"Распутник" - читать интересную книгу автора (Грин Грэм)

X Литературные джунгли

1

Звезда Дориманта взошла ненадолго. Ко времени, когда в 1676 году был написан и поставлен «Сэр Шарм Шаркун», Рочестеру исполнилось всего-навсего двадцать девять лет, но самая яркая пора его жизни уже миновала. Существование Рочестера во второй половине семидесятых больше всего походило на температурную кривую в изголовье у смертельно больного человека; правда, этот пациент видел свою кривую и понимал ее смысл. Восемнадцатилетнего героя Бергена 1665 года через каких-то десять лет осмелился обвинить в трусости (пусть и без достаточных на то оснований) не отличавшийся благородством Малгрейв. Год спустя скандал в Эпсоме и смерть Даунса позволили (вероятно, Томасу Д'Орфи) сочинить о нем такую песенку:

Расступись! Идет вояка! Грозен рык ночного льва! От вина и карт, однако, Закружилась голова. Исключением из правил Не был нынешний урок: Друга драться он заставил И, как заяц, прочь утек[67].

Молодой человек, десять лет назад пытавшийся похитить мисс Малле из-под носа у назойливых опекунов, теперь стал завсегдатаем целительных «ванн» мисс Фокар и отчаянно разочаровавшимся любовником мисс Барри.

Драматург Натаниэл Ли, через несколько месяцев после смерти Рочестера, вывел его в 1680 году в одной из пьес под именем Розидора: «Сплю я или бодрствую, но подавай мне вина, но подавай мне девок!» Однако на исходе семидесятых, предчувствуя скорую смерть (а умер поэт каких-то тридцати трех лет от роду), Рочестер не только ожесточился, но и впал в глубокую задумчивость. Возможно, самым трогательным его стихотворением является заведомо иронический «Отставной вояка» со смутными аллюзиями на битвы при Бергене и в Ла-Манше и с шумной бравадой, оборачивающейся в заключительном четверостишии грустью и горечью:

Как отставной, но бравый адмирал С огромною подзорною трубой Спешит проинспектировать со скал В морской дали наметившийся бой, Не доблести, а должности лишен, За схваткой с пониманием следя, Не отрицая, проклинает он Почетный статус бывшего вождя… Так дни мои, вне страсти и вина, В пожизненном бессилии текут И вынесла коварная волна На стылый берег старческих причуд. А все же передышка настает (Иначе б я в мученьях изошел!), Когда бутылей боевитый флот Плывет под канонаду рифм на стол. Я знаю: раны, шрамы и рубцы Не отпугнут от моря молодежь, А новобранцам я гожусь в отцы, Пусть для отцовства стал, увы, не гож. Иной и не захочет с нами плыть, Во мне дурной увидев образец, Но, чтобы жалким трусом не прослыть, Он выпьет — и сопьется под конец. А если кто другой блюдет мораль И брезгует огнем ночных атак, Я укажу ленивцу на пищаль И подскажу, куда палить — и как. Я расскажу о том, как напролом, За домом — дом, берутся города, Как стекла бьем, как дверь с петлей дерем, Каких трофеев ищем мы тогда. И, распаленный винами и мной, На приступ в первой шлюпке он пойдет — Лачуги не пропустит ни одной, Возьмет бордель и церковь в оборот. А я — в шатре бессилья своего — Благословлю безумные дела; Ведь мудрость мне — и больше ничего — Отставка по болезни принесла.

В абсолютно другом духе выдержано сравнительно раннее стихотворение «Несовершенное наслаждение», трактующее тему временной импотенции:

Предстала обнаженною она. Я был влюблен, она была нежна. Сражения мы ждали в равной мере, Заранее готовы на потери. Коринна, в предвкушении забав, К упругим персям грудь мою прижав, Язык из уст в уста ко мне заслала — Гонцом, с которым пылко оглашала Любви незамедлительный указ: Не здесь идти на сечу, но сейчас! Душа моя, с лобзаньем и объятьем, Парила, припадая к пышным статям, Но прежде чем Коринна, не спеша, Туда ввела, где тоже есть душа, В победный бой рванувшуюся рать, Я кончил всё, что не успел начать! Хватило мне простых прикосновений Ее боков, и ляжек, и коленей, И взгляда с высоты холма в обрыв… Смешком за торопливость осудив, Прильнула пуще прежнего Коринна, Шепча меж ласк: «Мужчиной будь, мужчина! — И плача: — Восхищенью отдал дань, Ну а теперь — для наслажденья — встань!» А я, в ответ на это изобилье, Не чаял распахнуть былые крылья, Лобзая лишь затем, чтоб скрыть бессилье. Я всё еще желал ее — умом; Я знал: загвоздка лишь во мне самом — И стыл я, брюхом вверх, как снулый сом. Персты Коринны дивно деловито (Способные смутить и еремита, И в скалах высечь звонкие ключи), Но тщетно ворошили прах в печи. Дрожа, стыдясь, тоскуя и горюя, Я знал: холодным пламенем горю я! Ведь то, что было раньше как алмаз, Десятки стекол рассекавший враз, Та кровью девства смазанная шпага, Та сок из ран сосавшая бодяга, Предмет, в любви не ведавший преград, Не разбирая, перед или зад, Паж или дама, девка иль прелат, Всегда со всеми твердо одинаков — Теперь свернулся, словно кот наплакав! Растратчик, дезертир и мародер Съел страсть мою, питая свой позор. Чьи чары, чье бесовское заклятье Развратника поймали на разврате? Какая из последних потаскух Повинна в том, что светоч мой потух? Какая стародавняя погрешность Вдруг выплеснулась в слабость и поспешность? Как площадной буян и горлопан Прохожих задирает, зол и пьян, И всех храбрее выглядит как будто, Но, чуть война случится или смута, Он, трус, не кажет носа из закута — Так мой предатель громче всех орал, Был в уличной возне весьма не мал, А здесь, заслышав зов, на бой не встал! Бич горожан, любимчик горожанок, Теперь пиявок требует он, банок. Ну нет уж! Если вдруг не можешь ввысь — Как боров, ляг в грязищу — и усрись! Да чтоб тебя всего разворотило! Да чтоб ты с кровью слил свои белила! Да чтоб тебя на плаху, под топор! Да чтоб твои заряды — на запор! Коринне же, невинной до сих пор, Соитий пожелаю полновесных С десятком тысяч скотников окрестных.