Глава XII
ИЗРАИЛЬ ВНОВЬ ПЕРЕСЕКАЕТ ЛА-МАНШ И ВОЗВРАЩАЕТСЯ В ДОМ СКВАЙРА. ЕГО ПРИКЛЮЧЕНИЯ ТАМ

На третий день своего пребывания в Париже Израиль расхаживал по комнате, предварительно сняв курьерские сапоги, чтобы их скрип не обеспокоил доктора Франклина, как вдруг короткий стук в дверь возвестил о приходе американского посланника. Мудрец вошел, держа в одной руке два плотных комочка бумаги, а в другой — несколько сухарей и кусок сыра. Весь его вид настолько красноречиво говорил о последних приготовлениях перед отъездом, что Израиль невольно метнулся к сапогам, двумя рывками натянул их на ноги, схватил шляпу и приготовился птицей лететь через Ла-Манш.

— Похвальная быстрота, мой честный друг, — заметил ученый. — Документы, вероятно, уже спрятаны в ваши каблуки.

— Ах да! — воскликнул Израиль, уловив легкую иронию в его голосе, и через мгновение вновь остался босым; после чего мудрец молча взял один сапог, а Израиль — второй, и оба принялись укладывать документы, каждый в свой тайник.

— По-моему, это можно было бы сделать иначе и лучше, — сказал мудрец, который, несмотря на всю спешку, не преминул оценить критическим оком навинчивающиеся каблуки. — Тайник следует устраивать в самом каблуке, а не в подошве. Их, кроме того, следовало бы снабдить для верности пружиной. Как-нибудь на днях я набросаю трактат об устройстве фальшивых каблуков и пошлю его для приватного рассмотрения в Академию. Но сейчас не время говорить об этом. Мой честный друг, уже половина одиннадцатого. В половине двенадцатого с площади Карусель отправляется в Кале дилижанс. Постарайтесь добраться до Брентфорда как можно скорее. Я захватил для вас кое-какие припасы, чтобы вы могли перекусить в дилижансе, поскольку у вас не будет времени поужинать как следует. Курьер по особым поручениям всегда должен иметь в своем кармане два-три сухаря. Из Брентфорда вы, по всей вероятности, уедете дня через два после своего прибытия туда. Будьте же осторожны, мой добрый друг; помните — если вас захватят с этими бумагами на английской земле, вы навлечете большие несчастья и на себя, и на наших брентфордских друзей. Не пинайте по дороге ящиков, кому бы они ни принадлежали. Помните о собственном багаже. Лишняя осторожность не помешает, но не будьте и излишне подозрительны. Да поможет вам бог, мой честный друг. В путь!

Доктор широко распахнул дверь, и, повинуясь его приказанию, Израиль бросился к лестнице, стремглав сбежал по ступенькам и, промчавшись по двору, скрылся под аркой ворот.

Мудрец на несколько мгновений застыл в величавой неподвижности, и на лице его отразилась благостная задумчивость, словно он взвешивал наиболее вероятный исход важного предприятия, последствиям которого, быть может, предстояло в какой-то мере повлиять на грядущие победы и поражения еще не родившихся наций. Затем он внезапно похлопал себя по обширному карману, извлек оттуда кусок пробки, утыканный куриными перьями, торопливо вернулся к себе и принялся вырезывать научно усовершенствованный волан, который он обещал молодой герцогине д'Абрантес изготовить именно к этому дню.

Израиль же благополучно прибыл в Кале и, едва успев сойти с дилижанса, поднялся на борт пакетбота, который спустя несколько минут уже плыл по волнам среди ночного мрака. До Кале он ехал на империале,[54] выбрав самое плебейское место, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, а теперь из тех же соображений отправился дальше палубным пассажиром. Вскоре начался проливной дождь, и Израиль спустился в кубрик, скудно освещенный одной качающейся лампой. Там находились еще два человека, которые усердно курили, наполняя тесное помещение снотворным дымом. Израиль вскоре почувствовал сильную сонливость и начал прикидывать, как бы вздремнуть, не подвергая при этом опасности вверенные ему бесценные документы.

Однако подобные размышления в этой навевающей дремоту атмосфере сыграли роль тех математических задачек, с помощью которых часто убаюкивают себя экспансивные натуры. Его отяжелевшая голова упала на грудь. А через минуту он уже раскинулся на сиденье и вытянул ноги поперек прохода.

Вскоре, однако, Израиль был разбужен каким-то странным посягательством на его ноги. Приподнявшись на локте, он увидел, что один из курильщиков осторожно стаскивает с него правый сапог, а левый, уже ставший добычей негодяя, лежит на полу. Если бы не урок, полученный им на Новом мосту, Израиль, конечно, вообразил бы, что его тайна стала известна и предприимчивый дипломатический агент английского кабинета подстерег его, дабы усыпить табачным дымом и похитить бесценные депеши. Но теперь он только вспомнил мудрое предостережение доктора Франклина против чрезмерной подозрительности.

— Сэр, — сказал Израиль весьма учтиво. — Будьте так добры, подайте мне сапог, который лежит на полу, а другой, если это вас не затруднит, оставьте на моей ноге.

— Прошу извинения, — хладнокровно ответил вор, искушенный во всех тонкостях своего темного искусства. — Мне показалось, что сапоги вам жмут, и я хотел избавить вас от этого неудобства.

— Весьма обязан вам, сэр, за вашу доброту, — сказал Израиль. — Но только они ничуть не жмут. Впрочем, вы, вероятно, думали, что и вам они тесны не будут: ноги у вас довольно маленькие. Быть может, вы собирались их примерить, чтобы поглядеть, придутся ли они вам по ноге?

— О нет, не собирался! — ответил вор с лицемерной невозмутимостью. — Но с вашего разрешения, я был бы рад их примерить, когда мы прибудем в Дувр. Ведь судно так качает, что я не мог бы пройтись в них по палубе как следует.

— О да! — согласился Израиль. — Но берег в Дувре тоже не слишком-то ровен. Так что, пожалуй, вам лучше вовсе их не мерить. А кроме того, я человек простой — кое-кто даже называет меня чудаком — и не люблю терять из вида свои сапоги. Ха-ха-ха!

— Чему вы смеетесь? — раздраженно осведомился его собеседник.

— Мне в голову пришла смешная мысль! Я поглядел на ваши потрепанные, заплатанные сапоги и подумал: на пожаре-то из них получились бы такие дырявые ведра, что их и не передашь вверх по лестнице. И выходит, что я остался бы в накладе, если бы сменял мои новые сапоги на эти прохудившиеся пожарные ведра, как по-вашему?

— Ах ты, батюшки! — воскликнул его собеседник, намереваясь разом переменить тему разговора, который начал ему немного досаждать. — Да мы, никак, подходим к Дувру! Ну-ка, поглядим!

С этими словами он взбежал по трапу на палубу. Израиль последовал за ним и убедился, что ветер спал и невысокая зыбь покачивает крохотное суденышко как раз на самой середине Ла-Манша. Приближался рассвет, воздух был чист и прозрачен, в небесах влажно мерцали звезды. В их неверном свете можно было разглядеть и французский, и английский берега; меловые утесы Дувра казались огромным кварталом мраморных дворцов, теснящихся террасами друг над другом. По обоим берегам тянулись длинные прямые цепочки фонарей. Казалось, будто Израиль остановился, переходя какую-то широкую и величественную лондонскую улицу. Некоторое время спустя задул свежий бриз, и вскоре наш искатель приключений прибыл в порт своего назначения, откуда немедленно отправился в Брентфорд.

Когда следующий день начинал клониться к вечеру, Израиль, подавший условленный сигнал и незаметно впущенный в дом, уже сидел в гардеробной сквайра Вудкока и, стянув сапоги, вручал депеши адресату.

Развернув тоненькие листки и прочитав строки, предназначенные лично для него, сквайр повернулся к Израилю, поздравил с успешным выполнением его миссии, поставил перед ним кое-какую еду и объяснил, что в округе не все спокойно, а поэтому ему (Израилю) придется просидеть взаперти у него в доме дня два, пока не будет готов ответ для Парижа.

Как уже говорилось раньше, дом сквайра представлял собой весьма обширное и хаотичное здание, изобиловавшее всевозможными пристройками и возведенное по большей части из побуревшего от времени кирпича в том добром старом стиле, который зовется «елизаветинским»: повсюду снаружи темно-рыжий кирпич и повсюду внутри коричневые дубовые панели.

— Видите ли, мой милый, — сказал сквайр, — жена пригласила к нам гостей, и они, разумеется, разгуливают по всему дому. Так что мне придется спрятать вас понадежнее, чтобы ваше присутствие здесь не было случайно обнаружено.

С этими словами сквайр поспешил запереть дверь, а потом нажал пружину возле камина, после чего большой закопченный камень, служивший боковой стенкой камина, сдвинулся, словно мраморная плита, закрывающая вход в склеп. Сквайр сунул в щель тяжелые каминные щипцы и до конца повернул камень, за которым открылся узкий проход.

— Сквайр Вудкок, что это случилось с вашим камином? — удивленно воскликнул Израиль.

— Туда, быстрее!

— Чистить трубу, что ли? — с возмущением спросил Израиль. — Я на это не подряжался.

— Что за чушь! Вы там будете прятаться. Ну, идите же скорее!

— А куда, сквайр Вудкок? Что-то мне не нравится этот ход.

— Ну, так следуйте за мной, я вам покажу дорогу.

С трудом протиснувшись в таинственное отверстие, тучный сквайр начал карабкаться по каменной лестнице, не более двух футов шириной и слишком крутой для такого пожилого человека, которая привела их в комнатку, а вернее, в келью, расположенную в массивной внешней стене дома. Воздух и свет проникали в нее через две узкие наклонные амбразуры, которые невозможно было заметить снаружи, так как их искусно замаскировали, превратив в пасти двух грифонов, изваянных на большой каменной плите, украшавшей фасад. В углу лежал свернутый тюфяк, а рядом стояли кувшин с водой, фляга с вином и деревянное блюдо с холодной говядиной и хлебом.

— Значит, я должен остаться тут заживо погребенным? — спросил Израиль, обведя каморку тоскливым взглядом.

— Ну, ничего, ведь вам очень скоро предстоит воскреснуть, — улыбнулся сквайр. — Самое большее через два дня.

— Правда, я и в Париже был вроде как под арестом, так что мне не привыкать стать, — сказал Израиль. — Только доктор Франклин подыскал мне холодную повеселей, сквайр Вудкок. Она была вся в букетах, с зеркалом и еще со всякой всячиной. Да к тому же мне можно было выходить на лестницу.

— Но, любезный мой герой, то было во Франции, а здесь Англия. Там вы находились в дружеской стране, а здесь находитесь во вражеской. Если вас обнаружат в моем доме и выяснится, кто вы такой, вы представляете, какие последствия это будет иметь для меня? Какие тяжелые последствия?

— В таком случае ради вас я готов остаться там, где вы сочтете нужным меня поместить, — ответил на это Израиль.

— Ну, а если букеты и зеркала могут, как вы говорите, скрасить ваше заключение, я вам их принесу.

— Все-таки компания — посмотришь на самого себя, и вроде ты тут не один.

— Погодите. Я вернусь минут через десять.

Но десять минут еще далеко не истекли, когда добрый старик сквайр вернулся, пыхтя и отдуваясь, с большим букетом и маленьким зеркальцем для бритья.

— Ну вот, — сказал он, кладя свою ношу на пол. — А теперь сидите тут смирно. Постарайтесь не шуметь, а главное, ни в коем случае не спускайтесь по лестнице, пока я за вами не приду.

— И когда же это будет? — спросил Израиль.

— Я постараюсь навещать вас дважды в день весь срок вашего пребывания здесь. Но как предвидеть заранее, что может случиться? Если я ни разу не приду до его истечения — то есть до вечера второго дня или до утра третьего, то не удивляйтесь, мой милый. Еды и питья вам хватит. Но не забудьте: ни в коем случае не спускайтесь по лестнице, пока я за вами не приду.

И, распростившись со своим гостем, сквайр удалился.

После его ухода Израиль некоторое время стоял, задумчиво озираясь. Затем, прислонив свернутый тюфяк к стене прямо под амбразурами, он взобрался на него проверить, что можно через них разглядеть. Но ему удалось увидеть только узенькую полоску синего неба, проглядывавшую сквозь густую листву величественного дерева, посаженного у бокового портала, — дерева, которое было ровесником охраняемого им старинного здания.

Израиль уселся на тюфяк и погрузился в размышления.

«Бедность и свобода или изобилие и тюрьма — таковы, по-видимому, два рога неизменной дилеммы моей жизни, — думал он. — А ну-ка, поглядим на узника».

И, взяв зеркальце, он принялся изучать черты своего лица.

«А жаль, что я не догадался попросить бритву и мыло. Побриться мне не помешало бы. В последний раз я ведь брился во Франции. Да и время легче было бы скоротать. Будь у меня гребень и бритва, можно было бы побриться и завить волосы — я все два дня наводил бы на себя глянец и вышел бы на волю молодец молодцом. Надо будет попросить сквайра сегодня же вечером, когда он ко мне заглянет. А это что еще там рокочет за стеной? А вдруг да здесь по соседству хлебная печь? Тогда я тут совсем зажарюсь. Сижу прямо как крыса за корабельной обшивкой. Хоть бы окошко было поглядеть наружу. Что-то сейчас поделывает доктор Франклин? И Поль Джонс? А вот птичка запела на дереве. А это колокол сзывает к обеду».

Чтобы развлечься, он принялся за говядину с хлебом и выпил вина, смешав его с водой.

Наконец наступила ночь. Израиль остался в полном мраке. А сквайр так и не появился.

Когда мучительная бессонная ночь все же подошла к концу и в его келью сквозь две амбразуры, точно два длинных копья, проникли косые узкие полоски серого света, Израиль встал, свернул тюфяк, влез на него и приложил губы к пасти одного из грифонов. Он издал долгий еле слышный свист, который, по его расчетам, должен был достичь развесистой кроны старого дерева. В ответ зашелестели листья, послышалось тихое чириканье, а минуты через три рядом с его темницей уже гремел звонкоголосый хор.

«Я разбудил первую пташку, — сказал себе Израиль с улыбкой, — а она разбудила остальных. Теперь можно и позавтракать. А там, глядишь, и сквайр придет».

Но завтрак был кончен, две серые полоски бледного света превратились в два золотистых луча, эти два золотистых луча, становясь все менее и менее косыми, наконец исчезли совсем, возвещая полдень, но сквайра все еще не было.

«Не иначе как он отправился поохотиться перед завтраком и припоздал», — решил Израиль.

Вечерние тени удлинились, возвещая закат, но сквайра по-прежнему не было.

«Наверное, он занят: судит у себя в зале какого-нибудь овечьего вора, — размышлял Израиль. — Только бы он не забыл обо мне до завтрашнего дня».

Он ждал и прислушивался; ждал и прислушивался.

Еще одна беспокойная ночь без сна и новое утро. Второй день прошел, как первый, и сменился такой же ночью. На третий день букет на полу рядом с Израилем совсем увял. Через амбразуры сочилась сырость, и капли глухо стучали по каменным плитам пола. Израиль слышал унылый шорох — это ветки хлестали по разинутым пастям грифонов, так что внутрь летели брызги льющего снаружи дождя. Время от времени над головой Израиля раздавался удар грома, за амбразурами вспыхивала молния, и каморка озарялась пронзительным зеленоватым светом, а потом шум и плеск дождя продолжался с удвоенной силой.

— Это уже утро третьего дня, — бормотал Израиль. — А он сказал, что зайдет за мной самое позднее наутро третьего дня. Вот оно и наступило. Потерпим, у него еще есть время. Утро ведь кончается в полдень.

Однако небо было таким пасмурным, что угадать наступление полудня оказалось нелегко. Израиль все еще не хотел поверить, что полдень давно миновал, как вдруг начало смеркаться. И, страшась сам не зная чего, он наблюдал, как над ним смыкается тьма еще одной ночи. Если прежде он терпеливо ждал, поддерживаемый надеждой, то теперь мужество совсем его покинуло. И внезапно, словно злокачественная лихорадка, на него напала томительная тоска, какой он никогда прежде не знал.

Говядину он съел всю, но хлеба и воды при некоторой экономии должно было хватить еще дня на два-три. И охвативший его ужас был порожден не муками голода, но тем непонятным заключением, которому он был подвергнут. Пока тянулись медлительные часы этой ночи, Израилем все сильнее овладевало ощущение, что он навеки замурован в стене; оно росло, росло, росло, и он то и дело конвульсивно приподнимался на своем ложе в такой панике, словно его завалили гранитными глыбами, словно он копал глубокий колодец и вдруг вся каменная обкладка и вся выброшенная земля осели и он остался погребенным на глубине в девяносто футов.

В непроглядном склепе полночного мрака он раскидывал руки в стороны, и ему начинало казаться, что он лежит в гробу: ведь вытянуть их он не мог — такой узкой была его келья. Тогда он сел, прислонясь к стене, и уперся ногами в противоположную стену. И все же, блюдя данное обещание, бедный узник ни разу не вскрикнул, ни разу не застонал. Он был во власти лихорадочного бреда и все же хранил молчание. К мучительному ощущению тесноты вскоре прибавилась столь же мучительная потребность в свете. И он таращил глаза так, что начинали болеть веки. Потом ему показалось, что даже дышать ему нечем. С трудом дотянувшись до амбразуры, он прильнул к ней и, вытянув губы трубочкой, старался вдохнуть свежесть воздуха вольных полей.

И, усугубляя его отчаяние, на ум ему то и дело приходил рассказ сквайра о происхождении тайника. Эта часть старого дома, а вернее, эта его стена была очень древней — ее построили задолго до царствования Елизаветы,[55] и некогда она была стеной обители рыцарей-храмовников.[56] Устав этого ордена отличался чрезвычайной суровостью и даже жестокостью. В стене, расположенной на втором этаже часовни на уровне пола, было оставлено пустое пространство, формой и величиной напоминавшее гроб. Туда время от времени замуровывали членов ордена за своеволие и неповиновение — однако, как ни странно, только когда они раскаивались в содеянном. Воздух туда поступал сквозь узкое отверстие, наклонно прорезавшее трехфутовую толщу стены; через него же узнику передавали еду. Отверстие это было выведено в часовню, чтобы заживо погребенный мог слышать все службы и как бы незримо на них присутствовать. И если торжественному песнопению вторил хриплый стон, слитый из слов молитвы, считалось, что душа страдальца обретает благодать. Для слышавших это был вопль раскаяния, вырвавшийся из уст мертвеца, ибо обычай ордена требовал, чтобы все храмовники присутствовали при замуровывании одного из братьев и чтобы магистр читал заупокойную молитву, пока в этом узком склепе погребалось живое тело. Порой кающийся грешник проводил в таком положении несколько недель и, когда его извлекали, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, как человек, пораженный параличом.

Когда обитель храмовников была в царствование Елизаветы разрушена, чтобы очистить место для постройки нового здания, стена с этой кельей сохранилась. Келью немного расширили, перестроили, пробили амбразуры и превратили в тайник, куда можно было укрыться в дни гражданских смут.

Нетрудно представить себе, что испытывал Израиль, вспоминая в тягостном одиночестве этот зловещий рассказ. Много веков назад тут, в этом же непроницаемом мраке, сердца людей, таких же, как он, каменели в отчаянии, тела, столь же сильные и ловкие, как его тело, застывали и окостеневали в тупой неподвижности.

Наконец, когда, казалось, истекли все дни и года, о которых пророчествовал Даниил,[57] занялась заря. Благодетельный свет проник в келью, и отчаяние Израиля рассеялось, словно при виде дружески улыбающегося лица… нет, словно при виде самого сквайра, явившегося освободить его из заточения. Вскоре он совсем оправился от безмолвного ночного бреда и, вновь обретя спокойную ясность мысли, стал обдумывать свое положение.

Израиль уже не сомневался, что с его другом случилось какое-то несчастье. Он припомнил слова сквайра о том, что раскрытие его тайной деятельности повлечет за собой самые тяжкие для него последствия. И теперь Израиль был вынужден прийти к заключению, что опасения его друга оправдались, что из-за какой-то роковой оплошности он был арестован, увезен в Лондон как государственный преступник и не успел сообщить никому из домашних о томящемся в стене пленнике — ведь иначе кто-нибудь, наверное, уже навестил бы его здесь. Иного объяснения Израиль не находил. По-видимому, сквайр был арестован внезапно, не имел возможности переговорить наедине с родственником или другом и должен был сохранить тайну из страха навлечь на Израиля еще худшую беду. Но неужели он захотел бы обречь его на медленную смерть в каменном мешке? Впрочем, гадать об этом не имело смысла — слишком сложны и запутанны были все обстоятельства. Однако нужно было незамедлительно что-то предпринять. Израилю не хотелось подвергать сквайра новой опасности, но и погибать, не зная даже, нужно ли это, он тоже не желал. И вот он решил, что должен выбраться отсюда во что бы то ни стало — украдкой и бесшумно, если это окажется возможным, применив силу и напролом, если иного выхода не останется.

Выскользнув из кельи, он спустился по каменной лестничке и остановился перед плитой, служившей дверью. Нащупав железную ручку, он нажал на нее, но плита осталась неподвижной. Израиль продолжал шарить, ища засов или пружину. Когда он проходил здесь со сквайром, ему и в голову не пришло посмотреть, как открывается плита изнутри, или хотя бы убедиться, что ее можно открыть только снаружи.

Он уже собирался в отчаянии бросить поиски после того, как провел ладонями по всей поверхности плиты и стены около нее, как вдруг, поворачиваясь, услышал скрип и увидел узенькую полоску света. Его нога случайно попала на пружину, скрытую в полу. Плита подалась. Израиль повернул ее и выбрался из своей темницы — в гардеробную сквайра.