязать сноп. Приходилось всё начинать сначала!

Варя, увидев, что помощница-то не ахти, стала строчить по всей полосе и Аринкину сторону прихватывать. И так получилось, что Аринка оказалась обжатой со всех сторон, оставленная на «козлах». Для взрослой жницы это большой позор — остаться на «козлах», шутка ли, соседка её обогнала да ещё и её сторону прихватила, срам! А Аринке даже нравились эти островки, она как бы играла с ними. Сожнёт один островок с грехом пополам, к другому идёт; Варя её долю оставляла добросовестно. Но что это? «Козлы» не убывают, а всё растут и растут.

Аринка старалась вовсю, ей не хотелось ударить в грязь лицом, а хотелось доказать, что и она на что-то способна. Пот градом лил с её лба, а солнце поднималось всё выше и палило вовсю. На белёсом небе ни облачка, на земле ни малейшего дуновения ветерка. Всё пропитано солнцем, даже солома ржи горячая и земля, как печь, дышит жаром.

Аринка стала слабеть, во рту у неё пересохло, тело замлело, а руки, как варёные, плохо двигались. И какая-то сонная одурь навалилась на её голову. «Пропала я совсем», — говорила она себе, тяжело дыша. В пору было бы бросить всё, но Аринка не сдавалась, сжав зубы, она терпела. Ведь никто не неволил, сама вызвалась, да ещё похвалялась собою. Облизывая пересохшие губы, устало вытирая липкий, смешанный с пылью пот со лба, она решила попробовать жать сидя. Но ни одна жница на свете, наверное, не жала сидя, Аринке это тоже не удалось. Тогда она присела на корточки и какое то время продержалась в такой позе, но скоро затекли ноги, и она встала. «Не везёт, хоть лопни», — с досадой думала она и сделала последнюю попытку: встала на колени. Но острое, как иглы, жнивьё впилось в голое тело и поцарапало ноги в кровь.

«Господи, что же делать, что же делать, пропала я», — в суматошном отчаянии твердила себе Аринка, вконец выбившись из сил. И вдруг ею овладела дикая ярость. Она с остервенением набросилась на рожь и со злостью стала дёргать её из земли и швырять через голову, одержимая одним желанием вырвать, растоптать, уничтожить, как заклятого врага своего.

Но рожь, полная смирения и покорности своей судьбе, невозмутимо стояла перед Аринкой плотной стеной, стебелёк к стебельку: их были сотни, тысячи, миллионы, они маячили перед её глазами, точно сговорились доконать её, высосать все её силы, погубить её!

Измученная, не в силах больше владеть своим телом, сознавая своё полное бессилие, Аринка в тоске и досаде бросилась на землю и, уткнув лицо в разворошённый сноп, залилась горючими слезами.

Встревоженная Варя подбежала к ней, держа наготове холщовую чистую тряпочку, которая всегда была у неё в кармане. Она подумала, что Аринка порезала палец.

— Ты что, Аринушка? Что с тобой? — участливо, с тревогой в голосе спросила Варя. — Пальчик порезала? Давай завяжу.

— Уморилась я. Пить хочу. Тошно мне. Жарко. Затомило меня, — всхлипывая от изнеможения, жаловалась Аринка.

— Ой, дурочка-дуреха. Да что, тебя кто по шее гонит? Устала? Поди отдохни, вон туда под берёзу, там прохладно. Скоро мамка придёт, холодного квасу принесёт, напьёмся, — ласково ворковала сестра, вытирая Аринке слёзы той тряпочкой, которой хотела завязать её обрезанный палец.

Вскоре пришла Елизавета Петровна. Принесла зелёного луку, огурцов, холодного квасу прямо из погреба, топлёного молока с коричневой пенкой, жирных сочней с картошкой и творогом, а ещё тёплого хлеба, только что из печки вынутого, с хрустящей корочкой и с припечённым к ней капустным листом.

Аринка уплетала всё, что лежало перед нею. И ей казалось, что такого вкусного хлеба она сроду не едала. Она приходила в себя. Ожила. Повеселела.

— А что, Варь, мы и впрямь половину полосы махнули. Как хотели до обеда до берёзы сжать, так и сжали.

Варя с матерью понимающе переглянулись.

— Ты помогала мне, Аринушка, мне б одной ни за что не сжать столько, — великодушно отозвалась Варя.

Польщённая Аринка самодовольно хмыкнула.

— А я, мам, здорово... — начала было она, но тут же вовремя спохватилась, вспомнив, как мать её застала не с серпом в руках на полосе, а лежащей врастяжку под берёзой. Смутившись, стала оглядываться вокруг. С горки было видно всё поле как на ладони. Полосы ржи, как жёлтые реки, текли в разных направлениях, окаймлённые зелёными берегами клевера и картофельной ботвы. И на полосах везде виднелись согнутые в три погибели люди. Издали казалось, будто они молятся, без конца отбивая поклоны. И сколько же надо было поклониться, чтобы одолеть всю полоску.

...Как-то Елизавета Петровна спросила своих детей: что самое дорогое и ценное на земле?

Лида с присущей ей серьёзностью ответила:

— Золото, наверное.

— Нет, драгоценные камни, — робко поправила Варя.

— А вот и нет, хороший конь! — отпарировала Аринка.

— Чепуха, самое дорогое — это деньги, — авторитетно заявил Ивашка.

Мать обвела их грустным взглядом. «И ничего-то мои дети не знают».

— Нет, дорогие мои, — твёрдо сказала она, — самое дорогое на земле — это хлеб!

— Хлеб? — изумились все.

— Да, да, хлеб! — повторила она.

Ивашка разочарованно присвистнул. Скажет тоже.

— Хлеб.

— Когда наступает голод, — продолжала Елизавета Петровна, — то и деньги, и золото, и драгоценные камни — всё идет за кусок хлеба. И голодный человек ни о чём не думает, ничего не хочет, он хочет только ХЛЕБА! О краюхе хлеба он мечтает, как о великом счастье. Хлеб как воздух, как вода нужен человеку каждый день. Без золота жить можно, а вот без хлеба — нельзя...

Отдохнув, все втроём принялись за жатву. Мать помогала Аринке подобрать «козлы». А когда поравнялась с Варей, ушла домой. Душа болела о Лиде, как-то она там одна. Как Ивашка управится с сеном? Да и скот скоро пригонят, надо корову доить, убираться.

Оставшись одна, Аринка опять запыхтела. Изо всех сил старалась не отставать от Вари. Но где там, — ненавистные «козлы» снова замаячили впереди.

Полосу сжали, когда солнце село за лесом. Опустошённая, с торчащим жнивьём, с разбросанными снопами кругом, полоса походила на поле боя с поверженными солдатами.

Аринка не чуяла ни рук, ни ног. Впору было и ей рухнуть на землю и лежать недвижимо, как эти снопы. Но она держалась, какими силами, одному богу известно. Когда начали стаскивать снопы и ставить их в бабки, она страдальчески-молящими глазами смотрела на Варю, и та понимала, о чём просила Аринка, но уйти с полосы вот так, оставив разбросанные снопы, было невозможно.

— Нельзя, Аринушка, надо все снопы составить в бабки, не то завтра утром налетят птицы и склюют всё зерно в наших снопиках.

Обхватив руками два снопа, сгорбившись, как старушка, Аринка еле-еле тащила их, а издали казалось — не она снопы несёт, а они везут её на себе, тяжело покачиваясь. Из неё точно вышла вся жизнь, она едва держалась на ногах. Была молчалива, и руки её двигались вяло, как неживые.

Чтобы как-то подбодрить её, Варя шутила с нею, заигрывала:

— А тятя-то вот удивится. Я скажу ему, как ты здорово мне помогла. Одной бы мне ни за что не одолеть полосу, завтра пришлось бы опять приходить сюда.

Аринка ничего не отвечала, губы, словно сшитые, были плотно сжаты. У неё было одно желание: скорее добраться до дому и лечь в постель, дать отдых своему измученному телу.

Уже темнело, когда возвращались домой. Первая звёздочка робко проклюнулась в небе, потрепыхалась, как птичка на колу, и опять исчезла. А над лесом металась зарница, озаряя небо красным светом.

— Гляди-ка, Аринушка, как зарница-то играет. Жито зреет. Красота-то какая, — говорила Варя, стараясь как-то развлечь Аринку.

Но Аринка ничего не замечала. Её голова была пустой, точно деревянная. А набухшие веки прикрывали глаза, и ей тяжело было их поднять. Лицо её осунулось, и сама она точно высохла. С уныло-апатичным видом, опустошённая и безразличная ко всему, Аринка еле плелась, цепляясь за каждый камушек, взъерошивая дорожную пыль.

Варя с жалостью смотрела на неё. «Бедная Аринка, — думала она про себя, — и в чём только у неё душа держится, как сухой прутик». Взять бы её на руки и нести как малое дитя, прижимая к груди, да где силы-то взять, Варя сама еле передвигала ноги. А рук она вообще не чуяла, они были как деревянные.

С трудом дотащились до дому. Аринка, вымытая и ухоженная Елизаветой Петровной, наконец очутилась в своей постели. Распластавшись, раскинув смертельно усталые руки, она не чувствовала блаженства отдыха. Ей казалось, что тяжёлая телега, нагруженная снопами, проехала по ней. И теперь ей ни за что на свете не подняться. Заснула она сразу.

— О, как наша деваха уработалась, замертво свалилась, — говорила Елизавета Петровна мужу.

— С непривычки тяжело, — тихо отозвался Симон, — ну ничего, будет знать Арина — дочь крестьянская, чем пахнет хлеб. — И, подумав, грустно добавил: — Мы хлеб едим, а он нас. — И, вдруг оживившись, точно вспомнил что-то очень приятное, заговорил: — А знаешь, Лиза, я читал где-то, в каком-то журнале, — за границей уже руками не жнут. Точно. Там придумали такую машину, идёт она по полю и всё сразу делает: тут же жнёт, молотит и веет. Только мешки подставляй, сразу зерно сыплется. Точно.

Елизавета Петровна с насмешливой подозрительностью покосилась на мужа:

— А может, не зерно, а прямо готовые караваи вылетают? Ты уж коль сказку говоришь, так и пусть будет всё как в сказке. Сочинитель ты.

— Вот чудачка, не верит! Читал. Точно.

— Ну и что ж, что читал. Написать всё можно. Бумага стерпит. Иди-ка лучше спать, сказочник.

Симон, досадно махнув рукой на жену, пошёл на сеновал. Его разворошённые мысли продолжали работать. «Вот бы нам такую машину, — мечтательно думал он, — и не болели бы руки у моих дочек, и не разламывало бы им спины. А маленькая моя Аринка не падала бы без памяти в постель от непосильного для неё труда. Дожить бы. А что, я не доживу, а они, может, доживут. Точно». С этой мыслью, светлой и лёгкой, он заснул.

Утром Аринку не разбудили, на жатву пошла мать. Лида всё ещё маялась спиной, и Аринке было поручено почаще менять ей горячие припарки из сенной трухи. Дел опять по горло, успевай разворачиваться.

В полдень надо было отнести отцу на пашню квасу. Вынув из колодца кувшин с квасом (мать туда с утра повесила, чтобы похолодней был), захватив кусок хлеба для Забавы, Аринка направилась к отцу.

Как стало просторно и неуютно в поле, словно вынесли всю утварь из дома, остались голые стены. Не таращили жёлтые глазки в белых ресничках ромашки, не кивали синими головками колокольчики, лишь колючее жнивьё ершилось, отчего поле походило на стриженую голову.

Кое-где зеленели полосы коротконогого жита, оно топорщило свои длинные усы, пыхтело, набирало сил. А по соседству, рядом с ним развевал по ветру зелёную гриву долговязый овёс, и беззаботно, как под хмельком, раскачивался из стороны в сторону. Но скоро и его положат под серп.

И хотя солнце палило нещадно и казалось, лето в самом разгаре, но какая-то грусть уже витала над полем. Она была и в этих возах, гружённых снопами, безвозвратно уходивших с полей, и в стае ласточек, словно бусы нанизанных на провода, щебечущих, уже готовящихся к полёту.

Пройдя поле, Аринка вошла в небольшой лес-березнячок. За леском начиналось другое поле, там Симон пахал полосу под озимые. Перевёрнутая земля лежала ровными пластами, выдернутые корни репея взъерошенно торчали из земли и сохли на солнце. Забава, мерно покачивая головой, со взмыленной спиной, вся натужившись, тащила плуг. Симон, упираясь в него сильными руками, налегая на него грудью и всем телом, помогал лошади тащить этот железный плуг, который разрезал землю и, переворачивая её, клал ровными пластами. Оба, лошадь и хозяин, были разгорячённые, взмокшие, усталые. Симон с жадностью припал к кувшину. Он пил большими судорожными глотками, вкусно причмокивая, переводя дух, опять начинал пить.

— Ох, квас! Ну и квас! Ой, спасибо, дочка, угодила ты мне. Как там Лида? Ну, беги, беги, управляйся там. Чтоб мать была довольна!

— Я мигом, я уж всё сделала и Лиде припарки то и дело меняю.

Возвращалась Аринка домой другой дорогой, где ещё была не сжата рожь. Голое поле навеяло на неё тоску. Проходя мимо полосы Марьи Макарихи, Аринка услышала, как та её окликнула. Бросив жать, Марья торопилась к дороге, где стояла Аринка.

— Родная ты моя, — громко и возбуждённо заговорила Марья, — дай хоть глоточек попить, умираю, как пить хочу. — И глаза её с надеждой и жадностью смотрели на глиняный горшок.

— Тётя Маша, ничего нету, тятя всё, подчистую выпил, во, глядите! — И Аринка опрокинула горшок кверху дном.

— Ох, лихо мне, взяла я свой-то квас, да опрокинула, растяпа, всё до капельки вылила, — огорчённо сказала Марья и пошла прочь к своему брошенному серпу. Аринка почувствовала себя неловко, словно она обидела Марью. Аринка уже знала, что это такое — жажда в зной на жатве, и ей хотелось помочь тёте Маше, этой разнесчастной женщине, как её называли в деревне. Год назад утонул у неё муж в реке. И осталась Марья с двумя малыми детьми. Четырёхгодовалый Женька и шести лет Ванька. Когда Марья спала, никто не видел. Ночью она пахала, рано утром косила, днём жала, вечером скотину убирала, грядки полола, поливала, детей мыла да кормила. Даже в воскресенье Марья не отдыхала. Когда-то она была здоровой, румяной, весёлой. И хоть росла сиротой и по людям скиталась, а не унывала, первой плясуньей и певуньей была.

Горе, как глыба, навалилось на Марью, она похудела, почернела, глаза её ввалились, и в них застыло такое отчаяние и беспросветная тоска, что глядеть на неё страшно было. Удел свой она несла молча. Ни у кого ничего не просила, никому не жаловалась. Она знала: никто не поможет, каждому самому до себя. Спасенье своё видела в руках своих и потому работала и работала от зари до зари. Но когда её покидали силы и она чувствовала, что жить ей становится невмоготу, она предавалась безумному отчаянию. Она бросалась на землю, распластав измученные руки, начинала голосить. Слёзы в три ручья лились у неё из глаз и капали на траву или жнивьё. Голосила она истошно, надрывно, из самого нутра выплёскивалось её великое горе, её тоска и одиночество.

— Ой, горемычная я да разнесчастная, — причитала она, — ой, да на кого ты меня оставил, мой Макарушка, муженёк мой хороший. Видишь ли ты, как я маюсь, горемычная, как я измучилась вся, ох, тошнёхонько мне. Дети мои брошены, не кормлены, не поены. Да не чёрт ли нёс тебя в эту реку глубокую, да будь она трижды проклята, окаянная, что унесла кормильца от своих детушек, а меня лишила мужа верного, мужа хорошего. Ой тошно мне, ой лихо мне...

Люди останавливались, качали головами и молча проходили мимо. «Когда баба воет, трогать её нельзя, со слезами у неё всё горе выходит, и наступает потом облегчение», — говорили они.

И действительно, наплакавшись, напричитавшись, Марья Макариха умолкала, поспешно вытирала головным платком мокрое от слёз лицо и как ни в чём не бывало набрасывалась на работу с ещё большим рвением. Аринка всё это знала, и ей хотелось хоть чем-то помочь Марье Макарихе. Прибежав домой, она нацедила квасу полный кувшин и со всех ног бросилась в поле к Марье. Застала она Марью в момент её причитания. У Аринки защекотало в носу, в пору самой расплакаться.

— Тётя Маша, я вот вам попить принесла, — тихо проговорила Аринка.

Марья смолкла. Привстала, тупо посмотрела на стоявшую перед ней Аринку.

— Вот квас, вы хотели пить, тётя Маша.

Обветренными, сухими губами она коснулась кувшина и, держа его двумя руками, закрыв глаза, с такой жадностью пила, что Аринке казалось, будто она целый год не пила.

Растроганная вниманием Аринки, Марья опять заплакала.

— Ой, родная ты моя, умница, душа-то какая у тебя добрая, дай-то бог тебе здоровья. Спасибочко-то тебе большое, — сквозь слёзы благодарила она.

Аринка смущалась, переминалась с ноги на ногу, ничего особенного она в сущности и не сделала, зачем так благодарить-то.

— На здоровье, тётя Маша, на здоровье. Так я побегу, мне надо скорей.

Вечером, за ужином, Аринка докладывала Симону о своих делах. Не все и не всегда её ругают, а вот и спасибо говорят. И она со всеми подробностями рассказала о Марье Макарихе. Услышав такое, Елизавета Петровна помрачнела. Аринка поняла, что ни к чему разболталась.

— Ни к чему эти услуги, — сухо сказала мать. — Всем не наугождаешься. Обо всех не наплачешься.

— Совсем неплохо сделать человеку добро, — сказал Симон и ласково потрепал Аринку по щеке.

— А мне кто добро сделал? Кто мне в жизни помог? — вдруг взорвалась Елизавета Петровна и, волнуясь, с гневом стала выговаривать мужу: — В семнадцатом году у меня не двое, а четверо детей было и ещё этих двойня родилась, — она кивнула в сторону Аринки, — а ты в армию ушёл, Советы защищать. А я одна осталась с шестью детьми! Ты понимаешь, что это такое? Билась, как рыба об лёд. Задыхалась в работе, мёрзла в нетопленой избе. Голодала. Кто мне помог? И вот эту самую Марью просила я тогда, она была здоровой крепкой девкой: «Помоги ты мне сжать рожь», обещала ей отдать свою лучшую праздничную кофту. А она мне что сказала: «Мне на хозяина надоело работать». А я её умоляю. «Маша, — говорю, — войди в моё положение, детей у меня много, не управиться мне, помоги». А она мне что ответила: «Сумела нарожать, сумей и накормить». Вот сколько лет прошло, а у меня по сие время эти её слова в ушах стоят. Вот теперь пусть она в моей шкуре походит. И то в половинной, сейчас войны нет, голода нет, и детей у неё не шестеро, а только двое. Бог шельму метит. — Гневно стуча ложкой по чугуну, Елизавета Петровна вне себя удалилась на кухню. Все молча вылезли из-за стола, Варя стала собирать посуду.

Симон, притихший, ни к кому не обращаясь, как бы сам с собою стал рассуждать:

— Вот оно так и получилось, одно за другое цепляется: Марья в своё время прошла мимо чужого горя, не помогла, а теперь сама сидит в нём. А была б она человеком добрым, глядишь, и теперь ей добром бы ответили. Кинь кусок вперёд, пойдёшь и найдёшь. Теперь-то она поняла это.

Аринка в полном смятении никак не могла понять одного: как угадать, где хороший человек, а где плохой? Кому делать добро, а кому не делать? Растерянно моргая глазами, она смотрела на Симона и как бы спрашивала его об этом. Он хитро ухмыльнулся:

— Ну а ты что скажешь, сверчок?

Аринка подозрительно покосилась на дверь, нет ли там матери, и, прильнув к отцу, доверительно призналась:

— Тятя, мне жалко её. И Женька с Ванькой у неё целый день одни и одни. И едят только хлеб с солью. А как она плачет! И всё голосит и голосит!

Симон с оживлением подхватил:

— Вот и хорошо, что жалко. Всегда жалей человека в беде. А раз жалко, то и помоги ему по мере сил своих.

Отец и дочь, явно довольные друг другом, вышли во двор. Дел-то там невпроворот.