"Москва-Лондон. Книга 1" - читать интересную книгу автора (Лехерзак Ефим Григорьевич)

Глава X

Эту комнату неподалеку от своей опочивальни царь всегда отличал от всех остальных палат кремлевских. Достаточно высокая, без граненых сводов,

с высокими окнами, в которые были вставлены прозрачные стекла, беспрепятственно пропускавшие солнечный или просто дневной свет, с толстыми дубовыми некрашеными полами, застланными одним огромным персид- ским ковром, с удобными креслами, сидя в которых так хорошо думалось, работалось и отдыхалось, с большим квадратным столом, всегда заставленным разными винами, морсами, квасами, сладостями и фруктами и, наконец, двумя большими изразцовыми печами, создававшими здесь особый, теплый уют, располагавший к умиротворению и к неторопливой, но основательной работе мысли — эта Комната, «думная палата царева» (в Европе ее бы, возможно, назвали кабинетом), уже не первый год являлась местом, куда по вечерам сходились самые ближние люди царя, дабы спокойно и не торопясь обсудить важнейшие государственные дела и принять важнейшие государственные решения.

Так уж повелось, что в эту палату, Комнату государеву, как называли ее при дворе, собирались без царского зова, но сторонних людей, пусть из самых древних и знаменитых родов, пусть даже из родичей царя или царицы, но не составлявших сейчас ближайшее правительственное окружение Ивана, здесь никогда не бывало иначе, как только по приказу государя.

Но уж зато те, кто был облечен таким доверием царя, властью и особым своим положением, могли приходить сюда в любое время или не являться даже вовсе — царь благодушно разрешал ближайшим и наиболее доверенным советникам и помощникам такую поразительную вольность, тем более что и сам отнюдь не каждый день приходил сюда. Однако все они отлично знали потрясающую способность памяти царя запоминать решительно все до самых, казалось бы, пустячных мелочей, знали его мстительный, неизлечимо нервный, взрывоопасно вспыльчивый и неукротимо жестокий характер и, разумеется, не хотели лишний раз убеждаться на себе в силе и постоянстве всех этих качеств государя. Даже митрополит Макарий, пользовавшийся особой любовью и привязанностью царя, предпочитал не западать в непроходимую и пагубную паутину памяти своего воспитанника. И Сильвестр, этот неукротимый, буйный поп, священник придворного Благовещенского собора Кремля, духовник царя, один из наиболее решительных соавторов и исполнителей множества реформ первого десятилетия царствования Ивана IV, составитель и ревностный проводник в жизнь бессмертного «Домостроя» — законодательства русской семьи, — даже этот человек, позволявший себе называть царя дураком и зверем, лишь изредка разрешал себе заканчивал бурные и многохлопотные трудовые дни свои иначе, чем в тепле и уюте «думной палаты царевой», государевой Комнаты.

Итак, негласное, а от того нисколько не менее ответственное, влиятельное и властное правительство царя Ивана IV и сегодня вечером собралось в любимой палате царя в ожидании его появления. Пять предыдущих вечеров ждали этого напрасно: царь не покидал опочивальни, игровых и других покоев царицы Анастасии.

Еще на подходе к Комнате Иван услышал смех, резкий и громкий гневный голос попа Сильвестра, неторопливый спор других и подумал, что ближайшие помощники и советники не ждут его появления и сегодня, а собрались ради порядка, чтя установившийся обычай…

Когда он вошел, сразу же наступила тишина, напряженная и довольно тягостная. Все встали и низко склонились перед царем. Митрополит Макарий благословил его, а царь облобызал руку пастыря.

— Богоданная царица наша Анастасия Романовна приказала кланяться вам, — сказал Иван и поклонился поясно.

— Здорова ли царица наша светлая? — спросил Макарий.

— Здорова, отец мой. Благословения твоего просила да заступничества пред Всевышним. Молит о ниспослании нам наследника. О том и я молюсь неустанно. Молись и ты, отец мой.

— Лукавишь, лукавишь, неразумный! — возопил Сильвестр, вплотную подойдя к царю. — Пять суток кряду не выходил ты из спаленки жены своей! А что указано в домостроевом законе нашем? Сношения между супругами воспрещаются в три дня каждой недели и во все праздничные дни, а также во время постов. Всех постов! Царь не станет законы наши чтить — народ и вовсе в грехах изойдет сатанинских!

— Так кто же закон-то эдакий установил, святой отец? — благодушно улыбаясь, спросил Иван.

— Да сам же Сильвестр и слепил его! — смеялся князь Андрей Курбский. — Ишь, книжищу какую накропал — «Домострой»! Благо еще, что читать-то на Руси никто покуда не может, а то извелся бы вовсе человек русский. Уж царю-то хоть послабление некое сделал бы, поп неистовый! Сам-то, поди, успел наследника себе выродить… И как он только время для сего действа выкроить-то смог, а, Сильвестр, человек Божий? Ты б уж поведал бы нам науки для.

— Скалься, скалься, князь! Ужо грехи-то твои в ад тебя затащат! А ты чего молчишь, митрополит русский? С головы грех-то идет, народ наш во грехе чахнет.

— Не зачахнет, поди ж ты, весь-то… — с улыбкой промолвил Иван. — Ты вот, поп безгрешный, останешься да и продолжишь род наш русский!

— Тьфу на вас, охальники! Сорок поклонов завтра же в соборе положите!

— А митрополиту как же? — прогудел своим густым басом князь Иван Мстиславский.

Макарий в сердцах стукнул об пол посохом и тихо проговорил:

— О делах пеклись бы державных, а не скалили бы зубы попусту!

— На пустяках зубы и точатся, а на делах ломаются… — заметил игумен Левкий, всей своей тощей спиной приклеившийся к теплому изразцу большой печи. От явного удовольствия он прикрыл глаза и блаженно причмокивал своими сухими и тонкими губами. — В Священном Писании сказано…

— О Священном Писании потом нам поведаешь, святой отец, — оборвал его царь. — Скажи-ка прежде, не являлись тебе внове сны вещие о рождении наследника престола нашего?

— Господь Бог в неизреченной мудрости и доброте своей ниспослал царице нашей светлой мужское зачатие. Сие вымолили святые отцы чудовские и я, раб Божий, настоятель и пастырь их. Родится наследник, государь.

— Ожидай вклад наш прещедрый, отче! Молись неустанно и братию свою подвигни на молитвы святые. Кормиться-то сейчас есть ли чем чудов-ским богоугодникам?

— Вовсе оскудели, государь… Землицы-то у нас нету, пахарей тоже не держим. С чего животы наши от спины отделятся? Молитвами едиными и живы покуда.

— Родится наследник, землицы да людишек при ней дадено будет сверх меры.

— На том уповаем денно и нощно. Благослови тебя Господь, государь.

— Аминь. Теперь давайте о делах… накоротке. Что поведаешь нам хорошего, князь Андрей?

Князь Курбский проглотил виноградную ягоду и сказал:

— Сбираются войска, государь. Шесть лагерей под Москвою уж разбито.

— Всякий день прибывают, — добавил князь Мстиславский. — Сегодня князь Александр Борисович Горбатый к обеду своим станом у Мытищ обосновался. Тысячу воинов с собою привел, да все на загляденье!

— Завтра ж к нему буду! — обрадовался Иван. — А всего-то на сей день сколько же воинства собрано?

— С десяток тысяч… пожалуй, — хмуро проговорил князь Дмитрий Иванович Курлятев, ведавший вместе с князьями Курбским и Мстиславским сбором войск под Москвою.

— Пожалуй? — возвысил голос Иван. — И только-то? А кто же тогда точно знает, сколько войска для казанского похода нашего собрано?

— Я да Алексей Федорович! — резко, как обычно, заявил Сильвестр. — Три дня по головам считали. Два часа назад как от последнего горбатовского воинства вернулись. Заместо князей наших, воевод великих, объезд войскам царским учинили!

— И чего насчитали? — сумрачно спросил царь.

— Семь тысяч — как единая душа.

Иван резко поднялся с кресла. Сделав несколько быстрых кругов по комнате, он остановился у своего кресла и жестом подозвал к себе всех трех князей.

Глядя поверх их голов куда-то в дальний угол комнаты, царь заговорил с едва сдерживаемым раздражением:

— Из Москвы выступаем в июне, не позднее Кириллова дня,[128] шестью полками: большой, передовой, правой руки, левой руки, сторожевой и государев. Всего с собою поведу сто пятьдесят тысяч воинов. Боярского, земского да нового — стрелецкого — войска. Год уж целый зубами воздух жуем о воинстве царском, постоянном — стрелецком. И где же оно? И тысячи, поди, нету еще… — Иван, расплескивая, налил себе большую братину вина и, почти не глотая, вылил ее содержимое в себя. Князья замерли: это был первый признак царского гнева. — Стариной все живете, князья-воеводы? Только на старом мерине не далее живодерни и доедете. Не туда ли путь-то держите, князья преславные?

Тогда мне с вами не по пути. С Божьей помощью найду я попутчиков других, кои воевать по-новому могут. Не своих, так заморских — пусть наших воевод великих в ученики себе возьмут. То-то спесь с них собьют родовую! А покуда приговор мой будет вам такой: за два месяца собрать под Москвою сто пятьдесят тысяч воинов. Да не мужиков с метлами и граблями в драных лаптях или босиком, а воинов на конях при полном вооружении да с осадными снастями. Дважды уходили мы из-под Казани с позором.[129] Третьего не будет! Казань мы возьмем и веру нашу священную поруганию не дадим. На том Господь даровал нам свое благословение. Поезжайте, князья, по государству нашему, властию царскою бояр торопите, наместников наших с печей сдирайте хотя бы и плетьми, а за воровство в деле этом священном порите прилюдно, да по голому заду, после чего волоките в Москву спроса с них государева ради! Ужо не возликуют… воры… Знаете вы, что да как делать надобно, князья мои премилые, не один десяток раз говорено о том было после последнего казанского стыдобища. Покуда все, что сообща надумано да мною приказано было, сотворено не будет, в палату сию доступа вам нету, и за царским столом скамей для вас не найдется. А коли не хватит вам двух месяцев, палач мой добавит… строгий он у меня чрезмерно… весь в царя своего… — Князья низко склонились перед Иваном и собрались уж покинуть Комнату, но царь промолвил уже несколько мягче: — Побудьте покуда… До рассвета времени еще немало… Чего молвить сбираешься, святой отец?

— При войске, государь, — заявил Сильвестр, — воровство цветет маковым цветом. Бояре многие людей своих чуть не голышом на лошадей усадили. Одна сабля у воевод неких едва не на пятерых воинов приходится. Стрел и вовсе мало, а пищали наперечет, хоть по пальцам считай. Корму лошадям нету, а люди, окромя муки да воды, луком единым пробавляются. Мяса нету вовсе, хлеб, что в путь с собою взяли, кончился уж. Коли так дело и далее правиться будет, одичает воинство-то наше, не на Казань басурманскую, но на Москву православную волчьими стаями двинется да сожрет ее с голодухи-то лютой с камнями и с бревнами!

— И как же ты мыслишь искоренить воровство сие злокозненное? — Иван снова мрачно насупился. Потом коротко и злобно усмехнулся и бросил князьям: — Попы вон в дела воинские влезать вынуждаются, на безделье воеводское глядючи! Ой, глядите, князья, как бы мне не поменять вас местами-то: попов поверстать в воеводы, а вас постричь в монахи! Говори, говори, святой отец, правда в таком деле — сущий дар Божий!

— Что бояре воруют, то по указу твоему, государь, спесь ихнюю с головами заодно палачи твои ужо поубавили, да в будущем без дела не останутся, но и казна твоя приоткрыться должна бы. Одними боярскими пожитками войско столь великое не прокормишь, не обуешь, не вооружишь и до победы, сталбыть, не доведешь. Великая война великих денег стоит, а победе и вообще цены-то нету…

— Верно — нету… Победы покуда нету… воровство единое… того — что дерьма в конюшне… Чего молчишь-то, Алеша?

— Свой черед, государь, ожидаю…

— Дождался — говори! А вы, князья, сели бы, не стойте забором пред очами.

Алексей Федорович Адашев — ближайший из самых близких и доверенных помощников и советников царя Ивана IV. Еще совсем недавно этот человек не слишком-то и знатного, но все же крепкого, добротного рода был царским слугой, постельником. Человек еще молодой, он выделялся в царских палатах своим умом и очевидным талантом организатора. К тому же был не менее религиозен, чем сам царь, обходился всегда самым малым, избегал шумных придворных затей и непомерных излишеств царских пиров, был крайне суров, властен и обычно не слишком многословен, хотя при нужде мог говорить много и складно, требовал беспрекословного подчинения своей воле и не боялся продвигать новые идеи свои, бестрепетно отстаивать их, преодолевая при этом яростное и злобное сопротивление самого верхнего боярства и княжества. Став почти полновластным правителем дел государства Русского, Алексей Адашев не оброс толстой коростой спеси и по-прежнему обходился порою одной просфорой в день, такой насыщенный важнейшими государственными делами, напряженный и многотрудный, что иному на его месте не хватило бы и целой бараньей туши для восстановления и поддержания сил телесных. В его доме постоянно жили убогие и увечные, тяжело больные и бессчастные люди, с тел которых он не брезговал своими руками смывать гной их ран…

Алексей Федорович Адашев…

Тот знаменитый муж государственный, которому двадцатилетний царь Московский и всея Руси Иван IV пожаловал наивысший придворный чин окольничего и заявил при этом нескольким сотням своих князей, бояр, дворян, детей боярских да купцов с рядовыми горожанами:

— Алексей! Взял я тебя из самых незначительных людей. Слышал я о твоих добрых делах и теперь взыскал тебя выше меры твоей для помощи душе моей. Хотя твоего желания и нет на то, но я тебя пожелал, и не одного тебя, но и других таких же, кто б печаль мою утолил и людей, врученных мне Богом, призрел. Поручаю тебе принимать челобитные от бедных и обиженных и разбирать их внимательно. Не бойся сильных и славных, похитивших почести и губящих своим насилием бедных и немощных. Не смотри и на ложные слезы бедного, клевещущего на богатых, ложными слезами хотящего быть правым, но все рассматривай внимательно и приноси к нам истину, боясь суда Божия, избери судей правдивых от бояр и вельмож.

Ах, как немногие государственные деятели того тяжкого времени могли похвастаться подобным напутствием деяний своих!..

…С той поры минуло всего два года.

Сегодня Алексей Адашев спокойно и решительно говорил царю и первым его помощникам и советникам:

— Войско кормить надобно казною, верно отец Сильвестр мыслит. Одевать, обувать, оружие давать, лошадей, сани, телеги, стрелы, пики, ядра, мясо, крупицу всякую да еще и платить воинам достойное жалованье — вот что для победного дела ратного надобно! Для того по указу твоему, государь, приказ Разрядный в Кремле объявился. Всем наместникам твоим приказ спешный послан, строго-настрого велено людей к Москве вести, стада животные сюда же гнать, мясо сушить и вялить, овощ всяческий солить, мочить да квасить, деготь да уксус в достатке везти, шубы, тулупы да шкуры звериные поставлять же — все в тех приказах писано. Распутье весеннее препоною на пути встало. Однако и сегодня два стада по триста голов в казну доставлено было, да четыреста саней с разными припасами к темноте подоспели…

Царь радостно улыбался и в такт словам Адашева пристукивал ладонями по подлокотникам своего кресла.

— Хорошо, Алеша, ай как хорошо! Давай, лей бальзам на душу мою!

— Пищалей покуда всего десять тысяч. Тут забота наша великая: докупать в Европе столь великое множество оружия и припасов к нему — дело куда как непростое. Наши купцы от своих лавок зад оторвать не могут, а иноземцы вовсе не желают укреплять державу твою, государь, вооружая тебя своим же оружием. Европа боится тебя, государь…

— Стоя ко мне спиною, она не увидит во мне друга, — мрачно заметил Иван. — Ан о Европе мы еще потолкуем… когда пора подоспеет… А ружей новых достать надобно непременно! Где? Как? Думайте… думайте… не ждите, покуда царь заместо вас думать о делах ваших будет, — сгоню я вас тогда со двора царского за ненадобностью. Продолжай, Алексей.

— Нового вида боя огненного — пистолетов — и того много меньше — всего триста штук… Лишь для воевод и хватит… и то не всем… Лаю будет учинено — невообразимо! Сабель, пик, топоров, шестоперов, чугунных ядер на цепях, луков, стрел и всего иного — на войско в достатке. Также — одежи боевой: кольчуги, шлемы, все иное ко времени будет без сомнения. Пушки льются денно и нощно. Пушкари твои, государь, изловчились ставить их на колеса. Через месяц все сто пятьдесят орудий будут к походу готовы. Припасов к ним огненных в достатке. Ядер наделано по сто штук на пушку. К походу будет по сто пятьдесят. Телеги для нужд пушкарей собраны или сделаны внове. Будет тебе, государь, такой бой огненный, какового не бывало еще на Руси! О том денно и нощно пекусь.

— Добро, ах, добро, Алеша, благослови тебя Господь! — радовался царь. — Гляди, не остудись в работе-то сей. На тебя — вся моя надежда после помощи Божьей… Ну а с деньгами-то как ты обходишься?

— Денег уходит множество, государь, — уклончиво ответил Адашев.

— А сколько в казну собрано за год минувший?

— За три миллиона, государь, перевалило…

— А на войну сколько нам надобно? Подсчитал ли?

— Едва за три года сборов уложимся…

— И как же ты сочтешься, Алексей Федорович?

— Казна твоя далеко не пуста, да и Казань — вовсе не степь безродная… Сказывают купцы иноземные, да и наши вкупе с ними, о богатствах там несметных…

— Но Казань еще взять надобно… — со вздохом заметил Иван. — На свое покуда надейся. Деньгами попусту не сори! Казань надолго приковать нас может, а там ведь еще и Астрахань своей череды дожидается… Деньги… деньги… А скажи, Алексей Федорович, сколько народу в державе нашей живет и Господа Бога нашего славит?

Адашев тяжко вздохнул и пожал плечами.

— Никто досель знать сего не желал… — сказал он. — Велел я всем наместникам твоим, государь, переписать всех, кто под ними обретается, стар ли, мал ли, мужик али баба, при дворе своем али как иначе. Год уж из животов ихних вытаскиваю вести сии, но и до половины еще наместников твоих так и не ответствуют…

— А ты бы вместе с кишками тащил их! Глядишь, в два-три месяца и управился бы! — заметил Иван. — Наместники наши толстобрюхие иного разговора не ведают. А ты заставь всех без проволочек выполнять наших изб приказных указы! Секи без жалости и счета те головы, в коих умишка нету! Не устоит держава наша, коли всякий сам себе законы выпишет… Спесивых гони в шею, хотя бы они кровями к самым первым восходили! Царство отныне у нас — не хлябь удельная! Всем в головы сие вбивай, а коли не войдет — отсеки их, чтоб попусту не болталась! А все же, без счету поголовного, а так, вприкидку, сколько же у меня людишек-то разных по городам да весям обретается?

— Думал о том да прикидывал я, государь, многократно, и получается у меня никак не менее семи миллионов, — ответил Адашев. — Через два года, государь, точно знать будешь, ибо пошлю я людей своих доверенных по всем землям да городам твоим точной переписи подданных твоих ради. Без того управлять государством невозможно!

В глубокой задумчивости Иван сделал несколько кругов по комнате и снова выпил братину густого красного вина.

— Семь миллионов… — бормотал он. — Семь миллионов… А в казну налогами сдается лишь три… Воровство… Сущее воровство… Таят высокородные, державу мою впроголодь держат, голову поднять не дают ей, чтобы на свет божий лишь из-под локтя глядела! Эдак-то государя своего на цепи держать способнее — ручной он им нужен… Ан доберусь же я до животов ваших, ой как доберусь! Не видать вам царя ручного как ушей своих! Ах, сколько же миллионов забито в сундуках ваших! Три миллиона… три миллиона… Так державе нашей и по миру пойти недолго. Думай, Алексей Федорович, думай, как в казну державную ежегодно десять миллионов ссыпать, а чрез время малое — и вдвойне поболее! Думай о таком законе новом да накоротке. Думай… Думай… Думай… Спрашивать о том стану с тебя частенько, ибо без того царство наше не выстоит, захиреет, надломится и падет, точно кляча заезженная… Людей умных поднимай, наших ли, иноземцев ли, но дело это премудрое знающих. Быть может, из вас кто-нибудь, ближние мои, дело сие поднять может? Чего скажешь, дьяк мой многомудрый? Может, ты ведаешь, как это семь миллионов людей в моей державе в казну ее лишь три миллиона рублей отдают, а? Ведь если бы хоть по рублю отдали — семь миллионов в казне бы оказалось, но не три! Это что же, князь Курбский, или князь Мстиславский, или ты, князь Курлятев, за год в казну жалуете от достатков своих лишь по полтинничку? В ножки вам царь поклонится за щедроты ваши! А вслед за вами — и всем иным высокородным! Ты бы, Алексей Федорович, изыскал времечко да людишек башковитых и за год сей такой закон о податях изготовил, чтобы для казны нашей места в подвалах да подклетях не хватило! И ты, Иван Михайлович, о том же думай! И вы, князья высокородные… Уж лучше сами поделитесь с казною, чем она вовсе отберет на себя прибытки ваши! И ты, митрополит наш ученый, бережешь сундуки церковные да монастырские… Гляди, о Боге да о Священном Писании служители твои меньше думать стали, нежели о золоте. Подумай и ты, как с казною державной поделиться! А чтобы мыслилось тебе легче, сдай в казну тотчас же полмиллиона на оснащение да на прокорм воинства нашего Христова — иноверцев ведь бить-то идем, кровь за святое дело Господне лить станем… да не по капельке, видать… Полмиллиона — сущая безделица для нашей святой церкви! И напоминать о сем больше не стану, отец мой… А больше дашь — в ножки тебе склонюсь!

Митрополит Макарий вовсе распластался спиною по печи. Он поднял было посох, но без стука опустил его на пол. Промолчал…

— Что, Иван Михайлович, сопишь-то? Лучше поведал бы нам, что окрест державы нашей творится-то?

Иван Михайлович Висковатый в 1549 году возглавил новое и доселе невиданное государево учреждение — Посольский приказ, ведавший делам и иноземными. По мысли его создателей — самого царя, Адашева и дьяка государева Висковатого — ведомство это, называвшееся в странах Европы министерством иностранных дел, должно было устанавливать и укреплять связи Московского государства с иными державами, вести переговоры о мире, перемириях, торговле да других делах, всегда появляющихся в изобилии, когда государства выходят из небытия и стремятся вести большую политическую игру с множеством зрелых больших и малых государств, презрительно относящимся к подобным выскочкам. Кроме того, предполагалось, что этот приказ будет располагать определенными сведениями о внутреннем состоянии тех или иных стран (прежде всего — сопредельных), что позволило бы не гадать на огуречном рассоле, а стратегически верно рассчитывать и планировать политику по отношению к тем или иным странам.

Дьяк Иван Михайлович Висковатый — человек чрезвычайно уравновешенный, не слишком разговорчивый, даже скорее несколько замкнутый, знавший неведомо откуда несколько европейских языков и латынь, с полным основанием считался в Москве одним из образованнейших людей государства. К тому же, вероятно, он был одним из первых обладателей собственной домашней библиотеки. За ум, выдержку и рассудительность царь всегда особо отличал этого своего помощника и не брезговал частенько заглядывать к нему в гости: полистать книги иноземные, почитать наши доморощенные. Государь любил забираться на большую лежанку печи в светлой и высокой комнате Ивана Михайловича, обложиться со всех сторон книгами и, пожевывая засахаренный лимон, читать, читать, читать…

— Царь Казанский Эдигер-Магомет ждет тебя, государь, у стен града своего, — говорил Висковатый.

— Деревянные да земляные стены не столь уж и страшны нам при пушечном-то бое, — заметил Иван. — Что скажете, князья-воеводы?

— На один крик их не возьмешь, — заявил князь Курбский. — Подрывы надобны. Стены деревянные настолько водой и всякими смолами пропитаны, что огонь не берет их, а ядра каменные отскакивают от них, словно горох. Дубовые стены-то, по сту и более лет в воде, да в растворах неких моренные. Не вдруг пробьешь их, рвать надобно, как и каменные.

— Ну-ну, рвите… Пороха не жалейте… А розмыслов[130] по этому делу нам не занимать стать…

— Так, государь.

— Сколько у царя Эдигера войска сейчас собрано в Казани?

— Сказывают, государь, тысяч до семидесяти, — ответил князь Курлятев, — а пушек на стены затащили до сотни…

— А ты что скажешь, Иван Михайлович? — обеспокоился царь.

— Пушки люди мои в Казани по стволам пересчитали и перепроверили… Тридцать. Еще десяток на пушечном дворе ихнем работается… русскими же пленниками. Но в дело они не войдут: золотые рубли бреши в них пробили незалатанные… Войска же там татарского до семидесяти тысяч половины недостает. Но по всему царству Казанскому раскиданы еще тысяч тридцать. Так что князь Дмитрий Иванович где-то возле истины ходит… Крымский разбойник свою отборную тысячу головорезов в Казани держит, да будет ли она в деле — еще поглядим: не с руки да не по уму Крыму напрямую супротив Москвы-то идти, ибо сам хан на сегодня на едином чохе и держится. Передрались там мурзы, как и в Казани, словно псы за кости мозговые. Вон Алексей Федорович две недели назад сам с Казани вернулся, обо всем тебе, государь, он подробно докладывал. За то время новостей из Казани не было. А вот из Свияжска князь Семен Иванович Микулинский что ни день гонцов в Москву шлет с доносами подробными. Так что за Казанью глаз у нас верный настроен. Брать ее, государь, надобно, созрела она для действа сего… На себя корону казанскую бери, иначе изведут казанцы и себя, и нас. Сегодня они своего царишку Шиг-Алея на ногайского Эдигера поменяли, завтра того — на крымского, потом падут под султана турецкого, а там, глядишь, снова в своей постели монгола с китайских степей обнимать станем, а то и сам китаец туда распожалует! Брать Казань следует, государь! Гнойник, перезрев, лопается и все здоровое окрест заражает…

Иван удовлетворенно закивал, подошел к столу, налил братину вина и подал ее Висковатому. Тот поясно поклонился царю, перекрестился и опорожнил ее одним духом.

— Покуда на восходе[131] увязли мы по самую шею, — проговорил Иван, — не набросят ли на нас цепи потяжелее доброхоты наши с полудня[132] или с заката?[133] Не забыли мы о том, Иван Михайлович?

— Как уж тут забудешь, государь! — невесело усмехнулся дьяк. — Поляки, враги наши лютые от сотворения мира, от Москвы поближе будут, чем те же казанцы. Ни единой телеги нашей сквозь себя из Европы на Москву не пропускают, окромя вина, тряпок бездельных да пустяковины разной. За тайный провоз пороха, свинца, оружия и всякого иного товара, нам нужного разбойникам ихним, татям отпетым, тройным золотом платим, казну свою опустошая. Людей европейских, что по найму к нам едут, избивают, убивают или просто не пропускают. Не дают нам поляки дорогу в Европу, понимают, злыдни: пробьемся — крылья у нас вырастут, окрепнем до силы непреодолимой, обогатеем, а там, глядишь, и воздадим врагу вековечному по деяниям его. Словом, государь, и земли наши поляки под собою держат, и в Европу торговать не пускают! Лютый враг — он и есть таковой…

— Вот кого воевать надобно неустанно! — прогудел набатным колоколом князь Мстиславский. — Вот уж кто горло-то наше зажал накрепко, удушил напрочь!

— Остынь, князь! — Митрополит Макарий гневно пристукнул посохом. — Одну колоду прежде сними с ног-то державных… Третий раз за три года на Казань-то ходишь, и обратно ползешь, а туда же — поляка ему подавай, в Европу дорожку очисти! Воевать прежде выучитесь, воеводы до- стославные, да молитесь при этом поусерднее!

Царь многозначительно промолчал, а дьяк Висковатый продолжал:

— Коли б одни поляки за горло нас ухватили… Горло наше, почитай, всех соседей наших влечет к себе неудержимо… Тевтоны вон весь берег балтий- ский от нас закупорили: ни к нам кто, ни от нас некие. Вон епископ Дерптский задержал людишек иноземных, что к нам по нужде нашей ехали, да и гноил их в узилище своем иным таким же в назидание, кто из Европ к нам за жалование превеликое поехать бы желали. Боится Европа возрастания да расширения государства Русского, боится единения земель наших, боится царя нашего, что единой державой самовластно правит, — всего боится, что тенью русскою ложится, вот поперек пути нашего и распласталася!

— Но к морю-то сему пробиваться нам все равно надобно, — тихо проговорил Иван, — иначе засохнем… завянем… отомрем… Срок только пусть выйдет… срок…

— Но прежде — Казань с Астраханью да с Крымом! — заметил Адашев. — Нельзя лезть во второй капкан, не освободившись от первого…

— Нельзя… — согласился царь и широко, звучно зевнул. — А что люди-то наши в челобитьях своих пишут, а, Алексей Федорович?

— Все больше воровство да своеволие людей верхних покою людям не дает, державу твою, государь, возмущает.

— Вот-вот! — вскипел вдруг Иван и резко поднялся с кресла. — Бояре все злобствуют! Все гребут под себя, ненасытные! Головы-то хоть рубишь ли змиям сим черным?

— Рубим, государь, коли вина доказана, ан не до всех достать мы можем…

— И до кого же достать не может Алексей Федорович Адашев, окольничий государев? — Царь подошел к своему любимцу и положил обе свои руки на его плечи. — Сказывай. Может, вместе и дотянемся…

— Челобитные есть на князя Бориса Агафоновича, — проговорил Адашев.

— У-у-у… из суздальских удельных… боярина Николая Ивановича Большого тестюшка дорогой… боярин не из малых… Говори, Алексей, чем народ возмутил наместник-то наш вологодский!

— И народ, и тебя, государя нашего…

— Смелый князь-то! — Иван скривил рот в презрительной усмешке. — Ну, говори, говори!

— Ропщет народ вологодский на теснения княжеские. Де жен да девок малолетних с сыном своим за долги берет. Корм себе со всего взимает, с каждого рубля доходного по шестидесяти и более копеек в свою казну гребет. Де суд чинит не по сути и не по закону, а по посулу знатному. В войско твое сено не поставил ни в прошлом году, ни в этом к походу казанскому. Врал тебе, государю, будто погнило все от дождей непрестанных, ан оба лета сухими были, сена скосили втрое против обычного да Литве все и продал себе в прибыль великую. Два года казне ни копейки не передал. В этом году в Сретенье собрал обоз знатный с налогом меховым со всей земли вологодской. По перечню в челобитной товару там всяческого окромя мехов тысяч, пожалуй, на двадцать, а уж меха те оценить на глазок вообще невозможно. Везти тот обоз назначил князь дворянина твоего Саватеева Василия, мужа тебе, государь, хорошо известного. Тот присовокупил к обозу княжескому еще и свой, собрал всю семью свою да челядь дворовую и тронулся на Москву. Ан не дошел: людишки князевы, разбойники лесные, всех перебили, а обоз многоценный угнали. Некие люди вологодские доподлинно видели главаря разбойников этих по кличке Воевода и слышали, как князь говорил с ним о деле сем и обещал убийце и вору тому выхлопотать для него дворянство и поместье знатное за обоз тот и иные его заслуги перед князем. Где теперь обоз тот — неведомо, только кто-то в палаты княжеские отрубленную голову Воеводы того подбросил: де погляди, князь, на помощничка своего!

— Дворянин-то где, говоришь? — не спросил — проскрежетал сквозь зубы царь.

— На колья его взяли разбойники, все нутро на землю выпустили со смехом сатанинским, — вставил свое слово игумен Левкий, — а жену его всем своим стадом там же взяли на глазах детей дворянских, коих след покуда утерян. Всем миром вологодским со замением крестным к тебе, государь, идти собрались за судом справедливым супротив кривды да теснений великих. Суди, государь, праведно, утешь народ свой верный. Чудовские отцы Божьи молебен Всевышнему воздадут о даровании тебе сил да разума в защите сирых да немощных, без вины обиженных да казненных без чести. Дворян Саватеевых тож ко Господу представим…

— Что еще на князе, Алексей Федорович? — продолжал скрежетать сквозь зубы царь.

— Всего перечислено в трех челобитных четыреста вин княжеских разных, и все более — тяжких…

— Взял… князя… татя сего?

— Да с сыном, на коем злодейств и того больше!

— Допросил уж?

— Твоей воли испросить хотел, государь. Да и доставили их сюда лишь сегодня под вечер стрельцы некие от всего мира вологодского…

И тут наконец Ивана прорвало. Он вскочил с кресла и закричал:

— Воры! Воры! Воры! Вырву… вырежу… вырублю древо сие ядовитое! Под корень! Против царя своего воруют! Помню, помню, бояре, все ваши козни, да ложь, да кривды в пору малолетства моего, все помню, всех помню, всем гнева моего праведного мало не покажется! Разбойников плодите, родовитые? Вор вора греет, вор вора любит да жалеет! Уничтожу в державе своей воровство сие! Под корень! В пытошную! Все!

И он выбежал прочь из Комнаты…

Князья Курбский, Мстиславский и Курлятев понимающе взглянули друг на друга, вздохнули, троекратно перекрестились и последовали за царем.

Дьяк Висковатый единым поклоном попрощался с князьями, митрополитом и Левкием и, на ходу что-то шепнув Адашеву, вышел из Комнаты…

Сильвестр с Адашевым поспешили за царем, а митрополит Макарий тихо сказал Левкию:

— О царском вкладе в Чудов завтра помыслим вместе после заутрени. Благослови тебя Господь, отче. Да… душу казненного князя Бориса помянуть не запамятуй…