Глава 13 "Заключение и Казнь"

В Бригенграде уже знали о том, что предводители восстания схвачены, и их везут. И жители высыпали на улицы, жались к стенам домов, а тем, кому не хватало места — забирались на крыши.

Анна была закрыта в карете Бригена, но Творимира видели все. И смотрели на него по-разному: кто с жалостью, кто со злобой. И кто-то закричал с крыши ближнего дома:

— Скоро на наших глазах корчиться будешь!.. Твоя смерть долгой будет! Слышишь, ты?!

Творимир знал, что так и будет. Он пытался успокоить лихорадочно несущееся мысли, опустил голову. В плечо ударил булыжник. Творимир сжал зубы, чтобы не застонать…

Но вот заскрипели массивные врата, и они въехали на внутренний двор замка-исполина — на тот самый двор, где прежде уже сжигали Анну.

Творимир хотел еще раз увидеть Анну — как она будет выходить из кареты, но ему не дали — сразу накинули на голову мешок, и, держа за руки, повели.

Более-менее свежий воздух сменился воздухом затхлым. Волочащиеся за Творимиром цепи звенели по каменному полу, и гулко отдавались под низкими сводами.

Долго они шли. В замке были глубочайшие подземелья, но Творимира, как предводителя восстания, повели вверх, в камеру предназначенную для наиболее значимых преступников.

Несколько раз они останавливались: охранники, возле новых и новых дверей читали сопроводительную бумагу, открывали эти двери…

Творимира ввели в камеру, которой суждено было стать его последним пристанищем. Там сорвали с его головы мешок, и двумя толстыми, тяжелыми цепями приковали к стене. Эти цепи были устроены так, что Творимир все же мог двигаться, и проходить по большей части этой камеры.

Стены здесь были выложены из массивных, гранитных блоков. Толщиной отличалось и решетка. Пол был выложен соломой, но и под ней чувствовалась гранитная толща. Тюремщики проверили цепи, осмотрели камеру, и ушли — закрылась за ними толстенная стальная дверь, щелкнул замысловатый механизм ключа.

Выгибая кисть скованной правой руки, Творимир добрался до внутреннего кармана, и осторожно достал драгоценное зернышко серебреного цветка. И он заметил, что зернышко раскрылось — пробился крошечный росток.

— Что же ты? — спросил Творимир. — Тебе ведь земля нужна. А если ты такой хрупкий. Что, если погибнешь?..

Тут щелкнул замок — Творимир едва успел убрать семя — в камеру вошли тюремщики. Один из них рявкнул:

— А ну отвечай — с кем ты сейчас разговаривал?!

Творимир сжал губы, и ничего не отвечал. Тогда они повалили его на пол и стали бить ногами. У них были тяжелые кованые сапоги, и от каждого удара трещали кости. Один удар пришелся в челюсть, были выбиты зубы — Творимир молчал, и не издавал ни единого стона; но в душе он молил, чтобы не повредили семя… Наконец тюремщики утомились; пообещали, что — это "только задоток" и удалились.

Некоторое время Творимир не мог двинуться, но вот собрался, и, опираясь кровоточащей правой рукой, смог присесть: прислонился спиной к стене, и некоторое время просидел так. Легкие были повреждены, каждый вздох резал болью — он задыхался, в глазах темнело. Но все же Творимир и к этому привык…

С величайшими предосторожностями, стараясь, чтобы не дрогнула изувеченная рука, достал семя — оно осталось целым, а хрупкий росток еще подрос.

Тогда Творимир стал разгребать солому, и без всякого удивления обнаружил, что в одном месте на каменных плитах — горстка земли, там он и приютил семя. Затем — вновь присыпал, но солнечные лучи изящными колоннами проходили через решетку на окне, и через неплотную солому — дарили жизнь ростку.

Наступила ночь. Одна яркая, ясная звезда сияла за решеткой, а по полу приближался серебристый свет одноглазой Луны. Творимир обхватил колени руками, и смотрел прямо перед собою…

Вновь и вновь двигались его разбитые губы, и слетал с них тихий шепот:

— Анна, где ты?.. Что сейчас с тобою?..

И вот почувствовал он, что сознание оставляет тело, и плывет сквозь стены. Творимир не удивился этому — он уже давно ничему не удивлялся.

И оказался он в большой, мрачной зале. Он оставался незримым, но сам мог видеть и слышать все. В этой зале было три человека. В середине залы, освещенные факелами, стояли Бриген и Анна. В дальней части, укрылся за громоздким орудием пытки маленький человечек с большим черепом. Факельные блики перебегали по зловещим, массивным железным контурам, по свешивающимся из под потолка цепям. Густые наслоения спекшейся крови покрывали пол…

Бриген безмолвно глядел на Анну. Молчала и Анна. Наконец, первым нарушил тишину Бриген. Он сказал:

— Ты такая красивая, Анна. Никогда не встречал такой красоты. Никогда никого не любил… Точнее — любил. Но это была ты же! Я тебя сжег, а ты вновь воскресла.

— Не знаю, о чем вы говорите.

— Анна, я предлагаю тебе жизнь. На моей богатой вилле, среди гор. По утрам ты будешь купаться в родниках, дни проводить в тенистых рощах, среди пения птиц, а вечерами мы вместе будем любоваться закатами…

— Нет. — ответила она спокойным, ровным голосом.

— Почему?.. Я знал, что ты так ответишь!.. Но все же ответь: почему, почему, почему?!..

— Мне кажется — все уже было сказано, и не к чему повторяться.

— Да-да-да! Я уже не могу вспомнить, когда — но я уже спрашивал тебя об этом, и ты отвечала так же просто и убедительно… А, быть может, ты надеешься, что я из любви, просто выпущу тебя?..

— Нет — не надеюсь. Я уже все знаю…

— А ничего ты не знаешь! А, если бы знала, не говорила бы так!.. Если бы ты согласилась быть моею, я бы вывез тебя тайно, а так — есть и иные… да-с, я кое-кому должен показать каким я могу быть жестоким! Например, своему брату — он слишком рьяно ко власти рвется.

— Что ж вы так страдаете? Это гнев вас сейчас гнетет. Простите своего брата, и всех-всех простите. Тогда вам самому легче станет.

— Не говори мне этих проповедей! Вот, если бы ты согласилась быть моею — я бы стал другим.

— Нет — не стали бы. Если вы действительно хотели бы измениться — вы бы это сделали и без меня.

— Хорошо. Черт с тобою!.. А сейчас просто выслушай, что ждет тебя. Вот я говорю: ты такая красивая, а завтра это совершенное тело — тело в котором столько жизни и нежности; тело, которое могло бы дать жизнь многим детям, прикуют к столбу, под ногами твоими будут дрова, но не простые — подмоченные. Они будут тлеть, иногда — вспыхивать небольшими языками, медленно слизывать кожу с твоих ног. Если же пламень разойдется — палачи его притушат. Пройдет несколько часов: ты будешь стоять с прожженным, почерневшим телом, твои волосы сгорят, спекутся; кожа напухнет волдырями, глаза ослепнут, но ты еще будешь жива. Тогда ты взмолишься о смерти…

— А что будет с Творимиром?

— А-а, вздрогнула, побледнела?! Стало быть, дорог он тебе?!

— Я его люблю как брата. Что ждет Творимира?

— А Творимира ждет еще более страшная казнь. Я уж и не знаю, кто ЭТО придумал, но такую казнь применяют только над величайшими преступниками. Ты знаешь — у нас в городе народ ко всему привыкший, но все же, когда в прошлый раз такая казнь проводилась — некоторые женщины падали в обморок, а мужики — носы воротили.

— Что ждет Творимира?

— Есть у нас в тюрьме большая железная платформа на колесах; в центре платформы — железный столб. К столбу цепями прикуют Творимира. Четыре могучих буйвола вывезут его к месту твоего сожжения. От самого начала, и до конца он будет смотреть. Если он попытается закрыть глаза — палачи вырежут ему ресницы.

— Нет — он не закроет.

— Он увидит смерть той, которую, черт подери, любил!.. Но это будет только началом его мучений. Вслед за этим на платформу взойдет наш главный палач — большой знаток своего дела. Вместе с ним — два его помощника. Они внесут жаровню. В жаровне на углях будут шипеть раскаленные добела клещи. Возница ударит буйволов плетью, и они медленно повезут платформу. Палач возьмет клещи… Ну, а потом платформа медленно-медленно будет ездить по городу. Собравшиеся на улицах, и на крышах люди будут наблюдать работу палача. Раскаленные клещи начнут вырывать плоть из Творимира — кусок за куском. Он не умрет, ему не дадут потерять сознание… Это будет продолжаться многие часы; он потеряет человеческий облик, ему вырвут все, что можно вырвать у человека… у мужчины… но и тогда он еще будет жить, и чувствовать боль. Но ведь не в человеческих силах выдержать такую муку, и потому, сколь бы он не был силен — под конец он сойдет с ума — он будет визжать, брызгать слюною, и, пока ему еще не вырвали язык — проклинать своих мучителей. Если у него останутся волосы, они станут совсем седыми, словно он старец. Под конец в его глазах не останется никаких чувств, кроме боли — это будет взгляд безумного животного. Потом эти глаза выжгут, а в глазницы положат раскаленные угли… Только тогда он умрет… Ну что скажешь — ты знала это?

— Да… — прошептала Анна.

Она отступила на шаг, покачнулся, и тут лишалась чувств. Если бы Бриген не успел подхватить ее — она бы пала на пропитанный кровью пол. И кровь пошла у нее носом — только это показывало, чего стоило ей выслушать все.

А Бриген держал ее в руках, и дрожал, и шипел:

— Мерзавец!.. Какой же я мерзавец!.. Зачем мне понадобилось все это говорить?!..

Маленький человечек с большим черепом слышал, и видел все это. Маленькие его кулачки сжимались и разжимались, он сдавленно хрипел. Он любил Анну, и ненавидел Бригена больше, чем кого-либо иного. И он решился: броситься, задушить Бригена, освободить Анну.

И он действительно бросился. Но он и половину расстояния не пробежал, как понял — это безумие. Не удастся одолеть Бригена, не удастся спасти Анну, а вот его схватят и, конечно, подвергнут пыткам. (он и так, после возвращения от восставших, был на плохом счету).

И он замедлил бег, и сжался.

Бриген глянул на него раздраженно, рявкнул:

— Ты что?!..

Маленький человечек задрожал:

— Я просто хотел спросить — не угодно ли вам отужинать?

— Дурень! Какой ужин?!.. Впрочем, ты можешь идти — набивай свой желудок, напивайся. Иди!

Человечек повернулся, пошел было. Однако, на полпути остановился. Дрожащим голосом спросил:

— А что с ней?.. Вы с ней ничего не сделаете?..

— А тебе какое дело?! Ты что — в лазутчики заделался?! А? Или, хочешь, чтобы тебя поджарили?..

— Нет, нет, нет. — дрожал человечек — и он выскользнул из залы.

Бриген остался наедине с Анной. Он держал на руках ее легкое, изящное тело, и быстро ходил среди орудий пыток.

И он хрипел:

— Мерзавец! Зачем ты ей это рассказал?!..

И тут Анна приоткрыла глаза, и прошептала:

— Пожалуйста, оставьте меня одну. Я должна приготовиться к завтрашнему.

— Да. Конечно. Твоя воля — закон. Я отнесу тебя в одну маленькую комнатку, и оставлю там одну, до самого утра.

И он действительно отнес ее в комнатку, и оставил одну. Сам же ушел терзаться. И терзался, и стонал страшно, и волосы рвал до самого утра.

Анна лежала в темноте, за решетчатым окошком ярко светили звезды. И она шептала:

— Творимир, я чувствую — твоя душа со мною. Ты все видел, все знаешь. Готов ли ты к завтрашнему дню?.. То, что рассказал Бриген — страшно; но уже завтрашним вечером все-все закончится.

— Да… — шептал, веющий в этом воздухе, Творимир. — …Я все слышал. Ко всему готов.

— Да. — улыбнулась она. — Ну, тогда спи спокойно. — и она безмятежно, словно дите малое, заснула.

Творимир сидел, вжавшись спиною в прохладную каменную твердь, и смотрел, как медленно приближается, и уже обвивает его ноги поток лунного света с улицы. И он шептал:

— Спи спокойно, милая Анна, сестра моя. Ты как ребенок… Ну, вот и хорошо. Спи спокойно, как дитя… А смогу ли я выдержать то, что ждет меня завтра? Дай мне не сойти с ума, не визжать, не сыпать проклятьями. Если я не выдержу — сломаюсь — мне не удастся вырваться из этого колеса. Планета вновь возродит и меня, и Анну, и вновь будут какие-то деяния, и битвы, и боль. Нет — не хочу этого! Завтра решающий день, и я выдержу… Но это такая страшная боль!.. Как же мне сохранить ясный рассудок до самого конца?.. Но ради Анны, чтобы она больше не возрождалась в этом греховном мире — ты должен выдержать. Как она говорила: в самые тяжелые мгновенья вспоминай звездное небо. Оно такое спокойное, безразличное всем нашим страстям. А я буду вспоминать Анну. Она бы смутилась, скажи я ей это. Но звезды такие далекие. А она вот рядом — и в ней столько нежности, тепла… Она бы сказала — не надо так говорить. Но все же, я буду вспоминать ее…

Маленький человечек с большим черепом медленно брел по темному каменному коридору. Он низко опустил голову, и плакал. Неожиданно на него налетели высокие пьяные фигуры, в темных одеяниях. Они схватили его под руки, и, грубо смеясь, поволокли за собою. На ходу они кричали:

— Пойдем! Расскажешь, как в плену было!..

И они втащили его в помещение с богатой обстановкой, но неряшливое, со смердящими следами многих оргий. Здесь набралось довольно много народу, и все уже изрядно выпили.

На маленького человечка налетели с расспросами. Лезли на него перекошенные пьяные морды, и хохотали, и хлопали по плечам. Кто-то взвизгнул:

— А, правда, что втюрился в ту девицу?.. Ну, в монашку?.. Как ее?! В Яну…

— В Анну! — поправил иной. — В Анну!.. Хе-хе-хе!..

— Да вы что? — маленький человечек рассмеялся. — Да на какой черт она мне сдалась?..

— А что ж ты тогда по коридору шел и слезы лил? Или к крестьянам решил вернуться? Быть может, их жены ничего, а?!.. Ну, рассказывай, скольких крестьянских девок перепортил? Ха-ха-ха!

Маленький человек скривился в ухмылке:

— Никого не попортил — времени не было.

— А чем же ты был занят?! А?! Хо-хо-хо!..

— Думал, как к вам вернуться.

— А вот и не верим. Ты поклянись.

— Клянусь.

— Поклянись, всем святым, что есть. И жизнью этой Анны поклянись.

— Клянусь!

— Ну, тогда — давай пить.

— Ну, конечно, давайте пить.

И маленький человечек начал пить. Никогда еще не пил он столько, сколько в тот вечер. И он очень громко смеялся, и пел вместе с остальными песни про вино, про гулящих девок, и про мудрость правителей.

И уже перед самым рассветом он очень удачно пошутил касательно женской анатомии, и все очень громко и очень долго ржали. Он тоже ржал вместе с ними, и пристально вглядывался в лицо каждого.

Потом он попросил отойти на минутку. Его отпустили, но сказали, чтобы поскорее возвращался, потому что приготовлены еще песни, и много-много вина. Он сказал, что непременно вернется, и, продолжая посмеиваться, вышел.

В коридоре горел, окруженный острыми канделябрами светильник. Человечку пришлось встать на стул, чтобы до него дотянуться. Он погрузил руку в огонь, глядел как лопается кожа, и продолжал ухмыляться.

Затем он вернулся, и еще с час пил, кричал всякие пошлости, и ржал вместе с остальными. Затем он еще раз попросил выйти. Его выпустили, но с прежним наставлением.

Маленький человек с большим черепом вновь поднялся на стул, и с большим трудом открутил один канделябр. Он сжал его в ладонях, и что было сил ударил в шею. Он пробил гортань, но этого показалось мало. И он смог нанести еще один удар. В этот раз он разорвал артерию.

Творимир и не заметил, как пролетела эта ночь; но вот небо просветлело нежными заревыми красками, а из коридора раздались шаги.

Тогда Творимир нагнулся к сокрытому семени — раздвинул солому. За эту ночь поднялся стебель — тонкий, хрупкий, серебристый; был и бутон, но бутон еще не раскрылся — ждал своего часа.

Творимир поднес цветок к губам, и прошептал:

— Ну, как же ты?.. Ведь, когда будут рвать меня — разорвут и тебя. Но все же — будь со мною.

Щелкнул замысловатый замок, но, перед тем как в камеру шагнули тюремщики, Творимир успел убрать цветок во внутренний карман — к сердцу.

Вместе с тюремщиками вошел и священник. Облаченный во все черное, и с лицом сокрытым капюшоном, он гробовым голосом спросил:

— Будет ли у тебя последнее желание?.. — и, подумав, хмыкнул. — Сын мой…

Творимир прикрыл глаза, задумался.

— После желание… Странное у меня желание. Оно покажется вам совсем неисполнимым, но… пройдет немного времени, и посмотрим — может, исполниться.

Священник хищно напрягся.

— Что же это? А? Небось про восстание? Чтобы крестьяне победили?

— Нет-нет. Больше никаких восстаний не будет. Мое желание, чтобы не было больше ни зла, ни боли. Чтобы ушли в прошлое все страсти, и непонимание, и ложь. А осталось одно ясное, сильное чувство.

— А-а-а, тихенький какой стал! Делов наворотил, а теперь ему подавай: ни боли, ни зла, а одно ясное, сильное чувство. Ну, будет тебе сильное чувство! Взяли его!

Тюремщики хохотнули, и стали отковывать его от стены. Творимир опасался, что они найдут росток, но они не стали его обыскивать, да и мешок на голову в этот раз не одевали. Повели по длинным коридорам, и нескончаемым лестницам.

Вот и железная платформа, со столбом в центре. Творимира скрутили цепями — он не мог пошевелить ни руками, ни ногами, а шею сжимал ошейник, но он не чувствовал боли.

Он думал о том, что сейчас ему еще раз доведется увидеть Анну, но потом, быть может, ничего не будет…

Возчик ударил кнутом, и могучие буйволы медленно зашагали вперед. Тяжеленная платформа скрежеща, вдавливаясь в землю, двинулась за ними.

Нарастал людской рокот. Несмотря на ранний час, на площади перед замком Бригена собралась громадная толпа. И, чтобы расчистить дорогу для повозки с Творимиром, воинам пришлось изрядно поработать хлыстами.

Анну уже возвели на помост из смоченных дров, и приковали к железному столбу. Она стояла сильно бледная, но спокойная, и еще более прекрасная, нежели когда-либо. И непонятно было, как эту красоту можно губить.

А из толпы разрывались пьяные, злые крики:

— А-а, ведьма! Сколько жизней сгубила, стерва?!.. — и еще много чего кричали.

А в Творимира кидали тухлыми овощами и камнями, плевали в него. Но в толпе были и печальные, и даже страдающие лики…

На отдельном помосте, в удобном кресле сидел Бриген. Казалось, всю ночь его подвергали страшным мученьям — там он сам себя истерзал: на его старом лице появились новые морщины, а в волосах — седые пряди.

Творимир вспомнил, как, помогая Изумрудному Великану, исполнял роль некоего Ригена, и как в той игре, во время сожжения появился летающий единорог… Он прикрыл глаза, и печально улыбался — он знал, что в этот раз никаких чудесных спасений не будет.

Но вот раскрыл глаза, и смотрел с жадностью — ведь недолго ему оставалось видеть хоть что-то.

После зачтения длинного и бессмысленного приговора, началось сожжение

…Сожжение продолжалось несколько часов. Творимир смотрел на лицо Анны, а она — в людское море. Ее вера придавала ей сил, и она ничем не выдавала своих страданий. Но когда пламень начал опалять ее лицо — Творимир поднял лицо вверх, к небу.

Это было спокойное и печальное, теплое сентябрьское небо.

Теперь Творимир желал, чтобы поскорее вывезли из этих стен. Он хотел, хоть издали, хоть в просветах меж домами еще раз увидеть поля, реки, горы.

И он даже не заметил, как на платформу взошел палач в красном капюшоне. За палачом два его помощника тащили тяжеленную жаровню. Из жаровни торчали большие клещи. Нижняя часть клещей прокалилась до бела, верхняя была черной, но все же палач надел толстые перчатки из воловьей кожи — иначе бы он спалил мясо на ладонях, до самой костей.

И вновь кто-то зачитывал длинный и бессмысленный приговор. Утомленная долгим сожжением Анны, толпа вырывалась из ворот: спешила занять места на улицах, на крышах домов. А некоторым было тошно, и хотелось поскорее уйти из этого города к природе…

Приговор зачитан, возчик взмахнул кнутом — платформа двинулась в город. Когда они проезжали ворота, палач достал клещи. Стало жарко — как в июньский, переполненный солнцем день.

Творимир смотрел прямо в сосредоточенные глаза палача — они единственные были видны из-под красного капюшона. И Творимир сказал:

— Вот ты и есть последний человек, которого мне доведется видеть.

— Молчи, иначе я вырву тебе язык.

— Ты так или иначе вырвешь мне язык. Ну, что же — начинай делать то, что должно…

И он перевел взгляд на далекие леса. Легкие, златистые кроны подобны были облакам, приютившимся у земли. А листья, мягко шурша, летели и по улицам. Прохладный ветерок заиграл в волосах. И тогда Творимир улыбнулся:

— Еще совсем немного и все станет совсем иным — лучшим. Неужели вы не чувствуете?.. Просто улыбнитесь друг другу.

В это мгновенье клещи сомкнулись на его правой руке — с шипеньем погрузились в плоть. Захрустела кость — оплавленная потекла, смешиваясь с шипящей, спекающейся кровью.

Лицо Творимира стало восково-бледным, рванулись скулы, покатились крупные капли пота. Он зубами вцепился в нижнюю губу — разодрал ее до крови. Палач отступил — окунул шипящие клещи в жаровню.

Творимир прошептал:

— Это ничего… Анна ведь все выдержала… Анна, если ты здесь, пожалуйста, придай мне сил…

И вновь вцепились клещи — в этот раз раздробили кисть левой руки. Творимир, скрежеща зубами, рвал губу.

— Он не кричит! — раздосадовано заявил помощник палача. — Нам же за это жалование уменьшат!..

— Да губы ему надо вырвать… — посоветовал второй.

Спустя несколько минут это предложение было исполнено. Тогда Творимир громко застонал — тело его пробивали судороги — он лишился бы чувств, но его отлили ледяной водой, и продолжили истязание…

Из страшного, раскаленного, рвущего мира, стали появляться неожиданные образы. И Творимир понял — в эти последние минуты перед ним открывается прошлое.

Вот он оказался в космическом порту, на Земле. Он сидит на подоконнике, а перед ним, в ряду космической экспедиции стоит иной Творимир — молодой, ничего не знающий — Творимир, у которого еще все впереди. И тот иной Творимир заметил его, и вздрогнул — только он один и заметил призрака… Дальше-дальше, сквозь время помчался он. Иные места: сначала на космической станции, затем — на живой планете.

С печалью смотрел он на самого себя: такого неуверенного, терзаемого незнанием того, что для счастья надо совсем немного — надо просто Любить.

Вся боль, которая только могла быть, уже осталась позади.

Внешне Творимир уже не был похож на человека, но внутри он был Человеком больше, чем когда бы то ни было. И палач, и помощники его утомились, вспотели — они ждали скорого уже, прохладного вечера.

И те, кто наблюдал казнь, тоже устали, да и вид того, что было приковано к столбу, вызывало лишь отвращение. И они расходились.

Небо темнело, и уже разгоралась в нем первая звезда.

Палач заявил:

— Ну, все — кончаем. Сейчас вырву ему сердце.

Один глаз Творимира еще видел, а вот обрывки волос стали совсем седыми. Разодранный рот спекся, но все же он смог его раскрыть…

Палач подошел. И тогда Творимир выдохнул:

— Больше не будет ни боли, ни навести. Я хочу, чтобы была только Любовь. И я не хочу, чтобы в этом мироздании кто-то страдал. Не надо никакого ада, ни для кого. Пусть все злое сгинет без следа, будто, и не было его никогда. Ни одного злого чувства, ни крапинки боли — ни сейчас, не через тысячу веков; ни даже, когда погибнет сама бесконечность. Одно сильное, ясное чувство Любви для всех. И для всех эта простая, великая радость. Для всех прощение. — и он потянулся к палачу. — Я для тебя прощение. И тебя я люблю, как брата. Спасибо, за то, что ты есть. И ты не будешь страдать. Слышишь — возрадуйся: все боли, все войны остались позади, и это навсегда, навсегда. Слышишь?.. Как же хорошо. Как же я люблю тебя, и всех, всех. И, пожалуйста, полюбите все друг друга, также как я люблю вас, и меня полюбите. Как же хорошо сейчас будет. Как же хорошо…

Палач едва ли разобрал половину слов, но и то, что он услышал, заставило его вздрогнуть. А затем он исполнил то последнее, что должен был исполнить — он разодрал раскаленными клещами, почерневшую, изуродованную грудь Творимира и вырвал оттуда сердце.

Из самого сердца заструился, мягко обвился вокруг рук палача серебристый стебель. Такой же стебель поднялся из груды пепла, там, где сожгли Анну и бессчетное множество иных людей.

Два этих стебля устремились навстречу друг другу…

А Творимир тянулся к палачу, к убийце своему, и шептал:

— Любви для всех — и для тебя… Люблю, Люблю…

И тогда палач преобразился. На месте его стояла Анна…

Ни железной платформы, ни жара, ни холода. Ни города, ни толпы, ни палача. Ни боли… Ничего этого не было, и Творимир знал, что уже никогда не вернется.

Вокруг ласково вздыхало что-то безбрежное, а он стоял на коленях перед Анной. Ее, озаренный тихим лазурным светом лик, воплотил в себе все самое прекрасное, к чему стремился Человек.

И Нежность, и Вечная Материнская Любовь жили в ее лике.

Творимир смотрел на нее, и счастливо улыбался.

А потом он спросил:

— Скажи — это навсегда, или же — это только видение моего затухающего разума? Пройдет ли еще немного времени, и все погрузиться в ничто; или…

Он не договорил, вздохнул.

А она ему ничего не ответила.

КОНЕЦ.