"Утраченная невинность" - читать интересную книгу автора (Миллер Карен)

Часть вторая

Глава десятая

Дрейфуя в пропитанном снадобьями море, Морг бережно баюкает хрупкую жизнь Дурма, как мать баюкает на руках дитя и напевает песнь выживания. Плоть жирного глупца не хочет исцеляться. Каждое дыхание дается с огромным трудом, ибо Дурм борется с ним, желая умереть. Морг упорно сражается, не желая уступать победу.

Лекарь Никс, сам того не зная, выступает невольным союзником Морга. Он не отказывается от своего намерения оттащить это жалкое тело от грани небытия. Какая-то крошечная частица Морга, не задействованная в битве, посмеивается: стал бы Никс так стараться, если бы знал, кого хочет спасти?

И маленький король Гар тоже его союзник. Каждый день приходит и сидит возле Дурма. Вливает любовь, надежду и силы в его уши, вслух молится о чуде.

Морг молится вместе с ним и надеется, что мертвая Барла их слышит.

Дурм слышит. Он плачет, его сердце сопротивляется уговорам короля, он жаждет смерти.

Никс говорит королю, чтобы он не отчаивался. Потому что пока Дурм жив, жива надежда.

Морг верит, что целитель прав. Он собирает все силы и продолжает борьбу.

Тяжело вздохнув, Гар выпустил безвольную руку Дурма. Жалость и отчаяние сдавливали грудь, мешая дышать и вызывая боль в сердце.

— Иногда я думаю, что теряю время, приходя сюда, Никс.

Целитель положил ему руку на плечо.

— Не совсем так, ваше величество. Я верю, что наш добрый Дурм черпает силы из самого факта вашего присутствия. Ведь вы его любите.

— Он борется, так? — спросил Гар, хмуро рассматривая восковое лицо Главного мага. — Почему? Почему ему приходится так упорно бороться? Помнится, ты говорил, что раны начали заживать.

Никс отвел взгляд и посмотрел на вазу с лилиями, стоявшую на подоконнике.

— Они заживают. Но медленно.

Казалось, от взора Гара может вспыхнуть сухая трава. Он с трудом сдерживал гнев, помня о королевском достоинстве.

— Слишком медленно!

— Все, что можно было сделать, сделано, ваше величество. Каждый час он получает дозу снадобий, изготовленных из свежайших и самых действенных трав сада и оранжереи лазарета. Весь мой магический арсенал используется для его исцеления.

— Почему же он не выздоравливает? Почему лежит день за днем, не приходя в сознание, не говорит со мной и даже не открывает глаз?

Никс развел руками:

— Если бы я мог ответить на эти вопросы, господин, то стал бы величайшим целителем в истории. Но он идет на поправку. Просто требуется время.

Гар вскочил на ноги и принялся нервно ходить по палате.

— На меня давят, Никс. Тайный Совет рано или поздно потребует, чтобы я решил судьбу Дурма. Он был лучшим другом моего отца. Он был несравненным Главным магом. Он нужен мне. Я уже дважды затыкал рот своим советникам. Но постоянно откладывать решение вопроса не смогу. Королевство нуждается в Главном маге. Когда я его получу?

Никс втянул кисти рук в рукава халата и сложил их на груди. Смотрел он недовольно и вместе с тем упрямо.

— Ваше величество, вам лучше знать.

Уязвленный, Гар сжал пальцы в кулаки и уставился в маленькое окошко палаты. В саду за окном на грядках с цветами и целебными растениями трудились мужчины и мальчишки; они весело смеялись, радуясь раннему солнечному утру. Как он завидовал им, их беззаботной жизни. Если бы он мог рассчитывать на существенное, заметное улучшение состояния Дурма к концу недели! Иначе ему не останется ничего другого, как допустить Конройда Джарралта в Погодную Палату.

И что самое противное, это будет правильное решение.

— Прости, Никс, — вздохнул Гар. — Не хотел тебя обидеть. Знаю, ты не можешь назвать точные сроки. И верю, скажешь правду, если спасти Дурма станет невозможно.

Суровое лицо Никса смягчилось.

— Ваше величество, я знаю вас с младенчества. Не гневайтесь, примите совет от старика.

— Прошу тебя, говори.

— Не поддавайтесь на провокации людей, которые на самом деле заинтересованы в том, чтобы Дурм выздоравливал как можно медленнее. И не идите на поводу у тех, кто искренне желает королевству блага, но не до конца еще приняли ваш новый статус. Вы король. Ваша власть освящена Барлой, благословлена Погодной Магией. Не забывайте об этом… не позволяйте тем, кто клялся служить вам, забыть о том, что вы — король.

Гар с изумлением смотрел на Никса. Когда смысл слов лекаря до конца дошел до его сознания, он ощутил, что груз, давящий на грудь, уменьшился и дышать стало легче.

— Не позволю.

— Вам требуется отдых, — без перехода сменил тему Никс. — Я провел больше лет, чем вы живете на свете, в наблюдениях за тем, что делает Заклинание с вашим отцом. Это жестокая вещь. Берегите свою энергию, ваше величество, иначе вы не доживете до той поры, когда сможете увидеть сына, который пойдет по вашим стопам.

В ответ на это суровое внушение Гар лишь стиснул зубы. Никс говорил только то, что велел его священный долг. И, проклятие, он был прав. Как оказалось, мать не зря постоянно сетовала на Заклинание. Несмотря на укрепляющие средства, которыми пичкал его Никс, голова у Гара болела постоянно, а кости, казалось, в любой момент могли рассыпаться в пыль. Стоило немного ослабить контроль над собой, и мысли начинали кружиться, как пух на ветру, и остановиться на какой-то одной было невозможно. Временами его пробирала внутренняя дрожь, словно ветер беспрепятственно пронизывал кожу.

— Прошло всего три недели, — сказал Гар. — Со временем я привыкну, как до меня привык отец, а до него — дед. Барла не могла дать мне корону и забыть о том, что для обладания ею необходима сила.

Озабоченно глядя на Гара, Никс кивнул:

— Конечно.

Гар перевел взгляд на неподвижное тело мага и с грустью сказал:

— Я должен вернуться к своим заботам. Если он хотя бы пошевелится…

— Непременно, — откликнулся Никс, открывая дверь палаты. — Сразу же извещу.

Проходя через анфилады дворца к пустым апартаментам Дурма, король снова и снова обращался к Барле: «Пусть он скорее очнется. У меня почти не осталось времени».

Ему было не по себе. Как-то странно и даже… неприлично, что ли. Он сидел в мертвой тишине в личном кабинете Дурма, держа в руках один из магических текстов, которые старик столь ревностно оберегал от чужих глаз. В этой комнате, принадлежавшей Главному магу, король чувствовал себя взломщиком. Гару казалось, что в темноте вот-вот раздастся сердитый голос, требовательно вопрошающий, что он тут делает…

Книга, лежавшая на его коленях, содержала заклинания, необходимые для изготовления мраморных статуй, которыми предстояло украсить надгробия его родителей и сестры. Конечно, в городе жили доранцы, которые могли бы справиться с этим без проблем. Когда к ним обращались люди, нуждавшиеся в подобной услуге и готовые заплатить, они соглашались помочь и использовали магию. Но когда речь шла о королевской семье, то, согласно традиции, эта обязанность возлагалась на Главного мага.

Поскольку Дурм лежал без сознания, приходилось браться за дело самому. Последняя услуга тем, кого он любил и пережил только по капризу судьбы.

Он листал ветхие страницы, которым было уже несколько веков, пока не нашел нужную магическую формулу. Прочитав слова, попробовал начертать знаки и вновь подивился той перемене, что произошла с ним за последнее время.

Год назад он заучивал простейшие заклинания, стараясь услышать их живое звучание в голове. Ничего не получалось, потому что без магии это равнялось попытке глухого услышать музыку, читая ноты. Теперь магическая формула зазвучала в мозгу мощно, подобно поющему хору, а в ответ, наполняя кровь, взыграла магия.

Забыв об усталости, не замечая течения дня за занавешенными окнами, король с головой погрузился в мир чудесного и позволил своей магии петь.

Согласно объявлению на дверях дворцового зала, где были выставлены для прощания тела короля, королевы и принцессы, доступ жителей города и всего королевства прекращался в шесть часов вечера. Эшер стоял в тени глубокого дверного проема и слушал жалобные протесты опоздавших, которых вежливо, но непреклонно оттесняли от дверей стражники Ройс и Джоулин, дежурившие в зале в этот час. Было уже почти полседьмого. Он целый день проводил консультации и очень устал. Проголодался. Истрепал нервы проблемами других людей. И с ужасом думал о том, что впереди ночь Заклинания. Эшер мог назвать по крайней мере три места, которые предпочел бы Погодной Палате.

И все же туда придется идти.

Наконец, опоздавшие смирились. Эшер подождал, пока их выведут из дворца, потом сам зашел в зал.

— Не надо, — сказал он, когда Ройс и Джоулин собрались закрывать двойные двери зала. — Ступайте домой. Я побуду здесь, пока не придет смена.

Стражники с удивлением уставились на него.

— Ты серьезно? — спросил Ройс.

Он невесело ухмыльнулся.

— А ты помнишь, чтобы я говорил когда-либо несерьезно? Идите. Сматывайтесь. А то я доложу Оррику, что вы не подчинились моему приказу.

Джоулин тоже оскалил зубы в улыбке.

— Ладно, ладно. Мы уходим. Может, подойдешь позже в «Гуся» на пинту-другую эля? Или ты теперь гордый, мастер Правитель олков?

— Не то чтобы гордый, просто очень занят. Выпейте пинту за меня.

Рассмеявшись, они согласились пострадать за него и удалились. Некоторое время он с завистью смотрел им вслед, потом двинулся в глубь огромного зала, где в мрачном великолепии покоилась королевская семья.

Зал смерти освещали мягкие огни, на стенах и полу лежали тени. В центре помещения, на возвышении, задрапированном черным бархатом, стояли в ряд три гроба. Борн, Дана, Фейн. Возвышение огораживал барьер из пурпурных лент. Открытые лица покойников были безмятежно спокойны, тела покрывали груды цветов из оранжереи, воздух наполняли ароматы лета.

Внезапно ощутив холод, Эшер передернул плечами. Подойдя поближе к Борну, он заставил себя всмотреться в бледное, неподвижное лицо. Волосы короля снова отливали золотом. Их отмыли с помощью магии или просто мылом. Эшер почувствовал облегчение и вдруг понял, что ожидал увидеть кровь. Глупец.

Глубоко вздохнув, он выпустил воздух через стиснутые зубы.

— Вот такие дела, ваше величество. Вы мертвы. Дурм все еще не пришел в себя, и неясно, на что он будет способен, даже если выживет. Гар бьется с вашей пресловутой Погодной Магией, потому что ему приходится колдовать одному. А я… я занимаюсь делом, которым до меня не занимался ни один олк. Полная неразбериха. Вы так не считаете?

Его голос отдавался эхом под высокими сводами зала. Во рту пересохло, грудь стеснило. В уголке глаза, не переставая, подергивалась жилка.

— Поэтому мертвый вы или нет, но надо что-то делать. Он мой друг, но он и ваш сын. И я прямо скажу — не знаю, как ему помочь. Я не могу знать, правильно он обходится с вашей магией или нет. То есть дожди идут. И снег выпадает. И морозы случаются — там, где им положено. По крайней мере никто не жалуется. Но все это убивает его. Он считает, что без вреда здоровью не обойтись, что это плата за успех, но не слишком ли она высока? Я в это не верю. Он словно заживо сгорает. Его будто режут тысячи ножей. Он истекает кровью — раз за разом. Гар так и года не протянет, не то что всю жизнь. А от меня никакой пользы; все, что я могу — только смотреть. Вы просили меня позаботиться о нем, и я пытаюсь, но… вы должны сказать как.

Ответа не было. Он шагнул вбок, посмотрел на Дану и Фейн. Они опять блистали красотой, страшные раны были упрятаны под массой розовых, голубых, желтых и лиловых цветов. Гладкая кожа лиц, предохраняемая от тления сильными чарами, отражала свет огней, и казалось, от них исходит живое тепло.

Отчаявшись услышать ответ или получить хоть какой-либо знак, Эшер повернулся и зашагал к выходу.

В дверях показалась Дафна:

— Ты говорил, что не собираешься сюда заходить.

У него заколотилось сердце.

— Я передумал.

Она медленно приблизилась к нему. Бледная и уставшая — тоже весь день работала не покладая рук.

— Почему?

Потому что Гар убивает себя магией, а я не знаю, как остановить это. Но вслух он этого сказать не мог, поэтому подобрал другое объяснение:

— Думал, если увижу их такими… чистыми, утопающими в цветах…

— То перестанешь вспоминать их искалеченных, окровавленных?

Он кивнул. Кто бы мог подумать, что в его возрасте возможны кошмары?

— Что-то вроде того.

— И как, помогает?

Внезапно лицо ее расплылось — он смотрел на Дафну сквозь слезы.

— Нет.

— О, Эшер…

Он обнял ее крепко, так, что хрустнули ребра под руками, но она не жаловалась. Только пропускала его кудри между своими длинными, тонкими пальцами и, касаясь щеки губами, шептала какие-то успокаивающие глупости. Он слишком устал, чтобы самому справиться с поднимающейся изнутри волной боли.

— Я потерял отца, — шептал Эшер, зарывшись лицом в ее волосы. — Я даже не попрощался с ним. Мои проклятые братья… они даже не сказали, где он похоронен…

Она взяла его лицо в теплые ладони.

— Они мерзавцы. Просто мерзавцы. Забудь о них.

— Стараюсь. Я и забыл. А сейчас вспомнил.

— Расстанься с этим, Эшер. Твой отец был смертным. Он должен был умереть.

Жестокость этих слов потрясла его. Отведя ее руки, он кивнул на тела родных Гара:

— Как они?

— Да. Как они. Все мы смертны, Эшер. В конце пути любого человека — смерть. Значение имеет только то, как он прошел свой путь. — Ее пронзительный взгляд смягчился, и она коснулась его щеки кончиками пальцев. — Но дело ведь не только в твоем отце, правда? Тебя тревожит еще что-то. Можешь сказать, что именно? Мы друзья. Я помогу.

Эшер закрыл глаза. Если бы только он мог сказать ей. Поделиться тяжкой ношей. Это бремя убивало его. Он так боялся, что с Гаром может случиться что-то страшное, и был не в силах помешать этому.

— Это… очень сложно, Даф. — Он неохотно отступил на шаг. На щеке осталось тепло ее пальцев; остальное тело словно заледенело. — Возможно, когда-нибудь.

— Ты выглядишь до предела уставшим.

— Так и есть.

— Тогда перестань издеваться над собой. Иди домой и ложись в постель. У тебя на завтра весь день расписан, голова должна быть ясной.

Он содрогнулся.

— Не напоминай мне об этом. Сегодня я долго препирался с Глоспоттлом и Гильдией Красильщиков. Если мне не удастся привести их к соглашению, то в Палате Правосудия случится большой скандал.

— Я буду нужна? — с готовностью предложила она.

Если бы он осмелился объяснить, насколько она нужна ему, то, наверное, испугал бы ее.

— Сам справлюсь. У тебя полно своей работы.

— Я могу отложить назначенные встречи, я…

Он приложил палец к ее губам.

— Нет. Гильдия Пекарей ждать не может, виноторговцы тоже, я уже не говорю о налоговом комитете Далтри. Хочешь помочь? Сделай так, чтобы мне не пришлось ими заниматься, и я буду любить тебя всю жизнь.

Любить. Неосторожное слово упало между ними, словно утес. Он молча выругал себя и отнял палец от ее губ. Она отвернулась, теребя тунику.

— Сделаю все, что смогу.

— Дафна…

— Я пойду. — Она смотрела в сторону дверей. — Мы с Мэттом встречаемся в «Гусе». Ты не хочешь…

Он тоже отвел взгляд.

— Не могу. Надо быть в одном месте.

Ей с трудом удалось скрыть облегчение.

— Значит, в другой раз.

— Да, — молвил он с тяжелым сердцем. — В другой раз.

Дафна улыбнулась, но глаза у нее были озабоченными.

— Если завтра между заседаниями не встретимся, желаю удачи в деле мастера Глоспоттла.

— Благодарю. Она мне не помешает.

Дафна ушла, а он смотрел ей вслед, в ярости сжимая кулаки. Дурак. Дурак. Надо же было ляпнуть такое…

Прошу тебя, Барла, прошу. Не дай мне потерять ее.

Вскоре после ухода Дафны явились Колли и Брин, которым предстояло нести стражу ночью. Простившись с ними, Эшер двинулся в Погодную Палату — на своих двоих и кружным путем. Добравшись до нее, поднялся по лестнице, потом ждал Гара. И снова беспомощно стоял и смотрел, как король Лура беспомощно кричит, истекает кровью, питая землю магией и дождем.

Смертельно уставший, трясущийся, он поднес к посиневшим, окровавленным губам Гара чашку с укрепляющим напитком Никса и взмолился:

— Посылай за Джарралтом, Гар! Назначь его Главным магом, пока сам себя не убил! Тогда он все приберет к рукам!

Слабой рукой Гар оттолкнул чашку. Опираясь о стену, лег на паркетный пол, подтянув колени к груди. Рубаха на нем насквозь промокла от пота. Тело сотрясали конвульсии, проходившие от макушки до пят. Он был похож на больного, достигшего последней стадии смертельного заболевания.

— Нет.

Эшер швырнул чашку через всю комнату.

— Будь ты проклят! А мне что прикажешь делать?

Гар закрыл ввалившиеся глаза.

— Ничего. Я сын своего отца. Магия не может меня убить.

— Тогда она убьет меня!

Слабая улыбка коснулась лица Гара.

— Бедняга Эшер. Мне очень жаль.

Внезапно Эшеру стало стыдно. Он опустился на пол.

— Не надо. Не думай обо мне. Я за тебя волнуюсь, вот и все.

Морщась, Гар заставил себя сесть. Тяжело дыша, оперся о стену и похлопал Эшера по плечу.

— Не волнуйся.

Не волноваться? Что говорит этот глупец? Страх перерос в ярость.

— Гар…

— Тебе надо идти, — перебил король. — Нас не должны видеть вместе… — И вдруг принялся давиться кашлем, словно собирался выплюнуть собственные легкие. — Иди, — прошептал он. — Со мной все будет в порядке. Только немного отдохну.

— Но как же, Гар, ведь ты…

— Тебе требуется королевский приказ? Уходи!

Эшер встал.

— Ты сумасшедший, понял? Ополоумевший болван.

Гар только кивнул:

— Завтра увидимся.

Всю долгую дорогу к Башне он мерз, а в голове роились неприятные мысли. Что же делать? Может, доверительно переговорить с лекарем Никсом?

Когда он подходил к ступеням Башни, из дверей вышел Уиллер с большой кипой бумаг под мышкой. Лицо слизняка нервно исказилось, потом на нем расцвела искательная улыбка.

— Эшер! Как я рад, что встретил тебя. Только не говори, что ты еще работаешь.

Меньше всего Эшеру хотелось тратить время на болтовню с Уиллером.

— Приходится.

Сделав неприметный шажок, Уиллер заступил ему дорогу.

— Мне тоже. Дарран просил срочно доставить эти документы во дворец. Знаешь, я временами думаю о том, что мы трудились не разгибая спины, когда Гар был еще принцем, а теперь…

Эшер приподнял бровь.

— Гар?

— Я хотел сказать, его величество, — поправился Уиллер. — Прости, не хотел быть неучтивым.

Прости? Что происходит?

— Уиллер, тебе что-то надо?

Упитанные щеки пачкуна вспыхнули румянцем.

— Да нет. Впрочем, да. Ничего серьезного… я хотел сказать… в общем, послушай. Эшер, я много думал. Согласен, мы с тобой редко ладили. — Он смутился. — Думаю, виноваты в этом и ты, и я. Я хотел бы начать все заново. В конце концов, хочу доказать тебе, что я не такой уж плохой, как ты думаешь. И докажу. Дарран заставляет меня работать от зари до зари и даже больше, но я был бы рад предложить тебе свои слуги. Мог бы работать рядом с тобой в качестве еще одного помощника. Кто знает? Возможно, мы даже смогли бы стать друзьями!

Барла, спаси и помилуй. Что за ночь? Из огня да в полымя.

— Друзьями? Ты и я?

— Конечно. В конце концов, многие люди начинают знакомство с неприязни и только потом понимают, что ошиблись друг в друге. Почему мы должны быть исключением?

Почему? Эшер не знал, смеяться или плакать.

— Уиллер…

— Прошу тебя, Эшер. Хотя бы подумай над этим. Поразмысли над идеей начать все сначала.

— Ладно. Подумаю. — Когда умру, и меня похоронят.

Уиллер просиял.

— Прекрасно. Благодарю. Обещаю, ты не пожалеешь об этом.

Эшер уже жалел.

— Замечательно. Великолепно. Доброй ночи, Уиллер.

Слизняк принялся бить поклоны ему вслед, а он вошел в двери, поднялся по лестнице к себе и рухнул на постель. Послал за супом и горячим хлебом, кое-как поднялся, поел, потом сидел, борясь со сном, пока не услышал на лестнице быстрые шаги вернувшегося Гара.

И только тогда забрался под одеяло и крепко уснул.

На следующее утро Гар проснулся поздно. Меж занавесей пробивался тончайший луч света, похожий на острую головную боль, терзавшую его даже во сне. Грудь сдавило, глаза опухли и болели. Кожу, кости, все тело пронизывала неутолимая, неотступная боль.

Но она была лишь отголоском. Последствием тех невыносимых страданий, которые он пережил в прошедшую ночь заклинания погоды.

Эшер прав, будь он проклят. С этим действительно надо что-то делать…

Осторожно потянувшись, он открыл глаза. Комната качалась и кружилась. Пустой желудок скрутил спазм. Хорошо, что не поужинал, не то лежал бы сейчас в собственной блевотине…

Постепенно и неохотно приступ тошноты прошел. Покрытый липким потом, он лежал, зарывшись в сбившиеся простыни и одеяла, и смотрел в потолок, пока не понял, что мочевой пузырь вот-вот лопнет.

В зеркале уборной он увидел такое жуткое лицо, что им вполне можно было пугать детей.

Кое-как приняв ванну и побрившись, Гар немного воспрял духом. Больше всего на свете ему хотелось вернуться в постель и забыть об окружающем мире на целый день… неделю… навсегда… Но его ждали священные обязанности, которые надлежало исполнять.

Независимо от того, насколько больным и дряхлым он себя чувствует.

О завтраке не могло быть и речи, поэтому Гар оделся и спустился вниз. К несчастью, в пустом холле Башни ему повстречался Дарран. Секретарь поднял взгляд от какого-то только что полученного документа и потрясенно охнул.

— Знаю, — произнес Гар, предотвращая словоизлияния по поводу своей внешности. — Смерть вот-вот коснется меня своим крылом и так далее, и тому подобное. Будем считать, что ты это сказал, и разговор окончен. Где Эшер?

Дарран откашлялся.

— Весь день на заседаниях и встречах, господин. Желаете, чтобы я…

— Нет-нет. Наверняка в течение дня я с ним встречусь.

— А вы, ваше величество? Где вас искать, если понадобится?

— В фамильном склепе. Сегодня, Дарран, я собираюсь заняться их скульптурными портретами. Обессмертить их в мраморе. При условии, конечно, что заготовки уже доставили.

В глазах Даррана он увидел отражение собственной боли.

— Доставили, ваше величество, еще вчера. Вы в то время были заняты. Я оставил вам записку в библиотеке на столе, разве вы…

— Я туда уже несколько недель не заходил. — Он давно мечтал ознакомиться с несколькими бесценными книгами, которые, как считалось, некогда входили в собрание самой Барлы, но времени на это совершенно не было.

— Не расстраивайтесь, ваше величество, — мягко утешил его Дарран. — Ваши книги и свитки никуда не денутся. Как только появится свободное время, они будут вас ждать.

Гар настолько устал, что доброта старика растрогала его чуть ли не до слез. Он на ходу хлопнул его по плечу и вышел из Башни.

Фамильная усыпальница Торвигов была построена на территории дворцового комплекса сразу после раскола Тревойла. Архитектором выступил основатель Дома Торвигов, король Климон, который одержал победу в состязании магов и обеспечил себе и своим потомкам право именоваться Заклинателями Погоды, жить во дворце и хоронить своих покойников в величественной мраморной усыпальнице, украшенной родовым гербом — молнией, перекрещенной обнаженным мечом.

Помещение, которое Гар выбрал в качестве последнего пристанища для своей семьи, было небольшим. Оно казалось ему… подходящим. В конце концов, они были очень близки при жизни. Зачем же разлучать их в смерти? Сейчас он метался по тесному склепу, как муха, попавшая в горшок из-под меда, и даже не заметил, когда ушиб колено об угол каменного, пока пустого гроба. Он старался не смотреть на три мраморные заготовки, доставленные в склеп и закрепленные на деревянных подставках. Одна мужская фигура, статью напоминающая короля. Одна женская, в одеяниях королевы. И, конечно, хрупкая фигурка юной девушки, из которой должна была получиться мраморная Фейн. Он поежился. Эти незаконченные заготовки, лишь приблизительно напоминающие фигуры людей, пугали его еще больше, чем мертвые тела родителей и сестры.

Внезапно почувствовав усталость, он присел на скамью, вырубленную в дальней стене склепа, и спрятал лицо в ладонях.

Страшно.

Задача, стоявшая перед ним — магическое сотворение живых лиц из бездушного камня, — была последним, что он мог исполнить для них в этой жизни. Пройдут годы, и он тоже умрет и ляжет рядом с ними в этой небольшой холодной комнате, и незнакомые люди станут приходить и смотреть на его творение, и будут верить, что такими они и были.

Гар поднял голову и посмотрел на изваяние, которое должно было стать его сестрой. На месте лица — гладкая белая поверхность. Ее предстояло превратить в лицо Фейн. Каким он его сделает, таким оно останется навечно. Можно сотворить нос крючком, толстые губы, маленькие, как бусинки, глазки, кустистые уродливые брови. И щеки, изъеденные оспой. И перекошенный подбородок. Через внешнее уродство он мог бы передать убожество ее духовного мира, и никто бы ему не помешал. Она уж точно не помешала бы. Потому что мертва.

Закрыв глаза, Гар увидел Фейн как живую: блестящие на солнце золотистые волосы, ясные голубые глаза, в которых так часто озорство сменялось злобой; звонкий смех, похожий на звук серебряного колокольчика.

Он встал. Подошел к изваянию, которое должно было превратиться в мраморную Фейн, и, отбросив всю боль, все неприятности, которые она ему причинила, отбросив глубокую апатию, начал произносить магическую формулу трансформации.

Из глубин сознания мощно и неудержимо поднялась волна слов, и они полились из уст подобно потоку, сметающему все страхи. Из какого-то неведомого внутреннего источника изверглась сила, наполнившая каждую жилку в его теле, и через кончики пальцев излилась на ждущий холодный мрамор. Под его ладонями поверхность камня порозовела и засветилась мягким, теплым светом — магия трансформировала мрамор в образ, соответствующий воспоминаниям.

Когда все закончилось, и перед ним лежала спящая Фейн, он наклонился и холодными живыми губами коснулся ее теплого каменного лба. Потом, прижавшись щекой к ее каменной щеке, начал шептать в изящное мраморное ушко:

— Я мог сделать тебя уродиной, но не стал. Запомни это, сестренка. Знай, что я все еще люблю тебя, и смирись: ты не победила. Магия принадлежит мне. Я не искал этой силы, и все же она пришла ко мне. Я не заслуживал того, чтобы стать Заклинателем Погоды, но стал им. Все это сделала Барла, а не я. Мне жаль, что ты умерла, но я не предам память отца и не отвергну ее дары, как бы тебе этого ни хотелось.

Внутри черепа, в области, расположенной позади глаз, возникла сильная боль, через несколько секунд ставшая невыносимой. Плоть расплачивалась за мощное излияние магической силы. Но Гаром овладело чувство триумфа, он был уверен в успехе и твердо решил довести дело до конца. Усилием воли он превозмог боль, чтобы исполнить святой долг перед родными.

Он не сумел с первого раза представить себе лицо матери с той же ясностью, что и лицо Фейн; очевидно, начиналось истощение сил, и все задуманное оказалось под угрозой. Не обращая внимания на мучительную боль, он заставил себя вызвать из памяти ее четкий образ и сопроводил воспоминание повторной волной магической энергии, выбросив ее на мрамор. Наконец, мать лежала перед ним — пушистые загнутые ресницы, загадочная улыбка на губах… У Гара от боли раскалывалась голова; он положил ее матери на грудь и дрожащими пальцами гладил твердые белые волосы. Казалось, что в могильной тишине склепа раздается ее голос… что она поет красивую старую колыбельную песню о любви и разлуке. Он мог бы лежать так вечно, но дело еще не было завершено.

Его ждал отец — строгий и веселый, мягкий и сильный.

На этот раз магия выходила наружу, жалобно скуля, словно дворняжка, которую пытаются вытащить из сточной канавы. Никакого бурного излияния — тонкая струйка, какой вытекают остатки воды из перевернутого бочонка. Задыхаясь и обливаясь потом, он чувствовал, что внутри, под кожей, его пронизывает резкий ветер, подобный тем, что случаются у Эшера дома накануне шторма, но боролся, вызывая силу, кричал и требовал, чтобы она подчинилась. Мрамор под его дрожащими пальцами кипел и пенился, но лицо отца перед внутренним взором никак не могло обрести четкость. Оно расплывалось, ускользало, уходило из фокуса, и Гар не мог вспомнить его, увидеть и запечатлеть любимый образ в камне.

— Я это сделаю! Сделаю! — кричал он. — Элекфа то рану! Рану! Рану!

Слова древнего заклинания сотрясли воздух склепа. Он почувствовал, как магия разъедает вены, словно кислота, и опаляет плоть. Глубоко внутри оборвалось что-то натянутое до предела, разум сдавило, словно чудовищными тисками. Мысли исчезли, вместо них в голове воцарилась бесконечная пустота.

Наступила полная тишина. Потом тьма обрушилась на него, и мир исчез в глазах Гара.